Эссе
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 56, 2021
Алексей Конаков (1985 г.р.) — независимый исследователь позднесоветской культуры и литературы. Автор книги «Вторая вненаходимая: очерки неофициальной литературы СССР» (СПб: Транслит, 2017). Лауреат Премии Андрея Белого (2016). Живет и работает в Санкт-Петербурге.
Хорошо известна старая марксистская максима о том, что все на свете войны, так или иначе, имеют классовую природу, что вообще «история всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов». С этой точки зрения и любые столкновения современных государств — будь то гонки вооружений, дипломатические демарши или прямые военные конфликты — только экстериоризируют, «проявляют» на внешнеполитическом уровне классовые антагонизмы, наличествующие внутри этих государств. Недавно опубликованная важная книга Мэтью Кляйна и Майкла Петтиса Trade Wars Are Class Wars именно таким образом объясняет и масштабную торговую войну, развернувшуюся в последние годы между США и Китаем, и общее усиление националистической и ура-патриотической риторики по всему миру (в том числе в странах Евросоюза)1. Но потому и явное ухудшение отношений России с Западом, демонстративный «разрыв с Европой» («С Евросоюзом как с организацией отношений нет, вся инфраструктура этих отношений уничтожена односторонними решениями Брюсселя», — заявил 22 марта 2021 года Министр иностранных дел РФ Сергей Лавров2) заставляют нас, среди прочего, задумываться о классовых напряжениях и социальных «разрывах» внутри самого российского общества — общества, чья поляризация по целому ряду вопросов политики, экономики, культуры и истории становится с каждым днем сильней.
Одним из таких вопросов, вне всякого сомнения, является отношение российских граждан к «позднему» СССР. И если кому-то эта держава кажется «тюрьмой народов», пустым и голодным местом за «железным занавесом», зловещим примером, которому все усерднее пытается подражать путинская Россия, то для кого-то образ «позднего» СССР связывается с целым рядом выдающихся социальных гарантий и, в общем, с достаточно благополучной жизнью, счастливо избавленной от депрессивно-маниакальной динамики капитализма.
Впрочем, просоветскую идею о «благополучной жизни в СССР», как правило, успешно опровергают чисто экономическими аргументами: указывают на низкую производительность труда, на невысокие зарплаты, на посредственное качество товаров и услуг, на явления дефицита, а главное — на общее замедление, при Брежневе, Андропове и Черненко, темпов экономического роста. Так, например, согласно данным, приводимым Филипом Хэнсоном в известной работе The Rise and Fall of the Soviet Economy, рост внутреннего валового продукт (ВВП) СССР замедлялся на протяжении всех «длинных семидесятых» — с 4,7% в период 1964-1973 гг. до 1,8% в 1973-1982 гг.; рост промышленности и сельского хозяйства снизился за это время на 2,9%, рост потребления — на 2,0%, инвестиций — на 3,4%3. И как можно восхищаться жизнью в стране, которая с каждым годом развивается все медленнее, производит и потребляет все меньше и в силу политической изоляции неизбежно отстает от остального мира?
На этот вопрос возможны разные ответы, и один из самых очевидных будет связан с указанием на неадекватность редукции качества человеческой жизни в том или ином обществе к сугубо экономическим показателям, — прежде всего, таким, как «рост ВВП». Собственно, о том, что ВВП «неверно оценивает нашу жизнь» дискутируют уже как минимум десять лет (после выхода в 2010 году громкого одноименного исследования Джозефа Стиглица, Амартии Сена и Жана-Поля Фитусси4). Что же, может быть, и в позднесоветской жизни, несмотря на замедление роста ВВП и стагнацию производства, присутствовало что-то, перевешивающее все экономические провалы? Может быть, есть доля правды в известном анекдоте про Адама и Еву, которые были советскими людьми — ибо чувствовали себя счастливыми без одежды, без крыши над головой и с одним яблоком на двоих? И, может быть, нам нужны какие-то иные критерии — которые позволят увидеть преимущества «позднего» СССР, ускользающие от исследователей при исчислении «национального богатства»?
Что, если мы попробуем вести речь не о «богатстве», но именно о «счастье»? Советские граждане эпохи «застоя» не были богаты — и это факт; но были ли они счастливы?
Одним из наиболее простых и удобных способов измерения счастья является Happy Planet Index (HPI), разработанный в 2006 году британским Фондом Новой Экономики (как попытка «радикального отхода от нашей нынешней одержимости ВВП»5). Индекс полезен уже тем, что эффектно переворачивает устоявшиеся иерархии государств и заставляет нас по-новому задумываться над условиями и целями человеческого существования: если при ранжировании по ВВП впереди оказывается Западный мир, то при расчете Happy Planet Index лидерами становятся такие страны как Коста-Рика, Вьетнам, Колумбия и Гватемала6. Для расчета индекса используются три параметра: удовлетворенность жизнью (experienced wellbeing), ожидаемая продолжительность жизни (life expectancy) и влияние на экологию (ecologicall footprint); первые два параметра увеличивают значение HPI, а последний, наоборот, уменьшает7. В таком случае для разговора о «счастье» советских людей нам нужно хотя бы приблизительно оценить изменение трех составляющих Happy Planet Index в эпоху «позднего» СССР.
Что же мы видим?
На всем протяжении «длинных семидесятых» ожидаемая продолжительность жизни в СССР плавно снижалась: с 70,5 лет в 1964 году до 67,5 лет в 1982 году8. Удовлетворенность жизнью, данная в ощущениях, тоже падала; «”новый советский человек” становится пессимистом», — отмечал еще в 1980 году Джон Бушнел, основываясь на опросах, проведенных среди советской интеллигенции9; такому пессимизму способствовали и растущий, но не находящий должного удовлетворения консюмеризм советских граждан10, и постоянное (ввиду участившихся зарубежных поездок) нелестное сравнение СССР со странами Восточной Европы11, и общая утрата веры в построение Коммунизма, фактически дезавуированной в 1971 году заявлениями Брежнева о переходе к «развитому социализму»12. Наконец, достаточно мощная и достаточно громоздкая позднесоветская экономика, унаследовавшая от сталинизма склонность к циклопическим проектам (Красноярская ГЭС, КамАЗ, БАМ и проч.), оказывала сильное воздействие на окружающую среду, апофеозом которого следует, вероятно, считать чернобыльскую катастрофу 1986 года. В совокупности такая динамика трех составляющих Happy Planet Index должна была постоянно уменьшать его величину, а советские люди должны были чувствовать себя все менее счастливыми: видимо, разговоры о «застое», «стагнации» и «удушливой» атмосфере в «позднем» СССР имели вполне конкретные основания.
Впрочем, цель нашего обращения к HPI заключается вовсе не в попытке доказать «несчастливость» граждан эпохи «застоя» — но, скорее, в попытке высветить и увязать воедино некоторые идеологические и культурные тренды, набиравшие силу именно в «длинные семидесятые» (и почти идеально совпадавшие с тремя параметрами Happy Planet Index).
Во-первых, следует обратить внимание на возрастающий интерес населения СССР к экологической проблематике. О том, что советская индустриализация может наносить значительный вред природе, широко заговорили еще в первой половине шестидесятых, во время общественной кампании против строительства Байкальского целлюлозно-бумажного комбината. В семидесятые годы начинают обсуждать резкое снижение уровня воды в Каспийском море, исчезновение речной рыбы в Волге, обмеление Арала. С середины семидесятых в СССР выходит экологический журнал «Человек и природа», официально издаются книги западных экологов13, публично обсуждаются доклады Римского клуба14, а в самиздате широко распространяются перепечатки книги Бориса Комарова «Уничтожение природы» с жуткими описаниями гибнущих рек и откровенными признаниями советских начальников («– Мы фактически уже проиграли Азов, Арал и, видимо, Каспий тоже, — сказал в частной беседе один из высоких чиновников Госплана СССР»15). Обеспокоенность охраной окружающей среды нарастает медленно, но верно; активизация проекта переброски на юг сибирских рек в 1978 году16 и начало строительства огромной Ленинградской дамбы в 1980 году делают тему еще более острой, а после Чернобыля дискурс о защите окружающей среды приобретает выраженную апокалиптическую окраску: в популярных пересказах над БАМом ползет ядовитый смог, уничтожающий все живое; плодородный украинский чернозем по берегам осушенных лиманов засыхает в мертвый камень; сотни ядерных взрывов, используемых для соединения Печоры и Камы, распространяют губительную радиацию; в перекрытой дамбой Невской губе размножаются водоросли, выделяющие нервно-паралитические яды; а Черное море вот-вот должно загореться из-за выбросов скопившегося сероводорода. Во-вторых, необходимо указать на широкое увлечение советских людей нетрадиционной медициной и здоровым образом жизни. В середине семидесятых годов причудливый советский ЗОЖ включает в себя и модные западные веяния (вроде бега трусцой по Артуру Лидьярду, голодания по Полю Брэггу и лечения витамином C по Лайнусу Полингу), и поиски продукта-панацеи (в качестве которого рассматривались и разнообразные травы, и овеянное легендами мумиё, и полоскание рта подсолнечным маслом, и свежая урина17), и совершенно особую интерпретацию индийской йоги, изначально воспринимаемой в Советском Союзе как разновидность физкультуры18. Чуть позже к практикам оздоровления добавляются многочисленные эксперименты с дыханием (по Стрельниковой, по Гневушеву, по Бутейко) и с обливанием ледяной водой (согласно учению Порфирия Иванова19); становятся популярными методы Александра Микулина по выводу из организма «ядов и шлаков»20 и идеи Федора Углова о категорическом отказе от алкоголя21. С наступлением восьмидесятых такая сосредоточенность на вопросах здоровья приведет к массовой моде на «целителей»: Валентин Дикуль разрабатывает особую гимнастику, Иван Кузнецов применяет «ипликаторы» собственного изготовления, Нинель Кулагина лечит исходящим от рук «жжением», Джуна Давиташвили использует «биополе», Аллен Чумак «заряжает воду», а Анатолий Кашпировский (до триумфальных телесеансов которого еще остается несколько лет) борется с энурезом у маленьких детей, настраивая им «внутренний будильник». В-третьих, стоит вспомнить о поиске советскими гражданами грандиозных мировоззренческих систем, альтернативных по отношению к «развитому социализму» и так никогда и не наступившему коммунизму. Столичная богема эпохи «застоя» изучает традиционализм по Рене Генону и Юлиусу Эволе22, среди научных работников Сибири растет популярность учения Николая и Елены Рерихов о «Живой Этике» (а также связанной с ней теософии Елены Блаватской23), и почти любой человек что-то знает про кришнаитов и буддистов24. В год вторжения советских войск в Чехословакию выходит статья Льва Гумилева о Шамбале25, в середине семидесятых в самиздате появляются первые переводы Карлоса Кастанеды26, а в восьмидесятые практически все интересующиеся угадывают оккультную «космистскую» подкладку в трудах целого ряда ученых из официального советского канона: Константина Циолковского, Владимира Вернадского, Александра Чижевского. Все больший авторитет завоевывает и традиционное для России православие (имена отцов Александра Меня и Глеба Якунина известны очень многим), но в целом для духовных исканий семидесятых характерна именно «нетрадиционность» и чрезвычайная пестрота; «тогда хватались за Блаватскую, Федорова, Штайнера, йогу, тантру, за пасхальные яйца, кто за что, это было мерцание истины», — указывает Татьяна Щербина27.
На три этих (кратко описанных и действительно могучих) культурных тренда эпохи «позднего» СССР зачастую обращается мало внимания; вопрос о счастье, поставленный с помощью странного инструмента Happy Planet Index, полезен именно тем, что помещает (вроде бы маргинальные) отношения советских людей с экологией, здоровьем и эзотерикой в самый центр сложной культурно-антропологический ситуации «развитого социализма». Важно здесь то, что эти отношения были, по сути, отношениями сопротивления; если политико-экономический режим «позднего социализма» работал на постоянное понижение индекса счастья, не умея обеспечить гражданам удовлетворенность жизнью, физическое здоровье и нормальную среду обитания, то сами эти граждане упорно боролись за счастье, на свой лад противостоя ухудшению каждого из трех параметров Happy Planet Index: добиваясь признания Байкала заповедной зоной, купаясь в ледяной воде для достижения «активного долголетия», находя глубокое личное удовлетворение в следовании правилам «Живой Этики».
Но если данные практики действительно были не чем иным, как средствами борьбы за счастье, если бурные дискуссии об альтернативной медицине, эзотерических учениях и возможных экологических катастрофах были причудливыми производными от мечты о счастливой жизни, то нам приходится сделать довольно необычный вывод. По всей видимости, несмотря на отрицательную динамику Happy Planet Index, в «позднем» СССР проживало довольно много по-настоящему счастливых людей. Тонкость в том, что такой «по-настоящему счастливый советский человек» оказывается натуральным фриком. Это гражданин, который отважно спит на ипликаторе, бегает бодрой трусцой в шапке-петушке, рассказывает, восторженно цитируя Чижевского, о «космическом пульсе жизни» и бьет тревогу по поводу проекта, например, Катунской ГЭС, грозящей затопить луга волшебного женьшеня и закрыть навсегда «вход в Шамбалу». Чем важен для нас такой фрик? Вероятно, тем, что дополняет, углубляет, а в чем-то и корректирует общую картину «застойных» времен. В отечественной культуре давно существует стандартный образ советского «семидесятника» — трагического интеллектуала, мрачно оценивающего и реалии «развитого социализма» и свою собственную способность их преодолевать, отчасти пытающегося сопротивляться, отчасти плывущего по течению, но, несмотря на это, почти не имеющего шансов пережить даже дряхлого Брежнева (и смерти знаковых для эпохи «позднего социализма» фигур, случившиеся на самом излете брежневизма — Эвальда Ильенкова в 1979-м, Владимира Высоцкого в 1980-м, Евгения Харитонова в 1981-м — словно бы акцентируют эту заведомую обреченность). Сила и обаяние такого образа мешают нам осознать, что в семидесятые годы было довольно много и совсем других «семидесятников», что наряду с пламенными диссидентами, тихими конформистами и трагическими интеллектуалами существовал распространенный антропологический тип оптимистичного чудака, человека невероятно деятельного и, — благодаря индийским асанам, мистическим откровениям и ежегодным сплавам по Чусовой, — абсолютно счастливого.
Впрочем, ситуация такого «счастливого чудака» гораздо более сложна и интересна, чем может показаться на первый взгляд (на взгляд мрачного циника эпохи «застоя»).
Здесь нужно увидеть, что рядом с тремя описанными позднесоветскими трендами (забота об окружающей среде, о собственном долголетии и об удовлетворенности жизнью) с завидной регулярностью возникал некий сторонний, добавочный элемент: русский национализм. Так, одними из главных проводников экологического дискурса в СССР в «длинные семидесятые» были писатели-деревенщики, прямо связывавшие советскую модернизацию с разрушением традиционного уклада русской жизни и с вырождением России как таковой28. Художественной манифестацией подобных взглядов стала знаменитая повесть Валентина Распутина «Прощание с Матерой», изданная в 1976 году, хотя еще в начале шестидесятых деревенщик Сергей Залыгин активно участвовал в борьбе с проектом Нижне-Обской ГЭС29. При этом, как указывает Анна Разувалова, в период «позднего социализма» вопросы сохранения русской природы постоянно смыкалась с вопросами сохранения традиционной русской архитектуры, старых церквей и монастырей (и, далее, сохранения «русской ментальности», «русского духа»)30. Экологические активисты часто действовали бок о бок с активистами Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры (ВООПИиК), одной из колыбелей русского национализма в СССР31 — ярким символом слияния дискурсов экологизма и национализма в критике советской индустриализации были популярные фотографии колокольни Никольского собора в Калязине, затопленной при строительстве Угличской ГЭС. Не меньшее количество связей существовало между русским национализмом и концепцией здорового образа жизни, которая за счет этого приобретала оттенок фронды. Скептическое отношение к официальной медицине, варьировавшееся от простого неверия в эффективность тех или иных лекарств до конспирологических теорий о том, что советская власть хочет уничтожить русский народ, питало в эпоху «застоя» целый спектр идей о преимуществах «народных средств» (будь то баня, чага, мед, зверобой или даже звон церковных колоколов, якобы истребляющий вирусы32) и о возможности жизни, полностью исключающей обращение к врачам (за счет освоения оздоровительных практик голодания, закаливания, сыроедения и проч.). Особую роль в смыкании национализма и здорового образа жизни играло движение трезвенников, инициатором которого был Федор Углов — известный ленинградский хирург, поклонник рефлексотерапии и обливания ледяной водой, убежденный, что государство намеренно спаивает русских людей33. В конце семидесятых годов идеи Углова были подхвачены в Новосибирске, где образовалось первое в СССР Добровольное Общество Трезвости (ДОТ)34; показательно, что именно члены ДОТа составили чуть позднее костяк новосибирского отделения националистического Общества «Память»35. Наконец, с идеалами русского национализма на удивление легко сочеталась позднесоветская эзотерика и паранаука. Можно вспомнить фигуры таких националистов, как писатель Леонид Леонов36 (автор экологистского «Русского леса» и мистической «Пирамиды», патрон московской газеты «Социалистическая индустрия», где широко печатались статьи об экстрасенсорике и поисках НЛО), художник Илья Глазунов (участник ВООПИиКа и один из первых адептов «фолк-хистори», идеологизированных нарративов о том, что русские были древнейшим народом мира: «этруски — это русские»37), экономист Борис Искаков (ближайший сподвижник Углова, член Общества «Память», для объяснения тайн телепатии и «биополя» разрабатывавший идеи «лептонного мироздания» и «кармического лептонного бумеранга»38). Националистического сантимента не чужды и две, пожалуй, самые знаменитые паранаучные теории, созданные в «длинные семидесятые»: полумистическая концепция Льва Гумилева о приходящих из космоса «пассионарных толчках» и рождении великорусского «суперэтноса», и ревизионистская «новая хронология» математика Анатолия Фоменко, радикально удлиняющая русскую историю, объявляющая Россию фактической ровесницей Древнего Египта и Древней Греции.
Странные отношения между советским экологизмом, ЗОЖем и эзотерикой с одной стороны и русским национализмом эпохи «застоя» с другой стороны можно было бы приблизительно описать, используя концепт supplement, введенный Жаком Деррида для подвешивания структуралистских идей тождества и различия39. Подобно supplement’у, русский национализм в «позднем» СССР очень по-разному взаимодействует с элементами Happy Planet Index: иногда он выглядит необязательным «приложением» или почти произвольным «добавлением» к этим элементам, иногда кажется довольно существенным «дополнением», иногда начинает работать как критически важное «восполнение», а порой дело доходит до частичной «подмены» или даже до полной «замены» исходных составляющих HPI40.
Но в силу каких причин происходят эти «добавления» и «подмены»? Почему «охрана природы» или «вывод шлаков и ядов» из организма постоянно «восполняются» вниманием к «русской идее»? Почему сугубо практическая и прагматическая «борьба за счастье» неизбежно приводит позднесоветских людей к идеологическим конструктам национализма?
Анализируя странное тяготение, существующее между элементами Happy Planet Index и национализмом, полезно отметить, что национализм (в отличие от социализма, монархизма и проч.) является par excellence буржуазной идеологией (исторически рождение национализма связывается с Великой французской революцией, с подъемом «третьего сословия», ведомого буржуазией). Однако и сама идея «счастья» (по крайней мере, в том виде, в котором ее выражает Happy Planet Index) тоже является буржуазной. И тогда заинтересованность граждан «позднего» СССР в сохранении природы, завоевании долголетия и обретении эзотерического «смысла жизни» есть не что иное, как примета грандиозной трансформации советского общества, следствие его постепенного (на всем протяжении «длинных семидесятых») превращения в общество консюмеристское и буржуазное. Вообще говоря, «счастье» может быть разным, но, кажется, человек эпохи «застоя» действительно понимал его в духе Happy Planet Index — как комфортную и по возможности долгую жизнь в благоприятных условиях. В течение многих лет брежневское Политбюро, упиравшее на международное спокойствие («мир во всем мире»), устойчивость трудовой иерархии («стабильность кадров»), вновь реабилитированную приватность (право на «частную жизнь») и удовлетворение потребительских нужд (внимание к «товарам группы Б»), воспитывало в советских гражданах истинно буржуазные черты. В известном смысле использование инструмента HPI позволяет нам увидеть идеологию, которая по-настоящему победила в «позднем» СССР — и этой идеологией был вовсе не ЗОЖ, не экологизм и не эзотерика; ей была особая позднесоветская криптобуржуазность. Закономерным следствием «дрейфа» в сторону буржуазных ценностей стала формулировка принципиально новой мечты — мечты о «простом человеческом счастье», включающем безопасную среду обитания, здоровое тело и тихие радости потребления.
Вряд ли стоит объяснять, как далеко идеал «счастливой жизни» лежал от идеалов раннего Советского государства, поднимавшего на щит качества солидарности, самопожертвования и выполнения «интернационального долга» в деле борьбы за мировую революцию. Настоящий «разрыв с Европой» пролегал именно здесь; в отличие от европейцев советский человек — в той мере, в какой он считался наследником героических коммунистов двадцатых годов — вообще не должен был соотносить себя с буржуазной идеей «счастья»; вместо этого в его репертуаре имелись героизм свершений, радость побед, энтузиазм покорителя вселенной, солидарность с угнетенными по всей планете, азарт строительства нового, и даже «мировой пожар в крови» и, порой, «головокружение от успехов». Вот почему советского человека нельзя называть «счастливым»; впрочем, потому же его нельзя называть и «несчастливым»; точнее всего было бы считать его «внесчастливым», то есть проживающим свою жизнь помимо концепции «счастья». Возможно, мрачный трагизм классических «семидесятников» был эффектом именно этой «внесчастливости»: с детства верившие в идеалы коммунизма, эти люди попросту отказывались включаться в массовую погоню за счастьем, характеризовавшую «застой».
И как раз буржуазность «мечты о счастье» приводила к тому, что ее коррелятом в поле политического оказывалась буржуазная же идеология национализма (в эпоху «застоя» проявлявшаяся в критике социалистического проекта по трем основным направлениям, описанным выше). Для множества позднесоветских людей политическим рецептом достижения счастья становилось строительство национального государства: России следует выйти из состава СССР, как это постулировал Валентин Распутин; следует перестать «кормить окраины», помогать другим странам, спонсировать мировую революцию: на место широкой интернациональной солидарности должно прийти узкое национальное счастье.
В заключение стоит отметить, что подобной позиции придерживается и почти все население современной России: оно желает именно счастья (supplement’ом которого остается национализм — не только почвенники, но и либералы мыслят будущую счастливую Россию как национальное государство). В этом смысле все мы являемся полноценными наследниками старой мечты, которую можно назвать «застойной», а можно назвать «европейской».
Примечания
1 Matthew C. Klein, Michael Pettis. Trade Wars Are Class Wars: How Rising Inequality Distorts the Global Economy and Threatens International Peace. — Yale University Press, 2020.
2 https://www.rbc.ru/politics/23/03/2021/60596d0c9a7947adc1bbb0ed
3 Philip Hanson. The Rise and Fall of the Soviet Economy. An Economic History of the USSR from 1945. — Routledge, 2014. P. 133.
4 Стиглиц Д., Сен А., Фитусси Ж.-П. Неверно оценивая нашу жизнь: Почему ВВП не имеет смысла? Доклад Комиссии по измерению эффективности экономики и социального прогресса. — М.: Изд-во Института Гайдара, 2016.
5 https://neweconomics.org/2009/06/happy-planet-index-2-0
6 https://neweconomics.org/2012/06/happy-planet-index-2012-report
7 https://neweconomics.org/2012/06/happy-planet-index-2012-report
8 Евгений Андреев. Ожидаемая продолжительность жизни 70 лет,или déjà vu отечественной демографии. // Демоскоп-Weekly, №487-488, 2011. http://www.demoscope.ru/weekly/2011/0487/tema03.php
9 Bushnell, John. The “New Soviet Man” Turns Pessimist./ Stephen F. Cohen, Alexander Rabinowitch and
Robert Sharlet (eds).The Soviet Union Since Stalin. — London, Indiana University Press, 1980.Pp. 179-200.
10 Natalya Chernyshova. Soviet Consumer Culture in the Brezhnev Era. — Routledge, 2013.
11 Bushnell. Op. cit. Pp. 191-194.
12 Mark Sandle. Brezhnev and Developed Socialism: The Ideology of Zastoi? / Brezhnev Reconsidered. / Edited by Edwin Bacon and Mark Sandle. — Pilgrave Macmillan Ltd, 2002. P. 166.
13 Парсон Р. Природа предъявляет счет. — М.: Прогресс, 1969. Эренфельд Д. Природа и люди. — М.: Мир, 1973.
14 Месарович М.Д., Пестель Э. Человечество на поворотном пункте: Второй доклад Римского клуба — Москва, 1976.
15 Борис Комаров. Уничтожение природы. Обострение экологического кризиса в СССР. — Франкфурт, Посев, 1978. С. 25.
16 Дмитрий Воробьев. Когда государство спорит с собой: Дебаты о проекте «поворота рек». // Неприкосновенный запас, №2, 2006. https://magazines.gorky.media/nz/2006/2/kogda-gosudarstvo-sporit-s-soboj-debaty-o-proekte-povorota-rek.html
17 Пример официальной критики таких увлечений: Тысяча и один рецепт как себе навредить. // Здоровье, №2, 1975.
18 См. популярный фильм 1970 года «Индийские йоги — кто они?».
19 Порфирий Иванов стал широко известным после статьи «Эксперимент длиною в полвека», опубликованной Сергеем Власовым в «Огоньке», 20.02.1982.
20 Микулин А.А. Активное долголетие: (Моя система борьбы со старостью) — Москва: Физкультура и спорт, 1977.
21 Углов Ф.Г., Дроздов И.Г. Живем ли мы свой век. — М.: Молодая гвардия, 1983.
22 Марк Сэджвик. Наперекор современному миру. Традиционализм и тайная интеллектуальная история ХХ века. — М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 367-372.
23 Александр Панченко. XX век: новое религиозное воображение. // Новое литературное обозрение, №5, 2012. https://magazines.gorky.media/nlo/2012/5/dvadczatyj-vek-novoe-religioznoe-voobrazhenie.html
24 Birgit Menzel. Occult and Esoteric Movements in Russia from the 1960s to the 1980s. // The New Age of Russia. Occult and esoteric demention. / Edited by Birgit
Menzel, Michael Hagemeister and Bernice Glatzer Rosenthal. — Verlag Otto Sagner, 2012. Pp. 175-178.
25 Лев Гумилев. Страна Шамбала в легенде и в истории. // Азия и Африка сегодня, №5, 1968.
26 Menzel. Op. cit. P.180.
27 Татьяна Щербина. Нефантазии Евгения Харитонова. http://os.colta.ru/literature/events/details/23177%20-%20shcherbina#shcherbina
28 Анна Разувалова. Писатели-«деревенщики». Литература и консервативная идеология 1970-х годов. — М.: Новое литературное обозрение, 2015. С. 274-419.
29 Сергей Залыгин. Заметки, не нуждающиеся в сюжете. // Октябрь, №10, 2003. https://magazines.gorky.media/october/2003/10/zametki-ne-nuzhdayu
shhiesya-v-syuzhete-2.html
30 Разувалова. Указ. соч. С. 286.
31 Митрохин Н. Русская партия: Движение русских националистов в СССР. 1953-1985 годы. — М.: Новое литературное обозрение, 2003. С. 315-320.
32 Известная гипотеза эколога Фаттея Шипунова, о которой упоминает, например, Михаил Зеликин в «Истории вечнозеленой жизни». https://kafedra-opu.ru/old_cite/INTERN/zelikin_new/index.html?alias=
department/opu/old_cite/INTERN/zelikin_new/index.html
33 Никита Аронов. Трезвые и злые. Огонек, №23, 16.06. 2014. https://www.kommersant.ru/doc/2489742
34 Исторический обзор движения за трезвость в СССР:
http://xn—-9sbdbmcoj0cdeujigdg6i.xn--p1ai/istoricheskie-materiali/g-i-tarchanov-istoriya-v-trezvennicheskogo-dvizheniya
35 А.А. Фоменков. К вопросу об истории деятельности общества «Память» в Новосибирске и Ленинграде в период «перестройки». // Вестник Челябинского государственного университета, 2011, №12 (227). История. Вып. 45. С. 71.
36 Митрохин. Указ. соч. С. 256-268.
37 Илья Кукулин. Периодика для ИТР: советские научнопопулярные журналы и моделирование интересов позднесоветской научно-технической интеллигенции. // Новое литературное обозрение, №3, 2017. https://magazines.gorky.media/nlo/2017/3/periodika-dlya-itr-sovetskie-nauchno-populyarnye-zhurnaly-i-modelirovanie-interesov-pozdnesovetskoj-nauchno-tehnicheskoj-intelligenczii.html
38 Публичное обсуждение концепций Иксакова началось уже в постсоветское время. См., например: Искаков Б.И. Лептонная концепция мироздания — синтез науки и религии. // Наука и религия, №3, 1992.
39 Жак Деррида. О грамматологии. — М.: Ad Marginem, 2000.
40 Используемый ряд понятий, примерно соответствующих термину supplement, предложен Натальей Автономовой. См.: Н. Автономова. Деррида и грамматология. / Деррида. Указ. соч. С. 29.
© Текст: Алекей Конаков