Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 56, 2021
Ольга Витальевна Буторина, доктор экономических наук, профессор, член-корреспондент РАН, заместитель директора Института Европы РАН по научной работе.
Представьте себе типичный городок в российской глубинке. Три часа езды до областного центра, железнодорожный вокзал, дом культуры, каменный Ленин на главной улице — рядом с администрацией и загсом. Весной во дворах здесь алеют тюльпаны и цветут фруктовые деревья, а на рынке идет бойкая торговля цыплятами и кормами. Однажды в таком городке мне предложили выступить в библиотеке и рассказать о семейной истории, на что я сразу согласилась, потому что оттуда происходит моя родня: отец, дед и еще несколько поколений предков-хлебопашцев. Под конец встречи кто-то из слушателей спросил, чем я занимаюсь профессионально. «Европейским союзом, Европой», — честно ответила я. «У-у-у» — послышалось в ответ с нескольких мест, кто-то замахал руками, мол, к нам это не имеет отношения. Одна дама высказала общее мнение: «Европа далеко, мы здесь сами по себе».
Европа действительно далеко, от Сальска в Ростовской области, где происходило дело, до Варшавы — 2200 километров, до Берлина и Праги — по 3000, до Парижа и Лондона — и вовсе по 4000. Можно представить, что даже в нашу пору высокой мобильности мало кто из жителей российской глубинки бывает в Европе, и мало кто из европейцев попадает в их края. Хотя, наверняка, есть исключения. Чтобы определить, насколько все-таки Европа далека, полезно подвигать линейкой по карте. Что же получается? Расстояние от Сальска до Екатеринбурга — те же 2200, что и до Варшавы. До Омска — 3000 км, до Иркутска — почти 6000 км, а до Владивостока — больше 9000. Скорее всего, мало кто из жителей Мурманска, Архангельска или Нового Уренгоя бывал в Сальске, и наоборот. Это ситуация любой страны с огромной территорией, как например, Канада, Китай, США или Бразилия.
Ощущения отдаленности добавляет языковый барьер. Только около 5% россиян, по их собственному заявлению, говорят на иностранных языках, причем подавляющее их большинство сосредоточено в столицах и крупных городах. Поэтому основная часть россиян воспринимает Сыктывкар и Томск, несмотря на их удаленность, как свои, понятные и близкие города, а Будапешт и Лондон — как далекие. Наличие или отсутствие общего языка — важный маркер исходных возможностей для взаимного познания и понимания. Казалось бы, с этим не поспоришь. Но давайте посмотрим на предмет шире.
Русский язык принадлежит к индоевропейской семье языков, и с этим уже ничего нельзя сделать. Неисчислимы в нем заимствования из латыни, немецкого, голландского, французского, английского, итальянского. Даже такое «бабушкино» словечко как «жировка» в значении квитанция ЖКХ, связано вовсе не с жиром, а с итальянским «giro» в значении денежный оборот, перевод средств. Используя его, мы неосознанно подтверждаем связь событий нашей повседневной жизни с тем, что происходило в Италии в середине XV века, когда математик и теолог Лука Пачоли заложил основы современного бухгалтерского учёта. Мне возразят, что в русском предостаточно заимствований из тюркских языков. Да, но это не отменяет сказанного.
Мой главный аргумент в обосновании европейскости россиян, даже, если они ее не ощущают или отрицают, состоит в том, что у нас общий язык символов, при помощи которых человек воспринимает и осмысливает реальность, а, значит, взаимодействует с ней. На протяжении нескольких лет я вела занятия в магистратуре МГИМО по программе зарубежного комплексного регионоведения. Магистрант, пришедший на такую программу — это, как говорят французы, «crème de la crème», сливки сливок, лучшие из лучших. Обычно это ребята, закончившие факультет международных отношений и отлично говорящие на двух, трех, четырех иностранных языках. Они многое знают о мировой политике и экономике, в их активе — десятки, если не сотни, прочитанных на иностранных языках профессиональных статей и докладов. К слову, многие из них — из регионов, из обычных семей.
На первом занятии, познакомившись, я просила студентов ответить на вопрос, считают ли они себя европейцами, евразийцами или исключительно россиянами. Стандартно, из года в год, больше половины группы заявляли, что они евразийцы и россияне, но не европейцы. Мы записывали этот результат и шли дальше по программе курса. Так как комплексное регионоведение соединяет в себе многостороннее знание о регионе, мы неизбежно касались вопросов культуры, истории, религии. Тогда я доставала припасенные заранее задания. Например, расположить в хронологическом порядке основные архитектурные стили. Каждый в отдельности, может быть, и не мог вспомнить все их, но группа в 10-15 человек справлялась безукоризненно. Не было случая, чтобы готику поставили раньше романского стиля, а классицизм после модерна. Подобная системная ошибка была невозможна в принципе, потому что все они понимали или чувствовали известную последовательность. Даже, если они о ней никогда не задумывались, не говорили и не читали, а просто смотрели кино и прогуливаясь по родному городу.
Эти знания уже были пропечатаны в матрице их сознания. Кстати, жители Сальска ежедневно ходят по центральной улице мимо дворца культуры с традиционной для российских городов архитектурой в духе римского Пантеона — с треугольным фронтоном и классическими колоннами. Аналогично в россиян впечатаны знания об истории Европы. Нельзя было и представить, чтобы кто-то из описанной магистерской группы затруднялся расположить в хронологическом порядке Колумба, Наполеона, Цезаря и Карла Великого. Но когда вопрос касался основных вех истории Азии, здесь возникали большие затруднения. Отделенные полутора тысячами лет китайские династии Цин и Мин смешивались и расплывались. Повторю, ребята не были специалистами по древней истории, и знать это были не обязаны. Еще труднее становилось, когда мы пытались привязать к ним те или иные культурные атрибуты, исторических личностей или события в соседних странах. Картина буквально рассыпалась на глазах. Совсем непросто было вспомнить крупнейших писателей, художников, музыкантов народов Азии. Отдельные имена, конечно, звучали, но только отдельные. Ощущения полноты отсутствовало. Состояние близкое к беспомощности возникало при попытке систематизировать стили. Да, все знали о Тадж Махале и о связанной с ним романтической истории, но мы не могли вписать ее в исторический контекст, не понимали, что было до и после, и есть ли там взаимное влияние.
Даже те из нас, кто не разбирается в музыке, мог отличить Моцарта от Брамса и сказать несколько слов об их творчестве. Про китайскую музыку мы знали только то, что она есть. Самым, пожалуй, впечатляющим открытием было то, что мы не понимаем языка азиатского танца, например, индийского. Содержащийся в движениях сигнал пролетает мимо нашего сознания. Нам приятно смотреть на плавные движения, но при этом нам трудно догадаться, когда они выражают печаль или радость, согласие или протест, чего никогда не случается, если мы наблюдаем европейский танец — от народного до классического. Как это происходит — пусть объясняют специалисты.
У меня есть знакомый ветеран, дорогами войны от прошел от Белоруссии до Эльбы. В апреле 1945-го форсировал разлившийся Одер. Рассказывает, как гребли на лодках, а фашисты стреляли прямой наводкой. Ледяная вода была полна людей и тел. В свои 95 лет он ничего не боится, говорит о войне спокойно, с ровным фронтовым жизнелюбием. Вспоминает, как потом вошли в небольшой немецкий город, жители сбежали, дома стоят открытые. На этом месте он понижает голос, берет меня за локоть и почти шепчет в ухо: «Зашли мы в подвалы, а там полки с компотами…все уставлено банками. Никогда мы такого не видели». Мечта россиянина о Европе — это мечта о благополучной, устроенной, размеренной жизни, где десятками лет может существовать погреб с компотами, где мощеная мостовая и башенка с флюгером на горизонте.
Эта затаенная мечта легко читается в названиях всего того, что ассоциируется с достатком и удовольствием. В уже знакомом читателю Сальске есть кафе «Бристоль», «Рандеву», «Мишель» и «Олли». Среди производимых московской мебельной фабрикой «8 марта» диванов обнаруживаются «Савой» и «Палермо», «Лорд» и «Ричард», «Честер» и «Гольфстрим». Вопреки предполагаемому евразийству, мы не видим известных марок «Шанхай» или «Бишкек», «Брахмапутра» или «Каспий».
Если россиянин — неосознанный европеец, то кто по отношению к России житель Европы? Просто яростный ее критик, как это часто и несправедливо бывает? Нет и нет. Стоит помнить, что «Война и мир» Льва Толстого и его «Анна Каренина» прочно занимают одно из первых мест в списке величайших литературных шедевров всех времен и народов, где они располагаются рядом с творениями Гомера и Данте, Сервантеса и Шекспира, Диккенса и Флобера. Произведения Достоевского и Чехова не только прочно вошли в мировую литературу, но и оказали на неё выраженное влияние. Современная европейская литература немыслима без русских имён.
Что же ищет современный западный читатель, довольный размеренной жизнью француз или немец в книге, со страниц которой на него глядят Наташа Ростова и Пьер Безухов? По какой тайной причине иностранные издатели печатают все новые тиражи «Братьев Карамазовых» с их невозможно долгими, заунывными диалогами? В чем притягательная сила вздорных и непрактичных героев «Вишневого сада»? Думаю, что она в том же, в чем была притягательная сила вызревшего в недрах революции русского авангарда, который — давайте задумаемся на минутку и не будем отворачиваться от чувства заслуженной гордости — заложил основы всей современной мировой художественной культуры. Вглядываясь в Россию и россиян сквозь призму созданной нашими соотечественниками литературы, музыки, изобразительного искусства, балета, европеец хочет увидеть себя, своих друзей и близких, своих соотечественников в прямом столкновении с переломными событиями истории, когда личность проявляется во всей своей полноте, от величия до ничтожества — без скорлупы, за которой она успешно прячется в упорядоченной, благополучной жизни.
Европеец тяготится давно замощенными улицами и городами, застроенными так плотно, что стоящий на площади собор невозможно увидеть в первозданной красоте — потому что зрителю некуда отступить назад. Соприкасаясь с Россией, европеец пытается нащупать смысл жизни, который в его случае тонет в бесконечных регламентах, процедурах и апологии достатка. Ему хочется большей честности и чистоты в отношениях между людьми, особенно близкими. А самое главное, он всеми силами стремится понять, ради чего он пришел на эту землю, но не ради же тех банок с компотами или брендовых вещей в современной интерпретации. Может быть, только ради того, чтобы однажды, как Наташа Ростова, приказать выгрузить из подвод фамильное добро и отдать их под раненых. Всего один миг, ради которого стоит жить. И не важно, что потом предстоит стать вполне заурядной, недалекой женщиной, без особых талантов и идеалов.
Если россиянин — неосознанный европеец, то житель Европы — это человек, стремящийся к русскости и отрицающий ее. Счастье и трагедия отношений России и Европы — в их неодолимом, глубоко сокрытом и подчас стыдливом взаимном стремлении к сближению, при таком же укорененном взаимном отрицании с его обычными атрибутами — отталкиванием, умалением, порицанием.
© Текст: Ольга Буторина