Вадим Захаров и Мария Порудоминская, Светлана Мюллер, Илья Гордон, Борис Филановский, Наталья Пшеничникова, Сергей Невский, Александра Филоненко, Ольга Романова, Сергей Воронцов, Александр Дельфинов
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 56, 2021
Нуне Барсегян — писательница, пишет под псевдонимом А. Нуне. Первый роман «После запятой» попал в шорт-лист премии А. Белого в 2001 году, книга «Дневник для друзей» стала одним из финалистов премии НОС — 2016. Окончила факультет психологии МГУ, с 1993 года живет и работает психологом в Берлине.
Постперестроечная эмиграция из СССР и позднее из СНГ, так называемая четвертая волна, оказалась интересным социальным экспериментом, хотя мало кто ее рассматривает в этом ракурсе.
При всех национальных и культурных различиях, гомогенность советского народа выражалась в том, что все на территории огромного пространства учились по одним и тем же учебникам, читали одни и те же книги, большей частью отечественную классику, и раз в год смотрели одни и те же повторяющиеся отечественные фильмы и сериалы, современные и классику. Граждане разговаривали друг с другом цитатами из этих фильмов. О «западной культуре» огромная часть населения знала лишь понаслышке, с отставанием лет на двадцать.
Это понял даже мой девятилетний сын, когда мы переехали жить в Германию. Когда я потребовала, чтобы поменьше смотрел телевизор, он мне возразил: «Мне нужно наверстать все мультфильмы, которые мои одноклассники уже видели!»
И вдруг занавес пал, у людей появилась возможность поездить по миру. Из закрытой зоны хлынул поток людей, жаждавших увидеть мир. Мир оказался огромным и разнообразным. «Мы не в рассеянии, мы в послании», — шутили эмигранты четвертой волны. Послание было бы интересным, если собрать впечатления «единого советского человека» от разных пазлов слона-запада, которые каждому из них удалось пощупать и сообщить: «запад — он такой».
В этом смысле эмигрировавшим в Берлин повезло больше остальных. Они оказались сразу в очень разнообразном и противоречивом городе. Различие это было обусловлено не только стеной, еще недавно жестко разделяющей город, но и разными районами Берлина, живущими своими непересекающимися жизнями. Эти разделения были обусловлены исторически: в одном из районов, Шарлоттенбурге, предпочитали селиться эмигранты из первой, послереволюционной, волны русских эмигрантов, и его до сих пор немцы между собой называют Шарлоттенград. Нойкёльн облюбовали арабские в основном эмигранты, и до сих пор там живут все члены, включая глав, так называемых этнических криминальных группировок. Кройцберг был частично турецким, частично богемным районом западного Берлина. После падения стены люди искусства начали постепенно перемещаться в богемный район восточного Берлина — Пренцлауер Берг. Жители Берлина сознательно выбирают себе районы, каждый на свой вкус. И районы сами по себе практически на каждый вкус. Выходцы из российской провинции, немцы-переселенцы, предпочитают окраинный район Марцан. Там типовые многоэтажки. Как сказала мне одна девушка: «Мы тут выросли и прекрасно знаем, что во всех домах проектировки одинаковые. Ты точно знаешь, как будет выглядеть однокомнатная, двух-трех и четырехкомнатная квартира, в которой ты поселишься. Можно смело выбирать только количество комнат». Даже IKEA придумала специальную планировку кухонной мебели для малогабаритных кухонь Марцана с низкими потолками. Во дворах этих домов можно встретить старушек в косынках на лавочках, обсуждающих проходящих жителей, 16-18-летних девушек уже с детьми в колясках, — все, как и сейчас в российской провинции. В Кройцберг едут за лучшей шавермой и турецкой кухней, в Пренцлауер Берг — за любимыми хипстерскими кафе и веганской кухней. Любители роскоши и вилл поселяются в Груневальде или Целлендорфе.
На вопрос, где ты живешь, берлинец называет не только город, но и название своего района. Каждый уверен, что его район самый лучший. До сих пор спорят меж собой, у кого больше всего интеллектуалов в районе. Во Фриденау всегда жили не просто представители творческой интеллигенции, но знаменитости. Там самая высокая плотность Нобелевских лауреатов: Гюнтер Грасс, Герта Мюллер и Светлана Алексиевич, когда она жила в Берлине. С другой стороны, в Шарлоттенбурге жили Марина Цветаева, Андрей Белый, и все-все-все, а сейчас живет Владимир Сорокин. Но и Пренцлауер Берг выбрали местом жительства писатель Владимир Каминер, часто описывающий район в своих книгах, композитор Сергей Невский, известные немецкие поэты и писатели.
Многие приезжали в Берлин, не зная немецкого языка. Но, в отличие от эмигрантов первой волны, знавших языки, более-менее легко находили работу или возможность заниматься творчеством. Сейчас в Берлине большая концентрация русскоязычных интеллектуалов и людей творчества. Кто-то из них приехал в конце 80-х, начале 90-х, да так и остался, кто-то приехал за последние 3-5 лет. Видимо, можно говорить уже о пятой волне эмиграции: среди них как те, кто нашел работу в Берлине и приехал работать, так и те, кто спасался от политических преследований в России. Все чувствуют себя вольготно в Берлине. Все нашли друзей и единомышленников среди коренного населения, ни у кого нет проблем с интеграцией. Но если хочется встретиться со своими соотечественниками и поговорить по-русски, обычно все собираются в «Панде», это такой клуб, где часто происходят выступления на русском, тут побывали многие известные российские деятели культуры и политики.
Мне удалось поговорить с некоторыми из жителей Берлина: художниками-супругами Марией Порудоминской и Вадимом Захаровым, Сергеем Воронцовым, композиторами Сергеем Невским и Борисом Филановским, вокалисткой Натальей Пшеничниковой, правозащитницей и писательницей Ольгой Романовой, директором «Русского театра» Ильей Гордоном, поэтом Александром Смирновым (Дельфиновым), директором «Панды» Светланой Мюллер.
Вадим Захаров и Мария Порудоминская
художники
В.З. активный участник московского неофициального искусства, один из ключевых персонажей московского концептуализма, лауреат Премии Кандинского (2009). Основал собственное издательство Pastor Zond Edition. В 2006 совместно с Екатериной Деготь составил т. н. «золотую книгу» Московского концептуализма, автор памятника Теодору Адорно во Франкфурте-на-Майне. Работает вместе
с женой, Марией Порудоминской.
Вадим: В Германию, в Кельн, мы впервые приехали в 89-ом году. Чуть раньше у меня была выставка в галерее Петера Пакеша в Вене. И мой галерейщик познакомил меня с Софией Унгерс, дочкой Освальда Матиаса Унгерса, известного архитектора. У неё была молодая перспективная галерея в Кёльне. София предложила мне сделать в её галерее персональную выставку. Я неоднократно выставлялся у неё и в последующие годы, пока она не закрыла галерею. Мы до сих пор с ней дружим. Вот так неожиданно началась наша жизнь в Германии, сначала в Кёльне, потом в Берлине.
Мария: Приехали на пару месяцев и задержались на тридцать лет.
— Почему вы решили остаться?
Вадим: Тоже благодаря Софии Унгерс: она занималась моими делами и много нам помогала. И ещё невероятную роль в нашей судьбе сыграла доктор Элизабет цу Зальм Зальм, с которой мы познакомились и подружились в Кёльне. К сожалению, она умерла в прошлом году.
Мария: Она не имела никакого отношения к современному искусству и вообще к искусству. Она была просто удивительным, светлым и глубоким человеком, для всей нашей семьи очень близким. И поддерживала нас на каждом шагу. Поначалу в чужой стране приходилось очень непросто. И без помощи Лизель нам было бы сложно справиться с проблемами самого разного рода.
Вадим: Она оказалась главным человеком для нас в Германии, обеспечила и жильем, и вниманием, и любовью… Мы прожили в ее доме в Кёльне до 2016-го года.
Мария: Хочу уточнить: мы не принимали решения остаться в Германии. Начиналась перестройка, открылись границы, и у нас были большие надежды, связанные с Россией. Надеялись жить на две страны, свободно передвигаться. Но художникам-неэмигрантам было довольно сложно каждый раз продлевать визы. Когда мы узнали от наших друзей, датских художников, что людям творческих профессий возможно получить вид на жительство в Германии, если они докажут, что могут себя сами обеспечивать, мы поняли, что это как раз подходящий вариант. Друзья из арт-мира помогли нам добиться такой визы. В это время Вадим большую часть времени проводил в поездках, на выставках, а нам с детьми надо было где-то бросить якорь. Дети росли, пошли в Кёльне в детский сад, начали учить немецкий язык, потом пора было в школу. Ситуация так сложилась, что мы сделали выбор в пользу Германии.
Вадим: Ну да, 90-ые годы были для русского искусства невероятно активными, и Кельн был тогда центром современного искусства в Германии, я бы даже сказал, и в Европе. В Кёльне были лучшие галереи, была ярмарка современного искусства, одна из важных в то время. В годы перестройки в Кельн начали приезжать русские художники трех поколений. Некоторые из наших друзей-художников тоже осели в Кёльне, например, Иван Чуйков, Юрий Альберт, Григорий Берштейн. На выставки приезжали Кабаков, Булатов, Пивоваров, шестидесятники (Немухин, Штейнберг), «медгерменевты». В Кёльне жили наши друзья — философ Борис Гройс и Наталья Никитина. И этот город стал очень важным в нашей жизни.
Мария: Да, жизнь в Кёльне была невероятно насыщенной — мы интенсивно общались, принимали друзей, которые приезжали из России на выставки или чтения. И у нас становилось всё больше и больше немецких друзей. В Кёльне, на небольшой чердачной мансарде, где мы жили с детьми, мы одновременно умудрялись работать и выпускать журнал «Пастор» (с 1992 по 2001). Создали маленькое домашнее издательство под названием «Pastor Zond Edition».
Вадим: Идея издания журнала была связана именно с тем, что в Кёльн приезжали многие русские художники, поэты, писатели. Помимо уже перечисленных — Володя Сорокин, Лева Рубинштейн, Дмитрий Александрович Пригов. И нам показалось, что это прекрасное место, чтобы издавать журнал не эмигрантский — эмигрантские журналы издавались и до нас, а это была попытка создать журнал, основывающийся на традициях московского концептуализма, самиздате, с лимитированным тиражом (30-50, 100 экземпляров), но на другой, немецкой территории. Это был эксперимент. Мы издали восемь тематических номеров (годы), где представлены все три поколения лучших советских художников. И Кабаков, и Чуйков, и Пригов, и Немухин, и Комар с Меламидом.
Мария: Андрей Монастырский, Игорь Шелковский, Борис Гройс, и многие другие — не только художники — давали материалы «Пастору». Это было уникальное для того времени издание.
Вадим: Кельн до какого-то времени стал центром и русского, и западного европейского искусства. Но в середине 90-х художественная сцена стала перемещаться в Берлин. А в Кёльне жизнь, связанная с современным искусством, стала постепенно разлаживаться.
Мария: Уже в 2010 мы стали подумывать о том, чтобы найти мастерскую в Берлине. Хотелось как-то в Берлине временно обосноваться, поработать, посмотреть, как работают другие художники. А жизнь сложилась так, что к 2016 году мы полностью переехали в Берлин.
Вадим: У нас с самого начала была идея устраивать в Берлине квартирные выставки, показы, чтения. Потом возникла идея организовать в нашей приватной квартире выставочное пространство, которое мы назвали «Freehome».
Мария: Это не только квартира, это еще и мастерская!
Вадим: Да, правильно. Опыт квартирных выставок у нас достаточно большой ещё с конца 70-х — начала 80-х в Москве. Возникла идея создать пространство наподобие Апт-Арта у Никиты Алексеева. Называли его галереей, но это была квартира, абсолютно не коммерческое место. В Берлине же мы стали работать больше с западными художниками, с людьми, которые нас окружают здесь. Наш Freehome успешно просуществовал почти четыре года. Сделано было около 20 выставок, презентаций, чтений. По большей части это были групповые выставки. Но были и персональные — Ирен Зелёнки, Ярослава Шварцштайна, Владимира Сычёва, Эн Ноэль, Арнольда Дрейблата, Франциски и Бруно Мансиа, Руди Молачека. Это были мини-ретроспективы, очень интересный, неожиданный формат и абсолютно не коммерческий. И очень важно было объяснить этот формат западным людям, которые не понимали, искали за этим какую-то выгоду для нас.
Мария: Они не понимали, почему мы это делаем бесплатно, они не понимали, как мы пускаем людей в свое приватное пространство. По сто с лишним человек за вечер.
Вадим: Было задействовано очень много людей. Концепция была новой, свежей. Берлин — один из центров современного искусства сегодня, где живут и работает множество интернациональных художников. Мы познакомились и стали общаться с интереснейшими художниками, и молодыми, и нашего поколения, и старше. Стали ходить по мастерским, я отбирал работы для выставок. «Freehome» начался с выставки молодой художницы Ирен Зеленки. Мы быстро поняли, что заданный формат востребован — он был очень хорошо принят. При том, что вокруг в то время было около 400 галерей, профитные места — музеи.
Мария: Мы хотели в наших скромных приватных стенах создать сильное и открытое творческое поле, и каждая выставка, каждый показ, каждая дискуссия должны были проводиться на высоком профессиональном уровне. Вадим готовил каждую «ретроспективу” и каждую тематическую выставку как профессиональный куратор. Создавалось удивительное сочетание, когда всё сделано профессионально, дотошно — плакат, приглашение, развеска, подписи к работам, и это поражало людей, и одновременно уютная домашняя обстановка, где можно выпить чаю или вина, что-то съесть, пообщаться с интересными людьми и совершенно не напрягаться. Мне кажется, что вот это «Freehome». Но для нас это, конечно, была очень большая и напряженная работа. И удовольствие, радость одновременно.
Вадим: Да, атмосфера «Freehome» была свободная, отличалась от коммерческих галерей, и чем дальше, тем лучше люди это понимали. Но коронавирус, локдауны всю эту концепцию свели на нет. Сейчас нарушены надолго привычные принципы общения. Посмотрим, что будет дальше. Прошедший год со всеми его ограничениями дал мне возможность сосредоточиться на своих работах, а также серьёзно заняться архивами (с начала 90-х я собирал архив московского концептуализма на западе). Кроме того, мы с Машей записали девять бесед о разных периодах, методах и стратегиях моего творчества, о некоторых аспектах соавторства. Все видео-беседы с примерами, иллюстрациями выложены на ютюбе, и кто хочет, может их посмотреть. Они важны, потому что там идёт речь о разнообразных аспектах творчества, которые мало обсуждаются.
https://www.youtube.com/channel/UC-kWemNf4bnrJTZwcEIrVpw/videos
Светлана Мюллер
директор клуба «Панда»
— Как ты попала в Германию?
— Я как-то плавно, потихоньку сюда «попадала»: с детства учила немецкий и говорю на нём без акцента, потом, ещё в 89-ом, съездила по обмену и в восточную, и в западную Германию, потом ещё и ещё. Но уезжать из Петербурга не планировала совсем — в начале девяностых там было, скажем так, весьма увлекательно. Училась в Университете и параллельно работала в музыкальном клубе TaMtAm, основанном Севой Гаккелем.
Но от судьбы не убежишь. Мой будущий муж, Миша Мюллер, приехал в Петербург на год, тоже по обмену, и пристрастился к дикому русскому андеграунду. Пришёл в TaMtAm и вдруг посреди концерта — ОМОН. В общем, знакомство было более чем романтичным. Но когда год закончился, и Мише пора было возвращаться в Берлин, я с ним ехать отказалась. И зря. Потому что через полтора месяца всё равно не выдержала и примчала в его крохотную Нойкёльнскую квартирку. С тех пор мы не расстаёмся.
— Как появилась «Панда»?
— Вообще-то «Панда» (теперь мы называемся PANDA platforma) аббревиатура: «PANDA Poetry. Arts. Dreams. Networking. Action.». Возникла она довольно спонтанно. На том же месте много лет находился русский театр, он принадлежал разным людям, менял собственников и названия и постоянно находился в состоянии умирания. В 2009 Петя Горьев, певец, поэт и по совместительству айтишник, наш близкий друг, вместе с поэтом Александром Дельфиновым решили устроить клуб. Помещение поначалу использовалось получастным образом, но Петя полностью его финансировал, оплачивал аренду и всё необходимое очень много лет. Постепенно в «Панде» начала происходить какая-то жизнь, идеально отражающая тогдашний Берлин — безбашенный, не вписывающийся ни в какие рамки, весёлый город, который все любят и по которому сейчас многие тоскуют. Потому что он исчезает на глазах. И на самом деле, это чудо, конечно, что в Панде живёт тот дух, который делал и делает Берлин Берлином. Поначалу она была очень русской, с русскоязычной тусовкой и контентом, в первую очередь. Отцы-основатели Петя и Дельфин устраивали там музыкальные концерты и поэтические чтения. И так получилось, что моя первая коллаборация с Пандой произошла именно тогда, в 2009 году. Я как раз привезла в Германию группу Пеп-Си и помню, как впервые писала им, тогда ещё не представляя, что мы подружимся.
Развитие «Панды» шло по синусоиде. Менялись партнеры, кто-то пытался открыть бар, например. Все это дело, естественно, не работало, потому что это совсем не барное место. Были периоды подъема и упадка и вечный страх, что все накроется медным тазом, но каким-то образом «Панда» всегда выживала. В 2013, кажется, году художники Дмитрий Врубель и Виктория Тимофеева, как мне рассказывал Петя Горьев, попросили повесить там свою знаменитую картину целующихся Брежнева с Хонеккером, потом возникли другие картины, потом они сделали там свое ателье и стали принимать своих гостей. В какой-то момент это было круто, потом начало себя изживать. В то же время «Пандой» полностью занимался, делал программу, звук, пиар Даня Адасинский, душою и меценатом «Панды» и всего происходящего был Петя Горьев. Об этом почему-то часто забывали. К 2017 году синусоида в очередной раз пошла резко вниз, и в 2018 «Панда» пришла в совершеннейший упадок — не происходило никаких событий, ну или по одному в месяц примерно. Публика перестала ходить. Петя не мог больше тянуть эту финансовую нагрузку, да и моральную тоже. Как-то он рассказал об этом моему мужу, вышеупомянутому Мише Мюллеру. И это нас ужасно расстроило. В итоге, Миша, будучи экономистом-аналитиком, составил три разные экономические модели в попытке рассчитать, как сделать это место выгодным. Все они показали примерно одинаковый результат: никак. Довольно печальный был вечер, должна сказать. Сидим, грустим и вдруг Миша говорит: «Знаешь, это прямо для тебя дело. Ты это вытянешь!» Сначала я на него как на сумасшедшего поглядела. В общем, это довольно спонтанное было решение. (Смеётся) Мы встретились с Петей, Даней, Лёшей, со всеми сотрудниками «Панды», устроили общее собрание — и не сразу, но довольно быстро все загорелись. Весь костяк остался, никто не ушел, кроме Вики и Димы. Зато появились новые единомышленники. Мы своими руками сделали ремонт. Дана Бондаренко создала буквально «на коленке» офигенный сайт. Даня Адасинский вывел Панду на совершенно новый уровень в плане звука и света. Лёша Тонких и Саша Смирнова придумали концепцию бара. Люди пахали и делали свою часть работы на совесть и совершенно бесплатно. И всё же ничего не случилось бы, не окажись в тот момент рядом близкая подруга, которая без лишних слов в течение года оплачивала львиную долю нашей аренды. Это дало нам возможность встать на ноги, придумывать новые проекты, писать заявки на гранты, набирать обороты — иначе говоря, научиться выживать самостоятельно. Концепция возникла естественным образом: мы открылись не только для русскоязычной аудитории, мы стали такой платформой, которая связывает разные культуры, стили, жанры. К нам приходят русские, немцы, арабы, поляки, голландцы, турки, украинцы, болгары, шведы, порой совершенно неожиданные бывают замесы, дело даже не в этнической принадлежности: все эти люди находят в «Панде» что-то свое. В Берлине ведь постепенно вымирают такие аутентичные небольшие места, с живой атмосферой, где есть место для эксперимента и нишевого альтернативного искусства. Их всё меньше и меньше. А мы пока есть — и, надеюсь, ещё долго будем (смеётся). Во многом это так, потому что у «Панды» другие приоритеты. Все мы отдаём себе отчёт в том, что нам не удастся заработать больших денег. Мы научились выживать вопреки или благодаря всему. До локдауна мы делали безумно плотную и крутую программу, смешивая никому не известные группы со звёздами. То есть сегодня у нас играет какой-нибудь японский экспериментальный джаз, а завтра БГ, послезавтра феминистский поэтри-слэм, а через неделю читают Владимир Сорокин или Мария Степанова, в субботу группа, в которой играют музыканты Mano Chao, а в воскресенье крохотный кукольный театр из Парижа, открытие выставки о Еврейском кладбище Берлина или фестиваль женской арабской музыки. Сама понимаешь, что единой аудитории с такой программой быть не может. Зато благодарной публики — сколько угодно! Единственный и главный критерий — качество контента и радость от происходящего. Очень счастливое было время.
А потом грянула пандемия и всё закрылось. Поначалу мы были, конечно, обескуражены, но довольно быстро сориентировались и начали фигачить онлайн-трансляции чуть ли не раньше всех в Берлине. Сейчас-то они всем уже надоели, а тогда это было просто необходимо — и для нас, и для музыкантов, и для публики. За этот год мы набрали сотни тысяч просмотров в ФБ и на Ютьюбе. Столько народу в «Панде» в жизни бы не поместилось! Нам важно, чтобы наши стримы были в свободном доступе, чтобы каждый мог их посмотреть, даже если у него нет денег. Тем больше благодарности я испытываю к каждому и каждой, кто переводит нам любые, пускай совсем небольшие суммы. Мы смеемся с Мишей, что «Панда» — наш четвертый ребенок — что-то, что доставляет столько радости, но при этом не меньше труда и забот. Это огромное счастье — работать и быть рядом с такой командой. И осуществлять мечты. Придумывать фестивали, события, находить решения в сложных ситуациях, приглашать любимых артистов, писателей, художников и чувствовать, что рядом друзья. В этом году, если всё срастётся, мы сделаем большой поэтический проект, но о нём пока рано говорить. Планировать сейчас безусловно сложно или даже невозможно, но я всегда верю, что всё будет хорошо. Потому что мы — «Панда»!
Илья Гордон
директор «Русского театра»
Я приехал тридцать лет назад по еврейской линии. Работал переводчиком. Некоторое время по специальности — менеджмент в IT. Без малого двадцать лет назад женился на русском режиссёре (мне феминизм режут ухо) и вот — театр. Жена — Инна Соколова-Гордон, московский режиссёр. Живёт на две страны: Москва и Берлин, раз уж замужем за немцем. Ставит в основном русскую и мировую классику: Пушкина, Шекспира, Байрона, Чехова.
Мы долгое время были (а может, и сейчас являемся) единственным русским профессиональным репертуарным театром вне границ бывшего СССР, имеющим свое помещение, труппу и играющим преимущественно на русском языке. «Театр Русская Сцена» — участник и победитель многих международных фестивалей в разных странах.
Первая профессиональная награда — Брест (Беларусь). Первый Гран-При — Битола, Македония.
— Сколько у вас актеров?
— Сколько актёров, сказать сложно. Есть профессионалы, которые играют только у нас. Есть, кто играет в нас время от времени. И при театре есть студия, которая практически с профессиональной труппой сливается. Из наград недавние — Гран-При за моноспектакль «Рудольф Нуреев. 48 Часов» на фестивале Золотая Провинция в Пензе и на Золотой Музе в Монголии (удалённо из-за карантинов).
— А где ваш театр расположен и окупается ли он?
— Берлин Сити Вест, недалеко от Урании. Театр окупаться не может. Его содержат студии. Точнее, Инна, тем, что студии ведёт. Театр сейчас репетирует по зуму и малыми группами в масках. Готовится к фестивалям, которые всё время откладываются и переносятся. Это, например, Кипр, Ганновер….
— Актерские студии? А откуда берутся актеры, которые могут играть по-русски?
— У нас три студии актёрского мастерства — детская, подростковая и взрослая. Занимаются по программе российских театральных вузов, адаптированной к возрасту и нашим реалиям. Об актерах? Вот, например, Андрэ Мошой. Родился в Молдове, закончил московский институт им. Щукина. Работал в Молдове и в Италии. На русском языке начал играть в нашем театре. Из более молодого состава — Елена Панибратова и Ксения Кохлер. Обе выросли в Германии, получили актёрское образование здесь. Дмитрий Тронин — учился в родном Нижнем Новгороде. Все живут в Берлине, кроме Андре — он живёт в земле Бранденбург. Зарплаты мы не платим — не из чего. То, что собирается со студий, идёт на оплату аренды, костюмов, декораций и пр. Я несколько лет назад вернулся в IT. Работаю в берлинских школах.
— И на что живут актёры?
— Кто как. Работают, в основном. Дима, кстати, на Русском радио.
— А другие?
— Играют в немецких проектах.
— То есть театр для них хобби?
— Нет, театр — профессия и жизнь. Но он не всегда может прокормить.
Борис Филановский
композитор
В 1995 окончил Санкт-Петербургскую консерваторию у Бориса Тищенко. Член группы композиторов «Сопротивление материала». Член Союза композиторов России. С 2000 художественный руководитель eNsemble Института Про Арте. Основные сочинения: Пропевень о Проросли Мировой для солистов, хора и оркестра (текст: Павел Филонов), Три четыре, лирические сцены не для театра (текст: Лев Рубинштейн), Сверлийцы II, (оперный сериал Бориса Юхананова в Электротеатре Станиславский) — номинация на «Золотую Маску 2016» за лучшую работу композитора.
— Давно ты в Германии?
— С 2013-го года.
— Наверное, уже чувствуешь себя тут как дома?
— Нет, конечно! И это мне нравится. Потому что там, где ты не чувствуешь себя как дома, ты немножко отделен от среды. Я как раз не очень хочу сливаться с социальным окружением. Поэтому мне тут нравится, здесь социальная температура довольно низкая. Здесь никто тобой в общем не интересуется. Здесь нет никаких общин, никаких гемайндшафтен, нет соседей.
— То есть нет тусовки, в которой ты варишься?
— Нет, тусовка другое. Тусовки мне как раз здесь не хватает, такой, достаточно широкой. Понятно, что я сильно потерял в социальном статусе по сравнению с тем, кем я был в России. Здесь я в общем никто и звать никак. С другой стороны, с интернетом не очень важно, где живешь.
— А что тебя привело в Германию?
— Я получил стипендию от DAAD, такая престижная стипендия, большая, годичная. Прожил год и решил остаться. Старался сохранить себя в профессии, потому никуда не нанимался, старался не давать уроков и зарабатывать только композиторским трудом. Брал заказы, пусть даже небольшие, в Германии, в России и где только можно. Ну понятно, что это не очень обеспечивает. Кстати, у меня виза такая, я не могу заниматься ничем официально, кроме как быть фрилансером.
— А творческой среды тебе здесь хватает?
— Творческая среда здесь гигантская. Но это как раз проблема для меня, потому что в нее надо встраиваться. Это должен быть такой огромный личный проект, встраиваться, социализироваться. А поскольку я человек довольно социопатический, то особо не тусуюсь. Либо надо половину своего времени посвятить тому, чтобы ходить на концерты, с кем-то дружить, поддерживать социальные связи, либо писать. Сейчас пишу вокальный цикл «Если воздух» на тексты Марии Степановой. Для контральто и рояля. Потому что у самой Маши контральто. Раз гулял поздно вечером мимо дома, где Маша Степанова жила в свою бытность приглашенным профессором Университета Гумбольдта, теперь живу в одном квартале от этого места. Шел и думал про наши берлинские встречи, и вдруг понимаю: ее книга «Если воздух» это же прямо я и есть. Такая форма там, как бы русское хокку, четырехстрочное. Пришел домой и сразу ночью стал писать. Не романтическая деталь, а просто хочу сказать, что писать на Машины тексты было естественно, как например гулять или напиться. Там форма, ритм, интонация — ну вот всё мое.
— Хочешь вернуться в Россию?
— Нет, мне нравится здесь — атмосфера города, безопасность, доброжелательность, прекрасная инфраструктура. Не знаю, я очень люблю Берлин, хотя не особенно по нему перемещаюсь. У меня тут что-то вроде внутренней эмиграции.
Наталья Пшеничникова
музыкант, вокалистка
Исполняла сочинения Д.М. Кейджа, К. Штокхаузена, С. Губайдулиной, А. Батагова. Выступала в жанре свободной импровизации, сотрудничала с ведущими концептуальными композиторами и музыкантами. Участвовала в совместных проектах с В. Тарасовым, В. Волковым, Д. Приговым, Л. Рубинштейном, Г. Виноградовым, Д. Курляндским, Т. Курентзисом. Совместно с Алексеем Любимовым была организатором первого неформального Фестиваля современной музыки «Альтернатива». Специально для нее было написано более 300 сочинений современной музыки. Среди их авторов такие композиторы, как Гия Канчели, Хельмут Эринг, Сергей Невский, Дмитрий Курляндский, Бернхард Ланг, Клаус Ланг, Ник Коллинз, Петер Аблингер, Адриан Мокану, Анна Корсун. Создательница и художественный руководитель Театра голоса «Ла Гол». Живет в Берлине.
— Впервые я приехала в Германию в 1990 году. Михаил Курц, автор биографии Карлхайнца Штокхаузена и, позднее, Софии Губайдулиной, пригласил меня, среди других московских музыкантов, на фестиваль современной советской музыки. Затем последовали другие приглашения, потом прибавилась личная жизнь и, таким образом я связала свою жизнь с Берлином. Будучи международно востребованным музыкантом, я, правда, редко находилась на одном месте более двух недель. Я не проходила процесс эмиграции. Впрочем, музыканты по роду своей профессии — космополиты.
Моя сфера деятельности, современная музыка — довольно специфическая узкоспециальная исследовательско-практическая работа. Необходимо постоянно учить и изучать что-то новое, это касается как специальных техник, так и эстетических теорий. Иногда приходится разрабатывать несколько проектов или учить 30 произведений — очень много работы. Должна быть высокая степень дисциплины и концентрации, а ведь мы, художники и артисты — безумцы и романтики. Мне важна свобода — без неё я вообще ничего не могу делать.
Я исполнила более 400 произведений современной музыки, из которых большая часть была написана лично для меня. Иногда кажется, что это просто километры нот, которыми можно, если не окружить экватор, то уж точно выстелить дорогу из Петербурга в Москву.
Пандемия оказала странное влияние: концертов, кроме редких стримов, нет, но работаю я очень много. Мне предстоят несколько авторских проектов, как в Германии, так и в России. Надеюсь, что они состоятся. Этим летом у меня должна быть творческая резиденция в имении Беттины фон Арним в Випперсдорфе. С радостью и надеждой жду в конце года фестиваль Софии Губайдуллиной, где мне предстоит спеть несколько её сочинений. В настоящее время готовлю к реализации мой проект «28 мгновений» по документальным рассказам женщин, которым сейчас более 80 лет. Этот проект будет реализован в городской среде. И делаю для датской художницы Элли-Мие Айдруп Хансен музыку по текстам Д.А. Пригова для её инсталляции в Екатеринбурге.
Только что написала пьесу для флейты и пения птиц для выдающейся политической деятельницы и превосходного музыканта Марии Колесниковой в честь её дня рождения, она так и называется «Песня птицы Свободы для Марии».
Сергей Невский
композитор
С 1994 года музыка Сергея Невского исполняется на международных фестивалях в Донауэшингене, Берлине (Berliner Festwochen, UltraSchall, Maerzmusik), Вене (Wien Modern), Штутгарте (Гclat), Мюнхене (Musica Viva), Амстердаме (Gaudeamus), Цюрихе, Мадриде, Москве («Территория», «Другое пространство», «Московский форум») и Петербурге («Пифийские игры»). В 2011-2012 годах он был куратором проекта «Платформа» в Центре современного искусства «Винзавод». В 2012 году в Большом театре состоялась премьера его камерной оперы «Франциск».
Сергей Невский получал заказы от Берлинской государственной оперы, фестиваля Руртриеннале, Министерства культуры Норвегии, Берлинской академии искусств, Концертхауса Берлина, фестиваля «Территория», фонда Про Арте, ансамблей Klangforum Wien, Neue Vokalsolisten Stuttgart и др. Также исполнялся Ensemble Modern, Nieuw Ensemble, Московским ансамблем современной музыки (МАСМ), солистами Натальей Пшеничниковой и Теодором Анцелотти, Якобом Дилем, дирижёрами Йоханнесом Калитцке, Теодором Курентзисом, Владимиром Юровским. Сотрудничает с режиссёром Кириллом Серебренниковым (музыка к спектаклю «Человек-подушка» в МХТ имени Чехова и фильму «Юрьев день»).
Невский является стипендиатом немецкой академии Villa Massimo (Casa Baldi) в Риме, Villa Serpentara, Cite Internationale des Arts в Париже, Берлинского сената и Академии искусств Берлина, Villa Aurora в Лос-Анджелесе. В 2006 году он был удостоен Первой премии на Штутгартском конкурсе композиции, в 2008 году — приза ансамбля Про Арте и публики на фестивале «Пифийские игры» за пьесу «Всё». Лауреат премий «Золотая маска» за оперу «Франциск» (Спецприз Жюри) и Kunstpreis Berlin
2014 года.
Член группы композиторов «Сопротивление материала»
— В Германию я попал в 92-ом году по стипендии, Gartow Stiftung из Нижней Саксонии, который финансировал выпускников консерватории; эту стипендию я получил благодаря Михаилу Юровскому, дирижеру, она была на пять лет. Сначала я жил в Дрездене, потом переехал в Берлин, потом получил стипендию Берлинского сената и начал получать первые заказы параллельно со стипендией. И одновременно с этим работал на «Немецкой волне», вел передачи о культуре.
— Ты выучил к тому моменту немецкий?
— Немецкий я знал еще до того.
— Как тебе сегодняшняя Германия? В каком районе ты живешь?
— В центральном районе, у меня очень старый договор на недвижимость, поэтому живу относительно спокойно. Но можно сказать, что район сильно изменился за двадцать лет, мало осталось людей из тех, кто жил тут раньше, много богатых приезжих со всего мира, которые не очень понимают, где находятся. Используют Берлин как дауншифтинг такой. Я знал Берлин открытым демократичным городом, сейчас все сместилось в пользу классических для большого города иерархий. Я думаю, что скоро он станет более обычным городом, чем тот, в который я когда-то приехал 25 лет назад. Он достаточно комфортный для жилья, хотя комфортность — она для всех разная. В остальной Германии малый бизнес убит, только огромные сетевые магазины. Чем Берлин хорош: вся эта неформальная жизнь, бары, клубы, магазины плюс огромная культурная жизнь, которая финансируется не столько городом, сколько федеральными бюджетами. Я теперь много зарабатываю в Норвегии, Швейцарии. Очень небольшая часть заказов на оперы поступает из Берлина. Но жить в Берлине дешевле, чем в других странах, к тому же здесь огромное количество коллег. До сих пор ситуация с фрилансерами тут была наиболее благоприятной, но следует учитывать, что сейчас сюда приезжают люди со всего мира, плюс жилищный кризис. Вот ты живешь сейчас в центре в доме, в котором жили люди с 90-х, а то и 80-х годов, а за забором у тебя дома, построенные несколько лет назад, где живут очень богатые люди. То есть даже не живут, а просто купили квартиру, потому что вложение. И огромное количество, как и в Гамбурге, пустующего жилья в центре. При самом негативном развитии событий Берлин может сделаться как Лос-Анджелес, где огромный пустой центр, народа нет, потому что либо бюро, либо пустующее жилье. Городские власти в Берлине пока за этим как бы следят, но здесь сложный баланс. С одной стороны, столица четвертой экономики в мире должна быть похожа на столицу, но с другой стороны, какая-то камерность Берлина очень ему шла.
— А чем ты здесь занимаешься, кроме того, что пишешь музыку?
— В Берлине находится мое издательство. В Берлине самая мощная концертная жизнь современной музыки в Европе, а может, и в мире, поэтому здесь очень много композиторов. В прошлом году у меня была опера в Штутгарте, «Время секонд-хенд» по Светлане Алексиевич, сейчас делаю оперу для венецианской биеннале, небольшую вещь на документальном материале 20-х годов. У меня были оркестровые заказы с RSO Stuttgart и SWR Symphonieorchester с Теодором Курентзисом.
Александра Филоненко
композитор
Победитель международных конкурсов Händelfestspiele, «Arbeiten mit Arditti», Deutsche Oper Berlin, Zeitgenössische Oper Berlin, Young Euro Classik. Её сочинения исполняют Ensemble Ascolta, Ensemble Aleph, Kairos Quartett, Arditti Quartett, Neue Vokalsolisten, Solisten der Deutsche Oper Berlin, Студия новой музыки (Москва), Maulwerker (Berlin), eNsemble (Санкт Петербург), KNM (Berlin) и др. В 2016 году на FANCYMUSIC вышел ее авторский диск NACKT.
Я наблюдаю как изменился Берлин, тот город, который я увидела ещё в 1995/96, будучи студенткой Московской Консерватории, потом в 2006, когда переехала сюда, и последние годы. Город однозначно изменился, много есть чего хорошего, прекрасного, но тот Берлин, который я узнала в 1996, напоминавший ту также старую Москву, исчез. Для меня Берлин всегда был очень русским городом, здесь вы можете часто слышать русскую речь, художники и музыканты, которые тоже уехали и которые уже тоже живут и творят. Но за Москвой, которая стала абсолютным мегаполисом, Берлину не угнаться), и слава богу. Я могу здесь спокойно писать, хотя работать я могу везде, даже в поезде, для меня это не проблема. В Берлине остались ещё некоторые нетронутые глобализацией места, где с ностальгией и ноткой спокойствия можно погулять.
Здесь есть замечательные театры и выставки, концертная площадка, в сейчас с болью смотришь, как всё это утопает и заморожено из-за пандемии, просто немыслимо. Я уже больше года живу в полной изоляции, катастрофически не хватает сотрудничества, рабочей среды с друзьями и коллегами по цеху. Но, изменить это, увы, пока невозможно, приходится выжидать.
Для меня это особенно сложно, все наметившиеся сценические проекты заморозились, непонятно, когда они теперь будут поставлены. Так как я работаю часто со сценической музыкой, это стало большой потерей.
Не скажу, что первые годы жизни в Берлине были солнечными и радужными, думаю, это пережили многие художники-эмигранты. Тем не менее, шаг за шагом, постепенно пришёл язык, знакомства. Эмиграцию надо пережить, для меня это было перерезанной пуповиной. Уезжать из Москвы, где меня знали, где были друзья, исполнители и вообще, мой дом, было тяжело, в Германии пришлось всё начинать с нуля.
Сначала, когда я приехала в 1996 году как стипендиат Берлинской Академии Искусств, мне говорили: «Вы — потрясающий композитор, но у нас тоже есть свои таланты». А когда в 2006 году я совсем переехала в Берлин, для меня начали открываться двери: стипендии, композиторские резиденции, призы, исполнения, и постепенно как бы непонимание стало «медленным признанием». Так, начиная с первого сценического опыта оперы «Rapunzel Monolog», победителем в проекте Нойкёльнской оперы «Operare», начался мой путь как сценического композитора, и в целом признание. После «Rapunzel», будучи в композиторской резиденции в Штуттгарте в музыкальной академии Solitude, я написала первый раз в своей жизни для контртенора, это была пьеса «Mute». Даже не предполагала, как круто и кардинально изменит эта пьеса и вообще работа с контртенором Даниэлем Глогером мою вокальную эстетику. В резиденции я познакомилась с немецкой поэтессой и переводчиком Аней Утлер, именно через её тексты я начала понимать и ощущать, где скрыта та дверь, куда нужно идти. Именно через поэзию, её тексты и двух других, важных для меня поэтесс, Марианны Гейде и Полины Андрукович, рождались новые пьесы для голоса. Голос, вокальная музыка стали моей творческой лабораторией. Так, с «Mute» возникли для меня важные пьесы на тексты Димитриса Яламаса. В своей последней опере «Ein Geschäft mit Träumen», заказанной Немецкой национальной Оперой на текст Ингеборг Бахманн, я продолжаю усовершенствовать опыты работы с голосом.
Ольга Романова
правозащитник, журналист, писатель
Дважды лауреат премии ТЭФИ, лауреат премий имени Буцериуса (Гамбург), имени Гайдара (Москва), имени Сафо (Копенгаген), имени Артёма Боровика (Москва), премии Московской Хельсинкской группы и премии фонда «Либеральная миссия», автор трех книг, последняя — «Протокол. Чистосердечное признание гражданки Р.»
Встретили меня в квартире у Ольги Романовой белоснежная молодая кошечка с серой кокетливой челочкой и, по обычаю, хлебосольный стол. Всем в Берлине уже известно, что Ольга Романова очень вкусно готовит.
После разговоров о судьбах кошек, я взяла быка за рога:
— Что ты думаешь о «судьбах русской интеллигенции», оказавшейся в Берлине? Жалеешь ли ты, что переехала в Германию, хочешь ли вернуться?
— Ну, начнем с того, что я-то не интеллигенция, я «образованец». Я люберецкая девочка, и помню об этом хорошо, я образована в третьем поколении, а до этого никто не знает поколений, потому что мои дедушки-бабушки детдомовские.
Я думаю об эмиграции ровно то же самое, что думает любой интеллигент о ней. Ни один интеллигент не должен любить эмиграцию и не любит ее, будучи сам в эмиграции и считая, что, конечно, он центр вселенной, а остальные все — дерьмо.
Но нет, мне нравится, мне нравится как раз то, что здесь намешано людей из самых разных слоев России, из самых разных городов — питерская интеллигенция, киевская интеллигенция, минская интеллигенция, гомельская интеллигенция, новосибирская интеллигенция, воронежская интеллигенция. Мне довольно часто надо сделать усилие, чтобы вспомнить, откуда этот интересный человек, потому что для меня он, конечно, берлинец, русский берлинец, несмотря на то что он может быть киевский, гомельский там, минский или любой другой, но, понятно, что русский язык всех объединяет.
— Лучше ли тебе здесь живется, чем в России?
— Я об этом часто думаю. Конечно, охватывает ностальгия, и мысли о том, как там, что надо ехать. Не то, чтобы возвращаться, нет, конечно, но ехать надо. Но и пандемия, и, главное, другие обстоятельства мои меня не пускают. Я так скажу: если ты хочешь комфорта, то это — в Москве. Может быть, в Питере. Да, наверное, Москва и Питер. А если хочешь свободы — это Берлин. Смотря что хочешь. Вот мне свобода важнее, чем удобные рестораны, круглосуточные парикмахерские и дешевое такси. Если раньше ехали сюда, на запад, все-таки за колбасой, а потом уже за свободой, то есть это все чередовалось: сначала за свободой; потом за колбасой; потом за свободой и колбасой; потом за колбасой и свободой, ну то есть это было такое блуждающее, то теперь это блуждание прекратилось.
— Чувствуешь ли ты себя берлинкой?
— Я себя чувствую берлинкой в Кройцберге (район в Берлине). Потому что здесь английского больше, чем немецкого, мой немецкий здесь понимают. Я была совершенно счастлива в метро, когда в конце концов поняла смысл надписи на столбе, которая была сделана типографским способом, у входа в метро Шенлайн штрассе. Я в конце концов поняла и совершенно расцвела. Берлинцы, которым я послала фото надписи, ответили мне: «Фу, как грубо!» А умные берлинцы сказали: «Ну да, это по-кройцбергски! Кройцбергское наречие». Но в основном все посмеялись. Там написано: «Bullen rufen wegen lauter Musik???? Wie erbärmlich!!! Zieht nach Charlottenburg wenn ihr Ruhe wollt!!!». (В переводе: «Звать ментов из-за громкой музыки???? Как убого!!! Переезжайте в Шарлоттенбург (район Берлина), если вам хочется покоя!!» — Н.Б.) Да, это не очень вежливо! Но по-кройцбергски! Звонишь в полицию из-за громкой музыки — езжай в Шарлоттенбург! Какие проблемы! Звонить в полицию — хотя тут другое слово. Я знаю это слово. Конечно, оно нехорошее слово. При встрече с хорошим полицейским я не буду такое говорить. Но вдруг я встречу плохого полицейского? (смеется). Хотя ни разу еще не встречала, но слово у меня уже есть.
— Появилась ли у тебя работа в Германии?
— Здесь, в Берлине, я с двумя партнершами зарегистрировала компанию «My Russian Rights» с контентом на Россию, мы агрегатор для правозащитных организаций России, Белорусии, Польши и Чехии.
— А что вы делаете?
— Мы рассказываем про самые разные аспекты правозащиты. То, что называется борьбой за права человека. Я думаю, что мы присутствуем при очень печальном, но очень интересном периоде. Я думаю, что очень прикольно жить в момент зарождения и становления империи, больших, сильных, красивых стран и государств. Прикольно жить в момент роста античной Греции, приколько жить в момент расцвета республиканского Рима. Прикольно жить посреди ренессанса. Я думаю, очень прикольно было в Париже в шестьдесят восьмом. Тоже рождение новой республики. И очень фигово жить при эпохе умирания. Вот мы живем в эпоху конца умирания. Римская империя распадалась тысячу лет. Российская империя распадается последние сто лет. Даже чуть пораньше: сначала Польша, Финляндия, потом все остальное. Мы наблюдали в девяносто первом году, как распадался СССР. И сейчас заканчивается этот период. То есть наша жизнь пришлась на конец конца. Это довольно обидно, потому что это же наша страна!
Для меня большое удивление в почтенном возрасте обнаружить, что люди не исчезают с исчезновением империи: они продолжают жить. Они просто по-другому называются. Наши внуки хорошо, если будут говорить по-русски. Очень хорошо!
Я не знаю, кто — как они будут называться… Какие-то другие люди, в которых будут наши гены. В том числе наши гены. Если взять палочкой мазок со щеки, мы найдем с ними сорок три процента общих родственников. Но мы будем непохожи. Какая-то, конечно, кровь, какие-то наши гены, конечно, будут, но это будет как-то по-другому выглядеть, по-другому называться.
Гены останутся, язык исчезнет. Более того, он уже меняется. Я, как подорванная, смотрю популярные тик-токи и ютубы умных молодых, тех, которым около двадцати или чуть больше. Вот, например, на ютубе я очень люблю канал «Redroom», который ведет Егор, ему чуть за двадцать. Я люблю его показывать таким, как мы с тобой — взрослым. Перед нами, очевидно, очень образованный человек. Образованный, умный, дико талантливый. Язык, на котором он говорит, мне понятен. Но я иногда нажимаю на «стоп», несколько раз перекручиваю, потому что кое-что я не понимаю. у меня другая аудитория, которая еще говорит на моем языке. Но я понимаю, что это поколение уходит. И мы пока не уходим никуда — мне всего пятьдесят пять, приступ молодости. Последней, но молодости. Мы никуда не уходим, никуда не собираемся. Но просто уже вырос слой, язык которого я не очень понимаю. Он, конечно, полон англицизмов, но это меня не пугает совсем. Он полон других образов. Полон другого способа мышления. Между нами разница — тридцать лет. Дорогая моя, что будет через сто? Я бы хотела это увидеть
— И напоследок: чем сердце успокоится?
— Я думаю, мы не вернемся. Из нашего поколения не будет этого исхода, когда в начале девяностых начали возвращаться эмигранты, когда пал Советский Союз. Да, исхода не будет, этого возвращения. Мы будем представлять собой совершенно классическую белую эмиграцию, в другой интерпретации: менее образованную, но зато больше встроенную в какую-то современную систему. Никто из нас не работает все-таки таксистом. Слава Богу. Не то время. Мы, и уж особенно наши дети, станем частью другого совсем общества. Да, это жизнь, это развитие, это вселенная, это колесо сансары — все, что хотите. Это масленица, в конце концов, карнавал. Это весна. Никто не умирает. Все остаются в каких-то генах. Приобретают другие формы
Сергей Воронцов
художник
Участник «Клуба авангардистов» (1986-1988), основатель московской рок-группы «Среднерусская возвышенность» и берлинской — «Unterwasser». Работы в коллекциях Государственной Третьяковской галереи, Зверевского центра современного искусства (Москва), Музея Людвига в Кельне (Германия), Künstlerhaus Bethanien (Германия), Staatsarchiv (Берлин, Германия), Berlinishe Galerie (Германия) и др.
В Берлине я живу с 1988 года. Получается, тридцать три года. Когда я уезжал, мне было двадцать восемь лет. Получается, что большую часть своей сознательной жизни провел здесь. Я жил в Западном Берлине и был свидетелем того, как прорубали дыру в стене.
Я оказался в Берлине, приехав на проект «Москва-Берлин» в восемьдесят восьмом году. Первая часть была в Берлине, вторая в Москве и в Стокгольме — третья. Был в Берлине полгода, потом уехал в Москву, потом поступило предложение сделать здесь выставку, так постепенно приезжал-уезжал, потом само собой сложилось, что в Берлине проводил больше времени, чем в Москве: шли проекты, выставки, стипендии. В «Кюнстлерхауз Бетаниен» у меня была стипендия с 1992 по 1993. Я жил там, у меня была мастерская, мне оплачивали страховку, какие-то материалы, в которых я нуждался, и бесплатное проживание. Все остальное я должен был как-то зарабатывать. Честно говоря, тогда была очень хорошая ситуация, у меня нормально продавались работы, было много выставок, проектов, общения. Особенно когда жил в Бетаниен, общался с другими обитающими там художниками. У меня были две девушки-подружки из Австралии, рядом жила девушка-англичанка, а прямо стена к стене была Саша Вальц. А после этого я сразу получил стипендию от сената по культуре. Был уже 94-ый год. Были скульптурные проекты, где я с гранитом работал, а вещи оставлялись в Берлине. Я знаю, что моя работа, «Осень» называлась, там просто от моста какая-то глыба гранитная, я выбил на ней рельеф — грибы. Она сейчас на безымянном кладбище, где хоронят людей за счет государства, без имен. Там стоит моя глыба. А сверху я выбил пару вороночек, птицы могут пить воду оттуда. Так красиво, когда идешь, если дождь, там еще и небо отражается.
В общем, стал я здесь жить, поездки в Москву становились реже и короче по времени. Такое тогда было время: все менялось, крушилось, и у нас была масса надежд, никто не хотел в Берлин, а мне хотелось пожить просто на западе, потусоваться с художниками, музыкантами, поиграть с ними музыку, джемы, я привез с собой гитару из Москвы и ходил здесь на всякие блюзовые джем-сейшены, во Франц-клуб, который неподалеку здесь в Пренцлауер Берге, еще было несколько клубов в западном Берлине, просто приходили люди с инструментом и просто играли какую-то музыку: сегодня мы играем блюз, а завтра давайте поиграем в регги. И это было интересно. Знакомились с людьми, музыкантами. Мы все выросли на рок-музыке и сейчас вырвались — конечно, хотелось общения. Я был дико рад, познакомился с практически элитой — полный, абсолютный панк-андерграунд, люди из вагончиков и прочее — спектр-то большой. Так и пошло. Потом время от времени дети появлялись (смеется). Сложился бенд. В Москве до «Среднерусской возвышенности» у меня было еще два бенда.
— А в какой момент ты решил остаться здесь?
— Когда дети появились. Я все это время выставлялся, потом был один музыкальный проект, ездили на фестивали. Записали какие-то пластинки, люди приходили и уходили, несколько человек умерло, состав полностью переменился. Хочу снова начать потихоньку заниматься музыкой, но пока в студийном виде. Не рвусь куда-то на концерты, на сцены, тем более что уже наездился, утомительно (смеется).
— Ты рассказывал мне, что за время пандемии написал десять картин новых.
— Я еще до картин добирал по объекту скульптуры, инсталляции для наших готовых проектов (совместно с супругой Юлианой Бардолим — Н.Б.) Мы уже сделали массу выставок и проектов. Здесь, в Берлине, в Москве, в ЦДХ была огромная выставка на двух этажах.
— Нет желания вернуться в Россию?
— У меня работы там в Третьяковской галерее, в ЦДХ…
— Не работами, а самому.
— У меня здесь семья, дети родились в Берлине, они абсолютные берлинцы, говорят лучше по-немецки, хотя Степа очень много читает, на всех языках, и на английском, и на немецком, и на русском. У детей тут друзья. Я тоже привык, потому что большую часть сознательной жизни живу тут. В 1977-78 годах в СССР пошла афганская кампания, пришлось получить заслуженную статью больничную, с которой в армию не берут, и от меня отстали. Потом началась перестройка, было все классно, думал: «поедем, поглядим, попутешествуем, потусуемся и вернемся домой». Я работал всю жизнь художником там, зарабатывал деньги, причем нормально, хорошо зарабатывал. Лучше, чем многие — для советского времени. И все было хорошо. А потом стало как-то меньше нравиться, стала ситуация меняться. А потом резко-резко, как пружина закручивалась семьдесят лет, потом раскрутилась (смеется). А потом люди сбрендили с ума. Когда-то я от армии косил, мне пришлось в психиатрическую клинику лечь, чтобы получить статью от армии, а здесь, получается, я поеду сейчас в дурдом по собственному желанию. Там сейчас абсолютный мрак такой. Знаю, что там есть прекрасные люди, продвинутые, программисты, компьютерщики, математики и так далее. Но они уже другие, они на другой стороне. Они по другим правилам уже все играют. Когда я приезжаю, половине своих старых знакомых художников уже не звоню. Потому что читал их записи в фейсбуке и знаю их взгляды.
— У них поменялось мировоззрение?
— Не просто поменялось, а поехала крыша у людей, если их почитать. Мне пришлось съездить в Москву в ноябре-декабре, поскольку квартира моих родителей не в центре, а на Речном вокзале, приходилось на метро поездить. И там я посмотрел-послушал. Журналисты в метро не бывают, все на тачках перемещаются. А если по окраинам походить, зайти в супермаркет, посмотреть, как люди живут… Там жить — не в продуктах дело. Атмосфера не та. Не мое. Накручивают людей на врагов: «Россия и враги. Окружили со всех сторон». Мне не нравится Путин конкретно. Я не хочу жить при нем. Я не хочу воевать за их доходы. Искать в России продвижения наших проектов сложно, все люди, с которыми я раньше работал, либо сами куда-то уехали, либо их уже нет.
Александр Смирнов (Дельфинов)
поэт
В первый раз я приехал в Германию в 1984 в Восточный Берлин и совершил поездку по Восточной Германии. А если заглядывать в более глубинные слои бытия, я, пользуясь матрицей Станислава Грофа, его методикой заглядывать в пренатальную матрицу, то я был первые пять месяцев своей дорожденной жизни тоже в Берлине, или, скажем, рядом с Берлином на военной базе советской. Я там был запланирован для релиза на этой планете. Я мог бы и родиться в Берлине, но мама решила, что военный госпиталь советский — не самое приятное место, и сбежала в Москву с целью произвести меня на свет. Поэтому у меня с детства с Берлином особенная связь.
Я себя в Берлине долгое время чувствовал, как дома. Это город, о котором я вспоминаю, о котором у меня есть детские воспоминания, я в детстве там видел стену. И в какой-то момент Москва перестала для меня восприниматься, как родной город, она так сильно изменилась, стала абсолютный Вавилон. Берлин для меня получается самый близкий город, связанный с детством, как ни странно.
— Вы ощущаете себя берлинцем?
— Да, можно сказать. Точнее, так: я ощущаю себя русскоязычным европейцем. У меня такое самовосприятие возникло лет десять назад. В одной из бесед тоже зашла речь о том, русский или русскоязычный. Я сразу понял, что я русскоязычный. Я, конечно, носитель русскоязычной культуры, но она существует для меня не только в России. Русскоязычная культура существует в Риге, одна из важнейших русскоязычных поэтических групп в Риге находится, это «Орбита». И всегда Рига и страны Балтики были связаны с альтернативной русской жизнью. Конечно, русскоязычная культура по меньшей мере с революции 17-го года существует в разных странах, понятно, что это все не ограничивается Россией. В России я никогда не был своим полностью, потому что у меня есть еврейские корни. В Израиле я не совсем еврей, в России я не совсем русский, такой безродный космополит. В качестве профессионального безродного космополита лучше всего себя ощущать русскоязычным европейцем.
Практически с момента моего приезда, за исключением полугода, когда я проходил стажировку в правозащитных и информационных организациях, я в Германии работал журналистом-фрилансером. До того, как я стал работать в журналистике в Германии с 2014 года, я активно участвовал в активистских проектах в России. В последнее время я отслеживаю действия движения за права людей, живущих с психическими особенностями. Это особенно важно для России, где четверть из общего числа заключенных — люди, севшие по статье 228 или по другим статьям, связанным с нелегальными психоактивными веществами. Это для России серьезная проблема, с этим связана эпидемия ВИЧ, которая в России не утихает.
Есть такой мем, связанный с Алексеем Навальным, словосочетание «прекрасная Россия будущего». И сейчас его можно услышать не только от сторонников Навального. Но с моей точки зрения в России всегда, еще до революции, не знаю, со времен переписки Грозного с Курбским, была альтернативная Россия. Но она была в реальности. Была Литва русскоязычная, была Новгородская республика. Мы знаем, что были альтернативные векторы развития истории русскоязычного общества, которые не реализовались, или были задавлены. Но они существуют в некоторой культурной реальности, потому что в культуре это сохраняется. Альтернативная русская культура, к которой я себя и причисляю. И она существует как за пределами России, так и в ней самой — ее носители могут быть где угодно. В любой точке мира может быть носитель русской культуры — она не привязана к границам России. И она несет в себе все альтернативные ценности, которые противоположны милитаризму, шовинизму, бескультурью политических убийств. Как и в советское время был самиздат — пример альтернативной тогда русской культуры.
https://dropmefiles.com/YuJ8m (фото Дельфинова)
© Текст: Нуне Барсегян