Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 55, 2021
Татьяна Щитцова — беларусский философ, д.ф.н., профессор Департамента социальных наук Европейского гуманитарного университета (Вильнюс), главный редактор философско-культурологического журнала «Topos»
Консенсус в социогуманитарных науках – вещь редкая и потому заслуживающая особого внимания. За последние 30 лет такой консенсус сложился в отношении особенности нашего современного восприятия времени. Ведущие мыслители из разных стран (Лиотар и Фукуяма, Бауман и Бек, Гумбрехт и Жижек и др.), несмотря на всю разницу их теоретических языков и проблемных полей, опознали радикальное изменение в том, как мы воспринимаем будущее и каким образом эта темпоральная модальность вписана в нашу жизнь. Суть произошедшего изменения в первом приближении многими определяется почти апокалиптически – будущее исчезло.
Однако же на повестке дня – не конец человечества, а конец определенной социальной формы времени, которую Гумбрехт истолковал как «хронотоп историзма», а социологи (Бауман, Гидденс и многие другие) укоренили в просветительской программе социально-исторического прогресса. В рамках этой парадигмы время – как социальная категория – переживалось и организовывалось в соответствии с телосом, определявшим генеральное направление совместной жизни людей. Обоснование телоса осуществлялось посредством «больших нарративов» (Лиотар), за практическую мобилизацию к осуществлению предугаданной цели отвечали политические идеологии (эпохальные вариации: либерализм, коммунизм, фашизм). Жизнь людей и сообществ, видимое и невидимое движение социальной материи определялись тем, что было установлено наперёд как желаемая цель. Таким образом, будущее, которое определяло социальную динамику эпохи, выступало как Future Perfect – как то, что будет – должно быть! – исполнено. Это неизбежно придавало всей эпохе – эпохе модерна – характерную «перфекционистскую» тональность, отзвуком которой для бывших граждан СССР является, например, до боли знакомое «догоним и перегоним».
На Западе и в Восточной Европе перфекционистский настрой обществ модерна артикулировался, конечно, по-разному – но всегда в соответствии с господствующей политической идеологией. При этом, чем определеннее формулировался телос – чем более чётко фиксировалось общественное состояние, которое рассматривалось как Future Perfect, как совершенное будущее, – тем жестче был диктат этого будущего в настоящем и тем выше пафос мобилизации («я знаю – город будет, я знаю – саду цвесть!»). В этом смысле тоталитаризмы XX века можно рассматривать как крайние формы политического «перфекционизма», который был одержим тем, чтобы, совершенное будущее достигалось наиболее совершенным (то есть наиболее последовательным = наиболее неумолимым ко всякого рода отклонениям и уклонениям) образом.
Время – одна из самых сложных философских категорий. При этом опыт времени всегда коренится в индивидуальном переживании. Даже для того чтобы говорить о времени как объективном параметре физических процессов, нужно иметь собственный опыт времени как живого существа. Социальное время, о котором здесь идет речь, также переживается и проживается конкретными людьми, живущими в конкретную эпоху. Само выражение «социальное время» указывает на то, что имеется в виду некая связь социальной жизни и опыта времени. То есть вопрос о времени в данном случае – это одновременно и вопрос о совместной жизни людей. Последняя имеет свою темпоральность, а именно – свой характерный способ связывания прошлого, настоящего и будущего. Порядок связи между этими темпоральными модальностями лежит в основе актуального осуществления сообщества как культурного и политического образования. Другими словами: ответ на вопрос «как устроена совместная жизнь людей в ту или иную эпоху?» должен с необходимостью прояснять темпоральное измерение этого «как». Соответственно, кризис социального времени это per definitionem кризис соответствующего способа организации совместной жизни людей, и наоборот: кризис сообщества (как культурно-исторического типа) – это кризис воплощенной этим сообществом социальной формы времени.
Последний тезис легко проиллюстрировать на примере того кризиса, с которым мы столкнулись при распаде СССР. С одной стороны, это был кризис определенной общественной формации, с другой – кризис свойственного этой формации социального времени. En masse крах социалистического мировоззрения очень остро переживался именно как утрата горизонта будущего. Вернуть будущее помогло тогда переключение в другую идеологическую вариацию Future Perfect: постсоветские общества назвались переходными и стали организовываться в соответствии с новым телосом: либерализацией. Чтобы понять, что это переключение было совершенно естественным – можно сказать: безальтернативным – процессом, достаточно вспомнить, что в глобальном контексте последнее десятилетие XX века разворачивалось под знаком эпохального заявления Фукуямы о «конце истории» (1992), означавшего, что локомотив истории – в виде коллективного Запада – достиг совершенной (оптимальной) формы общественного устройства.
Интрига этой элегантной провокации Фукуямы заключалась в том, что он в позитивных выражениях транслировал новую кризисную повестку – исчезновение будущего, конец «перфекционистской» эпохи, определявшейся движением к совершенному телосу. Позитивная часть его месседжа была, как известно, довольно скоро развенчана (причем не только левыми мыслителями). В итоге сегодня глобальная повестка определяется, с одной стороны, кризисом (нео)либеральных капиталистических демократий, а с другой – исчезновением будущего. Фиксируемый теоретиками кризис социального времени – не что иное, как обратная сторона кризиса сообществ. Недавний «правый поворот» совершенно очевидно выступает защитной реакцией на этот двусторонний кризис, стихийным поиском выхода из него: он пытается утвердить ценность сообщества (совместности, общности) посредством переутверждения его истоков, ретрадиционализации. Он стремится вырваться из кризисной колеи глобального Future Perfect за счет идеализирующей реактуализации прошлого, замещая тем самым цели либерализма ценностями автохтонной коллективности. Бауман очень точно схватывает эту реактивную конфигурацию в понятии «ретротопия» (2017). Однако выход из кризиса на этом «ретротопическом» пути невозможен, так как последний неизбежно задействует логику демодернизации. В современном мире общества, следующие этой логике, не имеют шансов выступить убедительным ответом на назревший вопрос о новом способе организации совместной жизни.
Как уже было отмечено ранее, этот новый способ социальной жизни должен предполагать и другое отношение к будущему – другое позиционирование и исполнение этой темпоральной модальности в новой конфигурации социального времени. Как мы можем подступиться к этому другому будущему – другому сообществу? Ульрих Бек в книге с характерным названием «Метаморфоза мира» (2017) указывает на эпистемологические сложности, возникающие при наших попытках хотя бы немного продвинуться в описании трансформаций, которые определят переход от парадигмы модерна к чему-то принципиально новому. При этом трудности в поиске подходящего концептуального языка не отменяют того, что в практической жизни мы уже сегодня вовлечены в различные процессы и начинания, которые предполагают контуры новой социально-темпоральной конфигурации, новой эпохи. В этой связи сам Бек сосредоточивается на том, как глобальные климатические изменения трансформируют наше представление о мире. Я же в заключение хочу подчеркнуть, что «окно возможностей» для разговора о другом будущем открывается не только в глобальной, но и в локальной перспективе – например, в национальных контекстах, отмеченных острым социально-политическим кризисом, как это сейчас имеет место в Беларуси.
Эвристический потенциал таких контекстов заключается в том, что в них вопрос о будущем может быть поставлен «вразрез», так сказать, с глобальной повесткой исчезновения будущего. Это происходит в том случае, если гражданское общество заявляет о себе как о субъекте перемен и делает это не в терминах той или иной идеологии (конкретного политического дискурса), а в форме простого утверждения своего права на самостоятельное определение правил совместной жизни. В таком случае горизонт будущего открывается как перспектива осуществления этого права. При этом сам по себе он пуст, чист от любых «перфекционистских» индоктринаций. Он намечен только как солидарный запрос на другое будущее и держится открытым благодаря аффективной и морально-этической мотивации гражданской борьбы, развернувшейся из протеста против насилия и несправедливости. В своей чистой актуальности этот горизонт, это «окно возможностей», резонирует с глобальным запросом на новое сообщество, которым завершается эпоха модерна.
Примечательно, что темпоральная конституция этого нового сообщества, кажется, недвусмысленно намечена в его эмфатическом определении как настоящего. В первом значении это определение обозначает сообщество в смысле его истинности. Вместе с тем двойная семантика слова «настоящее», объединяющая онтологический регистр с темпоральным, подчеркивает что «истинное» присутствует здесь и сейчас в его актуальной самоданности. Настоящее сообщество – именно как на-стоящее, – опирается на актуальность – актуальную задачу – собственного осуществления, а не на идеологически предписанный телос. Настоящее сообщество – то, которое свободно от коварного крючка «совершенного будущего» (включавшего в себя, не будем забывать об этом, и такой эпохальный императив, как покорение природы). Здесь, по всей видимости, и открывается возможность смены парадигмы. Другое будущее означает: не то, к которому нам нужно прийти, а то, которое приходит к нам в силу нашей «настоящести» – актуальной включенности в осуществление настоящего сообщества.
© Текст: Татьяна Щитцова