Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 53, 2020
История – как процесс постоянных изменений, ломающих жизнь человека, разверзающих пропасть между вчера и сегодня, между сегодня и завтра – придумана сравнительно недавно, в XIX в. Куда приятнее полагать, что истории нет, что есть витиеватый путь по спирали, а, может быть, безудержный бег на месте. Но даже если признать – хоть на миг – существование истории, хотелось бы поставить точку в ее развитии, остановить приглянувшееся мгновение. Ведь конец истории – это современность без конца, конечно, при условии, что такая современность устраивает. Интеллектуалы периодически заявляли о конце истории. Ф. Фукуяма был не первый в этом ряду. В России 1880-х гг. некоторым тоже казалось, что история подходит к своему концу, по крайней мере, для империи, и застынет на неопределенное время. Как будто бы, наконец, был найден modus vivendi, оптимальный для страны. Точно также в начале XX столетия некоторые публицисты убеждали друг друга: мировая война не случится, она противоречит здравому смыслу и интересам всех и каждого.
Стремление отменить историю вполне объяснимо. Ведь она была придумана, чтобы ее не было. История как наука способствовала конструированию национального мифа. Она доказывала непреложность пути той или иной нации, которая прошла много стадий, чтобы, наконец, заявить о себе миру. Иными словами, история подводила определенную черту в развитии общества. Она подразумевала точку в долгом рассказе о формировании общности. Проблема в том, что история не знает точек, законченных фраз и предложений. История как процесс враждебна истории как науке (в понимании, конечно, XIX столетия).
Иными словами, цель интеллектуала — укротить историю, подчинить ее себе, заставить ее работать на себя. Вроде бы к этому все располагает. Источниковая база соткана так, что она редко оставляет исследователю выбор. Он бредет в темноте, держась за нить Ариадны. Но ее обычно выбирал не он сам.
Большую часть источников Нового и Новейшего времени составляют материалы делопроизводства. Преимущественно, их производит государственная власть. Эти тексты были написаны согласно строгому канону. Канцелярия не обязана быть правдивой. Она должна быть исполнительной, распорядительной и знать виды начальства. Сплетенные ею документы сообщают не столько о власти, сколько о том, какой себя желает видеть власть – самых разных масштабов и возможностей. Странно было бы надеяться в протоколах, журналах, мемориях и даже стенограммах найти точное воспроизведение сказанного на заседаниях высших государственных учреждений. Эти источники не только говорят, они еще и молчат. Неизвестно, что они делают красноречивее. Пожалуй, они еще и лгут и тем могут быть весьма полезны вдумчивому исследователю.
Историку проще всего идти по проторенной дороге: замечать то, что он должен замечать; фиксировать то, что нельзя не заметить. Зачастую он так и делает: а именно пишет историю, которую ожидала от него власть прошлого и настоящего. В этой непрерывной картине мира, состоящей из перечня царей и их военных достижений, порой встречаются зияющие пустоты. Тем они и замечательны. Они позволяют рассмотреть историю в ее пугающем величии. Речь идет о революциях. Их не могут объяснить правоведы. Над ними голову ломают историки. Тогда непредсказуемость истории – бросающийся в глаза факт, доказывающий, что жизнь в своем безжалостном течении неумолимо продолжается…
Разумеется, революции приносят мало радости современнику. Зато позволяют пристальнее разглядеть то, что им предшествовало; а также то, что будет сразу после случившегося. Они позволяют описать то, что называется «конституционная история» того или иного общества. Это история не начальства, а правового уклада. Когда начальство ушло, остается задуматься, что так долго скрывалось за его широкой спиной.
Обычно под конституцией правительство имеет в виду бумагу с соответствующим названием. Исследователь требует большего. Ему важно, как работают шестеренки государственного механизма. Как устроена кухня, на которой готовятся политические решения? Каков ритм жизни чиновника, политика, общественного деятеля? Об этом не будет сказано в конституции. Об этом будет молчать официальное делопроизводство. В действительности же это самое интересное: важно знать, как устроен «черный ящик», где делается политика.
Как это ни странно, политическая история известна хуже всего. Пожалуй, она лучше всего спрятана. Историк продолжает искать «под фонарем» – там, где сама власть указывает на себя. Во многом это объясняется интеллектуальной зависимостью от привычного словоупотребления. Историк держится за привычные слова и отказывается видеть то, что ими описано быть не может. Самое коварное из них – это понятие «государство». Оно предмет почитания, обожания, поклонения. В него верят даже те, кто яростно с ним сражается. Самый искренний и последовательный государственник – это анархист. О государстве стоит говорить много и специально. В данном же случае стоит отметить то, что связано с ним лишь опосредованно.
С конца XIX — начала XX вв. европейские (в том числе и русские) интеллектуалы осмысляют феномен власти, отмечая ее психологические и культурологические основания, ее связь с религиозном культом. Из этого всего явствует: власть значительно более сложный феномен, нежели совокупность государственных институтов, официально установленных законодательством. Все это было сказано задолго до М. Фуко. В его же работах эта мысль приобрела известную завершенность. Власть тотальна. Она пронизывает все общество. Она не сводится к государству. Скорее наоборот: государственность – ничтожно малое проявление всеобъемлющих властных отношений. Причем власть чаще всего не знает, что она власть. Врач не считает себя властью, хотя осуществляет ее над пациентами. Учитель – над учащимися. Родитель – над детьми. Дети – над родителями. Это вечный круговорот власти.
Представляется, что такой угол зрения позволяет многое разглядеть в античном и средневековом обществе. Не стоит искать государство там, где о нем даже не слышали, где о его существовании даже не подозревали. Зато там несомненно были властные отношения, которые определяли характер социума.
Такой подход может быть перспективен при изучении обществ Нового времени. Тогда государство уже о себе заявило и нашло своих ревностных почитателей. Но стоит ли верить ему во всех декларациях? Изучая религиозные культы, порой стоит смотреть на них со стороны. Петровский абсолютизм, реализовывавшийся в условиях чрезвычайного несовершенства управленческого аппарата, был поставлен в жесткие рамки обстоятельств, настолько жесткие, что можно задуматься, в какой мере он был абсолютизмом. Бюрократическое государство времен Николая I чрезвычайно страдало от дефицита бюрократии. Российское самодержавие конца XIX столетия совсем не напоминало автократию. Этот список можно продолжать. Так или иначе, характер политического режима не тождественен мифологии власти. Проблема в том, что в нее верят и современники, и потомки. Николай I немало страдал от всесилья чиновничества. Николай II искренне полагал себя «хозяином земли русской».
Они не заблуждались, они просто предпочитали жить в мире идей, когда была еще и сфера практик. Она значительно сложнее в изучении. В данном случае надо выявить то, что порой незаметно самому современнику. Чаще всего он не замечает рутину, происходящее изо дня в день, повторяющееся. Он не зафиксирует в дневнике, как он чистит зубы, как он пьет кофе, как он принимает посетителей, как он готовить деловые бумаги. Скорее, он будет смотреть на мир глазами газетной хроники, которая будет мобилизовать информацию о странном, необычном, выпадающем из нормы. Ведь как хорошо известно журналистам, новость – это не когда человек садится на лошадь, а когда лошадь садится на человека.
Такие новости в данном случае как раз не нужны. Интересно обыденное и каждодневное, однако определяющее характер власти, специфику функционирования управленческого аппарата и порядок принятия политических решений. Это то, что я называю «политической повседневностью». В нее входят привычки и обычаи, технологии и навыки. Речь идет о ремесленных навыках управления, которые в итоге определяют ритм работы всей государственной машины.
Источники, позволяющие судить об этой сфере политической жизни есть – правда, их сравнительно немного. Преимущественно это источники личного происхождения: письма и дневники. Порой это могут быть и отдельные делопроизводственные материалы (например, поразительно информативные донесения государственного секретаря А.А. Половцова Александру III о ходе работ Государственного совета в 1880 – 1890-е гг.). Иногда – периодические издания. Удивительна история газеты «Речь», оппозиционного издания, в столыпинские годы, публиковавшего стенограммы заседаний Совета министров. Проблема в том, что таких стенограмм не должно было быть а принципе. Они не велись. Составлялись сравнительно короткие журналы заседаний, да и то они касались далеко не всех самых значимых вопросов. Политические сюжеты обсуждались ближе к ночи или даже за полночь. Министры тогда отпускали канцелярию и порой принимали важные решения, о которых следовало докладывать императору. И вдруг сокровенная информация об их практически частных беседах публикуется на страницах главной газеты партии кадетов. Не беда, если бы она не соответствовала действительности. Однако, напротив, печаталось то, что действительно имело место, в подробностях и деталях. Иногда дословно воспроизводились реплики руководителей ведомств. В правительстве недоумевали и шутили: видимо, корреспондент газеты Л.М. Клячко прячется где-то под столом и все записывает за господами министров. Ответ, конечно, должен был стать более прозаичным. Кто-то из присутствующих очевидно был источником информации для все того же Клячко. Сразу, почти рефлекторно обвинили чиновников канцелярии. Зачастую это были молодые люди, только начинавшие службу, а соответственно, в малых чинах и без особых заслуг. Но их не было на закрытых заседаниях – они не могли ничего сообщить. Это должен был сделать кто-то из лиц более высокопоставленных. Стали постепенно, систематически, но по мере возможности незаметно «отсекать» то одного министра от заседания, то другого. В итоге выяснилось, что роль информаторов играли государственный контролер П.А. Харитонов и министр торговли и промышленности Д.А. Философов. Оказывается, что в ходе заседаний они вели записи, а потом снабжали ими оппозиционную печать. Это почти анекдотичная история очень показательна. Во-первых, она свидетельствует о том, что иногда даже в газете можно найти уникальную, достоверную и при этом сокровенную информацию о работе высших государственных учреждений. Во-вторых, бюрократия и оппозиционная общественность тесно сотрудничали друг с другом, причем к взаимной выгоде. Это проявлялось регулярно, по разным поводам и в данном случае, в том числе. В-третьих, в правительственных кругах внимательно следили за тем, что о них говорили в прессе. Фактор общественного мнения был чрезвычайно значим. При этом запретить что-либо печатать о себе они не могли. Предварительной цензуры после Первой революции в России не было. В-четвертых, правительство даже в годы премьерства П.А. Столыпина не было монолитным. В нем была внутренняя борьба и конкуренция, чем некоторые активно пользовались, например, думские круги. В-пятых, многое в работе Совета министров (как, впрочем, и любого другого учреждения) определялось самыми элементарными бытовыми обстоятельствами. Информацию о которых непросто отыскать в источниках: когда начинается заседание, кто на нем присутствует, где оно проводится и даже за каким столом сидят его участники.
А, главное, даже другое: в этой маленькой человеческой истории – больше правды, чем во многих официальных журналах (я при этом отнюдь не ставлю под сомнение их источниковедческую значимость). У политической жизни есть человеческое измерение. Это вопрос не характеров и темпераментов, а в первую очередь стиля работы и особенностей взаимоотношений – иными словами, политической культуры, которая заявляет о себе в любом документе эпохи, но в источниках личного происхождения, прежде всего. Все эти материалы нуждаются в кропотливом изучении, дабы выявить то, что не подлежало законодательной регламентации, но, в сущности, принадлежало нормам обычного права.
По-новому раскрывающееся прошлое будет непривычным, непредсказуемым, а, следовательно, некомфортным для нашего современника. Такое прошлое не будет напоминать учебник. Оно не будет подтверждать чью-то политическую точку зрения. В нем не будет злодеев и героев, правых и виноватых, прогрессивных и реакционных. В России второй половины XIX в. не будет жесткой грани, отделявшей власть и общественность. Сама бюрократия не будет представляться монолитной. Власть же самодержавного императора будет ограничена со всех сторон. Логика принятия решений не будет напоминать сказочное повествование, где в роли единственного демиурга должен выступать царь-самодур. У прессы, у земства, у городов – проще говоря, у общественности при всей ограниченности ее возможностей, будут рычаги влияния на правящую бюрократию. Оппозиция складывается не только (а порой не столько) в подпольных кружках, а вокруг престола – в аристократических салонах и чиновничьих канцеляриях. И революция в 1905 г. творится, в том числе, там, если не в первую очередь – там. И главное: в той России конца XIX – начала XX столетия не будет предопределенности, не будет линейности развития. Еще в большей степени это относится к Российской империи уже после 1905 – 1906 гг. Страна после тех роковых лет стала значительно сложнее. Это создавало дополнительные риски, но это открывало и новые перспективы.
Впрочем, можно предложить еще более сложную картину России рубежа столетий. Это было как будто бы всесильное государство, со сравнительно малочисленной бюрократией, преимущественно сконцентрированной в столичных и губернских городах и очень плохо информированной о том, что происходило за их пределами. Это была огромная империя, части которой жили согласно своим традициям, обычаям, законам. Более того, в некоторых регионах страны действовали сразу несколько, в сущности, конкурировавших правовых систем. Давала о себе знать мнимая централизация при том, что значительные полномочия принадлежали органам самоуправления, местного или сословного. Имелось логически выстроенное законодательство при том, что большинство населения так или иначе обращалось к нормам обычного права. В связи со всем сказанным возникает естественный вопрос: а что такое государственность применительно к Российской империи того времени? Эта загадка не подразумевает короткого ответа, который бы расставил все точки над i. Проблема власти над огромным евразийским пространством рубежа веков, видимо, еще нуждается в специальном изучении. Можно попробовать ответить вопросом на вопрос: вероятно, империя это нечто большее, чем просто государство?
История России того времени – яркий и близкий мне пример. Таких может быть довольно много. Неожиданность прошлого, конечно, козырь на руках у историка. Он всегда вправе прибегнуть к излюбленному приему, обращаясь к любопытствующему: вы думали все происходило так, а ведь на самом деле все было совсем по-другому… Проблема же иная: зачастую и исследователь предпочитает предсказуемое прошлое, в котором все свершается так, как он учил еще в студенческие годы. В его прошлом ничего не меняется, а только уточняется. Такое прошлое пленительно своей предсказуемостью. По нему можно скучать, можно надеется его реанимировать. Оно может снится по ночам. Повествование о нем – это спящая история, которая не выполняет своей функции. Она не задает новых вопросов, которые интересны нашему современнику, а значит – она ничего не говорит нам о сегодня.