(фрагмент и релиз, изд. Фантом)
Перевод Н. Рашковской
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 53, 2020
Перевод Наталья Рашковская
#поддерживаем-издательства-в-период-карантина
Нина Стиббе родилась в 1962 году в сельской местности английского Лестершира. Когда ей исполнилось двадцать, она покинула дом, чтобы начать свой путь. Взрослая жизнь ее началась с двух лет работы няней в одном лондонском семействе, жившем в знаменитом доме 55 по Глостер-Кресчент. В 1980-е в этом доме жило немало писателей и художников. Литературная среда, в которую попала Нина, и определила ее дальнейшую жизнь. Писать она начала уже тогда – письма своей сестре Виктории, в которой подробно рассказывала о своем опыте няньки в богемном семействе. Эти письма легли в основу книги «С любовью, Нина», которая получила в 2014 году National Book Awards за нехудожественную книгу. Проработав два года няней, Нина поступила в Политехнический институт, после окончания которого работала в маркетинге, редактором. В 2002 году она уехала из Лондона, вместе со своим партнером и двумя детьми она перебралась в Корнуолл, где живет и теперь. В 2014-м году вышел ее первый роман «Человек у руля», в 2016-с Ник Хорнби адаптировал книгу «С любовь, Нина» для фильма, главную роль в котором сыграла Хелена Бонэм Картер.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат, лабрадор Лебби и пара пони вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина объявила бунт, а мама без продыху пишет пьесу. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесой, решают взять заботу о будущем в своем руки. И прежде всего, нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме. В начале 1970-х мать-одиночку, пусть и из аристократического рода, в грош не ставят, и пока в доме не заведется «человек у руля», жизнь не наладится. Так начинается грандиозная кампания по отбору подходящих кандидатов. Остроумный, безудержно смешной роман, который напоминает сразу и «Дневники Адриана Моула» Сью Таунсенд и «Дживза и Вустера» П.Г Вудхауза.
The Guardian: «Человек у руля» – раскованная, диковинная, необычная книга. Не могу вспомнить книгу, которая заставила меня смеяться сильнее. Для Нины Стиббе нет ничего серьезного. Точнее, она воспринимает все очень серьезно, но она умеет видеть и слышать абсурд во всем.
The Observer: Книга, полная радости, юмора и обаяния.
Booklist: Впечатляющий дебютный роман, в котором сочетаются юмористический стиль П. Г. Вудхауза и эксцентричности «Моей семьи и других животных» Джеральда Даррелла. Смешная и глубокая история о крайне необычном семействе.
Bookpage: Веселая и душевная книга, предлагающая весьма острый взгляд на не такое уж и давнее прошлое, когда возможности женщины были ограничены, а ее зависимость от мужчины огромна. Обаятельный «Человек у руля» рассказывает смешную и язвительную историю о необычном семействе, пытающемся найти свое место в обычном мире.
Лорен Фокс: Веселый коллаж о семье, лежащей в руинах. Ироничный стиль Нины Стиббе с головокружительной скоростью несет обаятельную семейку по ухабам жизни, но не стоит обманываться: за каскадом едких шуток прячется удивительно большое сердце.
Examiner.com: Невозможно не влюбиться в эту славную, веселую и трогательную историю незабываемо эксцентричной семьи. И хотя роман – настоящий триумф юмористики, это еще и праздник любви, которая может наполнять жизнь даже самой неблагополучной семьи.
«Человек у руля». Фрагмент.
Пер. с английского Натальи Рашковской
Фантом Пресс, 2020
Моя сестра, и я, и наш младший брат родились (именно в такой последовательности) в весьма обеспеченной семье, и, если не брать во внимание последнее нечетное прибавление, жизнь нашла текла своим чередом, размеренно и скучно, до того вечера в 1970 году, когда мама, выслушав, что папа говорил ей по телефону, высморкалась в кухонное полотенце, — а это значило, что ситуация сложилась действительно чрезвычайная.
На следующее утро она сняла сковороду с яичницей с зажженной плиты и швырнула в папу, который, сидя за столом, читал газету. Уверенный, что сковорода горячая, он взвизгнул, как девчонка, и свалился со стула. Сковорода не была горячей (а мама не была сумасшедшей). Некоторое время папа продолжал лежать на полу, пока мы все не отвернулись приличия ради. Потом он встал и пошел за кофе. Но не успел он взять кофейник, как мама на него набросилась, они поскользнулись на обрывках мокрой «Дейли телеграф», упали и начали кататься по полу. Вначале было не страшно, похоже на драку на детской площадке, но потом папа сжал мамину шею своими большими белыми руками, а у мамы с ноги соскочила туфля — ну точно как в рассказе с убийством или в сказке. Я очень хотела, чтобы она сбросила папу, как дзюдоистка, и наступила ему на горло оставшейся туфлей, но вмешалась миссис Лант и разжала папе пальцы.
А тут как раз наступило 8:30, и папин шофер (Кеннет — он жил в домике рядом с нашим особняком) загудел и увез папу в офис на «даймлере». Папа уехал в ярости, весь растрепанный, в мокрой рубашке. Мама пригладила платье руками и налила себе скотч с имбирным элем. Она не подошла к столу, накрытому к завтраку, она не улыбалась, и не плакала, и не смотрела на нас, а просто стояла у буфета в одной туфле, погрузившись в свои мысли.
Позавтракали мы печеньем — все остальное погибло во время беспорядков (по словам миссис Лант). В те времена люди не забивали кладовку продуктами. Продукты покупали каждый день. Миссис Лант покупала.
Как я уже сказала, мама стояла, опершись на буфет, и думала, и когда она прикончила свой напиток, ей явно пришла в голову какая-то мысль и она тотчас же бросилась в прихожую. Она набирала номер, а мы, взбудораженные случившимся, внимательно прислушивались: интересно, с кем это она вдруг решила поговорить? Миссис Лант не пыталась отвлечь нас болтовней, а замерла у двери, тоже прислушиваясь. Она даже приложила палец к губам.
Я подумала, что мама, наверное, звонит в полицию или этому мужчине по имени Фил. Но на самом деле она просто отменила доставку угля.
— Ну тогда договорились, — сказала она подрагивающим, но решительным голосом. — Я заплачу в конце недели.
Еще одно разочарование для нас.
Родители любили, чтобы в камине всегда горел огонь, и не разжигали его только в самую жару. Папа предпочитал уголь, он смотрел на оранжевое пламя, пока его щеки не покрывались пятнами, а глаза не переставали моргать. Маме больше нравились дрова — нравилось, как огоньки пляшут вокруг распадающегося бревна, вот в таком духе. Уголь она не любила, не любила его влажную черноту, что мерцала в зияющей пасти ведерка. И она терпеть не могла золу от угля, зола повисала в воздухе черной пылью после того, как миссис Лант почистит очаг, в отличие от более послушной древесной золы. Все это мы знали, потому что мама написала стихотворение, в котором содержались все приведенные выше образы. Кроме того, она невзлюбила угольщика, когда увидела, как он писает на клумбу. Она бы не возражала, вот только он специально целился в календулу и прибил ее к земле.
Этот образ она в стихотворение не включила, но пожаловалась папе, который сказал: «Подумаешь, парню надо было пописать». А потом смеха ради втянул в об- суждение миссис Лант: «А вам приходилось видеть, как облегчается угольщик, миссис Л.?» — спросил он. И миссис Лант охнула, как леди в ситкоме, и умчалась, что-то бормоча себе под нос.
Вот так вот. Угольщик больше не приходил, и мы перешли на дрова, которые молочник подвозил на своем дребезжащем открытом фургоне прямо к дому, кружа по дорожке, словно катался на карусели, при этом содержи- мое тележки едва не выпадало сбоку. А кроме того, он насвистывал сквозь зубы и обожал нашего лабрадора Дебби.
Миссис Лант сказала, что все это прекрасно, но дрова нужно складывать в поленницу и держать в сухости (но не пересушивать), а еще в них любит селиться всякая живность, которая может напугать до полусмерти. В то время как уголь для жизни непригоден, и все с ним просто и понятно. Мама напомнила ей о писающем угольщике и осталась на своих боевых позициях.
И я подумала, что переходом на дрова все и закончится. Но сестра так не думала. Она беспокоилась по поводу того, что папа все не возвращается, и время от времени донимала меня — проверяла, начала ли и я беспокоиться. Как будто рано или поздно мне полагалось непременно обеспокоиться. Очень она старалась заразить меня своей тревогой.
— Без него мама 100% чокнется, — сказала сестра. — Давай молиться, чтобы он поскорее вернулся домой и чтобы они не разошлись.
— Они не разойдутся, — ответила я.
— А я готова поспорить, что разойдутся. Между ними нет ничего общего, они как вода и камень, — сказала сестра.
Я с ней не согласилась. По-моему, они просто разные виды воды (или камня). По мне, так между ними было много общего. Внешне они похожи, оба обожают поджаренный хлеб, и походка у них одинаковая, с пятки на носок, оба любят Айрис Мёрдок, и оба одинаково покашливают — будто очень быстро произносят слово «камин». На самом деле можно перечислять и перечислять, но я ничего из этого не сказала сестре, потому что никакого особого вывода из этого списка вроде и не следовало.
Правда, я сказала: «Они оба любят сидеть у горящего камина». И тут мы снова вернулись к угольщику.
Мама постаралась сообщить о том, что они с папой расстались, как можно более безболезненно для нас.
— Я хочу, чтобы для вас это прошло как можно более безболезненно, — сказала она убаюкивающим голосом, — но мы с вашим отцом решили развестись, папа теперь живет в нашей квартире.
Но когда у сестры вырвалось: «О нет! Бедный папочка», мама взорвалась:
— Бедный папочка? Бедный папочка, блин, на седьмом небе от счастья!
И она зарыдала, комично всхлипывая, и я старалась не смотреть на сестру, чтобы не расхохотаться. В таких ситуациях меня вечно тянет на смех.
Я не могла понять, как сестра, которая так явно беспокоилась за маму, ухитрилась выдать «бедный папочка». Честно, не могла понять.
Сестра немедленно написала папе на специальной бумаге для писем персикового цвета, умоляя его не расставаться с мамой, и вложила письмо в конверт того же цвета. Это было краткое и деловое послание, в котором имелась фраза: «Мы с Лиззи испытываем некоторое беспокойство по поводу будущего», папа не написал в ответ, но позвонил и обсудил с мамой ситуацию, а также предупредил, что шофер Кеннет заедет за его личными вещами. После чего мама велела нам не спускать глаз с Дебби: с шофера станется прихватить и нашу собаку.
Кеннет прибыл на следующий день и собрал вещи: набор щеток для волос, тостер и картину, на которой была изображена охотничья собака, осторожно держащая во рту мертвую птицу. Сестра заранее приготовила целую гору вещей для папы — в том числе подушку, которая явно ему нравилась, — но Кеннет не отклонялся от списка и захватил еще только одеяло, в которое завернул картину.
Все это время я держала Дебби на поводке и почувствовала облегчение, когда «даймлер» укатил прочь, не особачившись.
Вы, может быть, думаете, что мама была рада избавиться от папы и всех его ужасных щеток для волос. Не только потому, что он теперь был влюблен в Фила с завода, но и потому, что и до этого он почти никогда не выходил из своего кабинета, разве что поужинать, хотя он никогда не пил с нами чай и не обедал. А если все-таки показывался, то лишь раздражал всех. Например, мы сидим обедаем, погрузившись в спор по поводу современной любви к панировке, и тут появляется папа, причесанный волосок к волоску, и просит маму извлечь сигарету изо рта. А потом поворачивается к нам и говорит, что мы неправильно держим нож и вилку. И хотя мамино выражение лица подрывало его авторитет, я всегда чувствовала, что должна его слушаться. И мучилась, тыкая в еду вилкой, которую держала в левой руке, хотя мне куда больше нравилось есть как скандинавы, сгребая еду вилкой в правой руке. А папа, закончив с едой, говорил: «Ну, я пошел работать». И мы оставались одни и снова начинали сгребать еду и обсуждать панировку.
Часто после его ухода мама бормотала «идиот» или нечто подобное, а Крошка Джек защищал папу, кидался вслед за ним, а потом возвращался грустный, не зная, к какой стороне примкнуть.
После разрыва я сначала думала, что, в общем-то, рада избавиться от папы. Но на самом деле я по нему скучала: папины появления за ужином все-таки были лучше, чем ничего, и его сдержанное неодобрение неожиданно показалось мне довольно важным. И когда я услышала о его любовном романе — а мы услышали
о нем, потому что мама написала короткую пьесу, вспоминая, как она сама узнала об этом романе, — мое мнение о папе изменилось. Это было волнующе и неожиданно. Вдруг оказалось, что наш отец из плоти и крови, а раньше он представлялся старой пыльной статуей, которую всюду таскают за собой и стараются на нее не натыкаться.
Даже мою сестру, которая очень злилась из-за разрыва и очень беспокоилась насчет будущего, новость о папином романе привела в восторг.
— Я просто не могу себе представить папу, вот так, как он целуется и так далее с другим мужчиной, — сказала она, — это потрясающе.
И мы согласились. Так оно и было.
Может быть, поэтому мама так расстроилась. Может быть, как и мы, она теперь видела его в новом, романтическом свете. Посмотрим правде в глаза: она ведь подслушала в телефонной трубке настоящий любовный шепот. А теперь папа ушел.
Адель приложила телефонную трубку к уху.
Микрофон прикрыла ладонью.
РОДЕРИК (тихо). Я хочу тебя.
Адель молча корчит гримасу.
МУЖСКОй ГОЛОС ПО ТЕЛЕФОНУ. Когда?
РОДЕРИК. Встретимся через полчаса в квартире.
МУЖСКОЙ ГОЛОС. Не забудь тостер.
— Тебе не будет одиноко, мама, — сказала я. — У тебя же осталась миссис Лант.
— Не нужна мне миссис Лант. Миссис Лант — мутант, — внезапно произнесла она, обрадовавшись, что получилось в рифму.
— Ну в любом случае у тебя есть мы трое, — весело прочирикала я, но она процитировала стихотворение
«Одиночество в толпе», парадоксальное название которого иллюстрировалось образом пластиковой петрушки на тарелке голодного человека.
У сестры наконец получилось заставить меня волноваться — как это всегда получается у старших сестер — из-за одиночества мамы, ведь сестра неустанно твердила о возможных последствиях. Ей было одиннадцать, а мне девять, она лучше меня разбиралась в таких вещах, и я была вынуждена признать, что одиночество наверняка входит в десятку самых худших вещей, которые только можно себе представить, и может запросто привести к несчастью и написанию пьес, а уж этого точно нельзя допустить. Но все же я не так беспокоилась, как сестра, и уделяла переживаниям только часть своего времени, что сестра считала проявлением черствости.
В свою защиту я составила список множества других людей, на которых мама могла бы рассчитывать, чтобы избавиться от него (от одиночества). И список этот был длинным. Для начала я включила туда ее родственников — были у нее кое-какие братья (но не сестры, что было бы в миллион раз лучше, особенно в те дни). Ее мать я не посчитала, это была недобрая женщина, всегда готовая посыпать раны солью. Но у мамы имелись ми- лые тетушки, а также кузены и кузины, разбросанные по стране.
Мне пришлось признать, что отсутствие у мамы лучшей подруги (на самом деле у нее вообще не было подруг) ставило ее в невыгодное положение. Произошло это потому, что она училась в удаленном пансионе, а после вышла замуж в девятнадцать лет, не успев даже по- настоящему начать взрослую жизнь. Но в актив можно было записать целую коллекцию друзей семьи, которых мама знала всю свою жизнь, — хорошо воспитанных, напыщенных леди и джентльменов, которые устраивали коктейльные вечеринки и всякое прочее, прекрасно подходящее для того, чтобы развеяться и забыть об одиночестве.
В непосредственной близости от нас имелись и соседи. Пышногрудая миссис Вандербас и ее водитель, мистер Мейсон. К их большому старому дому вела та же дорога в форме буквы «D», что и к нашему дому, днем они спали, так что миссис Вандербас высовывалась из окна верхнего этажа и кричала: «У нас с мистером Мейсоном щас сиеста, так что заткнитесь», и мы специально ходили на цыпочках и вели себя как можно тише, пока она снова не показывалась в окне и не кричала: «Подъем, подъем», и это означало, что они проснулись.
Мы любили миссис Вандербас — из-за этого я специально пишу о ней лишние строки. Она частенько при- носила нам домашние голландские кексы в красивых формах, которые каждый раз просила вернуть (формы). А когда миссис Вандербас нашла в цветах ужика, она позвала нас и подняла его, чтобы показать нам, как настоящий специалист, хотя до этого только один раз видела ужа по телевизору, а через неделю у нее случилась запоздалая паническая атака, так что ей пришлось попросить доктора Хиллворда выписать ей успокоительное.
К числу других симпатичных нам соседей относились доктор Хиллворд и миссис Хиллворд (которую назвали Маргаритой до широкого распространения маргарина, и ей хотелось бы, чтобы либо ее назвали по-другому, либо маргарин не стал так популярен). Хиллворды были нами очарованы и приносили своего милого щенка Бимбо познакомиться с нашим милым щенком Дебби, когда они еще были щенками, да и после тоже приводили. И однажды они помогли нам устроить фейерверк, когда мама испугалась запускать ракеты, а папа застрял на за- воде.
А еще была миссис Лант, которая, как бы мама ее ни называла, всегда приходила на помощь, хотя определенно не в роли няни (она терпеть не могла детей и говорила, что у нее от них кошмарики), и оказывала успокаивающее действие, а также делала замечательные тарталетки с вареньем, причем с вареньем разного цвета, которые мы называли цветным горошком. «Ничто так не поднимает настроение, как тарталетка с вареньем», — бывало, говорила миссис Лант, и хотя иных приятных слов она никогда не говорила, эти слова были приятны, и говорила она их часто.
Нянь как возможных помощниц в борьбе с одиночеством я в свой список не включила, ну разве что была одна очень милая няня по имени Джоан, но она к тому времени уже осталась в прошлом. Они подолгу не задерживались, да и все были немного не на нашей волне — в отличие от мутанта миссис Лант, которая провела с нами долгие годы и знала нас как облупленных. Поначалу мама всегда старалась подружиться с новой няней, вела себя непринужденно, но когда няня давала понять, что дружить с мамой не намерена, мама обдавала эту няню холодом, будто обиженная школьница. Такие представления смущали даже меня. Няни просто хотели, что- бы их оставили в покое и дали немного денег. Когда нас покинула третья няня, мама с трудом собралась с духом, чтобы позвонить в агентство и попросить прислать четвертую. Владелица агентства, тупая корова, имела склонность осуждать других и водила дружбу с бабушкой, но мама все-таки позвонила, и нам прислали Мойру с желтыми, как у волка, глазами, смотреть на нее было тяжело. Мама поняла, что с Мойрой не стоит даже пытаться подружиться. Во-первых, она выставила баночки с мазями в ванной комнате у всех на виду, а во-вторых, она рано ложилась спать, чтобы почитать в постели, и эти два обстоятельства бесконечно раздражали маму.
Не включив в список желтоглазую Мойру, я замети- ла взволнованной сестре, что тем не менее у нас под ру- кой имеется компания чудесных людей и я не понимаю, как мама хоть на мгновение может почувствовать себя одинокой.
Сестра со мной не согласилась и процитировала то самое стихотворение («Одиночество в толпе»), из чего я сделала вывод, что она разговаривала с мамой на эту тему.
— Ладно, — сказала я, — знаю я о пластиковой петрушке, но в реальной жизни у мамы полно друзей, знакомых и так далее, которые все сплотятся вокруг нее и сделают все что могут.
— Нет, не сделают, так не бывает, — сказала сестра ужасно взрослым голосом, учитывая, что ей было все- го одиннадцать лет. — Такое случается, только когда кто-нибудь умирает, и то ненадолго. Если женщину бросают, в особенности если с ней разводятся и она остается без человека у руля, то все родственники, друзья и знакомые бегут прочь.
— Правда? — спросила я.
— Да, пока не появится другой человек у руля, — сказала сестра.
— И что тогда? — спросила я.
— А когда найдется замена человеку у руля, женщину снова принимают в обществе.