Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 53, 2020
Расхожая формула «У этой страны (или проекта, или художественного направления, или научной теории, или разного другого) нет будущего» звучит вообще-то вполне уничижительно. Казалось бы.
Однако именно в нашей стране, а точнее в официальном политическом дискурсе или в ведущих, одобренных начальством квазиисторических концепциях эта формула, точнее то, что она обозначает, практически узаконена.
По крайней мере легко заметить, что категория будущего в официальной пропагандистской риторике практически отсутствует.
Отсутствует настолько, что я не особенно удивился бы, если из нашей грамматики как-то незаметно исчезли бы формы будущего времени. Как-то нечего стало ими обозначать.
Будущего нет. Точнее нет, не так. Оно как бы есть, но оно просто заменено прошлым. Это что-то вроде обратной перспективы, принятой в иконописном искусстве. Мы как бы вглядываемся вперед, и в далекой перспективе видим мелкие, неразборчивые, мало достоверные и сильно искаженные фрагменты всего того, что осталось сзади.
Это было не всегда.
В СССР когда-то изо всех сил, изо всех родов оружия культивировался миф «светлого будущего» (а симметрично — и «проклятого прошлого»), и именно этому утопическому идолу многие годы приносились изобильные жертвы, в том числе и человеческие.
Но этот же самый миф и эта же самая эта утопия сумели подстегнуть к вполне реальным и искренним творческим порывам множество молодых и немолодых людей, соблазненных и одержимых пусть и не совсем внятной, но от этого еще более интригующей идеей «нового мира» и убежденных в том, что и форма, и содержание этого грядущего мира будут во многом зависеть от их усилий, от их персонального и коллективного энтузиазма.
Пропагандистская риторика тех лет, базировавшаяся на адаптированном к нашей неизбывной самобытности марксизме, оперировала, с одной стороны, такими зловещими категориями, как диктатура, хотя бы и пролетариата, с другой же — такими, как, например, научное мировоззрение. А потому на официальном уровне культивировалось почтительное отношение к науке вообще, да и к культуре как таковой — тоже.
А если то или иное направление в науке третировалось как «лженаука» или даже «продажная девка империализма», это лишь подтверждало неподдельный интерес и отеческую заботу государства о «самой передовой науке».
А если те или иные явления культуры объявлялись идейно вредными и ущербными, то это означало в числе прочего и то, что госудаство к литературе и искусству относилось всерьез.
Ну, и будущее, конечно! И оно, будущее, всегда было важнее настоящего, каким бы лучезарным это настоящее ни представало со страниц газет и в кинохронике. Настоящее всегда было лишь прологом к уже окончательно совершенному будущему, постоянно маячившему в исторической перспективе, как вожделенная морковка перед мордой осла.
Сначала «будущим» был социализм, который строили в одной отдельно взятой стране. В какой-то момент строить его надоело, и было объявлено о его полной победе, а также о том, что жить стало лучше, жить стало веселее. Это спущенное сверху бурное веселье, явленное в виде кинокартины «Волга-Волга» и Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, непринужденно сочеталось с энергичными мероприятиями, связанными с обострением классовой борьбы, которая с каждым годом обострялась настолько, что в огромной стране уже не хватало мест для новых лагерей.
Впрочем, это время я знаю в основном по книжкам, фильмам и воспоминаниям старших.
А вот начало 60-х, когда общим фоном социальной жизни служил плакат «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», я уже помню отчетливо.
По поводу коммунизма было множество дискуссий. Не только публичных, но и, так сказать, частных. Не о том, разумеется, спорили, наступит он или нет на самом деле, — это-то как раз не обсуждалось, а подразумевалось само собой, — а о том, каким именно он, этот коммунизм, будет.
Одни (их было большинство) видели коммунизм как универсальную и всеобъемлющую халяву, где всего до хренища и все бесплатно. Другие (их было существенно меньше) понимали его как окончательное и бесповоротное торжество разума, нравственных начал и свободного творческого труда, как избавление от предрассудков и родимых пятен «проклятого прошлого». Одним словом, ни болезней, ни печали, ни воздыхания, как было сказано намного раньше и, в общем, по несколько другому поводу.
Писатели-фантасты тех лет — те, которые из «прогрессивных», — изображали будущее как мир, заселенный исключительно умными, честными, сильными, храбрыми, при этом веселыми, остроумными, по-доброму насмешливыми людьми — лыжниками и туристами с рюкзаками и гитарами. Грядущее человечество выглядело там как разросшийся до глобальных масштабов дружный коллектив какого-нибудь научно-исследовательского института 60-х годов.
Про коммунизм было также и множество остроумнейших анекдотов. Особенно привлекательным для устного народного творчества была повсеместно употребляемая формула, обозначавшая основной принцип общественных отношений при коммунизме: «От каждого по способностям, каждому по потребностям».
Больше шуток было, разумеется, не столько про способности, сколько про потребности, что и понятно, если учесть скромный, мягко говоря, уровень тогдашнего товарного обеспечения – «снабжения», как тогда говорили.
Мне запомнился такой, например, анекдот. При коммунизме человек отправляется за продуктами с целью удовлетворения своих потребностей. На двери магазина он видит объявление: «Сегодня потребности в масле не будет».
К 70-м годам к «коммунизму» как-то незаметно остыли и он окончательно превратился в ритуальную, ни к чему не обязывающую фигуру внутрипартийного этикета. Генсек ЦК КПСС товарищ Брежнев свой многочасовой, монотонный и усыпляющий, как восточный эпос, доклад на очередном съезде неизменно заканчивал словами «Да здравствует коммунизм!» После чего делегаты вставали и аплодировали ровно столько, сколько было положено по регламенту. А потом, усталые, но довольные, веселой гурьбой шли отовариваться «по потребностям» в рамках временно построенного в одном отдельно взятом Дворце съездов коммунизма.
Но «коммунизм» уже перестал быть будущим. Он сохранялся лишь в обиходной речи граждан как рудиментарный синоним сытости и товарно-денежного благополучия. Про кое-кого так и говорили: «живет как при коммунизме». В том смысле, что у него все есть».
А настоящее и будущее скомкались в одну кучу в невнятном и вневременном «развитом социализме», творчески обогащенном Продовольственной программой и экономикой, которой почему-то было предписано непременно быть экономной. Ну, а какой же еще, действительно!
С наступлением новых времен, когда образовался зияющий идеологический вакуум, потерялась и пленительная перспектива. Стало вдруг совсем непонятно, к чему и куда следует направлять бесхозную энергию масс.
С коммунизмом-то было проще: его никто не видел. А вот простая, казалось бы, задача — взять да и направить некоторое количество усилий а также и гражданскую, и политическую волю, чтобы просто и до обидности обыденно присоединиться к современному цивилизованному миру, — оказалась невыполнимой.
Категория будущего куда-то девалась. Или в крайнем случае будущее видится как вечно длящееся настоящее, краше которого просто и быть не может. Ну чем, скажите, плохо наше настоящее? Всего достигли, всего добились, со всеми благополучно переругались. Да и хватит уже учиться у кого попало! Не маленькие, слава богу! Учителя тоже нашлись. На себя пусть посмотрят. Еще и их поучим.
И какое такое будущее, если у нас такое прошлое! Ни у кого нет такого прошлого. А если над этим прошлым как следует поработать посредством нехитрых манипуляций, то еще и не такое прошлое организуем — всем прошлым прошлое, пальчики оближешь.
Прошлое как объект пропагандистских манипуляций – это, кончено, достояние власти.
Но прошлое, но лукавые и взаимно коварные игры с памятью – персональной или исторической – занимают сегодня практичеки все слои населения.
Персональная и коллективная историческая память устроена так, что люди вольно или, — что гораздо чаще, — невольно стремятся позолотить все то, что остается после всего того, что из памяти благополучно выветривается.
А из памяти психически и нравственного здорового человека выветриваются со временем детские обиды, несуразности, болевые ощущения, юношеские прыщи, муки совести, некрасивая одежда, очереди за растворимым кофе, детским питанием, женскими сапогами да и за всем остальным, социалистические обязательства, изучения материалов исторических пленумов, посвященных решениям исторических съездов. Да много чего выветривается из памяти. А если и не выветривается, то покрывается симпатичным беззлобным лачком.
Вопреки истории и ее безжалостным урокам в индивидуальном и в общественном сознании всегда существует пресловутый «Золотой век», не выносящий даже намека на критику.
Во времена моей юности, например, Золотым веком для одних, особенно для адептов «социализма с человеческим лицом», были 20-е годы, годы революционного энтузиазма и творческого подъема масс.
Для других, как, например, для меня и моего ближайшего круга, Золотым веком оказался век Серебряный, русский модерн, русский авангард и прочие «Бродячие собаки». Он казался сплошь золотым, золотым целиком, включая культ распада, болезненности и смерти.
В «лихие 90-е» Золотым веком стала «Россия, которую мы потеряли». И тогда стали возникать карикатурные дворянские собрания, казачьи круги и прочие «дамы и господа» и «поручики Голицыны».
Образ Золотого века и ностальгия по нему начинают формироваться тогда, когда и структура, и фактура эпохи, ее общественные нравы и эстетические нормы являются потомку, не отягощенному историческим знанием, в виде чистого стиля. При этом обстоятельства, порождающие и формирующие этот стиль, игнорируются вовсе. Восприятие стиля той или иной эпохи в чистом виде есть восприятие в сущности дикарское, то есть внеисторическое. Стиль порождает миф. А миф порождает светлую и теплую тоску по ушедшему и несбывшемуся.
Каждая эпоха характерна собственным стилем. Но современник этот стиль как правило не осознает, даже если, сам того не ведая, активно, а чаще пассивно участвует в его создании.
«Золотой век» это не вчера, нет. Золотой век — это позавчера.
А вчера – это как правило «проклятое прошлое», это сначала годы жестокого царизма, потом – красного террора, потом — культа личности, потом – эпоха волюнтаризма, потом — застоя, потом — горбачевских водочных очередей и «предательства национальных интересов», потом наступили «лихие 90-е» с их падением нравов, грабительской приватизацией, бандитской вольницей и «челноками» с полосатыми сумками, потом… Впрочем, «потом» еще не наступило. Наступило то самое «теперь», которое мы все заслужили.
А будущего — нет. Ну, просто совсем. Никакого. Его нет хотя бы уже и в том смысле, что о нем просто стараются не думать. Никто — ни власти, ни так называемые простые граждане, в том числе и те, кто умудрился в наши дни сохранить трезвое отношение к реальности и к истории.
Ужасно не хочется думать о будущем, это правда. Однако думать все же необходимо, деваться все равно некуда. Потому что если о нем не думать, его уж точно не будет.