Рассказ
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 52, 2019
Перевод Ольга Деллатола, Стилианос Деллатолас
Николас Севастакис (1964) Писатель, поэт, публицист. Выпускник факультета политических наук Афинского университета. Кандидат наук университета Lion II. Автор книг по политическим теориям современности. Профессор Политических наук Салонского Университета.
В истории этой женщины был один поворотный момент, и он уцелел во времени, сохранившись лучше, чем воспоминания о травмах детства, о которых так много говорят. Момент этот был связан с человеком — «персоной», на жаргоне того времени: бывший моряк, дорого, блестяще одетый. Но потом он взял и исчез. Трудно сказать, что было важнее — появление этого «залетного» мужчины или его внезапное исчезновение. Никто не знал, была ли ключом истории его последняя поездка в Марсель или открытка, полученная Дорой несколько месяцев спустя. В то время она работала на ликеро-водочном заводе, в желтом здании, пропахшем узо и сырой древесиной. За короткое время после его исчезновения Дору зауважали за то, что с ней приключилось такое необыкновенное происшествие. Только сторож завода бормотал какие-то гадости, ну а кому интересно мнение того, кто приходит из дома как побитая собака?
Дора уезжала с завода на велосипеде и ехала, не поворачивая головы ни влево, ни вправо. Велосипед был солидный, темно-синий, и он делал ее неприступной, хотя вообще-то она казалась девушкой свойской, слегка не от мира сего, потому что в ней жила любовь (единственное, что отличало ее от остальных), и она словно распространяла ее на все окружающее. Да, все, и мы тоже, чувствовали что-то необычное, когда она проезжала мимо на своем новеньком велосипеде, после работы, аккуратно выполнив все свои обязанности.
Она жила с отцом на противоположном краю города, в районе, где в начале века жили богатые семьи торговцев и банкиров. Старик был похож на тех давних борцов за Македонию, маршировавших на военных парадах, во всяком случае, таким он нам казался: как будто в молодости он совершил что-то героическое, какой-то подвиг, но мы, конечно, ничего о нем не знали. То, что он слегка прихрамывал и носил тонкие, аккуратно постриженные усы, только укрепляло нас в мысли о его героическом прошлом.
Куда ты собралась, гордая и прекрасная Дора?
Мы сочинили эту песенку и напевали ее тихо, потому что боялись Дору и потому, что еще не превратились в придурков, какими и бывают подростки.
Куда ты собралась, гордая и прекрасная Дора?
Ее красота и непосредственность держали нас на расстоянии. Это была не та красота, которая возбуждает страсть, а строгая, мгновенно рассеивающая низменные мысли сексуально озабоченных подростков.
Со временем ее присутствие стало обыденным, но не потеряло главного свойства — между ней и нами была высокая стеклянная перегородка. Она каждый день проезжала мимо торговцев рыбой, мимо школьного двора, мимо старушек, спешащих на похороны и поминки или возвращающихся оттуда, мимо варварски возбужденных стай сопливых пацанов. Она была видима, но и невидима. Наши глаза ловили ее, но не могли встретиться с ней взглядом, чего мы всякий раз ждали.
Почтальон, единственный человек, который знал правду, упорно молчал. Мы даже думали, что между ним и женщиной на велосипеде было что-то вроде договора о неразглашении тайны. Знала ли она что-то об этом почтальоне? Ведь только через двадцать лет открылось, чем он занимался. И когда его обвинили в краже почтовых чеков, мы даже не вспомнили о том его обете молчания.
То, что мы знали наверняка в те времена «стеклянной перегородки» — это что моряк с бакенбардами и в роскошном костюме испарился. Среди рабочих ликеро-водочного завода распространялись нелепые слухи, похожие на дурацкие сценарии — от темной истории, связанной с наркотиками в Марселе, до женитьбы исчезнувшего моряка на какой-то семнадцатилетней в Фивах. Одна жена сторожа утверждала, что знает истину: «персона», по ее словам, сидела в тюрьме за мошенничество. И что Дора, конечно, знала об этом, но не стыдилась своей любви к эдакому мерзавцу. Голосом, источавшим яд, жена сторожа пыталась очернить девушку, представляя ее в роли сообщницы, ну или безмозглой жертвы мелкого провинциального злодея.
* * *
С первого момента, когда он только появился, его почему-то прозвали доктором-поэтом. И этот средних лет мужчина июньским днем шел вместе с Дорой по главной торговой улице города. Два дня назад в реконструированном зале клуба, доктор-поэт прочитал лекцию о Сеферисе, посвященную десятилетию со дня смерти поэта, создавшего «Поворот». Он остановился на теме памяти и употреблении исторических символов в его творчестве. Аудитория — преподаватели гимназии, торговцы, вдовы и неизвестные — созерцала седую голову выступающего и особенно обратила внимание на его выразительную мимику и жестикуляцию, отчего произносимые им слова казались пророческими.
Когда их увидели вместе, вторая волна сильных эмоций охватила общество. Но теперь в них преобладала досада, и то, что зрелый мужчина эдакой легкой походкой идет вместе с девушкой с ликеро-водочного завода, вызвало безмолвный протест горожан.
Они дошли до широкого галечного пляжа. Доктор-поэт держал большую тетрадь, а она, одетая в черное после смерти старого «бойца-македонца», нежно опустила голову ему на плечо. Сцена прелюбодейства зафиксировалась в памяти значительного числа горожан (в том секторе памяти, который напоминает предбанник в суде). Девушка положила голову ему на плечо! И это произошло в тот момент, когда сгустились сумерки и видимость почти исчезла. А это значит, что дальше случилось худшее!
Поклонники первого образа Доры — народная драма с исчезнувшим моряком — почувствовали себя преданными. Та, первая история стала для них мифом о таинственной силе любви. Одиночество девушки с велосипедом, «стеклянная перегородка», воздвигнутая ее меланхолией, ее преданность идее любви — все эти признаки непорочности, ухода от мирской суеты — всё теперь пропало ни за грош. Дора в объятиях доктора-поэта — не что иное, как самка, соблазнившая немолодого афинского интеллигента. Своим телом, влагой между ног, теми соками, которые соблазняют запыхавшихся мужчин со спущенными штанами, готовых предаться позору.
Парочка медленно пересекала площадь — он с рюкзаком на спине, в брюках цвета хаки, и Дора, слегка покачивающая бедрами, — такой мы еще ее не видели. Они напоминали туристов, и ее черная одежда — знак траура — превратилась в наших глазах в одеяние какой-то модницы. Конечно, везде можно было встретить женщин в черных платьях, их носили и много веков назад — о таких женщинах народные поэты сочиняли гимны. Но этот новый образ Доры был уже не плоть от плоти народа, не символ горькой судьбы и бесконечных мучений. Идя рядом с образованным господином, она уходила всё дальше в другую, чуждую реальность, в символы и слова иной жизни.
Жена сторожа подытожила общее отношение ко всей этой непристойности: «Я же вам говорю — разврат у этой девицы в крови!»
И действительно, за время истории с доктором-поэтом, длившейся почти три года, Дора лишилась союзников даже среди коллег по работе, которые стали находить слова жены сторожа совершенно справедливыми. Сторож, в свою очередь, превратился в скверно выглядящего старикашку, посвятившего себя узо, и соревновался с женой в забористости выражений ненависти и презрения. С тех пор как «стеклянная перегородка» разбилась вдребезги, она оба считали своим долгом избавить рабочих от их прежнего уважительного языка.
«Потаскуха прямо», — сплевывал сторож.
«А кто знает, чем они там занимаются на пляже, там, за кустами, где они прячутся, позорники!», — дополняла его жена, жуя свой размоченный в молоке сухарь.
«Точно, а тот-то, первый, видать, что-то почуял и удрал…».
«А шлюха-то эта как терлась о седло велосипеда!», — продолжал изрыгать сквернословия рот этой богобоязненной женщины.
На противоположном краю города, в культурном обществе, где по субботам ходят на лекции, распространялись отклики о докторе-поэте, о том, кто он такой на самом деле.
«Может, вы поняли, что он хотел сказать о Сеферисе? Меня только в сон клонило от его пустословия!».
«Да он сам не знал, о чем говорит. Бред какой-то нес, тут и двух мнений быть не может».
«Ты — и я это говорю не потому, что ты наш — в тысячу раз лучше рассказываешь!»
Язык, бывает, набирает темп, когда хочет укусить, и вот при помощи этого его состояния и координации настроений, составивших коллектив, доктор-поэт превратился в ничтожного учителишку и порочного глупца. А один преподаватель филологии в гимназии провел целое расследование и пришел к выводу, что доктор-поэт — изгнанник литературного мира, один из тех достойных порицания неудачников, которые разъезжают по провинции, наподобие гастролирующих бродячих трупп, и пытаются произвести впечатление на наивных местных жителей своими дешевыми трюками.
Даже прогулки пары по окрестным горам давали повод для пряных шуток и разных выдумок жены сторожа. Как ни странно, некоторые из них дожили до сегодняшнего дня, а услышать их можно от тех, кто даже не родился в эпоху доктора-поэта и молодой Доры.
В те далекие дни середины восьмидесятых дышать было тяжело из-за пожаров, уничтоживших сосны, которые росли по склонам острова, и в результате породивших другой пейзаж. Густые, черно-красные облака бесконечно напоминали о присутствии огня, и люди завороженно глазели на них, как бы умоляя судьбу смилостивиться. Позже этот их вид истолковывали иначе, утверждая, что местные вообще не обращали на это внимания: «подумаешь, природная катастрофа!» Откуда понять нашим журналистам, что еще до этих пожаров старое тело уже было при смерти? Пожары вспыхнули именно в тот момент, когда старый мир рушился — мир, которому не суждено было увидеть, как берег моря, забывший свою прежнюю жизнь, оброс грибками и лежаками, лампами пляжных баров, выстроившимися в ряд лотками с солнцезащитными кремами и спреями от ожогов… Возможно, большие пожары были провозвестниками того будущего, в котором главными станут ностальгия по простой и спокойной жизни и мучительная неспособность научиться проигрывать.
В те же дни мы услышали об отъезде доктора-поэта в Афины. Это было не исчезновение, а нормальное возвращение в литературную жизнь столицы, на пароме «Пегас», с двумя чемоданами в клеточку, очень похожими на те, с которыми ездят туристы-пенсионеры из Норвегии.
Что произошло между ними? Никто не знал. Жена сторожа, прикованная к постели после инсульта, уже отошла от мирских дел. Ее муж, видимо, приспособившийся к условиям нового времени, потерял интерес к чужим судьбам — костлявый и мрачный, он надолго запирался на заводском складе, и гастарбайтеры из Албании-то держали пари, что там он и испустит последний вздох.
Летом мы вели в основном ночной образ жизни, поэтому далеко не сразу снова увидели женщину на велосипеде. На нас произвело впечатление то, что она собрала волосы в пучок и была в каких-то некрасивых штанах оливкового цвета. Как будто старалась стереть все следы себя прежней. Ее строгие и элегантные черты превратились в маску, она напоминала женские фигуры с гравюр Сопротивления.
Возможно, этим своим превращением она со временем восстановила бы доверие рабочих, и они простили бы ей измену. Но мы в то время уже принадлежали другому миру, ценности «местного общества» стали для нас чужими. Для нас Дора бесславно капитулировала перед местными нравами. Казалось, она готова принести себя в жертву закону гравитации, который для нас, адептов полета, был главным врагом.
Написав эти строки почти тридцать лет спустя, я, разумеется, знаю продолжение этой истории. Потому могу заверить вас, что в ней были всякие повороты, был и хэппи-энд, который привел бы вас в восторг — это же здорово, когда любовь возвращается из ниоткуда. Но рассказывать об этом нет смысла, поскольку Дора как персонаж ушла со сцены. Возвращаясь на остров обычно к концу июня, мы повсюду наблюдали оргазм обновления, хотя приметы ушедших времен оставались разбросанными там и сям. Этому прошлому миру удалось сохраниться до конца нашего отрочества. А потом произошли большие перемены, и настала эпоха инженеров. Мое поколение оказалось свидетелем поначалу неощутимых изменений, а в зрелости мы стали рьяными исполнителями дальнейших разрушений. Так что я могу сказать о Доре, пережившей свое время? Как я могу описать место, где ее тело плавает над слоями времени, подобно умершему, не подозревающему о своей смерти?
Единственное, что приходит в голову — та песенка, которая была преждевременным, но прозорливым прощанием:
Куда ты собралась, гордая и прекрасная Дорa
На каком углу нашей судьбы легла спать?
(Полис, 2014)
Перевод с греческого: Ольга Деллатола, Стилианос Деллатолас