Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 52, 2019
В 2004–2006 годах в издательстве Водолей Publishers (Томск–Москва) вышел трехтомник Антологии античной лирики в русских переводах, составленный Яковом Эммануиловичем Голосовкером. Два первых тома — Лирика Эллады; третий — Лирика Рима.
Настоящая заметка — отнюдь не рецензия; автор ее не имеет чести принадлежать к ученой когорте филологов-классиков; он лишь — внимательный читатель, как любил называть себя сам Яков Эммануилович, анализируя произведения близких ему писателей. Но он, автор, еще и свидетель, думаю, единственный из ныне живущих, драматической истории этой книги, вошедшей и в жизнь и в саму смерть ее составителя.
Сам термин «составитель» в данном случае никак не вмещает всего того, что было вложено в ее возникновение. Голосовкер, конечно, автор не всех переводов, но лишь некоторых, однако он в полном смысле родитель этого могучего трехтомника, зачавший и выносивший его в себе, промучившийся его родами десятки лет, но так и не увидевший рождения своего чада. Мне, давнему его другу, пришлось присутствовать при этих мýках, которые в какой-то слабой мере передавались и мне.
Голосовкер был хорошо знаком с моим отцом, в ту пору известным литературным критиком К.Л. Зелинским, и в один из его визитов в дом отца мы и познакомились, а затем, к удивлению моему, подружились. Якову Эммануиловичу, задыхавшемуся в одиночестве, с характером, в котором романтическая ирония сочеталась с неуживчивой жесткостью, а простор эллинского неба в душе с лагерным недоверием ко всем и подозрением всего на свете, было непросто обрастать друзьями и тем более их удерживать. Но и ему, с его несгибаемой героичностью в античном духе, казавшемуся как-то нелепо прямостоящим в обществе согнутых и согнувшихся, очень нужен был слушатель, даже если тому было лишь 18 лет. Люди постарше, осмотрительнее, прочно устроенные в карьерно-ученой жизни, если и дружили с ним, то осторожно, соблюдая дистанцию. Обо всем этом мне уже довелось писать в мемуарном очерке «Между титаном и вепрем»2, здесь я коснусь лишь того, что относится к Антологии.
Сам он никогда не был в Греции. Но при этом, можно смело сказать, не покидал древней своей Эллады. Оттуда пошла его философия, получившая по названию главного труда его имя Иммагинативный абсолют. Там была родина его души и культуры со всем сплетением многих знаний, образов и ассоциаций, там каким-то чудом еще сохранился тот воздух, которым он всю жизнь дышал. «Для эллинов — не только для их мыслителей и художников, но и для целого народа, эстетика была онтологией, самим бытием, самим миром, самой первозданной необходимостью… Все эстетическое было для эллинов объективно существующим, реальностью, как дерево и вода, а не чем-то субъективным»3. Эта мысль легла в основу Имагинативного Абсолюта: творческая мощь художника или народа как целого создает свой мир поэзии, музыки или религии, вырастая из инстинкта воображения, когда воображаемое становится действительным, а бытие облекается в красоту богов, людей, гор и стихов. Там же, на ожившей, сотворенной заново эллинской родине, родилась и сама Антология, работа над которой заняла главные годы жизни Голосовкера. «Античность не была для меня дверью, замыкающей меня в мире классической филологии, — рассказывал он, — она всегда была для меня вернейшим путем для постижения самых сложных загадок жизни искусства и мысли… (Она) стала для меня не только колодцем, из которого я вытягивал мои ведра с живой водой, не только моим путем в литературу, но и преддверием к моему последнему творческому синтезу»4. И если этим синтезом стал его Иммагинативный Абсолют, в котором отвлеченные идеи автора оживают в образах греческих богов и титанов, то Антология была чем-то больше, чем путем к философии, это была его лаборатория или, по имени раннего стихотворного сборника Якова Эммануиловича, Садом души моей.
«Антология — книга для чтения. Антология — это цветник. Это сад для прогулок читателя. Так мыслила античность», — начинает он свое предисловие О построении Антологии античной лирики5. Он обустраивает или возводит свой сад, очень личный и вместе с тем вместивший в себя огромный пласт культуры, в котором лирическая поэзия Эллады вливается в пространство русской лирики. Поэзия, здесь собранная, простирается от сольной мелики (распеваемых стихов) Терпандра Лесбосского, Сафо и Алкея до эпохи Юстиниана в VI веке, т.е. на 14 веков без малого, в России же почти на два века. 2000 стихотворений, 135 поэтов (включая поэзию Рима), 84 переводчика. Там — «Сафо, Алкей, Стесиор, Алкман, Ивик, Эсхил, Софокл, Теогнид, Ион Хиосский… (здесь) — Батюшков, Пушкин, Фет, Мей, Мережковский, Вяч. Иванов, Ф. Ф. Зелинский, А. Пиотровский, Л. Блуменау, В. Нилендер, Ин. Анненский, В. Вересаев… наконец сам Голосовкер, собравший их всех в некоем звучащем, вечно длящемся полуденном Эдеме, у врат которого он поставил стражу… На земле античности он, по сути, открыл особую страну русской поэзии»6.
Это страна, куда русские поэты входят со своими читателями. Что они искали и продолжают искать в этом лирическом саду? «Если собрать все оригинальные памятники русской классической поэзии, посвященные античному миру, в тематическом плане в одно целое, само собой получился бы ответ на вышеуказанные вопросы, и самым любопытным в этом ответе было бы признание, что русские поэты-реалисты воспринимали классику в аспекте высоко-романтическом и в романтической классике превращали в «театр для людей» то, что античное мировоззрение рассматривало как «театр для богов»7. Это относится и к переводам и даже прежде всего к ним. Античная классика, опрокинутая в русскую, здесь рождается заново в том, что Голосовкер называет «романтизированной классикой». Он умеет ценить встречу настоящей поэзии с настоящей ученостью, столь необходимой при переводе эллинских поэтов. «Родная речь певцу земля родная. В ней предков неразменный клад лежит», — писал Вячеслав Иванов, сумевший поселить на родной земле греческих поэтов, нисколько не потерявших своих неразменных богатств. В русской культуре с ее пушкинской всеоткрытостью, античная, эллинская, александрийская, римская земля была по-особому близкой, и эту русскую классическую родину открыл, собрал из сотен рассеянных, тщательно отобранных (ибо Антология, несмотря на свою полноту, не могла включить всего написанного в античном мире) стихотворений и фрагментов. Он открыл для нас, читателей, причем вполне сознательно, античную родину русского стиха. И внушил нам и ностальгию по ней. Ибо на эту почву в России всегда будут возвращаться.
В 1960 году, когда мы познакомились и я впервые услышал об Антологии, история ее уходила уже далеко в прошлое, а настоящее было наполнено напряженнейшей борьбой за ее издание. Это слово не сходило с его уст. Антология, казалось, была тем самым садом, посаженным и ухоженным садовником, откуда хотели выгнать и отчасти выгнали его самого. Трудно сказать, сколько он посвятил времени этой работе; по-моему, она была с ним всегда. Еще в 1935 году в издательстве «Academia» вышел небольшой сборник переводов Лирика древней Эллады в переводах русских поэтов, в 1955 — другой: Поэты-лирики Древней Эллады и Рима в переводах Я.Голосовкера. А в перерыве было еще много чего; в 1936 году Голосовкер был арестован, более того, хуже того: все его написанные к тому времени труды сгорели, после каторги были восстановлены, а потом сгорели вновь. Но ирония судьбы: продлись его «вольная жизнь» на год-полтора, ему было бы не выйти из лагеря, и даже — как сотруднику издательства «Academia», которым руководил Л.Б. Каменев, возможно, было и не избежать расстрела. Отсидев лишь три года, Голосовкер вышел и постепенно вернулся в литературу, но вернулся именно как «античник», должность немного странная в советских 40-х годах, но по-своему уважаемая, помогшая ему в годы войны добиться права проживания в Москве, а в 1957 году ему, бездомному, даже получить однокомнатную квартиру на Университетском проспекте. В 1955 году у него вышли Сказания о титанах, которые были им как бы сотканы и частично просто придуманы из дошедших обрывков когда-то существовавших мифов; книга оказалась читаемой, имела успех и дополненная чудесным Сказанием о кентавре Хироне была еще переиздана в конце его жизни, в то время он работал над Достоевским и Кантом, книгой Секрет автора и другими, но основным его трудом было прежде всего составление Антологии античной лирики. Антология была, можно сказать, общественно признанной его работой, потому что писание Имагинативного Абсолюта и других философских книг было делом сугубо частным, не имевшим никаких шансов на публикацию, Голосовкер сам это знал, мучился этим, но надежд на издание при жизни главного своего труда не питал.
В конце 50-х годов работа над Антологией была закончена, хотя все последующие годы продолжалось доредактирование, досоставление, дорабатывание. Время, которое я застал, начало 60-х, было уже эпохой бесконечно томительного, изматывающего пробивания ее в печать. Видимым образом оно даже имело все шансы на успех, был заключен договор с Гослитиздатом, который относился к нему со всей серьезностью, посылал редактора на дом для совместной работы, более того, проект имел могущественных покровителей в лице академика А.И. Белецкого и самого писательского начальника Константина Федина. Противники публикации были не столь заметны, но их было больше, и они сидели на ключевых местах. Почему все же книга так и не вышла при жизни Якова Эммануиловича? Историк Сигурд Оттович Шмидт, племянник Голосовкера, указывает несколько причин. Первая из них могла быть политической; среди своих участников Антология имела репрессированных переводчиков и переводчиков-эмигрантов, как Вячеслав Иванов, и эти две категории, особенно последняя, в тогдашнем мире относились к неупоминавшимся, никогда не бывшим. Вторая причина могла выглядеть даже академической; Голосовкер не считался с раз и навсегда установленной дисциплиной перевода, он был, по самохарактеристике Вяч. Иванова, «скворечниц вольных гражданин», творил собственные принципы, которые не всегда устраивали строгих классиков из Института мировой литературы. Третья причина могла быть и банально экономической: громадная Антология фактически отодвигала в сторону целый слой переводчиков, не всегда талантливых, кормившихся исключительно на античной ниве. И никогда бы она не вышла и потом, если бы С.О. Шмидт уже к концу своей долгой жизни не нашел для нее издательства. Случилось это уже почти через 30 лет после кончины автора-составителя.
Но это была уже иная эпоха. Издание в 50-х или 60-х годах прошлого века стало бы каким-то, пусть камерным, но событием, интеллектуальным подарком. Тогда существовал неутоленный читательский голод по культурному Знанию вообще; книгу было бы невозможно достать, ею бы гордились, ставили на видное место, перепродавали на «черном рынке» по цене, в 5-7 раз превышающей магазинную, хотя тираж ее тогда был бы не менее восьми-десяти тысяч экземпляров. Впрочем, ее и сейчас достать трудно, но уже при тираже в 1000 экземпляров, ибо в наши дни другие издания отвлекают шум на себя, книжные события претерпели огромную инфляцию, а запросы читающей (все еще читающей) публики повернулись в другую сторону. Печатные издания лишились своего протяжного эха, которое было у них десятилетия назад, так что Антология вышла в свет в глухой тишине, окруженной шумом. Она разошлась скорее всего, среди филологов, немногих оставшихся любителей древней поэзии, когда и новейшую не очень-то читают, но в 60-х годах такие любители составляли особый и не совсем даже тонкий пласт интеллигенции или жаждущий ею стать. И вот тем неизданием они были, можно сказать, ограблены. Да только ли этим?
Однако главной жертвой того неиздания стал, конечно, сам Яков Эммануилович Голосовкер. Не в плане компенсации (его работа даже была оплачена), не в плане честолюбия (оно если было, то в другом, идейном, философском поле), не только под углом зрения человеческой неудачи… Нет, дело обстояло гораздо печальней; именно в годы повседневной борьбы за Антологию он заболел психически. Стучавшаяся головой о двери издательства рукопись вторглась в его болезнь, сцепилась с ней, оделась в ее симптомы, и было даже трудно различить (я, по крайней мере, поначалу не мог), где шла речь о перипетиях несчастной книги, у которой всегда кто-то вставал на пути, а где — просто уже о клинической мании преследования. Разумеется, болезнь потом выбралась из этого случайного облачения, поползла, побежала дальше своим крутым путем, еще и подгоняемая изнутри не только отбытым лагерным, но и всем вообще советским затравленным прошлым, и все же на первых ее этапах еще казалось, что речь шла лишь о борьбе за Антологию, той борьбе, которая иной раз поистине принимала форму греческой трагедии.
Яков Эммануилович Голосовкер умер в психбольнице в 77 лет, проведя в ней последние четыре года своей жизни (1963–1967). Мне — при редких посещениях — с тех пор не приходилось видеть кончины столь мучительной внутренне. «Моя мысль — только боль», — говорил кентавр Хирон. Мысль гасла, боль росла. Однако при всей несомненной болезни, в его долгом умирании было многое и от гибели великого трагического героя, отстаивающего священные права души философа, мыслящего по-своему, ученого-классика, поэта-романтика, никуда не вписавшегося чудака перед лицом презирающего, топчущего их мира. Если попробовать изобразить эти права в виде книг или хартий в его руках, то в одной из них должен был бы быть Имагинативный Абсолют (также вышедший относительно недавно)8, в другой — Антология античной лирики в русских переводах.
Примечания
1 Я.Э. Голосовкер. Антология античной лирики в русских переводах. // Т. 1-2 Лирика Эллады. Изд. Водолей Publishers, 2004–2006.
2 См.: Владимир Зелинский. Священное ремесло. Философские портреты. СПБ, изд. «Алетейя» , 2017.
3 Антология… Русские поэты и античный мир. С. 54.
4 Цит. по предисловию С.О. Шмидта, О Якобе Голосовкере, Лирика Эллады. С.7.
5 Лирика Эллады // Т. 1. С. 21.
6 Священное ремесло. С. 385-386.
7 Там же. С. 51-52.
8 Яков Голосовкер, Избранное: Логика мифа. СПБ, 2009.