Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 52, 2019
Наталия Исаева — советский и российский историк философии и религии, индолог, переводчик; доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института востоковедения РАН (Отдел истории и культуры Древнего Востока). Автор семнадцати книг, которые были изданы в России, США, Индии; а также около сотни статей, в том числе и по проблемам современной театральной эстетики. Написано более 40 статей для «Новой философской энциклопедии». Одна из авторов «Большой Российской энциклопедии». В последние годы преподает и работает во Франции (Парижский университет, ARTA) Кавалер Ордена изящных искусств и литературы Французской Республики.
Величественная Греция, белоснежная Эллада! Да ничего подобного! Это, конечно же, немцы, в поисках своих индоевропейских, или арийских корней выдумали торжественность белокаменной скульптуры: на самом же деле она была крашеной, разноцветной, на манер раскрашенной деревянной скульптуры из восточноевропейских церквей…
Вот и для меня Греция, даже Афины, — не столько величественный Акрополь (карабкаешься час по ступенькам вверх — после этого и небольшие, в общем, храмы развернутся мощными фасадами, вырастут на глазах колоннами…), сколько скрещения и вечный квест кривоватых улочек, панельные «южные» дома столицы и ослепительно-белые оштукатуренные мазанки островов… И вообще — скорее уж сами острова: и Гидра, и Эгина, но прежде всего вся цепочка Додеканес (Dodecanese), «дюжины» островов (которых на самом деле гораздо больше), начиная с Родоса. Вот — киньте в меня цветной камушек, гальку с островного пляжа, — но для меня Греция — это какая-то зыбкая связь с Востоком, с той же Турцией, которую греки дружно ненавидят…
Я очень ясно почувствовала это ещё десять лет назад, когда Анатолий Васильев взялся поставить «Медею» Еврипида для Hellenic festival в Эпидавре. При всем покровительстве афинской бюрократии, при том, что сценографом он расчётливо взял Дионисиоса Фотопулоса (Dionysios Fotopoulos) — безумно известного греческого художника, вальяжного и благополучного — тот работать и не собирался, да ещё летом! — но картиночки Васильева вполне одобрял, а инженерные проблемы предлагал согласовывать с технической командой Эпидавра. В результате половина идей так и не воплотилась, ослика на сцену вывести не дали, трактор тоже не выехал (при этом все ссылались на особо строгую инспекцию по национальным памятникам), но спектакль состоялся и вызвал ожидаемый скандал. Там-то я и увидела проходящий торжественной процессией оркестр «рембетики» — той самой восточной, разнузданной и жаркой песенной стихии маргиналов, воров и подонков (поскреби только придонные слои гашишных подвалов Афин или Салоник, приморских городов вдоль побережья), что бежали после войн начала века из Османской империи… Фламенко или фаду, цыганские песенки или криминальный шансон, настоящий черномазый блюз — вот ближайшие культурные (расхристанные) родственники этих баллад, которые на деле сохраняют старые христианские византийские напевы, которые эти маргиналы семейственно сберегали в Турции и на Ближнем Востоке — и которые в самой Греции уже не сохранились. Консервативные зрители Эпидавра начинали свистеть, когда — обрамляя представление древней трагедии — вокруг в торжественном «парадосе» проходили музыканты в жилетках и фесках, в полосатых узеньких сутенерских костюмчиках, неистово наяривая на базуках и скрипочках, ударяя в барабаны. Молодой греческий композитор Такис Фараксис (Takis Faraksis) написал новые мелодии в той же, каждому здесь известной стилистике, ну а автором был тут сам Еврипид со своим рассказом о безумных страстях и чудовищных преступлениях…
Лучшее, что есть в Греции, — на этом стыке. Лучшее создано бродягами, воришками, путешественниками… В Афинах держи, конечно, ухо востро, поминутно хватаясь за свой карман, за сумочку, за рюкзачок. А вот на островах — где тоже, казалось бы, нескончаемый поток приезжих, — на берегу раскладывай свободно всю свою мелочь и дребедень недалеко от таверны; вылезешь из моря — подберёшь! Патмос, куда я приезжаю уже почти двадцать лет, с его красными железистыми гранитами, низкорослыми соснами и туями по горным склонам, с осликами и козами (ничего крупнее этой живности на выжженной солнцем земле просто не прокормить, даже им не хватает травы, и тогда зверей кормят грушами и помидорами)… Патмос, где жил Евангелист Иоанн, уже девяноста с лишним лет от роду сосланный в глушь, в пещеру, чтоб не мутил народ. А он и там бормотал, проговаривал невнятно последние, страшные видения Апокалипсиса, которые только и успевал записывать послушник Прохор. И вот она, та пещера, с выдолбленной в камне нишей для головы, с опорой для руки, ежели тяжело подыматься: вмятины, ямки в граните словно выжжены последним, нечеловеческим светом и жаром. Однако же до них можно сейчас реально дотронуться, едва не задохнувшись от священного ужаса… И литургия там служится неотменимо, каждый день, кроме Страстной Пятницы.
Приезжие-уезжие. Все те, кто очутился здесь и задержался хоть на время на скрещении дорог. Аргонавты, мореплаватели, монахи, рыбаки, коммивояжеры… Ну и те, кто мне дороже всего: театральные люди, тоже ведь — перекати-поле! Васильев, показавший Еврипидову трагедию о колхидской царевне во всех древних амфитеатрах Эллады, — всюду, где только были разрешены театральные представления. И греческие режиссеры, деятели, мастера искусства, которым как-то не сидится в Афинах, так что они — по старой привычке — предпочитают скитаться, шляться по миру, всюду показывая своё умение… Константин Кавафис (Konstantinos Kavafis), живший в Греции и в Англии, но бóльшую часть жизни отдавший египетской Александрии. И Теодор Курентзис (Theodor Kurrentzis), обратившийся в великого дирижера во многом благодаря русской музыкальной школе, очень театральный, чрезвычайно пластичный, подающий оркестру тайные знаки всем телом, неожиданными движениями рук и губ, как бы шепчущий беззвучные заговоры своим музыкантам (а теперь вот ещё вдобавок сыгравший одну из главных ролей в монументальном киношном проекте «Дау» у Ильи Хржановского). И Теодорос Терзопулос (Theodoros Terzopoulos), где только не ставивший и не преподававший театр за свою долгую жизнь (помню и его московских «Вакханок» на открытии «Электротеатра» Бориса Юхананова, где декоративную, величественную даже в своём дионисийском безумии Агаву играла васильевская актриса с опытом «Илиады» — Алла Козакова). И нынешний скиталец, globe-trotter, хоть и предпочитающий работать с греческими актёрами и техниками — Димитрис Папаиоанну (Dimitris Papaioannou), хореограф и театральный режиссёр, главное греческое открытие последнего десятилетия…
Впрочем, что я говорю! Широкая публика услышала это имя ещё в 2004 году, когда Папаиоанну неожиданно для всех был приглашён ставить церемонию открытия Олимпийских игр. Ну, там еще всё было довольно предсказуемо: с беломраморными статуями и монохромными настенными росписями, с критскими «бычьими» играми, постепенно переходящими в узнаваемые движения спортивных соревнований… А вот после пошли визуально, может быть, самые взрывные спектакли современного движенческого театра.
Я в Париже видела два последних: в прошлом году и этим летом, в июле. «Великий укротитель» («The Great Tamer»), который был сочинен в Афинах и впервые показан в Культурном центре Онассиса в мае 2017 года. Под сюрреалистически замедленный вальс Штрауса «Голубой Дунай» мы видим площадку, покрытую большими продолговатыми пластинами, похожими на разбросанную черепицу. Под ними, как в археологическом раскопе, как в старинном погребении, открываются разъятые части человеческих тел: да, те же самые скульптурные обломки, которые, однако же, продолжают шевелиться. Поэт Орфей, спускавшийся за Эвридикой, отчаявшийся вывести ее из Аидова царства и отдавший своё тело на растерзание диким зверям? Останки воинов-гоплитов, павших на поле брани (в какой-то миг летят веером во все стороны золотые стрелы, и прямоугольники подымаются как щиты, пытаясь защитить павших)? Да нет, вот уже вся земля вздыбливается, как надувной батут, она растит на своих холмиках кустящиеся стебли растений, облезлыми клумбами едва прикрывающие могилы, где зарыты человеческие тела, и археологические памятники, и чудны´е артефакты… Где-то совсем рядом рыщет смерть, тот великий укротитель, что обещает покой. И только разъятые тела и осыпающиеся скелеты снова и снова подымаются, чтобы найти минутное равновесие на шатком склоне (или же в тесных объятиях космонавта в надувном скафандре, которому ведь сверху отлично видна и земля, и то, что за ее пределами). Папаиоанну вообще-то получил первое образование как художник и сценограф, он сам придумывает бо́льшую часть декора и хитроумных механических приспособлений, дающих просто поразительные визуальные эффекты. Здесь, в постановке, есть прямые цитаты из Эль Греко и Магритта, но больше всего, наверное, запоминается отсылка к «Уроку анатомии доктора Тульпа» Рембрандта с его umbra mortis — «тенью смерти». Фигуры людей, одетых в чёрное, почти сливающиеся с чёрным фоном, — они склонились над обнаженным телом бедного воришки: его тоже готовят к разъятию, к расчленению на куски, но пока он, укрощенный, лежит бездыханной жертвой (для Димитриса Папаиоанну — в прямой травестии Пьеты).
И наконец, последняя вещь, которую видела здесь в пространстве большого зала «Ля Виллетт» в этом году. Здесь часто показывает гастрольные спектакли парижский «Театр де ля Вилль», где пока что идёт долгий ремонт — но именно сюда и приезжала каждый год со своей труппой Пина Бауш вплоть до самой своей смерти в 2009-м (она и умерла-то, поспешно, до срока вернувшись с последних парижских гастролей). И в первый раз за десять лет театр в Вуппертале пригласил стороннего постановщика — вместо того чтобы, и ранее, возобновлять прежние спектакли великой Пины.
Название было предложено приятелем Димитриса и консультантом многих его работ Ангелосом Мендесом (Angelos Mendes) уже после первых прогонов: «Seit Sie»/«Since She», то есть — «С тех пор как она». Воспоминание — трибьют Пине? Пожалуй… только Пине, усиленной и перекореженной куда более мощными силовыми линиями… Пине, помноженной на Босха… Она, пожалуй, всегда искала какую-то легкость, простоту, человечью, трогательную неуклюжесть танца. А здесь те же вроде бы обычные, чуть неловкие человеческие фигуры деформируются, опять же разнимаются на куски и фрагменты, визуально расчленяются в пространстве… Полуголый человек, бредущий по земле, переступает словно бы на ходулях, а руки растянуты в пространстве до полу, превращаясь в длинные обрубки, в палки, на которые он опирается… Совершенно невероятный дуэт Скотта Дженнингса (Scott Jennings) и Бреанны О’Мара (Breanna o’Mara), с выдвинутой на авансцену обнаженной мужской фигурой, что на разные лады играет отрезанной женской головой со свисающими вниз золотистыми длинными волосами. Всё тело актрисы остаётся невидимым, прячется в глубокой черноте фона (порой шерстка в паху мужчины превращается в эти золотые пряди, которые он держит между ног, порой же его голова меняется на чёрную голову быка-Минотавра, влюблённого в свою партнершу).
Скульптурные образы Папаиоанну отсылают не только к античности, но и к визуальным кодам византийских икон, когда головы перформеров вдруг вспыхивают сияющими золотыми нимбами или же скрещением стрел, образующих венец. Но, разумеется, самый мощный источник вдохновения — творчество самой Пины Бауш, фрагменты которого — также в расчлененном и отраженном виде — настойчиво повторяются снова и снова, во всю длину произведения. Прежде всего, конечно, — это «Кафе Мюллер» с его деревянными столами и темными венскими стульями, только теперь их невероятно много, стулья можно схватить в охапку, грудой взгромоздить на плечах, над головой, да и посетителей, кажется, прибавилось (всего тут занято семнадцать танцоров, которые то и дело яростно сшибаются друг с другом)… Не просто беспомощно и с разбегу сплющиваются и разбиваются о стены, как это было у Пины, — нет, на каком-то тонком балансе они мгновенно сооружают пирамиды, наскакивают друг на друга, отбиваясь все теми же стульями, — в яростном темпе, в какой-то загнанной страсти. На полу лежат металлические трубы, которые вертятся, движутся, на них можно ездить, как на роликовых коньках, — или же запустить на бешеной скорости тот же перевёрнутый стол. И по этим же трубам, оскальзываясь, оступаясь и почти падая, неслышно движется высокая худая фигура женщины в длинном тонком платье — не иначе, как сама Пина пришла хоть одним глазком посмотреть и поучаствовать…
Вот такие греческие воспоминания, такая она, греческая пластика, если смотреть из сегодняшнего дня на всех этих скитальцев и бродяг. Только когда ноги их отрываются от земли, хорошо видно (как в сцене из «Великого укротителя»), что зелёные, процветшие корешки тянутся от ступни к самой почве, рвутся, натягиваются, но всё так же виснут и дрожат. Чтобы прибавить сил? Чтобы оторваться полностью? Просто, чтобы на свету растянуться этой паутиной, что связывает нас всех — с нашей общей Элладой.