Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 52, 2019
Все знают, что историю пишут победители. Вернее, не пишут, а диктуют тезисы специально обученным для этого людям. Когда проигравшие шепчут: «история воздаст нам должное», их надежды оправдываются нечасто. Не воздаст. Более того, этот принцип, утвердившийся в тысячелетиях, стал как бы основой не только мифологии, но и истории. Кли́о, муза истории (др.-греч. Κλειώ, «дарующая славу», дочь Зевса и Мнемозины, дарующей память и понимание смысла вещей) непрестанно трубит и воспевает, хвалит, дает известность и славу, утверждает память о прошлом в человеческом обществе. Оттого с таким трудом (да и то редко когда) случается перемена координат «исторической памяти», которую всегда используют для сегодняшних надобностей. Но искать правду и говорить все как есть — все равно надо.
Примеров несправедливой оценки прошлого множество, вот один из самых волнующих и ранних.
Паламед — сын царя Навплия (и ныне на Пелопоннесе есть благословенный городок Нафплион, первая столица независимого греческого королевства, с крепостью на горе Паламиди над морем. Один из самых гармоничных городов из всех, в которых мне случилось побывать. Мы были там незабываемой осенью 2001 года). Так вот матерью Паламеда была Климена, сестра Европы, которую их отец, царь Крита Катрей, намеревался погубить, но поддался на уговоры влиятельного Навплия и продал тому девушку за бесценок. Навплий потом женился на красавице, она-то и стала матерью величайшего мудреца всех времен —
Паламеда.
Все знают Одиссея, а Паламеда чтут совсем немногие. Это несправедливо. Паламед (др.греч. Παλαμήδης) — в древнегреческой мифологии герой с острова Эвбея. Изобрёл военный строй, маяк, игру в шашки, игру в кости, а также придумал числа и измерение времени по годам, месяцам и дням, меры веса и длины, буквы и цифры (не все).
Одиссей, погубивший Паламеда, прожил намного дольше его, и волнующее описание его странствий и бедствий (во многом лживое, но какое талантливое!) до сих пор восхищает всякое новое поколение.
Я опять «Одиссею» читаю как роман, как детектив, свежий и яркий текст Жуковского, сквозь который слышен Гомер и гневный рев моря.
Это непростое было дело – изобрести алфавит, неспроста изобретение приписывали богам. Алфавит греков был связан с небом и звездами, луной и солнцем, временами года, ветрами и фазами луны. Письмо было дело жреческое, тайное, темное.
* * *
Когда несметный флот (список кораблей у Гомера впечатляет), собравшийся наконец в Авлиде, не мог выйти в море из-за установившегося на много дней штиля – а здесь, в самом узком месте Эгейского моря, Эврипе, собрались начать поход на Трою именно из-за неизменно сильного течения, прорицатель Калхас вышел из транса и, заикаясь от страха, сказал, что флот не сможет отплыть, покуда Агамемнон не принесет в жертву Артемиде самую прекрасную из своих дочерей. За все приходится платить, согласилось войско, а царям — в конечном счете больше всех. Агамемнон назвал ведуна безумным и хотел утопить.
Ахейские вожди собрались на берегу и решили: они ведь уже мобилизовали столько людей, потратили несчитанные деньги, построили корабли, простились с отцами и женами, совершили все положенные жертвы богам, и теперь их ждут подвиги и богатая добыча, — невозможно просто так вернуться восвояси. Агамемнон должен совершить то, что предначертано.
Надо сказать, что Одиссей был среди смутьянов одним из самых гневных. Рыжий Менелай, человек явно несимпатичный, незадачливый муж сбежавшей Елены, брат Агамемнона и инициатор всей войны, предложил послать за племянницей Ифигенией в царский град Микены Одиссея, якобы для того, чтобы выдать замуж за Ахилла, наилучшего из мужей. Агамемнон упирался, но верные люди сказали, что войско ропщет, если он не согласится, есть опасность, что вместо него изберут предводителем Паламеда. Агамемнон отправил Одиссея за дочерью, но написал Клитемнестре, чтобы та не отпускала её. Но цари не всесильны, всегда есть и другие влиятельные «интересанты»; а повязать Агемемнона кровью было полезно. Письмо перехватили и Одиссей заманил Ифигению якобы на выданье, а на самом деле на казнь в Авлиду. Дальше там было много неясного, леденящая сердце сплошная древнегреческая трагедия, вдохновлявшая Еврипида и Софокла. Ахилл, конечно, вступился за Ифигению, однако заступничество не помогло; шепоток «государственные интересы» останавливает иногда и самых смелых.
* * *
Долго и безрезультатно стояли под Троей; опустошили все окрестности; извели дичь, оскорбив Артемиду; обезлесили окрестные холмы, осквернили кровью чистые воды Скамандра. Чтобы кормить армию, нужно было забираться все дальше; интендантские команды превращались в карательные экспедиции. Агамемнон как-то отправил Одиссея за хлебом во Фракию, а тот вернулся ни с чем. Сын Навплия Паламед стал бранить его за лень и трусость. «Не моя в том вина, — кричал Одиссей, — что мы не нашли зерна! Если бы Агамемнон послал не меня, а тебя, твой поход вряд ли был бы успешнее». Паламед отправился в море и скоро вернулся на корабле, тяжело груженном зерном (так писал Аполлодор, а пересказал много знающий Роберт Грейвс), чем уязвил Одиссея.
Одиссей задумал месть, слишком многое накопилось между ними. Нестерпимее всего было веселое чувство превосходства и та легкость, с которой всякий раз побеждал этот богатый и знатный умник с благословенной Эвбеи.
* * *
Одиссей — возможно, самый известный герой античности. Поняв Одиссея, пройдя по цепочке его реакций и поступков, мы, может быть, смогли бы дойти до первичных структурных первооснов существа, обладающего речью, ведь «в начале было Слово»! А.Ф. Лосев писал: «Одиссей, как и другие древние герои и вообще все у Гомера, это ранняя, почти первичная основа нашего культурного кода, вообще человеческой сущности, возможно, неизменяемой в своих основных характеристиках. Хотя еще Гомер понял, что люди разные: что нравится одному, не нравится другому».
Это похоже на то, как провести секвестр генетического кода человека, когда доподлинно можно очень многое узнать о происхождении предков конкретного персонажа. Герой последнего романа Владимира Шарова «Царство Агамемнона» пишет книгу «Сюжеты, рифмы и рефрены»; находит «литературных близнецов» в мировой литературной истории, парные, во многом главном совпадающие образы – личности. Разговор в этой книге «вели литературные персонажи, без сомнения, кровные родственники, но так разбросанные во времени, так друг от друга отделенные, что и не докричишься… с сотворения мира одни и те же люди скитаются меж нас».
А.Ф. Лосев писал об Одиссее:
«Одиссей не просто дипломат и практик, и уж совсем не просто хитрец, лицемер и пройдоха… Говорят, что он хитер. Но это не просто хитрость. Это какое-то упоение хитростью, какая-то фантастика хитрости… Его хитрость доведена до фантастического упоения. Он лжет даже тогда, когда в этом нет никакой надобности, за что, впрочем, покровительствующая ему Афина Паллада его хвалит (XIII, 291–295):
«Вечно все тот же: хитрец, ненасытный в коварствах!»
Ужели, даже в родной очутившись земле, /прекратить ты не можешь/Лживых речей и обманов, любимых тобою сызмальства?»
И он отвечает, явно гордясь собою:
«Я — Одиссей Лаэртид. Измышленьями хитрыми славен/ Я между всеми людьми./ До небес моя слава доходит».
Вернувшись на родину, кровожадный, как лис у курятника, он выжидает; (впро Иоанн чем, всегда повинуясь Афине, управляющей, как оператор дроном, — всеми его действиями, она и вынуждает кавалеров побольнее оскорблять Одиссея, чтобы сильнее возжечь в нем жажду мести; она и определяет кровавый и бесконечно жесткий исход резни, в которой погибнут все столующиеся в царском доме, и плохие и даже хорошие, без разбору), Одиссей лишь ждет подходящего момента, чтобы начать резню, свой апофеоз возвращения и доминирования. Дело ведь не только в мести, дело и во власти, все тут непросто. Ведь женихующиеся к Пенелопе сильнейшие и славнейшие в округе «лорды и принцы» пируют в его доме, претендуя на главенство над ним. Одиссей предусматривает каждую мелочь и рассчитывает каждое движение. Сцена расправы была жестковата даже уже во времена Гомера. Потоки крови, вопли убиваемых, горы трупов. Убивали всех претендентов, их слуг, оруженосцев, виночерпия, рапсодов и прорицателей, а служанок собственного дома юный Телемак, выращенный ими, перевешал на воротах за то, что слишком усердно обслуживали гостей. Возвращение с помощью любящей эффекты Афины удалось на славу.
Лосев так подводит итоги: «Одиссей у Гомера — глубочайший патриот, храбрейший воин, величайший страдалец, тончайший дипломат, мудрейший и искуснейший оратор, купец, предприниматель и расчетливейший хозяин, герой, доходящий до самохвальства, изворотливый авантюрист, женолюб, чувствительный и слезоточивый человек интимных переживаний, делец и пройдоха, прекрасный семьянин и жестокий палач».
* * *
Но это все было потом, через много лет. Первый раз был он уличен Паламедом, когда тот с Агамемноном и Менелаем пришли с черным кораблем на Итаку призвать на войну. Одиссей совсем не жаждал покидать дом, юную жену, младенца сына и отправляться на ратное поле совсем не на свою войну. И он решил «откосить», прикинувшись сумасшедшим, что, согласитесь, выглядело довольно странно — ведь он какой-никакой, а царь на Итаке бедной. У него приживалы, пастухи, слуги, стадо, положение в общине, а он невменяем. Не нужно было быть мудрецом, таким как Паламед, чтобы разоблачить его. Паламед и разоблачил. Одиссей пахал свое поле, запрягши самого сильного быка, сыромятными ремнями привязав к упряжи крепкую соху из старой оливы, крепко держал рукояти, точно и глубоко вел борозду. Издали завидев гостей, стал посыпать поле не зерном, а крупной морской солью, собранной на плоских камнях у берега. Мол, чего с меня взять? Паламед выхватил у кормилицы младенца Телемака и положил перед потным быком, нарезающим борозды. Безумен Одиссей, растопчет бык, порвет соха младенца – Одиссей остановился. И пришлось ему рассмеяться, – розыгрыш, шутка, не то ведь кровью придется смывать позор дезертирства… И пришлось собирать корабли, всех мужчин уводя за собою.
И еще были меж ними несогласия в долгие годы стояния под Троей. Паламед в ахейском стане был фигурой, несоразмерной Одиссею, почти равный великому вождю Агамемнону, а это всегда чревато, особенно под конец изнуряющей, несчастливой многолетней осады. Постепенно Паламед, один из зачинателей войны, становился потенциальным вождем зарождающейся «партии мира». Он говорил, что в расчетах обманули их боги, что Троя неприступна, прямой штурм нецелесообразен, издержки будут запретительно высоки, Эллада изнурена, дети забыли отцов, пашни заросли терном… И даже что эта война выгодна только богам, изводящих героев.
Интеллектуал и прагматик, Паламед призывал честно обсудить сложившуюся ситуацию: прокормить огромное войско под чужими стенами все сложнее; ожидаемая добыча не компенсирует утрат и затрат. Надо договариваться и уходить. К нему в шатер все чаще приходили капитаны ахейских кораблей поговорить с умным человеком. Паламед в этом ансамбле воплощал не только интеллект, но и зарождающийся моральный принцип: он учил отделять хорошее от плохого, приличествующее человеку — от недостойного. Надо сказать, что вождем «партии мира» после Паламеда станет Ахиллес. Как сообщает «Илиада», в первых стихах, которые помнят все («Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына»), излагается суть конфликта между Ахиллом и Агамемноном. Ахиллес сказал тогда на общем собрании, в десятый день разгара моровой язвы, косившей греческий стан, где «частые трупов костры полыхали»:
Надо скорее домой возвратиться,
тогда лишь от смерти спасемся.
Война и погибельный мор истребляет ахеян.
Одиссей — простой человек, совесть ему неведома, в этом смысле он чист и прозрачен до самого дна, коварен, тщеславен, но ему не под силу свалить Паламеда, входящего в ареопаг — совет сильнейших царей-вождей. Он был «начальником генерального штаба», и громоздкий и подловатый план Одиссея с гигантским деревянным конем (сидя в котором, в Трою проберется отряд захвата) поднял бы на смех, если бы дожил.
Схему нейтрализации Паламеда, скорее всего, придумал Одиссей. Возможно даже, что царь Агамемнон и не был посвящен в детали, надо уметь чувствовать, чего хотят высшие люди и боги. Одиссей понял: весть об измене Паламеда будет очень даже на руку Агамемнону, пролитая кровь взбодрит впавшее в уныние войско, соединит всех преступлением. А дальше все было делом техники, простым и незатейливым: наглость Одиссея, чудовищность обвинения и некоторые подброшенные доказательства для легковерных солдат — это и сегодня практикуется.
Однажды Одиссей пришел к главнокомандующему, у которого были свои причины не любить Паламеда, он вовсе не забыл, кого крикуны в Авлиде хотели сделать предводителем ахейского войска. Одиссей сказал (тогда, как и теперь, доказательства не требовались, если есть серьезные интересы), будто «боги предупредили его, что готовится страшное предательство». Агамемнон вяло шевельнул рукой: «А где доказательства?» И ему их тотчас представили. Провели, как теперь бы сказали, «оперативные действия».
Паламеда куда-то спешно откомандировали за пропитанием, а тем временем в его шатре Одиссей закопал кожаный мешок (или глиняный кратер?) с золотом. Расследование было рутинное, дело — очевидное. Пленному фригийцу сунули подмётное письмо (якобы от Приама к Паламеду). В письме было написано просто и без обиняков: «посылаемое золото — плата, которую ты запросил за измену греческому лагерю». Следственные органы не заморачивались стилем, убедительность подмётных доказательств была очевидна.
Пленника отправили в Трою в ночи и тут же, у ворот, закололи. Труп был найден поутру — неподалеку от осадного лагеря; при нем было письмо, которое не мешкая передали Агамемнону. Интересы великого царя и мелкопоместного Одиссея сошлись, вероятно. Меж тем Паламед был высоко чтим в ахейском стане.
Его нельзя было просто убить, его следовало судить. Судили сына Навплия на агоре посреди лагеря все вожди и капитаны ахейских кораблей. Паламед защищался, и защита его была сильна. Но против горшка с золотом, вытащенного Одиссеем из его шатра, не устояли судии, смутились. Признали виновным и приговорили к подлой смерти через побивание камнями. Когда Паламеда вели убивать, он сказал, по уверению Аполлодора, бессмертные слова: «Истина, скорблю по тебе, почившей раньше меня». Некоторые в предательство Паламеда не поверили. Ахилл, Аякс. И они не участвовали в казни. Похоронили как героя. Отец Паламеда — царь Навплий отомстил потом.
Через полтысячи лет софист Горгий Леонтийский написал «Оправдание Паламеда», блестящее риторическое произведение, его и сейчас изучают юристы всего мира, однако при этом забывают сказать, что даже самая блестящая защита бессильна против подлости. Речь «Оправдание Паламеда1» написана ранее 411 года до н.э.
Паламед:
«Обвинение и защита состязаются не о смерти. Ибо природа явно осудила на смерть всех смертных в самый день их рождения. А вот относительно бесчестия и чести есть основание опасаться, надлежит ли мне, получив справедливую защиту, справедливо избежать смерти или же умереть насильственной смертью с величайшим позором и с пятном постыднейшей вины.
<…>с чего я начну? Что скажу раньше всего? К какой защите обращусь? Ведь ужасное обвинение внушает явный страх, от страха же необходимо происходит замешательство в речи, если только я не научусь чему-нибудь от самой истины и от необходимости данного момента, имея в лице их учителей более грозных, нежели изобретательных.<…>
Ради чего появилось бы у меня желание это сделать, даже если бы (совершить это) было вполне в моих силах? Ведь никто не захочет понапрасну подвергаться величайшим опасностям и быть самым подлым человеком, отягощенным величайшим преступлением.
Ну, так ради чего? Опять я к этому возвращаюсь. Не ради ли того, чтобы царствовать? Над вами или над варварами?
<…>Может быть, кто-нибудь скажет, что я сделал это из любви к богатству и жадности к деньгам. Но я обладаю достаточными средствами, а в бо́льших я вовсе не нуждаюсь. Ибо в бо́льших денежных средствах нуждаются те, которые много тратят. (В них нуждаются) отнюдь не те, которые являются господами над удовольствиями (телесной) природы, но те, кто рабы удовольствий, и те, которые стремятся от богатства и пышного (образа жизни) приобрести себе почет. А из этих (качеств) у меня нет ни одного.
Что же касается того, что я говорю правду, то в качестве надежного свидетеля этого я представляю свою прошлую жизнь. Этому же вы сами свидетели. Ведь вы живете со мной и поэтому являетесь очевидцами моего прошлого.
<…>
После этого я хочу поговорить с обвинителем.
Кому это поверивши, такой, как ты, обвиняешь такого, (как я)? Стоит расследовать, каков ты и каково то, что ты говоришь, (исходя из предположения, что ты, не заслуживающий (доверия), говоришь (такому же) не заслуживающему. <…>В свою очередь, обвинить тебя в том, что ты совершил много бо́льших (преступлений) и раньше, и теперь, я не хочу, хотя мог бы. Ибо я хочу оправдаться от этого обвинения не во зло тебе, но для блага мне. Вот что хочу я сказать тебе.
Вам же, мужи судьи, я хочу сказать о себе речь весьма неприятную, но истинную, такую, какую, пожалуй, не обвиненному не подобает говорить, обвиненному же подобает. А именно, я теперь отдаю вам отчет моей прошлой жизни.
<…>Итак, во-первых и во-вторых, и (это) самое важное, — вся моя прошлая жизнь от начала до конца без грехов и чиста от всякой вины. В самом деле, никто не может сказать вам обо мне ничего дурного, (не может приписать мне) никакой подлинной вины. Ведь и сам обвинитель не привел никакого доказательства тому, что он сказал. Таким образом, его речь представляет собою бездоказательную ругань.
Но я мог бы сказать и, сказав, не солгал бы, и не мог бы быть опровергнут, что я не только не виновен, но что я великий благодетель и для вас, и для эллинов, и для всех людей не только ныне живущих, но и для тех, которые будут (когда–либо жить).
В самом деле, кто (своими изобретениями) сделал человеческую жизнь из беспомощной культурной и из беспорядочной цивилизованной?
Разве не я изобрел военный строй, это могущественнейшее средство для увеличения своей силы, писаные законы, этих стражей справедливости, письмена — орудие памяти, меры и весы, удобные средства обмена при взаимных куплях–продажах, число — хранителя денег, сигнальные огни — самых лучших и самых быстрых вестников, шашки — веселое препровождение свободного времени? Так вот ради чего же я (все) это вам напомнил?
Напоминая, что я занимался такими (делами), я (тем самым) доказываю, что я воздерживаюсь от постыдных и дурных дел. Ибо тот, кто занимается, совершает подобные благие дела, не может (в то же время) заниматься неблаговидными, как вменяемые мне. Я требую, если я сам ни в чем не обижаю вас, чтобы и вы также не причиняли мне обиды.
<…> Я не презираю бедность и предпочитаю не богатство добродетели, но добродетель богатству. Я не бесполезен в советах, не ленив в сражениях, исполняю то, что приказывают мне, повинуясь начальникам. Впрочем, не мое дело хвалить самого себя. Но настоящие обстоятельства вынудили меня, поскольку на меня взведено это обвинение, всячески защищать себя.<…>
Если же вы несправедливо убьете меня, то это станет известно народу. Ведь я не (какой-нибудь) неизвестный человек и ваше злодеяние откроется и станет известным всем эллинам. И во мнении всех вина (а совершенной) несправедливости падет на вас, а не на обвинителя. Ибо конечное решение суда зависит от вас. Ошибки большей, чем эта, не могло бы быть. Действительно, вынесши несправедливый приговор, вы не только согрешите против меня и моих родителей, но и сами будете сознавать за собой ужасное, безбожное, несправедливое беззаконное злодеяние, которое вы совершили, убив мужа — вашего союзника, приносившего пользу вам, благодетеля Греции; вы, эллины, убив эллина, без доказательства совершения им какой–либо явной несправедливости и без установления его вины.
Я высказался и кончаю. Ибо то, что было сказано — пространно, (в заключение) напомнить вкратце — это уместно, когда имеешь дело с судьями из простонародья, но вас, первых из первых, эллинов из эллинов, не подобает просить ни о внимании, ни о том, чтобы вы помнили сказанное».
* * *
Навплий отомстил за сына. Погасил маяки (Паламед их придумал, чтобы мореходы могли и в ночной темноте находить путь к гавани), погасил огни, а костры зажег так, чтобы возвращающийся флот налетел прямо на скалы. Многие сотни героев погибли тогда в морской пучине. «Тем временем Навплий, муж Клеймены, не получив удовлетворения от Агамемнона и других предводителей греков за то, что его сын был до смерти забит камнями, покинул Трою и стал плавать вдоль побережья Аттики и Пелопоннеса, подстрекая живших в одиночестве жен своих врагов к супружеской измене». (Р. Грейвс).
Дело не такое наивное: если правящая царица пускает на свое ложе чужого, он становится царем. Так и произошло.
Но это уже тема другой истории про Елену Троянскую, ее сестру Клитемнестру, про Электру и Ореста, про Спарту и Микены, в которых мы когда-то побывали…
Эта тема волновала многих людей еще в античные времена. Писали пьесы Еврипид, Софокл, размышляли Платон и Павсаний… В веках продолжался спор за честное имя Пала-
меда.
Неправедная смерть Паламеда перессорила и богов, и стала причиной многих дальнейших бедствий. Тогда уже эта драма разделяла людей; многие с течением времени стали склоняться к тому, что дыма без огня не бывает, что Паламед защищался, Одиссей обвинял, ахейские вожди все вместе решали, и суд был справедлив. Ну а Гомер своим первым в истории тревелогом навсегда увековечил странника, сделал его героем. Одиссея знают все, а кто знает мудрого и несчастного Паламеда?
Говорят, не нам их судить, пересуживать старое дело спустя столько лет, обстоятельств не зная. И потом, выжившие всегда имеют преимущество перед мертвыми. Их ложь с годами крепчает, стареет, ветшает и становится похожей на правду. Предатели и палачи выжили, оставили потомство, мемуары; долго жили, благодаря злодействам всегда имеют фору.
Примечание
1 Текст публикуется с сокращениями по изданию: Маковельский А. О. Софисты. Вып. 1. Баку, 1940.