Рассказ
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 52, 2019
Ольга Медведкова, историк искусства и архитектуры, писательница. В 1985 г. окончила МГУ (отделение истории искусства исторического факультета). С 1991 года живет в Париже, пишет главным образом на французском. Защитила диссертацию в Высшей школе гуманитарных исследований. Работала в Национальном институте истории искусства Франции, с 2008 г. — научный сотрудник Национального центра научных исследований Франции. Автор двух романов: «Советское воспитание» и «Ангелы на стажировке», а также книги рассказов «Места назначения» и ряда других. Лауреат премии Марьяны Ролан-Мишель (за монографию об архитекторе Леблоне; 2007 г.), премии ИнтрАдукция (за перевод Бакста; 2013 г.), премии «Откровение Французского общества литераторов» (за роман «Советское воспитание»; 2014 г.) и премии Лекё Французской Академии (по совокупности трудов; 2017 г.).
Из сборника «Destinations (Места назначения)». Париж, TriArtis, 2016.
(Авторский перевод с французского)
Блокнот был заполнен записями и зарисовками, сделанными во время путешествия в Грецию. Мальвина Зюстирн напрочь забыла о его существовании, да и о самом путешествии едва ли когда вспоминала; это было так давно. Наткнувшись на него вдруг на чердаке своего берлинского дома, она подумала, а почему она его до сих пор не выбросила? Она отложила работу, которой была занята, спустилась в библиотеку, где горел огонь в камине, но вместо того, чтобы его туда, как намеревалась, бросить, устроилась в кресле, кликнула Аннихен, попросила принести ей чашку горячего шоколада, накрыла ноги старым пледом и в довершение всего открыла блокнот.
Старая добротная бумага фирмы «Фельдмюле» почти не пожелтела. На первой странице стояла дата: 13 февраля. В тот день она, молодой археолог, отправилась в Афины. К тому времени она уже пожила и в Лондоне, и в Оксфорде, провела один год в Риме, другой в Неаполе, но, несмотря на то, что изучала греческие вазы, в Греции до сих пор не была ни разу. Одной из причин тому был ее отец — атташе при германской археологической миссии в Афинах. Когда Мальвине было три года, он бросил ее мать, на которой так и не женился, и уехал жить в Грецию. С тех пор Мальвина его не видела. Она знала его имя, его труды, читала его статьи в «Археологише Цайтунг», но о личной его жизни не имела понятия.
Теперь же откладывать дальше поездку стало невозможно. В Афинах ей было необходимо осмотреть одну вазу, которую она намеревалась включить в свой каталог. На единственной опубликованной фотографии ваза была видна только с одной стороны, — с той, на которой менады плясали вокруг Диониса. Что же было с другой стороны? Она сказала матери, будто едет в деревню к подруге, забронировала комнату в дешевой гостинице и сложила в потертый чемодан лишь самое необходимое. Первый день в Афинах был холодным, но солнечным. Едва устроившись, она отправилась в музей посмотреть на «свою» вазу, но вопреки висящему у входа расписанию, музей был закрыт.
Еще один обжигающий рот глоток, и Мальвина вновь взялась за блокнот. Когда впервые она поднялась на Акрополь? В тот же вечер или на следующий день? Снег лежал на зеленой траве и на сочных листьях аканта. Ветви кустарника, усыпанные (еще или уже) мелкими желтыми и белыми цветами, запечатлелись в ее блокноте несколькими стремительными зарисовками; на других страницах — фрагменты завитков и иных орнаментов. Треножник был оттушеван старательно. Лежавшая вверх ногами ионическая капитель выставляла на всеобщее обозрение свои кудрявые волюты.
Вот за что она так любила греков — за эту гибкость — противоположность берлинской расчерченности по линейке. Даже когда в Берлине что-то закруглялось, в этом всегда просвечивала память о прямой линии, как будто эта линия воплощала норму, а спираль была эксцентричным результатом нежелательного катаклизма. У греков миром правила округлость, верчение было законом, а прямизна — аномалией. Гнуться значило жить. Деревенел лишь труп. На ее вазе менады метались волнистым движением, их бешеному хороводу вторили их волосы и туники. Она любила, когда две волюты скрещивались, и из их встречи рождался цветок. Или когда волюта разворачивалась пучком листьев и стручков. Позднее, когда она отошла от эллинистики и посвятила себя полностью антропологии, это и стало ее специальностью. Тем не менее ее книга о спирали принесла ей первую академическую награду.
По страницам блокнота вились и змеились волосы богинь и бороды богов, складки одежд и щупальца осьминогов, крокусы, водоросли и волны. Она вспомнила, как рисовала их в музее на следующий после приезда день, незадолго до того, как, наконец, добралась до фатальной витрины, у которой ждало ее горькое разочарование. «Ее» вазы там не было. Она кое-как пробормотала свое отчаяние на современном греческом, приобретенном ценой пары-другой уроков, и смотритель, поругиваясь, но не слишком, отправился искать «куриоса», хранителя. Она приготовилась познакомиться с пожилым седовласым господином с плечами, усыпанными снежной перхотью, но он предстал перед ней в образе молодого человека, блондина, к тому же прекрасно изъясняющегося по-немецки. Звался он греческим именем Базилэ. Беспечно улыбаясь, он объяснил ей, что ваза, которую она искала, отдана на реставрацию. Но пусть она не беспокоится; он, разумеется, придумает, как ей ее показать.
Реставрационная мастерская открывалась не раньше полудня. Он пригласил ее пообедать, и она, не задумываясь, согласилась. Он был примерно ее возраста: около тридцати. Уселись за столик у окна, напротив музея. Посмеивались над сухим музейным фасадом, произведением соотечественника Мальвины, ничего не понимавшим в пластике и гибкости. Она поделилась с ним своими идеями насчет спирали. Поговорили о менадах. Она почувствовала вдруг, что нравится ему. К концу обеда, чтобы подкрепить один из аргументов, он пожал ей руку; она не воспротивилась. Пора было возвращаться в музей; они пересекли улицу. Она замедлила шаг, чтобы посмотреть на него сзади: он ей тоже нравился, его манера двигаться — как у молодого длинноногого зверя. Он обернулся и подставил локоть, она взяла его под руку.
Что-то в ней принимало его; ей это было в новинку. Разделение человечества на два рода мало что для нее значило. Она была частью университетского мира, в котором обитали не мужчины и женщины, а коллеги, принадлежавшие к некоему среднему роду. Она готовилась стать уважаемым «Доктором» и «Профессором», а не фрау-такой-то, чьей-то женой и чьей-то матерью, звеном в цепочке воспроизведений. Она училась, путешествовала налегке. Порой она наблюдала, как такой-то или такая-то вступали в брак или расторгали его, но её это касалось не более, чем подобные факты из жизни муравьев или лягушек. А этот молодой человек с княжеским именем ей почему-то нравился. Разумеется, он принадлежал к противоположному роду, но как будто ненамеренно, так же как она, лишь поверхностно, походила на женщину.
Наткнувшись на упрямо запертую дверь реставрационной мастерской, он разразился гневной филиппикой, призывая Зевесовы молнии на головы греческих сотрудников музея. В последнюю неделю перед великим постом жители, как всегда, покинули Афины. Он говорил о греках в третьем лице: «они». Но завтра реставраторы наверняка вернутся: завтра! В противном случае он обратится за ключом к самому господину директору; только на этой неделе его тоже нет в городе. Мальвина вдруг поняла, что сделала ошибку: ехать в Афины накануне поста было совершеннейшей глупостью. Но Базилэ успокоил ее: он все уладит, а если нет, то взломает этот проклятый замок. Она поверила ему и рассмеялась. Они вновь прошли музейной анфиладой и оказались на залитой солнцем площади. Теплый ветер дул в лицо. Он предложил ей показать Афины; она была согласна. Он поправил прядь, упавшую ей на лоб…
Спустя некоторое время Мальвина лежала, прижавшись к его молодому плечу, укрытая потертым одеялом. Это случилось с ней впервые. Она не знала, как это случилось. Действительно ли она этого хотела? Или лишь поддалась чужому желанию? Она чувствовала себя другой, вовсе не той, какой была прежде. В конце концов, она встала; ей все-таки надо было идти… но об этом не могло быть и речи. Весь тот вечер и всю ночь Базилэ не выпускал ее из объятий. Ушла она лишь под утро.
Шла одна по улице, огибающей Акрополь, время от времени поднимая глаза к святой горе, с которой Пречистая Богиня, несомая на плечах своих верных дорийцев, насмехалась над ней, запятнанной и оскверненной, но при этом ничуть не обескураженной. Карьера весталки осталась позади, будущность менады рисовалась в тумане. А почему бы и нет! Там, в постели, после краткой схватки острой боли, она мало что почувствовала, но это ее не огорчало: Базилэ и она не походили на других мужчин и женщин. А на кого походили они? На лягушек? Или на муравьев? Зимний воздух проникал ей в легкие, как будто между городом и ею, между ней и городом не было разделяющей границы. Как будто и этого города, и этой жизни она была частью; связь между ними ткалась через плоть. Ей стало вдруг весело, закружилась голова. Что-то внутри нее радовалось, словно она никогда не умрет, словно жизнь — не прямая линия, идущая из начала в направлении конца, а бесконечная кривая, увлекающая за собой в глубинное пространство, наполненное биением, пульсацией и птичьим криком.
Ей захотелось встретиться с отцом, увидеть, похожа ли она на него. Она не знала его адреса, но редакция «Археологише цайтунг» располагалась неподалеку, на улице Эрентеос. Мальвина обогнула Фонарь Демосфена, прошла вдоль сквера и позвонила в дверь одноэтажного особняка. Открыла пожилая женщина с красными, как яблоки, щеками, которая, конечно, знала, где найти профессора В.; он ведь жил в этом самом доме, над редакцией, директором которой и являлся. А по какому собственно делу? И узнав, что Мальвина пришла повидаться с «отцом», немедленно и шумно поцеловала ее в лоб: сама она была профессору женой.
Она провела Мальвину в кабинет, где ее отец сидел среди своих книг. Красивое лицо, почти без морщин. Худой. Глаза большие. Длинные белые волосы по щекам, и шерстяная шапочка, скрывающая лысину. Да, такой отец ей нравился; встречи с ним стоило ждать. Он встал и протянул к ней руки: «Дочь, Мальвина». Ей не удалось произнести слово «отец». Слезы заблестели в глазах старика. Она смутилась. Голос женщины задрожал: они скоро будут ужинать, уже все готово, по-семейному конечно, вот только ждут сына, он должен вот-вот подойти. Отец и дочь улыбались, глядя друг на друга.
И тут вошел сын.
«Базилэ», — сказал старик. Мальвина обернулась. Улыбка застыла на его устах.
«Это твой брат, — радостно проговорил отец, — подойди, познакомься с братом».
«Мы уже знакомы», — сказала Мальвина.
Некоторое время спустя после ее возвращения в Берлин она получила письмо из Афин. В конверте была лишь одна фотография. Мальвина узнала фигурировавший на ней предмет: это была ее ваза, с оборотной стороны. Сторона эта была пустой: на ней ничего не было, никакого рисунка.