Перевод с итальянского Кристины Ланда
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 50, 2018
Перевод Кристина Ланда
Дантовский Рай — это лишь большой небесный
театр, «тень блаженного царства» (Par. I, 23)1 и
воедино собранные знаки «истинного царства» (Par. XXX, 98). Настоящий
Рай, обитель Бога, ангелов и святых — в Эмпирее, чисто умозрительной световой сфере,
находящейся «за пределами» девяти материальных небес. Когда Данте и Беатриче достигают этой сферы, Беатриче
описывает ее следующими словами:
<…> «Мы вышли наружу
из наибольшего тела в небо, которое есть чистый свет:
свет умозрительный, полный любви;
любви к истинному благу, полной радости;
радости, превосходящей любую усладу.
Здесь ты увидишь оба райских воинства,
и одно из них — в том облике,
в котором
ты увидишь его на Страшном
суде».
(«Рай», Песнь XXX, 38–45)
Данте, однако, пока еще смертен, а потому не может
умозрительно познавать отдельные от материи сущности чисто духовных объектов,
таких, как Бог, ангелы и святые. Человеческое познание, как учит философия
Аристотеля, возможно лишь благодаря «внешним чувствам». Только пройдя через
органы внешних чувств, воспринятые сведения о мире могут быть познаны разумом
посредством «внутренних чувств». Об этом философском принципе напоминает нам Беатриче еще в первой сфере — небе Луны:
Так следует говорить с вашим разумом,
ибо только через чувственное восприятие он постигает
то, что потом становится достойно познания.
(Песнь IV, 40-42
Именно поэтому, как объясняет Беатриче,
души святых, нарушивших при жизни свои монашеские обеты — в
частности, Пиккарда Донати
и Констанция д’Альтавилла — спустились
навстречу Данте в небо Луны. Они сделали это не потому, что небо — теперь их
вечная обитель (ведь они, как и все остальные святые, пребывают в Эмпирее), а
для того, чтобы показать смертному человеку через доступные чувствам знаки, что
они занимают наименее высокое положение в небесной иерархии:
Они показались здесь не потому,
что эта сфера предназначена им, но чтобы явить знак
занимаемой ими нижней ступени в духовной сфере (Эмпирее).
(Песнь IV, 37–39).
Но на самом-то деле все души святых пребывают в Эмпирее,
и различия между степенями их блаженства, обусловленные их разным поведением на
Земле, чисто внутренние и духовные:
но все украшают собой высшее небо,
и сладость их жизни различна в том,
что одни воспринимают вечный (Святой)
дух в большей, а другие — в меньшей
степени.
(Песнь IV, 34–36)
Итак, чтобы снизойти к ограниченным способностям Данте,
души святых спускаются из Эмпирея — каждая в ту из семи планетных сфер, под чьим влиянием
более всего находилась в своей земной жизни. Здесь мы имеем дело со сложной
системой соответствий, в рамках которой реализуется идея средневековой
астрологии о том, что характеры людей определяются влияющими на них планетами.
Райская кантика
начинается с торжественной речи о Боге как
о начале и конце всего сущего, а затем, уже со
второй терцины, вводится великая тема невыразимости через реминисценцию из апостола Павла,
который, будучи в Раю, услышал слова,
что человек не может повторить:
«неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать» (2 Кор. 12, 2–4). Невыразимость пронизывает также сцены в Эмпирее — в небе,
где более чем в каком-либо ином, сосредоточен божественный свет:
Слава того, кто движет всем,
проникает насквозь всю вселенную и отражается
в одной ее части больше, в других — меньше.
В небе, где собрано больше всего ее света,
я побывал и увидел вещи, пересказать которые
не умеет и не может тот, кто спускается с тех высот.
(Песнь I, 1–16)
После этого великого пролога в первой песни «Рая»
начинается описание основного действия — вознесения Данте и Беатриче
на небеса. Они находятся на вершине горы земного Рая, когда Беатриче
вдруг вперяет взор в солнце сильнее, чем любой орел: идеальный пример подобной
зрительной способности из животного мира:
когда я увидел, как Беатриче
поворачивается влево и смотрит на солнце –
ни один орел никогда не вперялся в него так взором.
(Песнь I, 46–48)
Данте пробует последовать ее примеру, но очень скоро
вынужден сдаться. Зато он может устремить взор на глаза Беатриче,
которые, в свою очередь, по-прежнему сосредоточены на солнце — очевидном
символе божественного света:
Беатриче была вся погружена взором
в вечные сферы; и я в нее
вперил взгляд, отведя его от высот.
(Песнь I, 64–66)
Таким образом,
здесь мы имеем треугольную траекторию взглядов: Данте воспринимает свет солнца опосредованно,
через его отражение в глазах Беатриче. С этого опосредованного света, превышающего возможности человеческого существа, и начинается вознесение Данте на небо.
Здесь обретает совершенную законченность образ Беатриче, который Данте начал
строить еще в «Новой жизни», изображая
в ней человеческую красоту, отражающую в себе божественную красоту и способную привести влюбленного к источнику этой отраженной красоты — к Богу. Апостол Павел
утверждал, что не знает, был
ли он восхищен
на небо в теле или вне
тела, и приписывал одному лишь Богу
знание об этом («не знаю —
в теле или вне тела: Бог
знает»). Данте в одной-единственной терцине заявляет о том, что он — новый
Павел, который при жизни удостоен посещения Рая, и утверждает, что Бог,
отраженный во взгляде Беатриче, вознес его на небеса:
Была ли это только та часть меня,
которую ты
создала последней, о любовь, правящая небом,
знаешь только ты, вознесшая меня ввысь твоим светом.
(Песнь I, 73–75)
Восходя в Рай, Данте попадает в Эмпирей не сразу, а лишь
по мере подъема от неба к небу, через девять материальных сфер средневекового
космоса. Но, еще до того как прибыть в небо Луны, небесные странники пересекают
сферу огня:
Когда вращение
сфер — которое ты делаешь вечным,
благодаря желанию, с каким они стремятся к тебе — привлекло
меня
гармоничными звуками, которые ты сводишь воедино и
разводишь,
столь огромная часть неба показалась мне воспламененной
огнем солнца, что ни из-за дождя, ни из-за реки
никогда не разливалось такое озеро.
(Песнь I, 76–81)
Здесь к видам ярчайшего света прибавляются также картины
звуков: Данте захвачен таинственной музыкой, производимой вращением небесных
сфер. Эти необычайные феномены, воспринятые путником, разжигают в нем острейшее
желание познать их причину, то есть самого Бога:
Новизна звука и великий свет
разожгли во мне такое желание познать их причину,
Острее которого я никогда не испытывал.
(Песнь I, 82–84)
В
небе Луны Данте встречает души святых, что
при жизни нарушили свои обеты
и теперь являются ему в самом низком
и медленно движущемся небе, показывая ему свое невысокое
положение среди других святых. Но Пиккарда объясняет, что в состоянии вечного блаженства воля
святых идеально совпадает с волей Божьей: «E ‘n la sua volontade
è nostra pace» —
И в его воле мы обретаем мир (Par.
III, 85).
По окончании речи Пиккарды открывается еще одна важная
структурная особенность «Рая» — молитвы и гимны святых. В соответствии
с литургическим первенством
Девы Марии и ее главной ролью
среди образцов добродетели в «Чистилище», первая молитва, которую затягивают святые, «Богородице Дево, радуйся» на устах у Пиккарды:
Так она сказала мне, а потом начала петь
«Аве, Мария», и с песней растворилась,
как тяжелая вещь в глубокой воде.
Мой взгляд, который следил за ней столько,
Сколько было возможно, потеряв ее,
Обратился к цели более сильного желания.
(Песнь III, 121–126)
Пиккарда затягивает молитву в момент ухода, исчезая с глаз Данте.
Пока что ни у Данте-персонажа, ни у автора нет никакой приметы, по которой
можно было бы догадаться, куда ушла Пиккарда: святые
появились в небе Луны неожиданно, так что нельзя было понять, откуда они
возникли, а теперь Пиккарда исчезает так же
бесследно. Поэтому Беатриче должна объяснить Данте и
читателям, что святые всегда находятся в Эмпирее и спускаются в отдельные сферы
лишь для того, чтобы выйти навстречу Данте, а затем, показавшись ему и
поговорив с ним, возвращаются обратно в Эмпирей.
Еще более типичен для «Рая» второй вариант зрительного
«поражения», когда героя ослепляет непереносимый божественный свет, отраженный
в святых и ангелах. В особенности Беатриче,
поднимаясь от неба к небу и приближаясь к Богу, сверкает все ярче и ярче, и это
сияние превышает зрительные способности Данте. Это явление упоминается, начиная
с подъема во второе небо, и потом повторяется еще много раз:
«Если я пламенею перед тобой жаром любви
ярче, чем любое сиянье, видимое на земле,
так, что превышаю твою зрительную способность,
не изумляйся: ведь это происходит
от совершенства зрения, которое, чем больше блага
усваивает,
тем глубже погружается в него.
Я хорошо вижу, как отражается
в твоем разуме вечный свет,
который, когда его видишь, всегда возжигает любовь к
себе.
(Песнь V, 1–9).
Так, от неба к небу, героя возносит божественный свет,
отражающийся в глазах Беатриче, а в отдельных небесах
ему являются различные святые. Первые три неба все еще достигает тень конуса
Земли, поэтому в них Данте встречает святых, которые творили добро, но на нем
все же оставалась какая-то тень. После тех, кто нарушал свои обеты, в небе
Меркурия ему являются души людей, при жизни стремившихся к славе и чести, а в
небе Венеры — души
любивших земной любовью. До последующих четырех небес тень Земли уже не доходит,
и Данте встречает там святых, которые воплотили на самом высоком уровне в своей
христианской жизни четыре главных добродетели: мудрецы являются ему в сфере
Солнца, сражавшиеся за веру — в небе
Марса, справедливые — в небе
Юпитера, созерцатели — в небе
Сатурна.
Музыкальная тема, возвещенная начальным образом гармонии
сфер и начавшаяся с пения Пиккарды «Аве, Мария»,
постоянно возобновляется в каждом отдельном небе. Неудивительно, что самый
интенсивный музыкальный эпизод происходит в небе Марса, центральном в системе
девяти материальных сфер и традиционно ассоциирующемся с музыкой. Здесь, после
хороводов сферы Солнца, новая сцена открывается следующим священным знаменьем:
в красноватом свете Марса души собираются в фигуру креста, описание которого
прерывается еще одним вариантом топоса невыразимости.
Заявление о невыразимости, однако, кончается обращением к читателю, а поражение
поэта оборачивается воззванием к христианским добродетелям и обещанием будущей
славы тем, кто берет свой крест и следует за Христом:
Здесь возможности моей памяти превышают мою творческую
способность:
ибо в этом кресте сверкал Христос,
так, что я не могу найти достойного сравнения;
но тот, кто берет крест свой и следует за Христом,
простит меня за то, что я опускаю (в своем рассказе),
когда увидит, как Христос полыхает в этой белизне.
(Песнь XIV, 103–108)
Глубоко христологический
характер этого эпизода и этого обращения к читателю подчеркивается также
тройной рифмой «Cristo — Cristo — Cristo» («Христос — Христос — Христос»),
уже во второй раз звучащей в поэме.
От сияющего креста, образованного святыми, поднимается
пение, непонятное для главного героя, который восхищен сладостью мелодии, но не
может разобрать слов:
И, как жига и арфа гармоничным напряжением
многих струн производят звон,
сладостный и для тех, кто не разбирает нот,
так от сияний, представших мне там,
собиралась вдоль креста единая мелодия,
восхищавшая мой дух, хоть я и не разумел слов гимна.
(Песнь XIV, 118–123)
Пусть Данте и «не разумеет слов гимна», он, однако, различает
в нем два повторяющихся слова: «Resurgi» (Ты
воскресаешь) и «Vinci» (Ты
побеждаешь), в стихах 124–126. Хоть человеческому пониманию и недоступно это
пение во всей его полноте, ясно, что это хвала высшему таинству —
Воскресению Христа. Музыкальные инструменты фигурируют здесь в сравнении: жига
и арфа, посредством идеальной гармонии своих струн, рождают единую мелодию,
сладостную даже для тех, кто не в состоянии различить отдельные ноты.
Следующая песнь также начинается с музыкального образа:
святые, образующие фигуру креста, метафорически описываются как «лира» со
«святыми струнами», на которой играет Бог:
[Благая воля]
призвала к молчанию эту сладостную лиру
и успокоила святые струны,
которые десница неба ослабляет или натягивает [по своему
желанию].
(Песнь XV 4–6)
Это еще один, на сей раз музыкальный вариант великой
райской темы совершенного соответствия воли святых воле Божьей.
Прибыв в Эмпирей, Данте обретает возможность видеть всех
святых, устремляющих свои взоры к божественному источнику света и созерцающих в
нем Господни тайны. Таким образом, свет Святой Троицы отражается и сияет в их
глазах, как одна звезда, и утоляет целиком их желание познания:
В этом беспечальном и ликующем царстве,
заселенном людьми
Ветхого и Нового Завета,
взоры и любовь были направлены к одной общей цели.
О, тройственный свет, что, искрясь единой звездой
в их очах, так утоляет их желание!
(Песнь XXXI, 25–29)
К последнему видению Данте ведет новый проводник,
занявший место Беатриче. После того как герой
обозрел собрание святых в Эмпирее, он вновь поворачивается
к своей донне, но вместо святой
спутницы видит «старца, облаченного в одежду славы» (Par. XXXI, 59–60). Этот
величественный старец сразу же успокаивает
Данте, взволнованного исчезновением Беатриче, и объясняет, что послан сюда именно
ею, чтобы помочь ему завершить
его загробное странствие: «Для того, чтобы ты
довел до конца <…> твой путь» (стихи 94–96). Роль нового персонажа заключается в том, чтобы сопровождать Данте на пути
созерцании Эмпирея, которое должно подготовить его к высшей ступени созерцания. И, как бы гарантируя Данте
возможность успеха в этом деле, таинственный
«старец» прибавляет, что он уверен
в поддержке Царицы Небесной, которая должна даровать все свои милости
Данте и его спутнику, ибо сам
он не кто
иной, как «ее верный Бернард»
(стих 102). Только тут открывается, загадка этого персонажа. Речь
идет о Бернаре Клервоском — одном из
самых важных представителей средневековой Церкви, известном как знаток
созерцания и мистического богословия, а также как марианский
(т.е. богородичный — К.Л.)
теолог и красноречивейший оратор. Бернар сразу же
призывает Данте поднять взор и обозреть розу святых, вплоть до высшего ее
круга, чтобы увидеть «царицу, которой послушно и предано это царство» (стихи
116 — 117).
Эпизод, посвященный Деве Марии, особенно торжествен; святой весь украшается и
сияет светом Марии:
Так я еще раз прибегнул к наставничеству
того, кто был украшен Марией,
как светом солнца — утренняя
звезда.
(Песнь XXXII, 106–108)
После того как Данте прошел подготовку через созерцание
Девы Марии, Бернар может наконец призвать поэта смотреть напрямую на
божественный свет:
и устремим наш взгляд на первую любовь [Бога],
так, чтобы, глядя на него, ты проник [взором],
насколько это возможно, в его свет.
(Песнь XXXII, 142–144)
Но этого все еще недостаточно. Мало последовательного
«воспитания» взгляда: Бернар еще должен привести Данте к осознанию человеческой
ограниченности и неизбежности краха в случае, если бы герой пожелал достичь
высшего знания и счастья, полагаясь только на свои силы. Его цель может быть
достигнута лишь с Божьей помощью. Таким образом, для обретения этой благодати
необходимо вознести молитву, и молитва эта должна быть обращена к Деве Марии — «той, что
может помочь тебе» (стих 148).
Итак, к Марии взывают в самом конце, чтобы Данте
мог завершить свой путь, но
следует помнить, что именно Мария
первой, по своей милосердной заботе, привела в ход ту цепочку
«благословенных жен», которая в итоге сподвигла Вергилия помочь Данте, заблудившемуся
между лесом и холмом и к тому моменту уже почти
безвозвратно оттесненному к
чаще (Inf. [Ад] II, 94–96).
В молитве Бернара можно выделить три момента, типичных
для античной молитвы в ее христианском варианте: воззвание, хвалебное
перечисление добродетелей божества (так называемая «eulogia») и,
наконец, «supplicatio», то есть
обращенные к нему просьбы. Первая терцина, хоть и является обращением, на самом
деле уже выражает хвалу Марии самым возвышенным и изысканным способом. «Eulogia», таким
образом, включает в себя первые семь терцин песни, первая из которых
затрагивает недоступные человеку тайны Воплощения и содержит
противопоставления, оксюмороны и парадоксы материнства Девы:
«О Дева-Мать,
дочь своего сына,
смиреннее и выше любого творения,
предел, положенный вечным советом».
(Песнь XXXIII, 1–6)
Все эти мотивы часто используются в марианской
(богородичной — К. Л.)
теологии и гимнах, чтобы показать, как логика, наука и человеческий рассудок
терпят поражение перед лицом высших божественных тайн. Таким образом, начало
песни совпадает с ее завершением, где — для того чтобы продемонстрировать невозможность постичь
таинственное соприсутствие человеческого образа в божественном круге —
упоминается одна из самых известных неразрешимых в науке проблем — расчет
квадратуры круга.
Оксюморонная природа Марии раскрывается и во втором стихе, в том же
аспекте, в каком она выступает главным примером добродетели в Чистилище:
«смиреннее и выше любого творения». Мария — высший
образец смирения, а в этической перспективе христианства смирение —
единственная добродетель, позволяющая подняться к высотам. Поэтому, будучи
самой смиренной из творений, она вместе с тем и выше всех. Из-за этого высшего
смирения и соответствующей высоты в добродетели, Мария и была избрана вечной
божественной волей, как «предел, положенный вечным советом».
Необычайная смысловая концентрация первой терцины
несколько разбавляется во второй и в третьей, где уже более широко звучат темы
Воплощения и Искупления:
«Ты та, что так облагородила
человеческую природу, что ее создатель
не погнушался стать ее созданием.
Во чреве твоем
разгорелась любовь,
от жара
которой в вечном покое
так распустился этот цветок».
(Песнь XXXIII, 4–9).
После первых трех терцин, посвященных исторической роли
Девы Марии в тайне Воплощения, Бернар переходит к восхвалению Мадонны за то,
что ныне она обладает исключительными правами как Царица Небесная и ориентир
для людей в земной жизни:
«Здесь ты для нас полуденный светоч
милосердной любви, а внизу, среди смертных,
ты живой источник надежды.
Госпожа, ты обладаешь таким величием и такой силой,
что хотеть обрести благодать, не обращаясь к тебе, –
значит думать,
что желание взлетит в воздух без крыльев».
(Песнь XXXIII, 10–15).
Сила Марии необходима человеку. Без ее заступничества
нельзя добиться благодати, помогающей выполнять самые высокие и самые глубокие
желания. И доброта Девы Марии по отношению к человечеству такова, что она не
только помогает тем, кто обращается к ней, но и часто предупреждает своим
щедрым вмешательством просьбу человека, закрытого в своей гордости и
неспособного попросить о помощи:
«Твое
благоволение помогает
не только
просящему, но и не раз
бескорыстно предшествует самой просьбе».
(Песнь XXXIII, 16–18).
Именно такое сострадательное и бескорыстное вмешательство
Девы Марии спасло и самого Данте от гибели в лесу.
Хвала Деве Марии триумфально завершается терциной,
описывающей Ее добродетели, теперь в качестве вечной помощницы человеческого
рода, и торжественность ритма достигается анафорой «в тебе»:
«В тебе
милосердие, в тебе сострадание,
в тебе
великодушие, в тебе собрана воедино
вся благость, существующая в творениях».
(Песнь XXXIII, 19–21).
Последняя часть молитвы состоит из «sup—plicatio», когда Бернар
просит Марию еще больше укрепить зрительные и познавательные способности Данте,
чтобы он смог увидеть Бога — высшее
спасение:
«И ныне этот
человек, что от низшей глубины
вселенной и до этих мест наблюдал
души умерших
одну за другой,
умоляет тебя, милостью твоей,
дать ему столько силы,
чтобы он мог подняться глазами
еще выше, к вечному спасению».
(Песнь XXXIII, 22–27)
Молитвы, обращенные Бернаром к Марии, сразу же
исполняются, и созерцатель может, наконец, «вперить взор в вечный свет»,
благодаря постоянно возрастающим зрительным способностям. Видение Бога
подразделяется на три этапа: сначала Данте различает в Боге объединяющее
начало, придающее порядок и смысл всей множественности вселенной; затем он
созерцает единство в Троице, в виде трех кругов с тремя разными цветами, но
одного размера; наконец, в божественном круге, представляющем собой второе Лицо
Троицы, ему удается различить образ Человека, то есть высшую тайну божественной
и человеческой природы Сына Божия.
Сначала созерцатель видит в Боге всю Вселенную.
Поэт пользуется старинной метафорой мира как книги,
но раскрывает этот образ по-новому. Мир
в земном, человеческом восприятии предстает не
столько книгой, сколько хаотично разбросанными листами бумаги, которые невозможно сложить по порядку чтобы
понять их значение. Только в Боге эти рассеянные, разбросанные по всему свету
листы обретают гармонию и смысл:
Я увидел, что в глубине этого света скрывается,
переплетенное любовью
в единую книгу,
то, что рассеяно по всей вселенной:
сущности, и их качества, и их отношения друг с другом,
точно слитые
воедино [Духом Божьим] так,
что то, что я говорю — это лишь
бледный отсвет [той реальности].
(Песнь XXXIII, 85–90).
Чтобы изобразить единство Бога в Святой Троице, Данте
прибегает к фигуре трех кругов, идеально совпадающих друг с другом по размеру,
но разных по цвету. Это явление можно описать на словах, но нельзя воссоздать в
реальности. И, чтобы подчеркнуть отношение, связывающее Отца с Сыном — отношение
между порождающим и порождаемым, — Данте приводит в пример двойную радугу, причиной
которой, согласно аристотелевской метеорологии, является принцип отражения
(«как радуга от радуги»). Но это сравнение уместно только отчасти и не может
целиком объяснить таинство созерцаемых героем отношений:
В глубокой и ясной сущности
высокого света мне явились три круга
трех кругов и одного размера;
и один от другого, как радуга от радуги,
казался отраженным, а третий казался огнем,
что происходил от дыхания и первого, и второго в равной
мере.
(Песнь XXXIII, 115–120)
Кульминация видения Бога и всего опыта Данте-персонажа — это
созерцание тайны Воплощения и человеческой природы Христа. Все повествование о
видении Бога перемежается поражениями и слабостями языковой и познавательной
способностей поэта, чья память не смогла вместить и удержать все грани
божественного опыта и чей человеческий язык теперь не в силах выразить даже то
немногое, что смогла удержать память.
В заключение, автор описывает поражение своего разума при
попытке понять возможность Боговоплощения и наличия
человеческой природы у Христа в терминах неудачи геометра:
О вечный свет, ты, что пребываешь сам в себе,
сам себя постигаешь, и, постигнутый собой
и постигающий
себя, любишь себя и улыбаешься!
Мне показалось, что внутри этого
круга, таким образом понятого мною,
который являлся
в тебе как бы отраженным светом
и весь был охвачен моим взором,
был запечатлен наш [человеческий] образ, того же цвета,
что и круг,
и потому мой взор был целиком сосредоточен на нем.
Словно геометр, что прилагает все усилия
к тому, чтобы измерить круг, и, как ни думает,
не находит нужный ему принцип,
таков был и я при этом невиданном зрелище:
я хотел увидеть, как сочетается
этот образ с кругом, и как он умещается в нем;
но моим крыльям это было не под силу…
Разум терпит поражение при попытке увидеть, как возможно
это таинство, но сияние благодати поражает и озаряет ум созерцателя, утоляя его
стремление к знанию:
Но моим крыльям это было не под силу:
однако мой
ум поразило
сияние, в котором его достиг
предмет его желания.
Высокой фантазии здесь не хватило сил.
(Песнь XXXIII, 139–142)
Божественный опыт был пережит поэтом в сугубо зрительном
и умственном плане, но в конце происходит переход к аффективной реальности — желанию и
воле, движимым Богом в гармонии со движением
Вселенной:
Но мое желанием
и волю,
словно равномерно движимое колесо,
уже направляла любовь, что движет солнцем и другими
звездами.
(Песнь XXXIII, 143–145)
Кантика начиналась во имя «того, кто движет всем», и
теперь торжественно завершается словами о любви, «что движет солнцем и другими
звездами». Это божественная любовь, которая после небесного созерцания
«направляет» Данте вновь на землю, где он должен выполнить доверенную ему
миссию: написать поэму, чьей высочайшей целью является утешить отчаявшееся
человечество надеждой на «будущую славу».
Джузеппе Ледда,
профессор
Болонского университета
Перевод с итальянского Кристины Ланда
Примечания
1 Здесь и далее краткие цитаты
из «Божественной комедии» приводятся в подстрочном переводе, с целью избежать возможных неточностей литературного перевода. Терцины цитируются на итальянском языке с подстрочным переводом. Перевод
выполнялся на основании комментария и парафразы «Комедии», выполненных Анной
Марией Кьяваччи Леонарди,
так как ими пользуется и автор статьи. Все цитаты принадлежат третьей кантике
поэмы — «Paradiso» (Рай), за исключением одной цитаты из «Inferno» (Ад), где это оговорено отдельно. — Прим. пер.
© Джузеппе
Ледда
© Перевод
Кристины Ланда