Пер. Валерия Николаева
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 50, 2018
Перевод Валерий Николаев
А сейчас: косить траву…
В глазах отца — бездонная тоска, когда я спрашиваю, не даст ли он мне свою
машину. Мне тридцать восемь лет. Затем я прошу у него сто тысяч. Он дает их мне.
Мне тридцать восемь лет. Он смотрит на меня так, что ясно: он предпочел бы не видеть
меня в этом возрасте, что он приплатил бы еще сто тысяч, лишь бы знать, что мне,
по крайней мере, лет на десять меньше.
На улице меня ждет Фредино, чтобы отправиться к некому Патрузи,
у которого якобы есть работа для нас — косить траву под
полуденным летним солнцем. Машина моего отца. Не дай Бог курить в салоне. Мы закуриваем
сразу же. Мы еще у второго съезда с автострады, но выкуриваем уже по второй сигарете,
правда, при открытых окнах. Лето в наших краях — прекраснее не придумаешь. Даже
не верится, что придет зима. Зима у нас — препротивнейшая
пора. Несколько месяцев не видно ни зги. Хоть мы и находимся на вершине холма, но
туманы добираются и до нас. Мне тридцать восемь лет, и я перевидал столько лет и
столько зим. Лето — великая вещь. Все кругом зелено, а по вечерам поднимается легкий
ветерок, который так и тянет воспарить. Мне хорошо спится при включенном телевизоре
и с двумя подушками, чтобы удобнее читать, и я проваливаюсь в сон сразу же, не глянув
на экран и не прочитав ни строчки. По вечерам я прихожу домой уставшим и тотчас
засыпаю, чтобы не думать об обыденном.
Фредино знаком с этим Патрузи, вернее сказать, однажды
говорил с ним по телефону по чьей-то наводке. Я мало кого знаю из селян, но у Фредино среди крестьян полно друзей. Людей, которые ложатся
спать в пол-одиннадцатого вечера, просыпаются без пятнадцати пять утра и идут вкалывать кто в хлев, кто на виноградник. У одного
из них мы получим работу, Фредино и я, то есть, может
быть, получим работу. Сегодня предстоит обсудить это, а там посмотрим.
Мы подъезжаем к щитовому домику из белых пластиковых панелей. Какой-то мужик
грузит пикап. Складывает инструменты в кузов. Он смотрит на нас, подъезжающих на
шикарной машине промышленного босса, и видно, как у него отвисает челюсть. Но как
только выходим мы, я и Фредино, он возвращается к прерванной
работе — погрузке инструментов. Фредино тридцать шесть
лет, мне тридцать восемь. Если посмотреть на нас издали, то можно принять за пару
запущенных студентов. А вблизи — лучше не говорить. Мужик и есть Паризи. Он говорит нам: «А-а, это вы. Сколько же вам годков?
Ладно, садитесь в эту машину. Надеюсь, водить-то умеете? Поедете по автостраде до
Тортоны. У железнодорожной будки найдете парочку таких
же типов, как вы, с такой же машиной. Они знают, куда ехать дальше. Инструменты,
которые вам понадобятся, — косы, грабли — здесь. Работа неответственная, нетрудная
и хорошо оплачиваемая. Каждый день я буду отстегивать по восемьдесят тысяч налом.
Если будете работать шесть дней, получите четыреста восемьдесят тысяч, и привет.
Ах да! Меня зовут Таназио. А вас?».
Мы представляемся. Я говорю: «Очень приятно, я Джульельмо
Феррарис». А Фредино говорит:
«А я приятель Риццо, меня зовут Альфредо
Биббионе. Мы с вами говорили по телефону…».
Мы едем, Фредино ведет машину, а я разглядываю
падуанскую долину, бегущую за правым окном. Косить траву.
Мне тридцать восемь лет. Однажды твоя жизнь оказывается в точке, в которой на тебя
скопом сваливаются все неприятности, и ты больше не в состоянии сопротивляться этому.
Если напрячься, то можно вспомнить, какой я в тринадцатилетнем возрасте представлял
свою взрослую жизнь. Я видел себя совершенно другим человеком, типа бабочки, которая
летит прочь от своего родового кокона. Мне было тринадцать, и я думал, что когда
мне будет двадцать пять, я изменюсь полностью. Однако мне тридцать восемь, и в этот
конкретный момент мне не удается найти какого-либо различия между тем, какой я сейчас,
и тем, каким я был тогда. Фредино немного моложе меня,
но еще больший неудачник, чем я. У него высшее образование. Я, по крайней мере,
остановился на аттестате технического училища, он же закончил
институт и имеет диплом физика.
Прибываем в Тортону и находим Ахмеда и Нунцио. Они говорят, чтобы мы ехали за ними, что мы и делаем.
Минут через десять останавливаемся посреди поля у какой-то лачуги. Отсюда начинается
местная дорога до Алессандрии. Нам предстоит косить траву
на откосе дороги аж до самой Ломбардии, и косить тщательно.
Восемьдесят тысяч наличными. Машина моего отца, крупного менеджера, осталась в Алессандрии рядом с панельным домиком из белого пластика. Фредино веселится вовсю. Он рассчитывает
продержаться пять или шесть дней и свалить. Я так не могу, иначе отец оторвет мне
башку. Я должен поработать, по меньшей мере, месяца три.
У Фредино нет проблем, его отец давно умер, и никто не
морочит ему голову. Спасает мысль, что уж в октябре-то я смогу впасть в летаргию
моего чудесного мира телефильмов и кофе с коньяком в баре под портиком. В эту пору
мне нравится засыпать рано. Я закрываю дверь в спальню и осматриваюсь. Все хорошо,
все незыблемо хорошо. В этой комнатушке я живу с тех пор, как пошел в школу. Только
сейчас на стенах поменьше картинок и побольше фотографий,
моих и моей подружки. Я валюсь на кровать под абажуром а-ля Алан Форд и пролистываю
несколько утренних газет и еженедельников моей матери. Включаю телевизор, наливаю
себе стакан виски и, попивая его, кому-нибудь
звоню. Потом переодеваюсь в пижаму и забираюсь под одеяло. Я никогда сам себе не
надоедаю. А когда выхожу из дома, всегда что-нибудь себе ломаю. Это если зима. Сейчас
другое дело, сейчас работа в течение трех месяцев. Косьба травы.
Что за день сегодня! Не рассказать даже самому себе. Сегодня, спустя восемь
лет, я бросаю мою невесту. Она еще об этом не знает. И даже не подозревает. Сегодня
я буду косить траву. В течение десяти часов, а затем вернусь разбитый
домой и после душа позвоню своей невесте и скажу, что бросаю ее. Мою девушку зовут
Марина, ей тридцать три, она воспитательница в детском саду, у нее упругая грудь,
густые волосы, как у южанок, смуглая кожа, как у южанок, она и есть южанка. С ней
мне неплохо, но у меня в голове проклюнулась некая теория, и с тех пор, как я о ней размышляю, ничто
другое в башку не идет. А уж сегодня тем более. Сегодня
— косить траву. Целый день и впредь: косить траву.
Мы выходим из машины, и нам показывают, как пользоваться косой. Потом говорят:
«Берегитесь камней, они вылетают из травы, как пули, здесь в Тортоне их полно, в траве их плохо видно», … и мы погружаемся
в грезы. Хорошо грезится под свистящий шум косы, под ритм автоматических движений,
под запах свежескошенной и засыхающей зелени, здесь на откосе провинциальной дороги,
по которой бегут и бегут, кажется, вечно, и кажется, нескончаемо, легковушки, везущие
людей от Тортоны или, напротив, к Тортоне.
Ахмед и Нунцио отходят от нас, и в ожидании, когда
мы скосим несколько десятков метров, курят тонкие самокрутки
в тени дерева, потом делают нам «чао»! и уезжают. Наша
база — лачуга, около которой мы оставляем наш пикапчик и от которой мало-помалу удаляемся. Мы удаляемся от
лачуги и, следовательно, от машины. Прекрасно то, что на этой дороге нет ни одного
пешехода, кроме меня и Фредино. Мы посреди ирреального
мира, и компанию нам составляют только грузовики, легковушки и мотоциклы. Сегодня,
действительно, безумный день: гарантированная и хорошо оплачиваемая работа, этого
достаточно, чтобы доставить удовольствие
моему отцу, и еще другая штука, действительно, очень важная: адью, Марина, после восьми лет. Я не уверен, что смогу вынести
оторопелое выражение ее лица, когда попрощаюсь с ней навсегда, а потому позвоню
ей из дома сегодня вечером, чуть позже десяти. Мой выбор — выбор мужественный, выбор
во имя идеала, он никоим образом не связан с каким-либо происшествием или, скажем,
с тем, что она мне надоела. Мне тридцать восемь лет, и восемь из них я связан с
Мариной. Она работает. Она зарабатывает. Она не клянчит у своего отца машину и тем
более сто тысяч. Скорее всего, по этой причине мы не проведем отпуск в доме ее бабушки
в Каркаре, не поедем в Египет на подводное плавание, или
во Францию попить вина, или в Мексику к колдунам. Может быть, по этой причине я
ложусь спать так рано по вечерам. Именно
«по этой причине» пугает меня. Мое решение меньше всего высосано из пальца.
После того, как мне в голову втемяшилось «по этой причине»,
я не могу больше думать ни о какой другой женщине. Баста. Прочь Марина, прочь все
другие бабы. То, что пришло в голову мне, могло бы и должно бы прийти в голову всем,
прежде всего Фредино. Он уже давно с Миленой, женщиной, которая подавляет его во всех смыслах, использует
и гнетет, обычное дело. А он — придурок.
Сбоку от нас большое поле, стекающее в овраг. Отсюда не видно, но внизу
может быть водный поток или что-нибудь в этом роде. Пересекая поле, в мою сторону
идут двое. Мужчина и девочка. Фредино с другой стороны
дороги смотрится сомнамбулой. Он все ниже и ниже клонится к земле, и кажется, вот-вот
упадет. Мужчина и девочка явно северяне. Мужчина тащит в руке сумку-холодильник.
Они быстро шагают в направлении склона. Я прекращаю работу и бреду в их сторону.
Они останавливаются и вопросительно смотрят на меня. Фредино
продолжает косить, ничего не замечая. Я говорю: «Привет!» Они смущенно улыбаются.
Я спрашиваю: «Там внизу есть река?» Они смущенно улыбаются. Я спрашиваю: «Вы немцы?»
Они смущенно качают головами. «Швейцарцы», — говорит мужчина, и это все, что он
может сказать по-итальянски. Когда у меня есть что делать, мне всегда удается внезапно
найти повод прекратить работу. Как в этом случае. Сейчас я стою здесь и жестами
общаюсь с двумя швейцарцами, хотя мне нет до них никакого дела и мне нечего им сказать.
Я хочу только провести несколько минут без свистящего звука косы в ушах. Девочке
ближе к семи, симпатичная блондиночка с ладной фигуркой. Он коротконосый,
загорелый, с безупречным сложением, похож на альпиниста. Что занесло их в эту полную
комаров долину? Я показываю жестом «плавать», не выпуская косы из рук. Они: «Я,
я!», — что, должно быть, означает: река есть. Река, именно то место, где я хотел
бы очутиться сейчас по такой жаре. Я говорю, что провожу их. И шагаю, повесив косу
на плечо, отчего она болтается, словно противогазная маска. Они сдержанно улыбаются.
Склон казался менее крутым, но сейчас он очень крут. Повсюду полно насекомых. Косить
траву? Нет уж — плавать в реке. Несколько шагов, и я замечаю строения прямо перед
нами. Рядом с ними полуодетые мужчины и женщины, бассейн, два корта, ресторан. И
никакой реки, просто деревня для богатых
швейцарцев. Под Тортоной. Я жую бутерброд, не ощущая вкуса,
и направляюсь через поляну искать тень. Фредино, брат
мой, ты спрашиваешь себя, куда я подевался? Я здесь, среди швейцарских шлюх. Охранник, толстый и сонный пьемонтец,
требует показать ему пропуск. Подходит отец девочки и жестом говорит, что я с ним.
Я благодарю его и отхожу в поисках тени. Тень. Сегодня закончу с Мариной, и больше
никаких баб. И член свой заберу с собой. Она очень агрессивна. Если б я ей однажды
изменил (об этом даже смешно подумать), она бы убила меня своими руками, Марина.
Агрессивная. Но я ей не изменяю, и не потому, что после этого немного противно.
Она уже решила, что коль скоро я ей не изменяю, то она останется со мной навсегда.
И поэтому агрессивна. Никакого спасу от нее. Агрессивная, я ее брошу. Самое интересное
в этой истории, что она готова терпеть все, лишь бы я ей не изменял. Она постоянно
мне об этом талдычит. В конце концов
вся тягомотина по поводу качества отношений сводится к этому. Лишь бы ты мне не
изменял своим членом, когда я его отпускаю, так говорит Марина, и я умру у твоих
ног, как собака. Так говорят все женщины. Во все времена.
Швейцарец и его дочь растянулись под солнцем загорать, а я сижу в тени.
Решаю, что пора уходить, решаю, что пора вернуться к работе. Я потерял не менее
получаса, никто этого не узнает, я скажу, что у меня была проблема с ногой, что
у меня заболела нога. Фредино наверняка ушел вперед километра
на два, и я ему скажу, что у меня заболела нога, но я стараюсь работать сквозь боль, и таким образом буду выглядеть
человеком, не покоряющимся обстоятельствам. Я прощаюсь с девочкой и мужчиной. Они
дремлют. Выхожу и поднимаюсь по склону. Вновь вижу дорогу, вижу то место, где трава
нетронута и спутанна. Вновь начинаю косить. Сегодня вечером
я ее брошу. Хочу принадлежать только себе, и все тут. Двойка — смешное число. Вдвоем
ни хрена путного не устроишь. Я хочу всегда оставаться самим собой. Тридцать восемь
лет. Мой отец увидит деньги, которые я принесу в дом. Три месяца, и потом — летаргия.
А сейчас: косить траву.
Отец
Если то, что я знаю наверняка, — правда, тогда я должен в скором времени
кого-нибудь прикончить. То, что я знаю наверняка, это — голос, нечто вроде слабой
неяркой вспышки света в закрытых глазах посреди ночи. И как только я прекращаю качаться
на волнах ускользающей действительности, он говорит мне, что я убийца и что весь
мой род — род убийц. На самом деле я никогда не был знаком ни с кем из своих дедов
и бабушек. Моя мать умерла, когда мне было семь лет. И я остался с отцом, а мой
отец, этот точно — убийца. И если правда то, что мне известно
наверняка, я тоже им буду. До тех пор, пока это точно знаю один я, до тех пор я
буду сыном убийцы, и осознание этого факта не кажется мне общественно полезным.
Наверняка лучше иметь отцом университетского преподавателя или же картежника, и
даже, (почему бы и нет?) журналиста. От всего этого в душе неприятный осадок, раздражающий ранними
утрами, когда я чищу зубы и десны, умываюсь, слышу, как моя жена тихо попукивает во сне и как чуть слышно бормочет радио в комнате
моего сына. Я говорю себе, что я тоже убийца, я повторяю это, всматриваясь в собственное
отражение в зеркале, но секунд сорок-пятьдесят спустя верю
в это уже меньше. А если я разглядываю свою физиономию, надев очки, все кажется
мне просто идиотизмом, и если меня не прихватит хриплый
кашель, утро улыбается мне от уха до уха, даже если фонари еще голубые, а небо темное,
скорее темное, чем черное.
Моего отца, героя-партизана, при жизни ненавидели почти все. У него был
тяжелый дурацкий характер, из тех, которым, неизвестно
почему, пользуются для того, чтобы портить жизнь окружающим. В нем жила какая-то
чудовищная тоска, результатом которой бывают только неприятности. Он мог не общаться
со мной в течение трех дней. Всегда погруженный неизвестно
в какие мысли, вечно не в духе, злобный по отношению к животным, растениям, женщинам
и детям, безразличный к другим мужчинам. Герой-партизан, упертый анархист, вбивший
себе в башку теорию, согласно которой весь мир — дерьмо, и люди, его населяющие, тоже. Так я и рос рядом с прекрасным
образцом позитивной системы воззрений, и в меня перешли нежные колдовские флюиды.
Большая заслуга моего учителя-папаши в том, что он являлся для меня маяком в тумане
жизни, с его ружьями, висевшими на стене нашего трактирчика, и несколькими автоматическими
пистолетами, валяющимися по ящикам. Такова реальность. Я рос очень нервным, настолько, что постоянно грыз ногти. На ногах. Я садился
на край кровати и почти полчаса грыз ногти, созерцая мебель из коричневого пластика
с прорисованной лаком фактурой дерева. У меня была тетя, сестра отца, и когда она
в одночасье выскочила замуж за алкаша моложе ее, я и отец на долгие годы остались
вдвоем. За ужинами царила праздничная атмосфера, подобную
которой можно представить себе в каком-нибудь чеченском окопе в шесть утра. Ночью
я спал, а он разговаривал по телефону. Утром я отправлялся в школу, а он спал. Мой
сын мне не верит. Счастливчик. Он уже нравится девчонкам и, мне кажется, знает их
достаточно основательно. Он облегчает мой карман больше чем на миллион лир в месяц
только на развлечения, считает, что за меня надо стыдиться перед дружками, тайком
покуривает травку в комнате и глазом не ведет, когда я ему говорю о деде-убийце.
Я счастливый отец.
Я убегал из дома дважды. Во второй раз отец застрелился. Я пошел забирать
его из морга. Я опознал его. Я знал, что это он, прежде чем вылететь из Стокгольма.
Помню, как я закурил сигарету и подумал, что все к лучшему. Я ведь и сбежал, чтобы
не убить его. Вот опять светящийся голос кошмара: убил бы я его? Может быть, да.
Хотя в этом не было необходимости: как все индивидуумы с червоточиной, чокнутые, как он, в какой-то конкретный момент зацикливаются на чем-то и после того, как наделают достаточно
шуму-гаму и вреда, саморазрушаются. Все это многократно
описано.
Итак, два побега. Первый раз в Базелею к двум
приятелям, которые работали там каменщиками. Я ночевал во Франции в пансионе, а
работал в Швейцарии, так что никто не знал моей истории. После
четырех месяцев относительного спокойствия из телефонных разговоров со своими знакомыми
в Италии я услышал возмутившее меня известие: и не только о том, что мой отец не
смирился с тем фактом, что его совершеннолетний сын двадцати одного года от роду
решил исчезнуть просто так, без скандала, лишь бы освободиться от его невыносимого
присутствия. Не только. Его самодурство, его мания
плевать на всех и в то же самое время совать свой нос во все дела, его собственнический
инстинкт — все это подвигло его на действие, невероятное в те годы: в свои полные
семьдесят лет он рассказал о моем поступке в прямом эфире телевидения. Тысячи, а
может быть, и больше добропорядочных итальянцев в рубашках, застегнутых на верхнюю
пуговицу, и в широченных клешах, смаковали напыщенные слова этого несчастного бессмысленного
героя несчастной и бессмысленной войны поколений. Героя без достоинства, орущего
в объективы телекамер, в присутствии офицеров-карабинеров, взбешенных посягательством
на их безупречную деловую репутацию. Это был тот еще скандал. Я посчитал своим долгом
сделать жест искупления: я написал письмо в ежедневную газету «Ла Стампа», чтобы объяснить всем и
моему отцу, прямо к нему не обращаясь, что чувствую себя хорошо, что я за границей.
Точка. Я не знаю, как, но в течение недели после публикации письма я ощущал, что
жители Базелеи как-то странно смотрят на меня и даже подглядывают
за мной. Со мной и сейчас такое случается, но сегодня это невроз, обычный для моего
образа жизни, результат многих лет полной физической пассивности и некоторого психологического дискомфорта в целом. А тогда родившиеся у меня
опасения оказались обоснованными: отец, благодаря черт знает каким знакомствам в среде мелких преступников, смог
нанять двух бандитов, водивших грузовичок с немецкими номерами, которые, после нескольких
дней слежки, повязали меня и доставили домой, проделав это в калабрийской манере с тевтонской основательностью.
Если у моего сына когда-нибудь появится мотив сбежать из дома, он, скорее
всего, этого не сделает: я не верю, что он сумеет даже купить себе билет на поезд
за границу, я не уверен, что он когда-либо видел, как собирают чемодан, разрывая
себе сердце от печали и тоски. Если я и убежал в тот первый раз, то только для того,
чтобы не убить своего отца. Он постоянно таскал меня с собой, считая меня изнеженным
наследником великого рода. В то время мы жили в доме, слишком огромном для нас двоих,
и я пользовался этим, чтобы водить к себе девчонок. Зимними вечерами, когда столько
моих приятелей тискали их где-нибудь за городом, при включенном моторе в тесноте
своих 500-литражек, я предпочитал укладывать мои завоевания на ортопедический матрас
под фотографии лысого раллиста и группы волосатых музыкантов.
Все проходило хорошо, за исключением случаев, когда отец находился дома. Тогда я
знал, чем это кончится: он издевался над девчонками, он выливал на них ведра помоев,
стараясь шокировать их не столько тем, что говорил им, сколько самим фактом, что
глава семьи может быть таким необузданным кретином, не
контролирующим себя. Естественно, после таких сцен меня начинало трясти, и дела
заканчивались катастрофически. В одну из ночей я очень сильно врезал ему по физиономии.
Он упал и ударился головой. Это был тот самый момент, когда я четко осознал: или
я его убью, или сбегу из дома. Девчонка, которая была со мной
и с которой я намеревался завязаться надолго, сидела парализованная в углу
кухни и не позволила даже подойти к ней. Она сбежала, рыдая, в то время как я пытался
убедиться, бьется у отца сердце или уже нет. Сделано было на пять с плюсом, ничего
не скажешь: кровь из головы и куча проблем
впереди. Так я уехал в Базелею, а он устроил бардак на
телевидении, и закончилось тем, что пара калабрийских
бандюков приволокли меня к порогу
моего дома. Я оставался там лишь одно мгновение. После того, как только грузовичок
отъехал и как только мой отец с выражением лица, которого я никогда прежде у него
не видел, сказал: «Нини, ну и растолстел же ты…», я
резко развернулся и бросился вниз по лестнице. Он даже не попытался остановить меня.
Так начался мой второй побег, на этот раз последний, — в Стокгольм.
Интересно знать: переходит ли проклятье с отца на сына? Все же мы навсегда
прописаны в патриархальном обществе, даже если и колеблющемся, и время от времени
меняющем свою точку зрения относительно научных дефиниций полов и поколений, их
роли и предназначения. У моего сына уже есть свое подобие демона, в нем поселившегося:
в 16 лет он тратит уйму денег на легкие наркотики, стремясь надуть отца и мать,
правда, абсолютно безуспешно. Вечера он проводит в прокуренных зальчиках с нескончаемой
электронной музыкой, где непрерывно курит в компании подружек, таких же, как и он.
Быть может, молодежь нашего квартала создала какую-то тайную секту? Еще он любит
часами говорить о том, чего он не делал. Телефон в моем доме —
постоянный свидетель одной и той же мизансцены: я, шаркающий тапками так, чтобы
произвести как можно больше шума, пинаю кота и матерчатый пуфик, одновременно пытаясь
натянуть голубой пуловер с вырезом в форме буквы V, полностью характеризующей мою жизнь; я, проходящий рядом с телефоном, и
он, говорящий в трубку: «Мы хотели пойти туда, но тормознулись
здесь. Здесь был концерт, и все мы остались. Я завалился спать в десять, потому
что после там уже не хрена было делать…»
И тогда, когда пуловер занимает положенное ему место, я говорю себе, что
мой сын — законченный идиот, а после говорю себе, что
мой отец также все время говорил обо мне, что я законченный идиот.
Шведский случай был сложнее. Рассказывать о местах, столь экзотических,
как Швеция, рассказывать это сейчас, когда я живу между углом с термосифоном в столовой
и офисом с белой мебелью в транспортной конторе, мне кажется достойным внимания.
Именно там, в Швеции, я пришел в себя. Я работал кладовщиком в футбольной команде, выступавшей в серии А. У меня была шведская
подружка Ольга, и я жил размеренной шведской жизнью. А после совершил ошибку, написав
письмо с художественными изысками двум своим дружкам, оставшимся в Италии. Писать
такие ночные письма под кайфом от нескольких затяжек сигареты
с «травкой» и местной водки имело свою прелесть в те времена. Вот это письмо:
«Я бреду сквозь загадочную полярную ночь с заледеневшими реками, следами
от коньков, несколькими банками из-под пива, оставленными умирать на ступеньках
церкви.
Я чувствую, что эти слова — общее место в лесу избитых фраз, и тем не менее эта ночь такова, что выразить ее можно только
с помощью джазового саксофона или голоса певца, разрушенного раком легких. Вот такая
эта ночь, ночь с руками в карманах и далекими воспоминаниями, до слез в глазах.
Ночь Северной Европы. Прощайте, ребята. Доброго пути».
Скажите, какому психически нормальному человеку может прийти в голову переиначить
эти слова в последний привет самоубийцы? А вот мой отец стал убийцей именно из-за
этих слов, во имя отцовской любви, грубо кричащей о себе, но никогда на самом деле
не существовавшей. Каждый раз, когда я размышляю над цепочкой совпадений, которые
привели к финальной катастрофе, я не могу дать всему случившемуся никаких объяснений,
кроме как с позиций эзотериков и тех, кто зачитывается книгами о колдунах и им верят.
Во всем случившемся без вмешательства космоса явно не обошлось. Какой-то переход
энергии, короткое замыкание, абсолютный микропроцессор, манипулирующий людьми, словно
дефектными механизмами.
Дело в том, что какой-то итальянский парень, примерно моего возраста, покончил
с собой, бросившись в Швеции под поезд. У парня не было никаких документов. В кармане
нашли только вырезку из итальянского медицинского
журнала, и средства массовой информации, голодные до новостей, состряпали на этом целый леденящий душу детектив. С того момента
и ведет начало конфликт между моим отцом и карабинерами. Сначала это были просто
хамские и неконтролируемые выходки невменяемого человека
в состоянии маниакального кризиса, результатом чего была многолетняя пыль, поднятая
с темной мебели второразрядной казармы нашего квартала. Его выбрасывали оттуда по меньшей мере три раза.
Еще живы свидетели того, как он ходил туда через день, орал и оскорблял
карабинеров. Потом пришло время самого настоящего параноидального
буйства со всеми признаками опасной криминальной разборки. Ему ни на мгновение не
пришло в голову, что можно сесть на самолет, прилететь в Стокгольм и опознать парня,
перемолотого поездом. Слишком сложно для его мозгов. Даже немыслимо, как. В его
башке тот факт, что карабинеры не хотели выслушивать его
бред, увязался с их виновностью в сговоре со шведскими коллегами. Он ненавидел военную
форму. Он ненавидел власти. Он был сумасшедший. И однажды утром он вошел в казарму
и стал орать: «Убийцы! Выродки! Где мой сын? Это вы у
меня его убили! Ублюдки!». А затем убил четырех парней,
аккуратно всадив им по пуле прямо в лбы. Я в это утро был
на работе. Живой и почти счастливый. Он — нет. Он не мог позволить себе спокойно
наслаждаться свободным временем, чинить электропроводку в доме, косить траву, копаться
в огороде, толкать тачку, полную бесполезных обломков ненужных вещей. Нет. Он должен
был быть уверенным, что это именно я бросился под поезд в Швеции,
только потому, что таким был его взгляд на мир. И он устроил эту бойню, а затем
пустил себе пулю в рот. Сонные улицы округи в течение почти сорока секунд отражали
звуки выстрелов, крики, шум скользящих по полу стульев и падающих тел. И в этот
не слишком долгий промежуток времени завершился давнишний конфликт между мной и
моим отцом. Завершился с такими страшными последствиями для окружающего мира. Но
я, повторяю, в это время находился на работе. И к бойне не имел никакого отношения.
Кошмарные озарения, которые посещают меня во сне, и которые, чувствую, полностью
владеют мною и в минуты бессонницы, тем не менее, не сказываются каким-либо образом
на моей жизни. За исключением тех немногих лет, когда я постоянно бился головой
о гигантский тотем, представляющий моего отца, и за исключением иссушающих душу
унижений, им мне наносимых, — не считая этих моментов из прошлого, я могу сказать,
что вырос достойным и порядочным человеком. Я
женат и до сих пор влюблен в свою жену, у меня мятущийся сын, отчего я сам
становлюсь таким же, у меня дом и достаточно приятного времяпрепровождения, чтобы
спокойно дожить до естественной смерти. Я знаю, что я потенциальный убийца, и что,
не исключено, рано или поздно могу убить кого-нибудь, но тщательно скрываю это.
Иногда, когда я чем-то увлечен, мне удается не думать об этом. Я очень ценю эти
мгновения самообмана, помогающие вести достойную жизнь. Но именно
после таких мгновений, как эти, мой монстр подкарауливает меня и вливает в мозг
конкретную и подробную информацию о том, как однажды я высмотрю и подстерегу кого-то
(еще не знаю, кого) и нанесу ему удар орудием типа бейсбольная бита и буду бить
его до тех пор, пока не увижу, что он мертв. И если к концу моей жизни этого
не случится, если все окажется только плодом самовнушения или скверной интерпретации
умозрительных знаков и сигнальных вспышек, тогда мир может сказать, что сэкономил
сырье, и я смогу уйти легко и беззаботно, как я и пытаюсь жить
до сей минуты.
Свидетельство Пуриши
Девяносто из ста, что никто не войдет в дом, в то время как я потрошу ящики
в спальне. Согласно скрупулезному исследованию одного малоизвестного статистического
института, квартирных воров заставали на месте преступления, куда они проникали
без лишнего шума, только в десяти случаях из ста. Поэтому я, усевшись
на край кровати, дышу спокойно, внимательно разглядываю себя в зеркале, прикуриваю
сигарету, затем гашу ее, сворачиваю другую из табака и бумажки, зажигаю, рассматриваю
фотографии на комоде: вся картина жизни — вот девочка, девушка, потом цветущая женщина,
на крайнем фото она с каким-то типом, лицо которого мне кажется знакомым, отчего
меня охватывает беспокойство — не хватало еще очистить дом знакомого. Лицо
парня с фотографии я точно видел, и не единожды. Я смотрю на растение, карабкающееся
вверх по занавеси, искусственная зелень, без прожилок, напоминает арбузную корку,
но такого зеленого цвета, какой бывает только в океане. Инстинктивно гляжу на телефон.
Под факсом три или четыре свернутых в трубку листка, я рассеянно просматриваю их.
Написано от руки. Личные послания. Свидания. Поцелуи. Гашу окурок каблуком и включаю телевизор. Появляется
гигантский шмель на зеленом поле. Переключаюсь. Синяя борода кусает бедро женщины,
раскрашенной, словно Мина в 1968 году. Натыкаюсь на коммерческий канал и выхожу,
оставив телевизор включенным, в то время как некто успокаивает кого-то, я слышу
слово «изнасилование», а дальше я уже на улице, и в моих карманах золотишко, которое постепенно принимает температуру моего тела,
и я пью за будущее в течение следующих 24 часов.
Вот, до меня дошло, кто этот тип на фото. Футболист. Известный футболист,
из тех, кто частенько появляется на публике. Кажется, вчера телеведущий напялил на него карнавальную маску Кинг-Конга,
после чего он поднялся и изобразил телодвижения а-ля Кинг-Конг,
а потом пошла реклама: баба с белой пеной во рту. Когда реклама закончилась, футболист
заговорил о каком-то контракте, а потом перешел к Японии — «земле абсолютно иностранной» и к японцам — «дотошным и не боящимся
трудной работы». Потом добавил: «женщины там без ума от итальянцев, но это не мой
сорт женщин, потому что почти у всех толстые щиколотки, а мне нравятся женщины с изящными. И потом, у меня есть невеста, Франческа, и мы поженимся
через полтора месяца». Журналист, который напяливал на
него маску Кинг-Конга, подскочил как ужаленный и заорал:
«Шикааарно!» — и на этом передача закончилась. Никакого
намека на кражу в доме, теперь я знал ее имя — Франческа.
Футболист сменил команду. Вот в связи с чем он
упомянул о контракте. Он переходил из одного клуба в другой, и по этому поводу появился
комментарий журналиста, из тех, мнения которых слушают по любому значительному событию,
как-то: «Обо всем этом было известно еще в конце апреля». Комментарий
вызвал истерическую реакцию одного из мелких функционеров клуба, приобретшего футболиста,
а когда я спросил бармена из бара на первом этаже моего дома, он тоже сказал, что
обо всем этом было известно еще в конце апреля.
У этого типа, футболиста, не знаю по какой причине, но что-то было не в
порядке с головой. Я был почти уверен, что с ним что-то не так, и почти три недели я только тем и занимался, что следил за
его жизнью по газетам и журналам, которые попадали мне в руки, чтобы убедиться,
что с ним не все ладно. Он вновь появился на ТВ. Сказал какую-то глупость по поводу
моральной поддержки, но говорил это со скучным лицом: «Я благодарен всем болельщикам
моей прежней команды и, в частности (пауза, во время которой он доставал из внутреннего
кармана пиджака бумажку)… и, в частности, Надю Голози,
которая не пропустила ни одного нашего домашнего матча». Люди поднялись с мест,
а он все сидел и смотрел на свои туфли, потом нагнулся, якобы завязать шнурок, который
и так был завязан. Потом он опять взял слово и трижды повторил: «Уровень японского
чемпионата ниже среднего», и на этом передача закончилась.
Этому типу было двадцать семь лет, и семь из них он играл в одной и той
же команде, а в этом году перешел в другую. Его любимым актером был Кристофер Ламберт;
актрисой — Петси Кенсит, сыгравшая
вампиршу; предпочитаемая рок-группа, которая прямо-таки
сводила его с ума, — Тото. У него было шесть современных
автомобилей и беспородный кот Пила, названный так по имени
видеоигры. Этой информацией меня бесплатно снабдил мой парикмахер. Ее он, в свою
очередь, почерпнул из старого, двухнедельной давности иллюстрированного журнала.
В нем футболист заявлял, что читает много книг и что ему было бы приятно, если б
его сын — когда у него будет хотя бы один, — мог бы иметь больше времени, чтобы
побыть панком, или хиппи, или хулиганом, или кем-нибудь другим, у кого нет ничего
общего с тренировками и спортивным духом.
Я снова в доме Франчески. Никакого охранного устройства,
как и в прошлый понедельник, когда я здесь был в последний раз и поставил «сторожок»,
по которому понял, что в понедельник вечером футболист, живущий в двух кварталах,
приходил сюда ночевать. Телефон и факс переставлены на столик, с виду очень дорогой,
но никаких следов записной книжки или ежедневника. Я поискал кругом, потом мне в
голову пришло заглянуть в ящики спальной, и в одном из них я увидел электронную
записную книжку. Включил. Работает хорошо. Нашел имя футболиста и увидел длинный
список телефонных номеров. Начал переписывать на бумажку, но потом бросил ее в унитаз,
а книжку засунул в карман. Вышел, забыв даже глянуть в телевизор.
Я позвонил ему на мобильник, и он ответил, должно быть, с дискотеки или
ночного клуба. Он кричал: «Алло! Аллоо!!» А я пытался
перекричать шум и орал: «Это я, который украл золото из дома Франчески!» А он смеялся и продолжал кричать: «Алло! Аллооо!!» — до тех пор пока связь не
прервалась. И я понял — какой-то клик из глубины, что уснуть мне не удастся. И действительно,
я прошагал всю ночь между ванной и кухней, и ни телевизор, ни золото, ни горячая
ванна не вернули мне ни сна, ни покоя.
В подростковом возрасте у футболиста был трудный период. Я прочитал об этом
в его интервью пятилетней давности, где он говорил, что его тянуло покончить с собой
и что у него были серьезные проблемы с психикой. Это подсказала моя интуиция, когда я только глянул
на его фото на комоде Франчески.
Его упекли в клинику, где он провел полгода. Потом он начал свою карьеру в юношеской
команде одного из клубов и в конце концов стал тем, кем
его сегодня все знают. Я набрал его номер, он раздраженно ответил (была половина
восьмого утра), я спросил его в упор: «Ты никогда не страдал клептоманией?» Он молчал
почти минуту, потом выматерился и бросил трубку. Я сразу
же перезвонил, и он ответил, слегка изменив голос. Я сказал ему: «Я тот самый, кто
не так давно спер золото из квартиры Франчески. Но я понял, что вырученных денег мне хватит всего
на пару месяцев, и решил вернуть его. Ты доволен?» Он явно оторопел, а потом спросил:
«Ты кто?» — и в следующее мгновение исправился
и добавил: «Что ты хочешь взамен?»
Футболист неожиданно улыбнулся улыбкой, сатанинской и смущенной в одно и
то же время, и обвел рукой зал с сидящими за столиками людьми, наливающими красное
вино в никогда не пустующие бокалы. Он показал на них и сказал мне: «Видишь? Все
они такие… белые и пушистые. Сидят за столиками по две, три, четыре человеческих
особи, и, по меньшей мере, в течение двух часов не делают ничего иного, как крошат
хлеб, режут мясо и глотают его, потея от неясного беспокойства… и если бы я… если бы я сейчас снял парик и фальшивые усы, почти все они
забыли бы об ужине, тарелках, вине, обо всем. Если бы я сделал только самое простое
движение по демаскировке, жизнь этих людей на пять или десять минут, или на мгновение,
неважно, жизнь этих людей остановилась бы, и все свелось бы к созерцанию мифа, воплощенного
во плоти. Ясно?»
Что тут непонятного, подумал я, но не сказал этого вслух. Он сидел передо
мной в парике, фальшивых усах и темных очках, очень дорогих, по его словам. «Они
стоят миллион восемьсот тысяч лир. Может быть, и дороговато, но уж больно марка
знаменитая. Что можно купить на миллион восемьсот тысяч?»
Я ответил: «Ничего. Разве только пару поддельных очков».
Он посмотрел на меня и сказал: «Никто из моих коллег не согласился бы встретиться
с глазу на глаз с вором. Понимаешь? Никто. Они бы позвонили своему адвокату, а тот
позвал бы карабинеров, и все закончилось бы предвиденно
и скучно, несколькими строчками в спортивных новостях завтрашней газеты. Но я чокнутый, и она об этом знает. К сожалению, моя жизнь не представляет
таких возможностей, как эта. И потом послушай, это золото, оставь его себе. Никому
до него нет дела. Она о нем уже забыла. Сейчас она вся поглощена домом, который
строит для нее фирма ее отца. Где мы будем жить. Я предпочел бы купить особняк в
центре, было бы более свежо зимой и теплее летом, но она вбила себе в голову эту
пирамиду из пластика, да и архитектору уже уплачено, чтобы он удовлетворил ее прихоть.
Это ужасно и великолепно: в одно и то же время быть очень богатым и понимать, что
находишься вне реального мира, что ты проник в другое его измерение. Все, что важно
для тебя, для других не существует даже в самом воспаленном воображении. Это странная,
но прекрасная вещь, до головокружения. Я сумасшедший, и она об этом знает».
Футболист вежливо прощается со мной и снимает парик и усы. Таксист с отвалившейся
челюстью смотрит на него секунды четыре. Уступает ему дорогу и трясет головой, словно
хочет сказать: «Какой кайф иметь такую работу».
Чемпион — чокнутый. А чокнутые
действуют тебе на нервы, потому что они тебе нравятся, хотя и не должны бы. Они пребывают в своем блаженном
состоянии, и мало-помалу ты становишься таким же. Я звоню ему редко, но когда звоню,
он очень доволен. Я спрашиваю его: «Это правда, что все футболисты кокаинисты?»
А он: «Ну уж,.. кое-кто да. Я нет. Я пользуюсь Свидетельством
Пуриши». «А это что за препарат?» А он: «Это не препарат.
Эта штука, которая дает кайф, ни с чем не сравнимый. Что-то
вроде дзен. Или йоги. Понял? Я ею пользуюсь, но ни хрена о ней не знаю. Свидетельство
Пуриши. Суперблаженство!»
Пришло лето, и футболист вновь поразил всех, заявив, что Япония — нация,
способная выжить при атомной бомбардировке, выжить при нервнопаралитическом газе
и протекционистской политике западных стран, но она не переживет отсутствия высококлассных
футболистов. Авторши книжек для японских детей подписали открытое письмо, гласившее,
что мой друг чемпион — образец мужчины, способного разжечь огонь фантазии у японских ребятишек. Он ответил: «Я люблю Италию и готов
умереть за нее, а в Японии я бы умер от пересыпа». Все взяли это на заметку, а он втихаря посмеялся.
«Предположим, тебе нравится некая женщина, из тех, что крутят с кем попало. Сначала, когда у тебя задача затащить ее
в койку, тебе даже нравится, что она немножко шлюха. Тебе
нравится смотреть, как она идет к тебе сквозь толчею дискотеки, тебе нравится, как
она посылает тебе сигналы. Потом приходит твой черед, и ты открываешь, что заниматься
любовью с ней — нечто космическое и что твоя жизнь круто изменилась в тот момент,
когда твое тело и ее тело вошли в глубокий контакт. И тогда ты начинаешь сожалеть,
что она встречается с другими мужчинами, и ревновать ее. Ты хотел бы, не имея на
это ни прав, ни мало-мальской
возможности, чтобы она принадлежала только тебе. И чтобы будущее принадлежало только
вам, тебе и ей, без посредников. Ты постоянно думаешь о ней. Она Бог знает где —
она никогда не говорит тебе, куда уходит,
и ты тоскуешь. Ладно. Точка. Ты думаешь о ней. Ее нет, и ты страдаешь. Вот в этом
весь фокус. На самом деле ты грустишь и страдаешь из-за своеобразного ментального
автоматизма. Менталитет у нас, западных людей, изувеченный, кто знает, насколько,
и таким образом действует по схеме «побуждение — реакция» и тому подобной чуши.
Как должен был поступать ты, чтобы такие флуктуации не наносили вреда твоему духу
и чтобы неприятности материального мира не обусловливали бы твоего поведения? Ты
должен отстраненно наблюдать. И только. Наблюдать за собой, когда думаешь и грустишь
о ней, и наблюдать за ней, которой нет. Как бы со стороны. После нескольких лет
практики подобных наблюдений это, по сути, пассивное созерцание в момент, когда
ты грустишь, трансформирует энергию и делает так, что ты достигаешь состояния абсолютного
покоя. Буум! И
покой! Ясно?»
Ход истории напоминает звучание тихой, растворенной в космосе великой музыки,
заставляющей вас танцевать так медленно, что вы кажетесь себе стоящими на месте.
Некое летальное слоу, которое
двигает вас туда-сюда, как придется. Диссонанс. Моя история, история двухкопеечного
воришки, плесени цивилизации, подчиняется зигзагообразному ритму, имеющему изъяны,
с какой стороны ни рассматривать.
Футболист любит переодеваться и тратит миллионы на приобретение самых сумасшедших
одежек, из тех, что можно напялить на себя.
«Деньги — это еще не все. Комары — это да, особенно в такие ночи, как эта.
Ты, может быть, сам даже не замечаешь, но когда ты сидишь здесь со мной и пьешь
эту молодую мелиссу, тебя донимает мысль о том, что комары существуют. И они, действительно,
существуют. Эта констатация очевидного тебя
дико раздражает. И это такая жизненная мелочь, к которой может быть сведена
вся жизнь как к единственной мысли: комары существуют. Но срабатывает самозащита.
Защита, активизированная мозгом, хотя и абсолютно бесполезная. Я центрфорвард, и
уж защиту знаю и спереди, и сзади. Это — патетика, это — сущность испорченной системы
воззрений, присущей Западу». На нем пара
обуви стоимостью восемьсот пятьдесят тысяч, и он жует несуществующий чуингам. Он любит жевать пустоту, менять одежду, практиковать
Свидетельство Пуриши, возиться с детьми своей сестры,
не умеет плавать и говорит только по-итальянски. Хочет изучать японский.
Его девушка, Франческа, — тот еще подарочек, если вглядеться в ее лицо.
Если бы я имел зуб на женский пол, я мог бы сказать: «Франческа — это катастрофа
интеллигенции, клон, сбежавший из-под контроля сумасшедшего ученого… Ну как заставить клон дышать, если никто его этому не учил?»
Я же, напротив, признателен женщинам за все, что они заставили меня пережить, и
поэтому я говорю, что Франческе двадцать четыре года,
а ее матери — сорок. Сегодняшнему отцу — двадцать девять. Перед ним был другой,
тому было пятьдесят, но он задержался ненадолго. Обо мне она знает, что я тот самый,
кто украл ее золото и электронную книжку, и что я никогда не пробовал суши.
Она мило улыбается мне, и час спустя японский повар звонит в дверь виллы,
пожимает руку чемпиону и расставляет на столе суши и другую вкуснятину, всего чересчур
много.
«В клинике мы спали при включенном свете, а уснуть при включенном свете
невозможно. Тогда я пристально смотрел на свет, а он смотрел на меня, и в какой-то
момент я засыпал внутри света, он как бы обволакивал меня. Это похоже на то, когда
слишком увлекаешься дриблингом и валишься на траву: симуляция! Арбитр, руки по швам,
с идиотской мордой, кричит: симуляция!
Ну и что? Да, я играю на публику, для ТВ, вот такой я футболист. Но таковы правила
метафутбола. Метафутбол! Ты
когда-нибудь слыхал о таком, господин арбитр, адвокатишка
жалкий, а?»
Мало того, что я иногда ему звоню, сейчас я принялся играть в футбол с пацанами на пустыре рядом с моим домом. Они все подростки, но
играют лучше меня. Мне доверили стоять в воротах и презрительно смотрят на меня,
когда я пускаю пенки. Футбол в исполнении мальчишек — особая игра: мяч носится туда-сюда,
и все скопом гоняются за ним, чтобы пнуть. Бессмысленно
говорить, но еще в детстве место в воротах было моим, и мне приятно вспоминать,
как какое-то время мне очень нравилось быть вратарем. Мне было десять лет, когда
отец подарил мне красно-желтую бейсболку с названием фирмы, производящей дрели,
— «Макита», которую я надевал всякий раз, когда становился
в ворота, воображая себя Иваном Бордоном. Вправо я прыгал отлично, а влево не очень — у
меня кружилась голова, и когда я брал мяч в левом углу, я чувствовал себя спасителем
родины. Затем я в одночасье вытянулся в дылду, и меня попробовали
в роли центрфорварда, рассчитывая, что я стану забивать головой. В этом качестве
мне тоже очень нравилось играть, и я старался походить на Спило
Альтобелли, который вколотил нырком головой два гола «Боруссии» из Мюнхенгладбаха в конце
1979 года, но страсть к футболу длилась до тех пор, пока я не открыл для себя девчонок.
После девчонок больше никакого футбола. Я заметил, если ты играешь в футбол или
даже только смотришь игры по телевизору, девчонки считают тебя одним из многих.
Во время чемпионата мира в Испании (который Бордон провел на скамейке запасных) все пятнадцатилетние девчонки,
не захваченные коллективной эйфорией, одиноко и растерянно прогуливались по улицам,
и самым ловким ребятам удавалось подцепить их всех, от первой до последней, тогда
как их законные владельцы обжирались чипсами в переполненных
барах и горячо болели за Паоло Росси. Хорошенькая
история!
Сегодняшние программы о футболе — слезы, да и только. Когда-нибудь раньше,
в лучшие времена, обсуждались схемы 4-3-3 или тактические построения и прочая лабуда? Никогда. Были игры,
был тип со шведской фамилией, похожий на доктора Бергмана из «Космоса 1999», который
читал результаты матчей, потом показывали голы, таблицу и игры серии «С» с командой
из Алессандрии, которая все время проигрывала. И все.
А сейчас — монтаж из судей, типа, рассуждающего о тактике, еще одного — о рынке
футболистов, и третьего, безграмотного экс-американца.
Чтобы увидеть гол «Интера», ждешь часа полтора. Мой футболист
забил свой последний гол позавчера, или вчера, или в среду, не помню, когда. Он
забил гол пяткой: бац! Он забивает немного, ему больше
нравится делать передачи, хотя говорит: забивать — приятная штука, потому что противники
от этого охреневают. Он говорит: «Для меня забивать мало
что значит, но против немцев я завожусь. От их злых пьяных морд, от их волос дурковатых
викингов, смехотворных бледных ног,.. и когда я вколачиваю
им гол, они зеленеют от ярости».
Теперь он звонит мне сам и очень часто. Уж точно раз в день, а иногда чаще.
Развлекается, посвящая меня в свои идиотские мысли. Как,
например, эта: «У меня любой с плохо вымытыми волосами вызывает отвращение. Я бы
таких убивал… клянусь, я бы сделал это». В глубине души
я с ним согласен: кто воняет, должен быть наказан. Когда я посещал лицей, то автобусом
ездил в Асти. На остановке в Альяно
в автобус входил Вонючка. Это был деревенский парень, который
жил в доме, отделенном от хлева тоненькой перегородкой. Он учился то ли на гончара,
то ли на агронома. Так вот, когда он входил, это ощущалось в воздухе. Вонючка, одним словом. На новый 1984 год каждый из нас, из автобуса,
подарил ему по куску мыла. Сорок семь кусков мыла. И открытку: «Помойся же ты, наконец!»
Как вам история о Вонючке?
«Играть в футбол — это как быть актером. Деньги, виллы, красивые женщины,
телевидение и иллюстрированные журналы, скандалы со всеми и всем на свете, праздники.
Сначала нет, сначала ложишься спать рано и пытаешься не
слишком думать о девчонках. Это как быть оскопленным семинаристом сначала. Позже,
если становишься знаменитым, если ты умел, тогда вперед,.. посылаешь
тренера в задницу, а он помалкивает в тряпочку, потому что зарабатывает втрое меньше
тебя, и ему уже за пятьдесят, а когда он играл, то был нулем без палочки».
Футболист из моей жизни превзошел самого себя: мы сидим в кафе в центре
города, у него лицо коричневое, словно у Агбора из ФФСС,
и серьга в носу. Каждый раз, как подходит официант, он дает ему автограф, а тот
не знает, что с ним делать, и, отойдя, выбрасывает бумажку.
Франческа ушла от него, потому что неожиданно застала его в постели с другой — боснийской гольфисткой.
«Она мусульманка, но не из тех, что в чадрах, она своего рода мусульманская арийка,
вещь, в природе не существующая. Типа Кэт Стивенс, но
менее продвинутая. В смысле: мусульманка, но не видит в этом повода ни для гордости,
ни для драмы — ест свинину, пьет вино и любит трахаться.
Ей девятнадцать, и пахнет она чем-то, чему я не знаю названия, типа морской воды,
что потрясает. Франческа хотела бы вернуться ко мне, потому что ей нравится жизнь,
которую я ей давал. Сейчас она живет с одним хавбеком, я его знаю, но этот не может
трахать ее достаточно хорошо, он не знаком с Брахмакарией. И потом, не фиг было
брать ключи от моей квартиры. Я ее все время учил, Франческу:
«Звони всегда, когда собираешься прийти», но как о стенку горох».
Небо обесцветилось, как джинсы, которые были на мне. Я посмотрел внимательно
на джинсы и сравнил их с небом, и, действительно, не увидел разницы.
«Ты кончил воровать?» — спрашивает он.
«Прекратил. Хотя мне это нравится, это как выкурить сигарету после еды.
Такой же кайф».
«Знаешь, что я уезжаю?» — спрашивает он.
«И куда едешь?»
«Угадай…»
«В Японию».
«Браво! В Японию».
Большего скандала я никогда не видывал. Руководство команды и журналисты
зашлись в полной истерике, Франческа, в темных очках, на которую
никто не обращал внимания, его товарищи по команде посмеивались между собой, но перед телекамерами
делали серьезные лица и мямлили: «Да… Но… Кто знает…».
Был еще я, размышлявший о том, что сбегать
в такой ситуации, с одной стороны, — очень романтично, но с другой — фантастическая
блажь. Многие режиссеры и писатели в течение всех восьмидесятых
паразитировали на теме бегства, вздыхая по Мексике и Че
Геваре, по его набившему оскомину революционному порыву,
по херовой южноамериканской цивилизации, по всем этим
стратосферным сентиментальным глупостям. А он уезжал в Японию, где Запад
— больше Запад, чем в Турине. Потом ко мне подошла Франческа и начала орать мне в лицо, что это я
виноват, что это я подбил футболиста сбежать, что если б он не познакомился со мной,
то остался бы навсегда славным парнем, и чтоб я вернул ей золото и записную книжку,
и что она меня засадит за решетку, и что ее жизнь превратилась в кошмар.
Мне нечего было ответить, и я двинул ей кулаком в солнечное сплетение, когда никто
этого не видел, сказал: «Займись Свидетельством Пуриши»,
— и ушел.
Сволочь.
Рассказы из сборника «L’amico del pazzo e
altri racconti», Feltrinelli, 1998
© Marco Drago
© Перевод Валерия Николаева,
1999 г.