Пьеса в одном действии
Перевод с итальянского и комментарий Александра Сергиевского
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 50, 2018
Перевод Александр Сергиевский
Предисловие
переводчика
В своё время Николай Бердяев назвал XIX век
«современной античностью», включив в этот период, в частности, так называемую
викторианскую эпоху в истории английской культуры, а также заключительные
десятилетия расцвета русской литературы — вплоть до
Толстого, Достоевского и Чехова.
На завершающую часть этого периода (если, конечно,
следовать терминологии и классификации русского философа) приходится и начало
литературного труда Луиджи Пиранделло, классика современной итальянской
литературы и лауреата Нобелевской премии 1934 года в
данной области творческой деятельности.
А начинал он, между прочим, с поэзии, за которой
последовала новеллистика (частично время от времени трансформировавшаяся им в
драматургию) и большая проза. Последовательно освоив все эти литературные
жанры, Пиранделло затем с разными интервалами чередовал их в первые два
десятилетия ХХ века, но всемирная слава пришла к нему главным образом благодаря
новаторским произведениям, которые он создал для театра. Да и сам он отдавал
предпочтение драматургии, о чём не раз заявлял публично. Например, в 1926 году на
вопрос российского писателя и журналиста Ильи Троцкого (единственного, кстати,
из своих коллег-литераторов, кто лично знал Пиранделло) он признался:
«Предпочитаю драматическую форму, ибо считаю ее высшей формой творчества».
Первые опыты Пиранделло в области короткой прозы и драмы появляются в начале
90-х годов XIX века, когда
будущий писатель перебирается из Палермо в столицу, успев до того получить
высшее образование в Боннском университете. Одной из первых пьес (большинство
которых критика относила к разряду трагикомедий, хотя автор предпочитал
называть их просто трагедиями) была пьеса «Ловушка», написанная в 1892 году. Уже в
ней и в целом ряде последовавших коротких драм были заявлены темы и мотивы,
впоследствии усложнявшиеся и развивавшиеся драматургом под разным углом зрения
в различных ситуациях, но почти неизменно завершавшиеся трагически. Речь идёт о
тех из них, которые принято относить к разряду «вечных»: о любви и смерти,
верности и предательстве, судьбе и долге, истине, правде и лжи. Короче, о тех
истинных сущностях человеческой жизни, которые скрыты обычно под самыми разными
личинами и лишь в самых крайних, а чаще всего
трагических её моментах способны проявить себя вовне — в словах и
поступках людей.
Эти короткие пьесы служили своеобразной творческой
лабораторией, в которой автор апробировал, испытывал и обкатывал, так сказать,
элементы и составляющие своих больших драматических произведений, впоследствии
прославивших его на весь мир.
В публикуемой в «Вестнике Европы» одноактной пьесе
«Клятва Гиппократа», написанной в 1911 году (а вернее, переделанной из более ранней одноимённой
новеллы), Пиранделло в очередной раз обращается к темам любви, предательства и
долга. Три базовых мотива — три
главных героя, носители этих основополагающих категорий человеческой жизни.
Очевидна перекличка с уже упоминавшейся «Ловушкой» — и тот же
трагический финал. Только конфликтная ситуация представлена «с точностью до наоборот» и парадоксальным
перераспределением ролей. Явно ощутима связь с будущими большими пьесами для
театра: через столь характерную для всего творчества писателя идею торжества
иррациональности в реальном существовании человека, через излюбленную им
операцию разоблачения видимой «ролевой» сущности характера того или иного
персонажа, через набор авторских интерпретаций сценических событий. Столь же
очевидно, как и в поздних его драматических произведениях, отношения между
героями пронизаны почти тотальным отчуждением: сама жизнь подсказывает нам, что
ее подлинные движущие силы не поддаются расшифровке и не могут быть поняты в
условиях реальности, в рамках как отдельной, так и коллективной человеческой
жизни.
Александр Сергиевский (Рим)
Действующие
лица:
Томмазо
Корси
Анна, его
жена
Синьора
Рейс, её мать
Тито Леччи,
врач
Франко
Чиметта, адвокат
Роза,
служанка
Полицейский
Медсестра
(роль без слов)
Место
действия — город на
юге Италии, время действия — конец XIX в.
Просторная передняя в доме семьи Корси. Среди прочего,
тут несколько шкафов, раковина, печь оттоманка, большое старое кресло, вешалка,
стулья. Окно (слева от зрителей) завешано шторой; в глубине сцены — дверь в
спальню, справа — ещё одна
дверь. Обе также зашторены.
На сцене синьора Рейс и Полицейский. Последний
со скучающим видом сидит на стуле у двери, ведущей в спальню. Он устал, и ему
явно не по себе. Синьора Рейс — вся в чёрном, во вдовьей шляпке
поверх пышной причёски —
стоит у печки с недовольно озабоченным выражением на лице; более того, её глаза
за густыми ресницами сверкают ненавистью, а бледное лицо то и дело искажается
гримасой отвращения; вместе с тем на нём с не меньшей очевидностью читается и
тревожное ожидание, и боль переживаний. С подозрительностью поглядывает
она на Полицейского, и всё же ей определённо не терпится вызвать его на
разговор. Наконец, решается.
Синьора Рейс (строго). И долго вы ещё намерены тут
оставаться?
Полицейский. Нет, синьора. Скорее всего, завтра меня уже
здесь не будет.
Синьора Рейс. Так значит, сегодня последний день? Ну наконец-то! И его с собой заберёте?
Полицейский. Не уверен, хотя, кажется, об этом тоже шёл
разговор.
(Через дверь в глубине сцены входит Роза и осторожно
прикрывает её за собой).
Роза (обращаясь к синьоре Рейс). Синьора сейчас придёт. (Оборачиваясь, указывает на дверь, через которую вошла сама, и
выходит через правую дверь. Длительная пауза. Наконец, дверь открывается
и входит Анна, бесшумно закрыв за собой дверь. На вид ей не больше тридцати,
лицо искажено выражением страдания и бесконечной усталости в результате
бессонных ночей, глаза покраснели от постоянных рыданий. Увидев мать, бросается
к ней, и разрыдавшись, заключает в объятия. С трудом берёт себя в руки).
Анна. Мама! Мамочка, мамочка! (Успокоившись, отстраняется
от неё, подходит к Полицейскому). Вы не могли бы выйти на минутку? Подождите за
дверью.
Полицейский. Вообще-то мне даны инструкции усилить, а не ослабить наблюдение и не сходить с этого
места.
Анна. Да он даже повернуться на другой бок не может без
посторонней помощи!
Полицейский (в замешательстве). Я понимаю,.. (решившись) Хорошо, но только недолго, синьора.
Анна. Спасибо Вам. И стул захватите. (Забрав
стул, Полицейский выходит через правую дверь. Анна
вновь обнимает мать). Ах, мама! Я так тебе благодарна за то, что ты
вернулась! Нет, нет, я ничуть не обиделась, что ты оставила меня одну.
Синьора Рейс. Ты же сама отказалась уйти отсюда и решила
остаться, чтобы принять участие в этом спектакле, а в результате вот до чего
себя довела.
Анна. О чём ты говоришь, мама?! Как я могла оставить его
здесь одного в таком состоянии? Спасибо тебе, что забрала отсюда детей. Как
они, кстати? Диди и Федерико, что с ними?
Синьора Рейс. Здоровы и
чувствуют себя хорошо.
Анна. И Диди?
Синьора Рейс. Оба. Знаешь, скоро и ты сможешь покинуть
этот дом. Мне сказали, что его должны забрать уже сегодня.
Анна (ошеломлена). Сегодня? Кто тебе сказал?
Синьора Рейс. Полицейский.
Анна. Сегодня? Не может быть! Он, что, так и сказал?
(Бросается к правой двери, открывает её и зовёт Полицейского). Послушайте,
идите сюда (тот нерешительно входит). Неужели сегодня? Вы собираетесь
перевозить его сегодня?
Полицейский. Не могу сказать наверняка, синьора. Кажется,
я что-то слышал об этом.
Анна. Но он ещё не встаёт! И рана по-прежнему не
затянулась. К тому же врач не позволит. Он за него в ответе. Вот только вчера
сказал, что сегодня посмотрит, позволить ли ему первый раз встать на ноги, да и
то всего на чуть-чуть.
Синьора Рейс. Ну, если ему уже можно вставать!..
Анна. О чём ты говоришь? Ноги его вообще не держат, а
сесть он способен только с посторонней помощью! (Подходит к правой двери и
звонит). Роза, Роза! Какие мерзавцы! (Обернувшись в сторону правой двери, в
которой появляется Роза). Немедленно отправь Энрико за доктором. Пусть он сразу
идёт сюда.
Роза. Поняла, синьора. Бегу. (Уходит).
Анна. Какая гнусность — забирать
его из дома, едва он пошёл на поправку!
Полицейский. Я лишь выполняю приказ, синьора. Если
желаете, могу ещё на минутку выйти. Но, повторяю, он должен оставаться на
месте. (Выходит).
Анна (в отчаянии, всплеснув руками и обратив лицо к
небу). Этого только не хватало! Одна напасть за другой!
Синьора Рейс. Убийца! В его намерения не входило умереть.
Анна. Я знаю, мама, что ты его терпеть можешь.
Синьора Рейс (с гримасой отвращения). Да, я его ненавижу.
За все те страдания, которые он тебе причинил, за те гадости, которые он сделал
тебе, детям и мне! И он ещё жив! Мог бы, по крайней мере, уже избавить нас от
своего присутствия!
Анна. Конечно, так было бы лучше, и в первую очередь, для
него самого, если бы он сразу скончался там, на месте. Но поверь, мама, что он
и сейчас хочет умереть.
Синьора Рейс. Мне ясно одно: Нери собирался его убить, а
он всё ещё жив.
Анна. Он сам выстрелил себе в сердце.
Синьора Рейс. А надо было — в голову!
Анна. Три или даже четыре раза он срывал повязку с раны.
Врачи просто насильно спасли его. Дежурили у его постели днём и ночью! Поверь
мне, со своей стороны, он сделал всё, чтобы умереть!
Синьора Рейс. Ещё бы?! Учитывая то, что ждёт его впереди!
Анна. Нет, мама, он сам хотел наказать себя. А ты судишь,
исходя из того, что лежит на поверхности.
Синьора Рейс. Что ж, по-твоему, он больше не считается
убийцей, потому что хотел покончить с собой? Разве не он убил Нери и изменил
тебе с его женой?
Анна. Конечно, он.
Синьора Рейс. Ну, вот, а говоришь, что я знаю только то,
лежит на поверхности!
Анна. Потому что есть вещи, о которых ты не можешь знать,
но которые известны только мне.
Синьора Рейс. Вот как ты заговорила! Прямо его словами!
Не верь глазам своим, так что ли? Впрочем, он вечно водил тебя за нос, а ты всё
ещё не прозрела!
Анна. Нет, мама, это не так.
Синьора Рейс. Нет, так. И ты по-прежнему слепа.
Анна. Жизнь била в нём ключом, и он никогда заранее не
рассчитывал своих поступков…
Синьора Рейс. Человек без чести и совести!
Анна. Что ж, думай, как хочешь. Я много раз пыталась
обсудить с ним его поступки, но он не считал нужным уделять этому время. Точно
так же, как не придавал им особого значения. Заставить его признать
неблаговидность своих действий? Да никогда! Пожмёт плечами, усмехнётся и был
таков. Главное, не мешкая, вперёд, без малейших размышлений о том, что такое
хорошо и что такое плохо.
Синьора Рейс. А-а, значит, ты всё же способна это
признать?!
Анна. Однако в этой вечной гонке за жизнью, к нему не
прилипало никакое зло, он всегда оставался всегда весёлым, открытым и искренним
в проявлении своих чувств и желаний. Такой
рубаха-парень для всех, с кем общался. В свои тридцать восемь лет внутри он
оставался большим ребёнком, всегда на равных ввязывался в игры с детьми, что
всегда доставляло ему минуты искренней радости. Он и в отношениях со мной
ничуть не изменился за эти десять лет. А чтобы лгать, обманывать меня — нет,
никогда, на это он не способен. Его слова, глаза и улыбка выдали бы его с
головой, и я бы первая поняла, что он говорит неправду. Что же касается
Анжелики Нери, ты хочешь нарочно унизить меня, заставив поверить, что Томмазо
могло прийти в голову делать выбор между нами двумя!.. Мимолётная прихоть или
каприз природы — с его
стороны — тут ни при
чём,.. всё это доказывает лишь то, что ни один мужчина
не гарантирован от того, чтобы в определённый момент жизни, в той или иной
ситуации не дать слабину и не попасться на удочку расчётливой и аморальной
эгоистки. И приятельские отношения с мужем не сыграли при этом никакой роли — тот ведь
прекрасно знал обо всех изменах своей жены, которая и не скрывала их от него, а
значит, и не придавал значения тому, что они позорят его доброе имя. Скажу тебе
больше: здесь, в нашем доме, на моих глазах и в присутствии своего мужа эта
жеманная кривляка не раз пыталась соблазнить Томмазо,
пуская в ход свои обезьяньи ужимки. И ты полагаешь, что я это всё видела, а он
нет, так что ли?!.. А сколько раз мы с Томазо смеялись над ней? Порой прямо до
слёз хохотали! (Пытается рассмеяться, но не может сдержать рыданий).
Синьора Рейс. Доченька, милая моя! Ты сошла с ума!
Анна. Ничего подобного! Это ты меня довела до белого
каления! Заладила: «факты,.. факты..!» А какие такие
«факты»? Очевидно только одно — что ему
было всё про неё известно, и не только про Томмазо, но и про всех остальных! И
на это ему было наплевать. Но в очередной раз — застав
жену врасплох — он
разыграл трагедию и, чтобы отделаться от неё и не понести наказания, удачно
использовал ситуацию и убил её, разыграв гнев и отчаяние оскорблённого мужа.
Убить её и только её — вот что
ему было нужно! А ты говоришь «факты»… С таким же основанием можно сказать,
что Томмазо нарочно захватил пистолет, отправившись на свидание, чтобы убить
Нери. Тогда как правда состоит в том, что он всегда носил его с собой,
поскольку ему постоянно приходилось ездить за город по делам…
(Входят доктор Тито Леччи и адвокат Франко Чиметта. Первый —
статный мужчина высокого роста, в очках с большими линзами, свидетельствующими
о его близорукости; второй постарше, у
него почти седая борода клинышком, а длинные чёрные волосы зачёсаны назад).
Анна. Вот и доктор! А с ним и адвокат…
Леччи. Столь срочный вызов… Что случилось?
Анна (обращаясь к адвокату и указывая на мать). Моя мама.
(Обернувшись к доктору). Ах, доктор, у меня просто голова идёт кругом! Я сойду
с ума, если его увезут сегодня вечером!
Леччи. Что вы! Кто вам это сказал?
Анна. Полицейский, который дежурит здесь. Я его спросила,
и он так сказал.
Леччи. О нет, мы этого не допустим. Успокойтесь, этого не
случится. Я сейчас же отправлюсь к комиссару. Ты со мной, Чиметта?
Анна. Да-да, ступайте, и вы тоже, адвокат!
Чиметта. Что ж, я готов. Тем более что тут совсем
недалеко.
Леччи. О переводе нечего и думать. И уж тем более сейчас, когда он только-только пошёл на поправку.
(Обращаясь к Чиметте). Ведь мы буквально чудом, мой друг, вернули его к жизни.
Анна. Ты слышишь, мама? Это было сделано против его воли.
Леччи (стараясь не заострять на этом внимания).
Действительно, он протестовал. Скорее всего, находясь в полубреду. И даже
пытался оказать нам сопротивление, можешь себе представить. В итоге я оказался
в таком затруднительном положении, какого просто не припомню: проблемы
громоздились одна на другую, и решения приходилось принимать практически
интуитивно. И это при том, что ни одно из них заранее
не гарантировало благополучного исхода. В подобной ситуации хоть у кого — на моём
месте — опустились
бы руки. Прояви я тогда малейшую нерешительность, замешкайся хоть на минуту, — летальный
исход стал бы неизбежным! Посему, ничуть не рисуясь, могу сказать тебе, что
никогда прежде за всю мою практику я не был так доволен собой.
Чиметта (обращаясь к Анне). Прошу прощения, синьора, что
не зашёл раньше выразить Вам своё сочувствие. Позвольте также заверить, что я
был просто в шоке от этой истории, которая потрясла весь город. До сих пор
главной задачей было спасти жизнь Вашего мужа, но теперь, когда она вне
опасности, к сожалению, пришла пора и мне взяться за дело. В связи
с чем я и позволил себе прийти без приглашения, тем более, что Томмазо оказывал
мне доверие, неизменно пользуясь моими скромными услугами.
Леччи. А я взял на себя смелость пригласить сюда нашего
общего друга, чтобы заранее начать готовить больного к тем нелёгким испытаниям,
которые предстоят ему в ближайшее время.
Анна. Для него это станет ужасным потрясением, доктор.
Ведь он не ожидает ничего подобного. Как ребёнок, он переживает из-за пустяков,
плачет и смеётся без причины… Вот и сегодня утром он мне сказал, что как
только встанет на ноги, на месяц отправится отдыхать в деревню.
Синьора Рейс. Да, да, именно, что отдыхать!
Чиметта. Бедный Томмазо!
Леччи. Что ж, тогда подождём ещё несколько дней. А потом
устроим ему свидание с адвокатом. Не может быть, чтобы мысль о последствиях
своего поступка вообще не приходила ему в голову.
Анна. Неужели всё так серьёзно, дорогой адвокат?
Чиметта (прикрыв глаза, разводит руками). Милая моя,..
(Анна закрывает лицо руками).
Леччи. Ну-ну, не стоит так расстраиваться! Пока что не о
чем волноваться. Кстати, в его состоянии вы не заметили перемен со вчерашнего
дня?
Анна. Нет.
Леччи. Прекрасно. Тогда пойдите и скажите сиделке: пусть
поможет ему одеться, встать с постели и, если получится, сделать несколько
шагов по комнате. А мы с адвокатом тем временем отправимся побеседовать с
комиссаром. И поскорости вернёмся. Ну, мужайтесь, синьора Анна. Вашей выдержке
стоит позавидовать!
Анна (не отнимая рук от лица). Я больше не могу! Я больше
не могу!
Чиметта. И тем не менее, надо!
Леччи. Прошу Вас…
Анна (взяв себя в руки). Ну, вот (пробует улыбнуться).
Так хорошо? Значит, всего доброго, адвокат (протягивает ему руку; обращаясь к
доктору). До свидания. А ты, мама?
Синьора Рейс (недовольным тоном, но порывисто). Я тоже
ухожу, ухожу!
Анна. Что ж, понимаю…
Синьора Рейс. Прощай.
Анна. Поцелуй от меня детишек (выходит через дверь в
глубине сцены).
Чиметта. Несчастная, как она изменилась!
Синьора Рейс (в запальчивости). Заберите отсюда этого
убийцу! Заберите его прямо сейчас! Ради Бога! Ради моей бедной доченьки!
Леччи. Вопрос одного дня, синьора: если не сегодня, то
завтра. (Обращаясь к адвокату). Нам пошли навстречу, оставив его здесь после
операции, в порядке исключения — под
охраной, естественно, как того требует осторожность, но в принципе, это был
жест доброй воли, принимая во внимание все обстоятельства преступления и, тем
более, личность убитого!
Чиметта. Невероятно! Просто кошмар! И всё из-за женщины с
такой репутацией?! А муж — жалкий,
безвольный, равнодушный ко всему в жизни в том числе и
к бесчисленным изменам жены, о которых он всегда был осведомлён, но вместо
того, чтобы давно выгнать её, и дело с концом, никогда не обращал на них ни
малейшего внимания. И вдруг, на` тебе — взбеленился, оскорбился и довёл дело до крови. А главное,
кого выбрал из всех? Бедного Томмазо… (обращаясь к синьоре Рейс) Они ведь
дружили, если не ошибаюсь? Но с какой стати?
Синьора Рейс. Предыдущий судья, —
…кажется, его звали Лакан…
Чиметта. Именно так: заместитель Королевского прокурора
Лакан.
Синьора Рейс. ...на место
которого и приехал Нери, рекомендовал ему моего зятя. Так они и познакомились.
Чиметта. Кажется, он даже был крёстным у сына Томмазо?
Синьора Рейс. Да. Он крестил его младшенького,.. который умер.
Чиметта (обращаясь к Леччи). Вот как… Выходит, сглазил.
Подумать только, ведь если для такого бесчувственного сухаря смерть стала
своего рода подарком судьбы, то эта семья просто провалилась в бездну.
(Из двери в глубине сцены торопливо входит Анна).
Анна. Скажите, доктор, он спрашивает, можно ему ненадолго
выйти из комнаты?
Леччи. Пусть выйдет, но только если ему не придётся особо
напрягаться. Идите рядом… и захватите стул… на случай, если ему откажут
ноги. Следите за каждым его шагом. (Обращаясь к синьоре Рейс). Вы тоже уходите?
Синьора Рейс. Да, конечно. Прощай, Анна (выходит через
правую дверь).
Леччи (направляясь к выходу). Пойдёмте, адвокат. Не будем
терять время.
Чиметта. Всего доброго, синьора.
Анна. Всего хорошего. (Обращаясь к доктору). Ради Бога,
доктор, скажите полицейскому, чтобы он не показывался нам на глаза.
Леччи. Не сомневайтесь, синьора. Хотя, возможно…
Анна. Нет, нет, ни в коем случае!
Леччи. Тогда лучше всего, если вы сами попросите его об
этом…
Чиметта. Именно, что так.
Леччи. …Как только увидите.
Анна. Но что я ему скажу?
Леччи. Дело ваше. А мы скоро вернёмся. До свидания
(уходят).
Анна выдвигает кресло для мужа, стелет туда плед, кладёт
подушки, затем выходит в ту же дверь, через которую недавно вошла, оставив её
открытой. Спустя некоторое время оттуда, поддерживаемый
женой и сиделкой, появляется Томмазо Корси. Это мужчина приятной наружности,
высокого роста, с бледным исхудалым лицом, на котором выделяются по-детски
сияющие глаза. Передвигается медленно и с трудом, то и дело
останавливаясь, чтобы отдышаться; но на бескровных губах играет улыбка с
оттенком лёгкой печали. На плечи у него наброшен пиджак, а в проём рубашки под
ним на груди видна повязка из бинтов. Анна с помощью сиделки подводит его к
креслу, в которое он опускается со вздохом облегчения.
Томмазо. Ах, здесь хорошо. И как по-новому тут всё
выглядит. Взять хотя бы умывальник. Или мой шкаф. Или вот журнальный столик
(указывая по очереди на эти предметы). Хотя они все давным-давно стоят тут на
своих местах (указывая на шкаф). У него, кстати, дверца скрипит. (Обращаясь к
жене). Открой, дай мне послушать. (Удовлетворенно). Чудесно!
Анна. Как ты себя чувствуешь?
Томмазо. Терпимо. Двигаться только больно. Впрочем,
сейчас всё в порядке. Дай-ка я обопрусь о спинку.
Анна. Подожди, я подложу подушку.
Томмазо. Незачем,.. а впрочем,
давай.
Сиделка убегает, чтобы принести подушку.
Анна (обернувшись, ей вслед). И покрывало захватите!
Томмазо. Зелёное, с кровати.
Анна. Да, да, именно его.
(Возвращается сиделка с подушкой и зелёным покрывалом. Анна подкладывает подушку под спину больного, а сиделка покрывалом
укутывает ему ноги).
Томмазо (с нежностью проводя рукой по поверхности
покрывала). Как раз это. Если бы ты знала, как оно мне дорого. Каких только
снов я не перевидал под ним в эти дни! Помню, очнулся и вижу свою руку на нём,
поднимаю её, а она дрожит, вся белая-белая… Казалось, я парю в пустоте, не
ощущая своего тела, но так было приятно, так спокойно, как во сне… Всё
остальное ушло куда-то далеко, далеко. А этот зелёный ворс превратился в траву,
и мне представилось, что я где-то загородом, в поле, которому конца-края нет…
И такое наслаждение было там находиться, не могу тебе передать, и какое
благословенное чувство меня охватило!.. Как будто я заново родился. Как будто
жизнь только-только начинается, прямо сейчас… Наверное, думал я, и у всех
остальных происходит то же самое… Но вдруг я услышал, как проехала машина.
Впрочем, — пришло мне
в голову, — это там,
снаружи, а здесь, у меня, она начинается заново. Такое раздвоение начало меня
раздражать, но я продолжал смотреть на покрывало: всё равно, думал я, здесь-то
жизнь только начинается — вот она,
молодая травка — значит,
она начнётся и для меня тоже… Эх, сейчас бы на свежий воздух! (подняв глаза
на жену) Ты плачешь?
Анна (отворачивает лицо). Нет, нет, что ты, не обращай
внимания.
Томмазо (в сторону сиделки, с подобием улыбки). Плачет.
(После паузы). Попрошу вас ненадолго оставить нас одних (сиделка торопливо идёт
к задней двери и выходит).
Томмазо. Анна (она быстро наклоняется к нему, глаза её
наполняются слезами). Ну, почему? (после паузы, с чувством)
Значит,.. значит, ты всё ещё не простила меня? (взяв её руку, проводит ею по
своим глазам. Анна, сжав губы, едва сдерживает рыдания, не в силах
произнести ни слова, в то время как слёзы катятся у неё по щекам. Отводит её руку от лица). Так ведь?
Анна (едва слышно, с горечью). Я уже… уже…
Томмазо (нежно взяв её лицо обеими руками, приближает его
к своему). Тогда выслушай меня и поверь, что никогда, ни разу ни в сердце, ни в
мыслях я не предал тебя, мою святую любовь, мою единственную в жизни любовь.
Анна (слегка отодвигаясь, чтобы он мог расслабиться, и
ласково проводя рукой ему по волосам). Конечно, конечно, верю, успокойся, тебе
вредно волноваться.
Томмазо. Какой позор!
Анна. Тише, ради Бога, не думай об этом.
Томмазо. Нет, как раз хорошо, что я могу с тобой
поговорить.
Анна. А я не хочу ничего даже слышать об этом. Не говори
ничего, я и так всё знаю.
Томмазо. Мне бы очень хотелось, чтобы между нами не
оставалось никаких недомолвок.
Анна. А их и не осталось.
Томмазо. Я опозорился, и всё из-за того, что позволил
себе бросить дела, расслабиться и предаться безделью, понимаешь?
Анна. Не надо, перестань, прошу тебя, Томмазо.
Томмазо. Что ж, если простила, значит понимаешь.
Анна. Конечно, простила. И хватит об этом.
Томмазо. Как же я опростоволосился, что позволил этому негодяю воспользоваться моей оплошностью и раздуть её до
немыслимых размеров, чтобы попытаться убить меня. Да ещё дважды!
Анна. Ах, вот, как? Выходит, это он хотел убить тебя?
Томмазо. Два раза. Бросился на меня как бешеный, а у
самого пистолет в руке,.. явно собрался пристрелить
меня. Вот и пришлось защищаться, у меня не было другого выхода. Пойми меня
правильно: не мог же я позволить ему пристрелить себя из-за этой твари. К тому
же погибни я, и вы бы остались одни. Нет, этого я тоже не мог допустить. Прямо
так ему и сказал. Но он и слушать ничего не хотел, навалился на меня, я даже
встать с постели не мог,.. какой позор… И выстрелил
первый раз, но промахнулся, пуля попала в стекло картины, которая висит в
изголовье кровати. Тут я вырвался и закричал: «Ты в своём уме? Опомнись!» А сам едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться, — настолько я был уверен, что он
вот-вот опомнится, придёт в себя и поймёт, что это просто абсурд — застрелить человека в
таком положении и по такому поводу, тем более что я вообще не предполагал там
оказаться: всё произошло по чистой случайности — только из-за того, что она
попросила меня зайти к ним по делу.
Анна. Посмотри, как ты разволновался, а тебе это вредно.
Прошу тебя, Томмазо, перестань, пожалуйста.
Томмазо. Под угрозой оказалась вся моя жизнь, я должен
был защитить тебя и детей, свою работу, наконец… А он снова выстрелил, целясь
мне прямо в лицо, и бросился бежать как последний трус! Видимо, тут и я в него
выстрелил, но как это случилось, вообще не помню. Он грохнулся на пол и остался
лежать без движения. Только тогда я заметил, что в руке у меня пистолет, а из
ствола ещё тянется дымок. Едва помню, как встал с постели: в ушах шум, голова
кругом идёт… Состояние ужасное. И вдруг вижу его труп, окно распахнуто: это она
успела выпрыгнуть, а с улицы доносятся крики… Ну и… из того же пистолета
я… (не окончив фразу, в изнеможении откидывается на спинку кресла).
Анна. Перестань себя мучить, видишь, как на тебя это действует!
Ради Бога, Томмазо!
Томмазо. Ничего особенного, просто немножко устал.
Анна. Может быть, ты ляжешь?
Томмазо. Нет-нет, мне и так хорошо. Ну, вот, всё и
прошло. Сил даже прибавилось. А их надо копить. Я только хотел рассказать тебе,
как… как всё это случилось,.. и что я был
вынужден…
Анна (наклоняясь над ним). Не надо, пожалуйста, не говори
ничего. Всё это ты… (обрывает себя на полуслове, увидев, что вернулись доктор
и адвокат). А вот и доктор. Всё это ты расскажешь в суде. Вот увидишь, что…
Томмазо (резко приподнимается на локте и устремляет
взгляд на приближающихся доктора и адвоката). Суд…
но я …уже… (поражён, в отчаянии и изнеможении откидывается на подушки).
Леччи (подойдя к креслу). Вам не о чем волноваться, это
лишь пустая формальность!
Томмазо (вполголоса, глядя в потолок). Неужели можно
придумать более суровое наказание, чем то, какое я сам для себя выбрал?
Чиметта (не сдержав вздоха). Увы, дорогой мой, можно.
Томмазо (поняв намёк, пытаясь оспорить). Неужели? Но
тогда… (обессилев от волнения, в изнеможении снова падает в кресло). Ты так
полагаешь? А я думал, что всё уже позади (обняв Анну за шею и притянув её к
себе, с отчаянием в голосе). Анна, Анна, всё кончено! Я погиб!
Леччи. Да нет же! Нет! Что вы такое говорите? Кто вам это
сказал?
Томмазо. Всё кончено. Будет суд. И значит, меня арестуют.
Как же я об этом раньше не подумал? Конечно, всё гораздо серьёзнее, верно,
Чиметта? Я ведь убил не какого-то там беднягу и негодяя, а вице-прокурора
Его Королевского Величества?
Чиметта. По крайней мере, есть доказательства, что он
знал о поведении своей жены в других подобных эпизодах.
Анна. И тому есть много свидетельств, синьор адвокат!
Чиметта. Да, но только его собственное отсутствует! Увы,
он мёртв и не может под присягой подтвердить это своим словом чести. Там, под
землёй, черви уже лишили его этой привилегии, милая синьора, — и это тоже
честь, которой, однако, удостаиваются только мертвецы. А у нас соображения и
доводы без соответствующих доказательств не принимаются во внимание. В результате
всё, что с тобой произошло, на суде будет выглядеть совершенно иначе: сочтут,
что это ты нанёс ему оскорбление, а он был вынужден защищаться. Вот ты
говоришь: «Как я мог позволить ему убить меня?» Однако, с точки зрения закона,
чтобы не подвергнуть опасности свою жизнь, ты не должен был оказаться в
ситуации, когда он застал тебя со своей женой. Поэтому и доводы обвинения, по
сути, нельзя опровергнуть: ты нарушил закон, тем самым подверг свою жизнь
опасности и лишился права на самозащиту. Понимаешь теперь? Таким образом, ты
дважды нарушил закон.
Томмазо (пытаясь вставить слово). Но я…
Чиметта. Дай мне договорить. Во-первых, соблазнил чужую
жену, чем нанёс оскорбление мужу, который — по закону — имел право
наказать тебя. Вместо этого ты сам его убил.
Томмазо. Конечно! А что я мог сделать? Иначе он бы убил
меня!
Чиметта. И во-вторых, вслед за
этим попытался убить себя!
Томмазо. Разве этого не достаточно?
Чиметта. Отнюдь. Это играет против тебя, поскольку ты
попытался сам вершить правосудие!
Томмазо. Ах, даже так…
Чиметта. И тем самым признал свою вину.
Томмазо. Вот именно… И наказал себя сам.
Чиметта. Нет, дорогой мой. Как раз-таки
попытался избежать наказания.
Томмазо. Лишая себя жизни? Но разве существует большее
наказание?
Чиметта. Конечно: ты должен был умереть, а не остаться в
живых! Вот тогда бы правосудие свершилось.
Томмазо. Ага, значит, вот в чём была моя ошибка?!
(Отстраняя в сторону Анну, садится так, чтобы оказаться напротив Леччи) Но я бы
и не выжил, если бы он (кивая на доктора) не постарался вытащить меня из могилы
и вернуть к жизни.
Леччи (ошарашен тем, что его впутывают в эту историю).
Я-то тут при чём?
Томмазо. При том, доктор, что я
не просил вас о помощи! Вы насильно вернули меня к жизни — вы и
только вы! Но к чему она мне, если теперь…
Лечччи. Тише, тише, успокойтесь. Вам вредно волноваться.
Томмазо. Благодарю вас, доктор. Я вижу, вы всерьёз
поверили в моё выздоровление. Послушай, Чиметта, давай поговорим начистоту. И
без эмоций, чтобы не расстраивать доктора. Итак, я стреляюсь, желая покончить с
собой, но приходит он и возвращает меня к жизни. По какому праву, скажи мне, он
это затеял?
Леччи (с перекошенным лицом, пытаясь улыбнуться).
Очевидно, мне так выражают благодарность за всё, что я сделал…
Томмазо. А за что мне вас благодарить? Разве вы не
слышали, что сказал адвокат?
Леччи. Выходит, я должен был позволить вам умереть?
Томмазо. Конечно. Ведь у вас не было права распоряжаться
моей жизнью, которую я сам у себя отнял и которую вы
тем не менее мне вернули.
Леччи. А как же иначе? Мои действия ни в чём не нарушили
закон.
Томмазо. Назначив себе наказание, посерьёзнее любого,
которое предусматривает закон, я уже поставил себя вне
его! И значит, на меня не распространяется его
приговор! Без вашего вмешательства я бы давно уже был мёртв.
Леччи. Но, дорогой Корси, я дал клятву Гиппократа, и мой
долг врача — до
последнего бороться за жизнь больного, в том числе и за Вашу жизнь.
Томмазо. С тем чтобы передать меня в руки правосудия,
обвинительный приговор которого заранее известен? Так по какому праву, хотел бы
я знать, Вы позволили себе это?.. Хороша же ваша «клятва Гиппократа», если,
вернув человеку жизнь, от которой он добровольно отказался, вы отдаёте его в
руки правосудия, заранее зная, что оно не даст ему возможности воспользоваться
этой жизнью по его собственному усмотрению!
Чиметтта. Извини, но как быть с твоим преступлением?
Томмазо. Я расплатился за него своей кровью! Разве этого
не достаточно? Убил и покончил с собой. А вот он вернул меня к жизни, хотя я
сопротивлялся и трижды срывал бинты с раны. Но, возвращённый к жизни его
стараниями, я уже не тот, кем был прежде. А вам хочется, чтобы я вечно жил
прошлым, но я навсегда с ним покончил, избавившись от чувства вины, потому что
за один миг искупил её. Вы же предлагаете мне растянуть её на
целую вечность. Но поймите: теперь мне не в чем больше раскаиваться! Я
должен заново начать жить и работать — ради семьи, ради своих детей… Разве я заслужил
наказание за убийство, которого не задумывал и которое совершил только потому,
что мне не оставалось другого способа защитить свою жизнь? А вот вы, доктор,
воспользовавшись своим умением и долгом сохранить мне жизнь, совершили
настоящее преступление, обрекая меня на позорное заточение, а моих ни в чём не
повинных малюток — на нищету
и бесчестие! Но по какому праву? И неужели это справедливо?.. (Приподнимается, задыхаясь, в ярости от собственной беспомощности и
невозможности справиться с ней; с криком впивается ногтями себе в лицо и в
кровь расцарапывает его; в изнеможении падает на подлокотник кресла, содрогаясь
в конвульсиях, но не в силах разрыдаться; затихает, на грани потери сознания.
В ужасе и изумлении присутствующие молча смот-
рят, как по смертельно бледному лицу больного стекают
капли крови).
Анна (спохватившись, бросается к мужу; поднимает сначала
голову, затем, с помощью адвоката, пытается приподнять тело больного, но
неожиданно с криком ужаса отшатывается: его рубашка залита кровью, вытекающей
из открывшейся раны на груди). Доктор! Доктор!
Чиметта. Рана опять открылась!
Леччи (побледнев, с расширенными от ужаса глазами). Неужели?! (инстинктивно бросается к раненому, протягивая к нему
руки, но останавливается, услышав угрожающий хрип, вырывающийся из его горла.
Поражённый, обречённо опускает руки). Нет, не могу…
Он прав. Ведь я давал клятву Гиппократа.
КОНЕЦ
1911 г.
Перевёл с
итальянского
Александр Сергиевский
(Рим, 02. 2017)
Источник: PIRANDELLO.
Maschere nude. Newton Compton
Editori. Roma, 2007 (p.p.
819-827).
© Луиджи Пиранделло
© Перевод Александра Сергиевского