Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 50, 2018
Бульвар в центре города, раннее утро, осень.
Мы видим женщину на скамейке, и по первому взгляду понятно, откуда она здесь и
почему. Сидит она так, что любому становится ясно, что она не просто отдыхает,
а находится в некой тягостной паузе жизни, идти ей особенно некуда. Может быть,
даже дремлет. Вечером она доберется до комнаты, где за 5 евро за ночь она
сможет переночевать вместе с четырьмя другими женщинами. Но сна всегда не
хватает: телевизор верещит до часу ночи, а в 6-7 утра многие ее соседки
уже шумят перед уходом на работу.
Подходят два полицейских (одному за 30, другой помоложе,
явно в предвкушении легкой работы). Documenti, Signora! — Cosa (Что)? —
не сразу откликается она. — Passaporto!
Делать нечего, вытаскивает из кошелки свой синий трезубец, трепеща, ждет.
Ребята из полиции уже знают эти паспорта с
трезубцем и догадываются о том, что´ в нем можно увидеть. Да, так оно и
есть: виза шенгенская, но не итальянская, а польская,
а там — поворчит про себя по-булгаковски страж
порядка — «кому попало выдают паспорта». Да ладно, пусть будет польская,
только она уже два года как просрочена. Тогда по правилам так: задержание
немедленно, штраф, ночь в тюрьме, а завтра или уже сегодня — немедленная
депортация. Даже домой зайти не дадут, вещи вам потом пусть знакомые
отправляют, а высылают только в том, что сейчас на ней надето. С пятилетним
последующим запретом въезда в любую «страну шенгена».
И не по паспорту с запретом: «знаем мы, как вы там паспорта меняете», — а
по отпечаткам пальцев.
Но это если по правилам. А по жизни бывает
по-разному, не всегда по-полицейскому; «иногда и
милосердие стучится в их сердца». Стоят двое парней, смотрят: женщина им в
матери годится, а итальянская мама — это даже нечто большее, чем
еврейская, она — предмет сыновнего культа (невесты, спешащие замуж за
итальянцев, учтите это, а не то ваш брак даже и по пылкой любви даст трещину
очень скоро). Да и сами полицейские здесь, по сути, чужие, только два года
назад переехали на Север из своей Калабрии, Север на них смотрит сверху вниз:
другие здесь люди и вообще все иначе, но какую работу найдешь на милом родном
Юге? Ну вот и оказались тут места в полиции, взяли на
постоянный контракт, теперь можно и семью заводить. «Знаете, синьора, —
говорит старший, — мы вас здесь не видели, а вы подобру-поздорову
уезжайте-ка поскорей. От греха подальше». Вообще-то и уезжать с просроченной
визой тоже непросто, на границе тебя должны занести в компьютер как нарушителя.
Но там сидят такие же ребята; посмотришь на них, и по лицам увидишь, что думают
они больше о своих bella; переживают о том, что их
любимый футболист только что ушел из футбола со слезами на глазах; предвкушают
чашку кофе через полчаса. Они тоже незлые, все понимают, шлепнут штамп на
выезд — и «до свиданья». А вы уж будьте добры, синьора, больше не
нарушайте итальянских законов. «Да, — покорно отвечает наша синьора
полицейским на бульваре, — не нарушу больше, завтра же уеду, —
обещает она и переходит на другой бульвар. Может, там встретит кого-нибудь из своих, кто подскажет что-нибудь относительно работы. Или
кто-то в отпуск скоро уедет, а ее на замену позовет.
А с работой здесь очень и очень непросто.
Наша польская «туристка», прибыв в Краков или в Варшаву, на автобусах добирается
до Неаполя, где у нее подруга из того же села. Та ее приманила еще в Украине и
даже задаток взяла, но в Неаполе оказалось, что она совсем не то имела в виду,
что обещанной работы, в общем-то, у нее и нет, а то место, что было на момент
приглашения, уже давно занято. Что делать? Возвращаться? Нет, возвращаться
никак, гроши в дорогу вложены, да и характером она не такая, чтоб растеряться,
она за любую работу возьмется. Любая работа — это что? А вот что: тут как
раз помидорный сезон начинается, работа в поле с утра до вечера, платят
20 евро в день. Правда, к этому добавляется еда и койка; еда простая,
вроде бы сытная, но каждый день одна и та же: паста, кусок мяса, тот же
помидор, хлеб, вода; койка в общем бараке, которая называется здесь «кашина» (нечто вроде каменного сарая). Все так устроено,
чтобы побольше рабочих часов накапливалось; кашина рядом с полем, там же и едят, никуда не надо
отлучаться. Работа тяжелая, да еще хозяин, бывает, пристает, но это к тем,
которые помоложе.
Но вот помидорный сезон заканчивается, а за
ним скоро откроется сезон оливок, на помидорах надо было все время вниз
смотреть, на оливках — только вверх. Там ныла спина, здесь руки затекают,
ибо все время их надо кверху держать: все делается вручную. Платят два евро за
ящик; в итоге получается больше, чем за помидоры, но еды не дают, самой надо
все организовывать, и койка тоже не предусмотрена. Польская виза уже
просрочена, надо прятаться от полиции; правда, на работе у хозяина с полицией
свои дела, без специального приказа она в поле не сунется, ну, а как выйдешь в
город? Там никакие «свои дела» уже не выручат. Словом, помучавшись в
поле — сначала на одном, потом на другом, прослышав, что на Севере работы
полно и платят там вроде больше, садится героиня нашего рассказа в ночной сидячий
(самый дешевый) поезд и, одолев тысячу километров, подымается
к самым Альпам: в Больцано, Бергамо,
Брешию, Падую, Верону или даже в Милан.
Ей не до туризма, в Неаполе сказали: там на
такой-то бульвар придешь, найдешь «дивчат», они
помогут. Но бульвар пуст, здесь уже два года, как ходят полицейские патрули, «дивчата» там больше не собираются. А что ей там объяснили,
мы уже знаем… И остается одно — в воскресенье она приходит в церковь.
«Батюшка, работы ищу». «Какая у меня работа, — разводит
руками священник, — у меня только список есть ищущих работы, я сердцем
всем сочувствую и каждый день по списку за всех молюсь. Иной раз вдруг и
работа свалится. А ты, голубушка, пойди-ка к сестре Марии-Терезе из монастыря кармелиток, к ней отовсюду поступают запросы на домашнюю
работу, она может помочь». «Да уж была, батюшка, но она меня прогнала. Говорит,
без документов, без италийского и разговаривать не
будет». Ну ладно, подумаем, — ответит ей человек в рясе
(ибо для таких вот несчастных странниц, не имеющих, где главу подклонити и кому слезы выплакать, Господь и привел его
извилистыми путями в эту страну, в этот храм), — может, кто-то в отпуск
поедет, замена нужна месяца на два, ничего конкретно не обещаю, но спрошу.
А ты сама помолись, оставайся с нами». «Да я с радостью, — говорит
женщина, — уж сколько лет в храме не была».
Проходит лет пять, недавняя наша приезжая
(назовем ее Марией), которой до сих пор как-то некогда было до Бога добраться,
всё другие заботы досаждали, сейчас — твердая, регулярная прихожанка, одна
из массы тех, в ком бродит и взбухает православная Италия. Позади — всякие
мытарства по нелегальным работам; первая была замена на два месяца,
потом — четыре месяца совсем без работы; потом год — со старухой под
девяносто с болезнью Альцгеймера. Сущий был ад. Старуха ночью не спала, надо
было дежурить у ее постели, через каждые пять минут той хотелось знать, который
час; днем бывала криклива, драчлива, могла и ударить,
и ущипнуть; один раз даже утюгом замахнулась. Говорила старуха только на
непонятном диалекте своего детства, а наша Мария и с итальянским-то
еще не справилась. Дети больной старухи — сын и дочь, сами уже пожилые (за
шестьдесят), — выходных сиделке не давали, разве лишь полдня в
воскресенье. Платили, правда, неплохо, но в отпуск не пускали, обещали всё
оплатить потом. А потом старуха умерла, никаких отпусков ей не оплатили,
выставили на улицу, и вот она нашла вдовца лет восьмидесяти, капризного до
невозможности, проверявшего сдачу после всякого похода в магазин, и, что
докучней всего, проходу ей не дававшего, все норовившего прикоснуться ко всяким
женским местам. В конце он даже и жениться надумал, но у нее дома муж остался,
хоть с ним уж давно все разладилось (у него, по слухам, другая
завелась, помоложе, и дети взрослые), но с этим полоумным — ни за что…
Трудно было со стариком, зато он ей документы сделал, и теперь у нее уже
обновленное permesso di soggiorno, (право на жительство), только на той неделе
отпечатки пальцев сдала… Да и жизнь стала как-то чуток налаживаться, теперь
она работает по часам, а значит, не сидит безвылазно в одном доме еще с
каким-нибудь Альцгеймером, а ездит из конца в конец города убираться: то в
одной семье, то в другой. Работы получается больше, и за автобус надо платить,
но зато теперь она сама себе госпожа, уже не рабство в четырех стенах…
В этой — столь типичной, увы, истории
есть одно белое пятно: превращение «польской туристки» с Украины в «работника
социальной полезности», как это называется в Италии, имеющей право на работу.
Этот тонкий мостик из одного статуса в другой нигде в Европе, кроме как в
Италии, почти невозможно построить; два этих статуса — работника и
туриста — разделяет ров, который не перепрыгнуть в один прыжок. То есть, в
принципе, оно и в Италии нельзя, но здесь его как-то «переползают» по дну;
работодатели оформляют как-то временно, квестура (местная полиция) выдает
справку (certificato) о подаче документов. С чертификато можно даже дома побывать, правда, только на
самолете, на «бусе», где много дешевле, но пересекать
иные страны никак нельзя. Но за этот спасительный клочок бумаги в четвертушку
листа уже можно ухватиться, теперь ее уже не могут выслать, пока ее просьба о permesso будет вариться где-то в непонятном бюрократическом
чреве, которое когда-нибудь (бюрократия нигде не торопится и с обстоятельствами
не считается) изрыгнет наконец этот вожделенный «вид
на жительство». А с ним она — уже вполне человек,
обладающий правами, разве что голосовать не может, да ей это и не нужно, но
зато может все остальное: путешествовать по шенгену
(на что у нее, понятно, денег нет), давать бесплатно образование детям, если
приедут до того, как им исполнится 18, лечиться, что бы ни случилось: артроз,
инфаркт или опухоль с метастазами; в больнице все будет даром и в тех же
условиях, что и для коренного жителя страны. А условия такие: в палате, как
правило, два-четыре человека, белье меняется раз в день или сколько нужно, и
никому в голову не придет совать за это 20 гривен. Возле койки —
кнопочка: нажми, и сестра явится в любую минуту… А если уж совсем плохо, то и
с обезболивающими проблем не будет. И ни один человек
не скажет: «понаехали тут». Хотя от понаехавших (а их еще из Африки каждый день сколько приплывает) у итальянской системы
здравоохранения явно появляется одышка, растут цены на какие-то анализы, услуги
(за пределами больницы); бывшие бесплатными, становятся платными, не только для
понаехавших — для всех. Итальянцы ворчат, ропщут (не на гостей, на
правительство), но что поделаешь — платят… Впрочем, и бездокументных тут тоже в беде не оставят, сделают любую
операцию: кто за нее заплатит, мне так и неясно, наверное, городская
администрация…
А там, на родине, в «ридной
Украйне», жизнь все горше и горше. И раньше-то было
несладко, а теперь с войной, с кризисом стало совсем тяжко. У нашей Марии сын,
22 года, учится, ждет повестки. Еще одна боль, хотя и тех, что были, уже
достаточно. Что за война, кому она нужна? — никто не понимает. Дома все
подорожало неимоверно. Нет, уезжать домой нельзя, всем надо помогать,
хочешь — не хочешь, а тяни.
Вот так, спонтанно, незаметно, трудно, но не
без воли Божией, рождается эта «православная Италия», которая и самим
итальянцам часто невидима и неведома. Рождается из причудливого сочетания
обстоятельств: чужой беды, толкающей к эмиграции, итальянского долгожительства,
обеспеченного хорошей пенсией, но здоровья никому не обещающего, а еще из того,
что здесь, почти, как в России (по Салтыкову-Щедрину), «строгость законов
компенсируется необязательностью их исполнения». Она невидима, потому что
православие еще не вошло в культурное пространство страны; у него нет времени
на телевидении (как у католиков, протестантов, иудеев), нет своих печатных
изданий, о нем почти не пишут итальянские газеты. Разве что Пасху иногда
отметят как праздник местной диаспоры. Конечно, у этой новой
Италии отнюдь не только «украинское лицо», но и румынское, и сербское, и
русское, и греческое, и молдавское, и грузинское, и уже издавна —
итальянское, новообращенное. Румынское виднее
всего, румын в Италии, говорят, до миллиона. Сейчас у них около трехсот
православных приходов, и каждый год открывается не меньше двух других.
Практически здесь нет ни одного не только большого, но и среднего города, в
котором не было бы румынской общины.
Помню, как 1 января 2007 года Румыния стала членом ЕС, и все
нелегальные иммигранты оттуда, ожидавшие со дня на день, что их поймают и
вышлют, стали в один день легальными. Легальность, конечно, денег вам не
добавит, но жизнь все же становится как-то легче. Вообще религиозная практика,
т.е. регулярное посещение храмов, у румын много выше, чем у
бывших советских, но она, по моему наблюдению, отмечена традиционным
крестьянским укладом. Храмы полны, но мало причастников. В значительной степени
румынский храм — неотъемлемая часть национальной идентичности. Не совсем
так, как у русских, которые горды своим православием, но в храме их и на Пасху
не всегда увидишь. И уж совсем редко увидишь их в церкви за пределами Руси; тот
уголок в их жизни, который отведен благочестию, как правило, остается
неподвижен и за границу не ездит; Европа — место для отдыха, туризма, релакса, шопинга, а не молитвенных подвигов. У румын же в
Италии есть свой епископ Силуан, человек, умный,
деятельный, очень церковный (таким по крайней мере я
его знал, когда он служил иеромонахом в русском монастыре в Бюсси
под Парижем).
Наблюдая годами за религиозной практикой своих прихожан,
я поневоле отметил следующее. Наиболее многочисленная категория тех, кто
оказывается в Италии, приезжает с Западной Украины, и чаще всего с той ее
части, которая была присоединена к СССР в 1939 году перед Второй мировой войной. Именно с той полоски земли, которая
когда-то была под Польшей или Румынией и не испытала расколов и гонений 1920-х
годов, и по ней не проехался сталинский каток 1930-х. Потом была война, как бы
НЭП в отношении православия, хрущевские набеги, но 1930-е годы «окончательного
решения» уже не вернулись. И вот на этой уцелевшей полосе земли чудом еще
сохранилась обычная крестьянская христианская семья, в которой традиция
отмечать праздники, посещать свой храм, молиться перед иконой, соблюдать посты,
наставлять детей так и не прерывалась. И тянулась эта традиция от прабабушки к
правнучке, и эта правнучка, сама уже с внуками, приехав в Италию, чтобы найти
заработок, первым делом находит и храм помолиться. Надо сказать, ничего
подобного я не видел в Москве, где прошла большая часть моей жизни. Не могу
вспомнить ни одной такой традиционной семьи с этой непрерывной, кровной
передачей общего, сбереженного веками наследия; все мои новообращенные в
православие друзья родились в семьях атеистов или агностиков. Да и в деревнях я
таких семей тоже не встречал. Но там было наоборот: бабушки — верующие,
внуки — нет.
Вторая по численности православная община в
Италии — это, пожалуй, молдавская. Молдаван столько, что, как-то
оказавшись в Кишиневе, я удивился, что в этом городе еще не так мало людей
ходит по улицам; а в Европе кажется, что все они все уже здесь. В одной Италии
их, по-моему, не одна сотня тысяч, а сколько их рассеялось по миру? У нас, в Брешии, есть приход, состоящий из деревни, которая вместе
со своим священником переселилась сюда целиком. По его словам, более
800 человек. Как они здесь обосновались, с какими документами прибыли,
какую работу здесь нашли, не ведаю, знаю лишь то, что многие молдаване имеют
румынские паспорта, и это сильно облегчает дело. Причем тот молдавский приход
принадлежит Румынской Церкви, а не Московской. Язык один, служба та же, но
патриархаты разные.
У Московского Патриархата в Италии
приблизительно 50 приходов, и его присутствие становится все более
заметным. Однако большинство этих приходов — молдавско-румыноязычные.
Например, в Турине, с его населением приблизительно в 600 тыс человек, есть три прихода
Румынского Патриархата и один московский, но и там священник-итальянец служит
по-румынски, т.е. в основном для молдаван.
Румыны, молдаване, украинцы — это, если
можно так сказать, православные «массы». Не только в том смысле «массы», что их
много, но и в том, что у них в основном одинаковая судьба. Они бегут из своих
стран, которые не могут их прокормить, они должны помогать своим семьям, а
здесь, на «общественной лестнице» обычно занимают самое скромное место. Конечно, немало таких и среди россиян. Но есть и какое-то
количество других, кого чужая страна встречает не разговором с полицейскими на
бульваре, а белозубой итальянской улыбкой. Это те, кто выходит замуж, кто
заранее находит подходящую работу, и те немногие, кто заводит здесь свое дело.
И среди румын такие есть; на итальянских улицах то и дело встречаешь
великолепные автомобили с румынскими номерами, но все-таки больше нищих, как
тот добродушный толстяк, который каждое воскресенье сидит на ступеньках нашего
храма, дожидаясь, когда после службы мы покормим его обедом. Словом, если вы
приезжаете в страну и у вас уже есть крыша над головой и хоть какой-то
обеспеченный доход, вашу иммиграцию можно считать вполне благополучной.
Благополучная эмиграция — далеко не самая многочисленная и не поддается простой
классификации и не описывается так же просто как неблагополучная; каждый
случай, сколько бы их ни было, отдельный, каждая история, хоть она и бывает похожа на другую, складывается как-то по-особому. В
Италии совсем уже нет старой эмиграции, той, которая когда-то осела во Франции или в Соединенных Штатах, четвертое
поколение которой все еще сохраняет русский язык; я знаю только одно исключение
из этого правила. А в нашем брешианском, достаточно
типичном приходе нет ни одного человека, помимо детей, который родился бы на
этой земле. Ни одного. Если не считать нескольких итальянцев.
Во Франции с первой волной эмиграции
появились франкоязычные приходы, православные священники-французы и даже
богословы, самыми известными среди которых были Павел Евдокимов и Оливье Клеман. В Италии, где православных численно гораздо больше,
все это, с одной стороны, лишь начинается, а с другой — уже имеет за
спиной какие-то традиции. Когда я прибыл сюда четверть века назад, здесь было
всего шесть приходов Московской Патриархии, причем все они окормлялись
священниками-итальянцами. Те из них, кого я знал, не говорили по-русски, но
служили по-славянски и были подлинными паладинами Святой Руси, чей образ почти
сливался с ее верой. Но теперь Московский Патриархат, то ли опасаясь обвинений
в прозелитизме, или из иных соображений больше не рукополагает итальянцев, но
присылает священников из России или Молдовы, поддерживая их материально.
Помимо приходов Московской Патриархии, в
Италии издавна существует греческая Священная Метрополия Италии и Мальты с
центром в Венеции и великолепным храмом, построенным еще в XVI веке.
Метрополия имеет около 50 общин, из которых только шесть собственно
греческие. Когда-то, в 1872 году, на соборе в Констинтинополе
была осуждена ересь этнофилетизма, т.е. в узком
смысле подчинение Церкви национально-политическим интересам, а в широком —
смешение на уровне спонтанных чувств или подсознания веры и Церкви с
национальной принадлежностью и культурой. По-моему, греки как раз менее всего
убереглись от этого искушения; там, где служба идет не по-гречески, в храме их
не увидишь, пусть даже они родились в Италии, родной язык у них итальянский, и
они считают себя православными. И потому большинство приходов Священной
Метрополии заполнены теми же выходцами из Восточной Европы, за исключением, как
всегда, румын, у которых повсюду — свои храмы.
Нельзя не помянуть и Русский Экзархат
Вселенского Патриархата, к которому принадлежит и автор этих строк Экзархат (Архиепископия православных русских церквей), возникший в
1931 году после разрыва митрополита Евлогия,
управляющего русскими православными церквами в Западной Европе, с Заместителем
Местоблюстителя Патриаршего Престола в Москве митрополитом Сергием. Чтобы не
оставаться в каноническорй пустоте, митрополит Евлогий «постучался в дверь» Вселенской
(Константинопольской) Патриархии и был ею принят. Сохраняя верность русской
богословской и литургической традиции, Экзархат чувствует себя частью Западной
Европы, отнюдь не желая при этом вливаться в Греческую Метрополию, стремясь сохранить
свою русскость. Нашей Архиепископии, имеющей около десятка храмов, принадлежат
два самых старинных (дореволюционных) и самых красивых из них — во
Флоренции и в Сан-Ремо.
Но где же служат все прочие, своих церквей не
имеющие? В Италии храмов «исторических», т.е. построенных
именно как православные, при государственной поддержке, всего, насколько я
знаю, всего шесть. Помимо Флоренции и Сан-Ремо, есть еще русские храмы в
Бари и
Мерано. Есть еще Собор св. Екатерины, построенный
недавно правительством Российской Федерации в центре Рима. Есть упомянутый нами
греческий собор в Венеции, есть сербский храм в Триесте. Других, честно говоря,
не могу припомнить. А остальные чуть ли не 400 общин? Очень немногим
особые помещения выделили городские власти. Кто-то уже давно приобрел для себя
какой-то дом, ставший храмом, как Свято-Николаевский
приход в Риме, в 2000 г. перешедший из Русского Экзархата в Московкую Патрирхию. Кто-то
снимает и платит аренду. Но в абсолютном большинстве случаев православие славит
Бога в оставленных, заброшенных, переданных, бессрочно одолженных католических
храмах, по большей части бесплатно. Этим сегодняшняя ситуация радикально
отличается от той, что была сто лет назад, когда Римская Церковь никаким
«схизматикам» своих церквей не предоставляла, и православные беженцы служили в
гаражах и закутках. Да тогда их и не было так много, это сейчас, при общем
падении религиозности многие из храмов опустели. А ведь их надо поддерживать,
ремонтировать, причем непонятно для кого. И вот тут-то появляется «Италия
православная» из Восточной Европы, и вселяется она в опустевшую католическую
церковь и возносит молитву о (давно покойных) «строителях храма сего», ибо эта
молитва входит в текст литургии, какими бы антикатолическими чувствами ни был
обуян служащий там непримиримый патриот православия.
Впрочем, Восточная Европа бывает отнюдь не
только православная. Разделение, столь жесткое в Украине, где в одной деревне
могут стоять два храма: один православный, а другой — греко-католический,
оспаривающих существование один другого, хорошо если
не воюющих, за пределами этого противостояния несколько сглаживается. На первом
плане — один язык, одна почва, одна ментальность, одна боль за «ридну Украину», одна вышиванка,
одни песни, общая нужда, те же воспоминания. У греко-католической Церкви здесь
150 приходов, и они, надо признать, часто полнее православных. Так, у нас
в Брешии по будням они служат в одном храме (в
80 метрах от моего), по воскресеньям — в другом, более просторном, а
на Пасху и Рождество — в огромном пустом соборе, куда набирается до
2 тыс человек.
2000 человек только одних греко-католиков —
и это там, где постоянно проживает около 200 тысяч! Не веришь глазам
своим: каждый сотый житель небольшого итальянского города — украинский греко-католик? Ну, вероятно,
кто-то еще из провинции приезжает. И это не считая всех разноязычных
православных. Не считая наших соотечественников обоего пола, которым и без
храмов хорошо, у них совсем другие дела. Как, скажем, эта
юная дама изысканных форм и в одеяниях смелых, в любую погоду в черных очках
прибывшая самолетом из Москвы или из Киева, с отчужденным видом проходящая мимо
соотечественников, толпящихся у автобуса, к сверкающей дорогой машине, за рулем
которой ее ждет не очень молодой, но весьма крепко устроенный в жизни господин.
Надо сказать, Брешия по количеству иностранцев в
процентном отношении занимает в Италии первое место. Сходишь с поезда — и
сначала видишь одни черные и пакистанские лица. Потом уже итальянские.
Но, возвращаясь к экономическим беженцам из Восточной
Европы, следует добавить, что вовсе не все они православные или греко-католики, есть немало и
баптистов, которые ходят в вальденскую церковь, самую
старую из протестантских церквей Европы, основанную в XII веке искавшим
евангельской чистоты купцом-проповедником Пьетро Вальдо. В отличие от Франции и Испании, здесь не было особо
кровавых гонений, но и до свободы культа тоже было далеко. Она пришла в
1870 году, с падением Папской области и объединением Италии, и тогда, как
говорят сами вальденцы, «мы смогли спуститься с гор».
Так возникли молитвенные дома (их сейчас около ста), куда ходят приблизительно
30 тыс. прихожан. Дома эти не одолжены у других, они построены именно как вальденские, часто с помощью братьев по вере из Англии или
Германии; может быть, в будущем так возникнут и православные храмы. Надо
сказать, что традиционные протестантские общины медленно, но неуклонно хиреют в
силу естественной убыли своих верных, однако они пополняются за счет другого
естественного прироста: африканцев (в основном из Ганы), а также украинских и
русских баптистов. Впрочем, помимо вальденской, самой
многочисленной, существуют так же как баптистские, и методистские, и
лютеранские церкви. А приезжие либо вливаются в уже существующие протестантские
общины, либо создают свои. Так возникают русско-украино-румыноязычные
харизматики, называющие себя «Словом Жизни»,
«Преображением», «Благодатью Христвой» и др. В Брешии есть даже свои «Свидетели Иеговы», говорящие
по-русски.
Все эти традиционные, но не очень
многочисленные группы, за исключением «Свидетелей», находятся в молитвенном
общении между собой и входят в Федерацию евангелистских церквей Италии. Куда
более людными и куда менее известными являются различные харизматические
общины, возникающие внезапно и буквально на пустом месте. В Италии их сотни, в
мире — сотни тысяч, но они не всегда заметны, ибо, как правило, ни с
какими другими, даже евангелистскими церквами в общение не входят, ни до кого
им дела нет. У нас в соседнем доме находится подобная филиппинская община, которая
собирает всех вместе, (включая и малых детей) дважды в неделю и служит (поет,
проповедует, танцует) много часов подряд. Когда я возвращаюсь около
2 часов дня со своей литургии, они все еще гремят своей музыкой и
проповедуют: правда, дети уже играют на улице, подросшие ребята перешептываются
с девицами, словом, жизнь продолжается. На двери своего гаража, который они
снимают, вывешено наименование их общины: «Иисус есть Господь. Брешианское отделение» — на английском языке.
Помимо этого, есть традиционные восточные
церкви, из которых более всех представлена — Коптская, вышедшая из Египта,
Эфиопии и других стран. Их храмы тоже полны, службы длятся много дольше
православных, почти все молодые люди, присутствующие на службе, — дьяконы,
но копты существуют как-то совершенно отдельно, доброжелательно, но сами по
себе, в своем восточно-загадочном мире. Служат они, как и православные, как и
униаты, в бывших католических храмах, но ни на каких экуменических
мероприятиях, даже символических, их не встретишь.
Но самый видный, присутствующий, заявляющий о
себе, существующий в католическом,
отнюдь не враждебном, окружении
христианский мир — это православный. Он явился совсем недавно, но уже
освоился здесь как дома и не только смиренно просит, но и требует у местной
католической курии, чуть ли не кулаком по столу стуча: дайте церковь! Нам
служить негде! И ведь дают. Правда не всем. При
раздаче храмов строго соблюдается принцип каноничности. Каноничность простыми
словами означает включенность той или иной церкви в общину взаимопризнаваемых,
находящихся в молитвенном и евхаристическом общении православных Патриархатов
иди Метрополий. Но есть еще и «малые
созвездия» неканонических церквей, возникших на национальной почве (как в
Украине) или на основе хранения «истинного православия», отличного от мирового,
«еретического». Такие церкви, немногочисленные, но непреклонные, гордые,
существуют в России, в Греции, повсюду. В Италии помимо семи
канонических (Вселенский, Московский, Румынский, Сербский, Грузинский,
Болгарский Патриархаты и Польская Метрополия, управляющая своими приходами на
Сардинии), есть и неканонические, происходящие от так называемых «греческих старостильников» (т.е. не принявших новый календарь,
введенный в Греческой Церкви в 1924 году) или возникших спонтанно, от
какой-то харизматической личности, привлеченной «верой Отцов», объявившей себя
православной и получившей епископскую хиротонию от другой подобной
фигуры. Сколько их в Италии, подсчитать трудно — думаю, пять или шесть,
потому что они ни в какие справочники не входят и живут сами по себе. Некоторые
из них претендуют на то, чтобы считаться «итальянским православием», в отличие
от «православия понаехавших», но голос их едва слышен. Недавно в одно их таких
православий публично обратился популярный в Италии психотерапевт и телеведущий
и сразу же оказался там епископом.
Среди канонических церквей существует одна
серьезная внутрицерковная проблема, которая неизбежно
должна возникнуть, но созревает она, можно сказать, с подобающей православию
неторопливой неизбежностью. Канонический принцип православия: на одной
территории — одна церковь и один епископ. На итальянской же территории,
как было сказано, — семь канонических национальных Патриархатов,
находящихся в полном церковном общении, но в реальном человеческом необщении. Едва ли какой-нибудь румын при отсутствии своего
священника пойдет в русскую церковь, как и русский или украинец не пойдет в
румынскую. Эта ситуация, противоречащая каноническому устройству Православной
Церкви, в конечном счете просто абсурдна. Официально
это имеет объяснение: мы, заявляет каждая из церквей, окормляем
нашу паству в рассеянии, в пути, в ее временном пребывании на чужой земле. Но
сколько еще будет длиться это «временное пребывание»? Все чаще встает вопрос:
когда же возникнет единый Патриархат Италии или, по крайней мере, Западной
Европы? Рождаются дети; их язык, их культура, их обычаи — все пропитано
воздухом новой, впрочем, уже не новой, а родной страны, и, навещая страну
родителей или дедов, они должны к ней привыкать и в ней осваиваться. Как часто
видишь 7-8-9-летних детей, родители которых дома говорят только по-украински,
или по-русски, или по-румынски, но детям, после детского сада и начальных
классов школы, даже хорошо понимающим семейный язык, уже проще объясняться с ними
по-итальянски. Чтобы сохранить родной язык, знаю по опыту, нужно, чтобы желание
ребенка соединилось с постоянным усилием родителей, даром же это не дается. А
на такое усилие далеко не у всех хватает сил, навыков, образования. Только
где-то после 13-14 лет, если родители приезжают сюда с детьми в этом
возрасте, выученный новый язык уже не становится до конца своим, даже если
вскоре дети заговорят на нем свободно. Дальний, пусть едва заметный акцент
застревает, какие-то идиомы, пусть даже и понятные, остаются как бы сторонними.
Всем родителям, приходящим крестить детей, я всегда говорю: не расставайтесь с
храмом и Словом Божиим, но и сохраняйте в детях живое слово, принесенное с
родины, пусть языковая родина останется с вами. Она — благословение Божие,
родина пригодится и в чужой стране, даже если она больше уже не будет чужой, а
станет своей, любимой. И не думайте, что сбережение родного языка помешает
усвоению нового; если дети будут жить здесь; от здешнего языка они, в отличие
от вас, взрослых, никуда не спрячутся, даже если и захотят.
© Владимир Зелинский