Пер. Анны Ямпольской
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 50, 2018
Перевод Анна Ямпольская
Публикуется с разрешения издательства «Мондадори»,
а также с разрешения российского издательства «Corpus».
Редакция «Вестника Европы» благодарит Emanuela
Canali из «Мондадори» и Варвару
Горностаеву, главного редактора издательства «Corpus»,
выпускающего сборник рассказов «Не самое главное» (уже вторую книгу Паоло Соррентино), за возможность этой публикации.
© 2016 Mondadori
Libri, S.p.A.
© Fotografie di`Jacopo Benassi
Перевод Анны Ямпольской
Паоло Соррентино мы знаем как кинорежиссера,
однако его имя можно встретить и на обложках книг — не только связанных с фильмами,
как «Великая красота», «Молодость» и «Груз Бога. Евангелие
Ленни Беларди», но и существующих
самостоятельно: историй о певце Тони Пагоде и сборника «Не самое главное», из которого
мы публикуем четыре рассказа. Этот сборник — плод сотрудничества со знаменитым фотографом
Якопо Беннасси, принципиальным
сторонником негламурных, неретушированных
снимков, борцом за «экологию изображения». Бенасси создал
целую галерею ярких фотопортретов, а Соррентино придумал
для каждого историю жизни: как правило, заурядной жизни заурядных людей, в которой
нет подвигов и громких событий. Его герои — скучающие богачи и ресторанные певцы,
заядлые картежники и инженеры-компьютерщики, мафиози и консьержки. Впрочем, и в
прозе Соррентино остается прежде
всего режиссером: отталкиваясь от малозначительных черт характера и жизненных обстоятельств,
сосредотачиваясь на том, что никак не назовешь самым главным, балансируя на грани
смеха и слез, он рисует хорошо узнаваемые, запоминающиеся образы, — коллективный
портрет сегодняшней Италии. Его истории, написанные скупо, без стилистических изысков,
но позволяющие увидеть каждую сцену, услышать голос каждого героя — фильмы в миниатюре,
из которых складывается масштабная фреска. Полностью книга в переводе на русский
язык выйдет в издательстве «Corpus» в 2018 году.
Антонелла Коста
Родилась в Милане. По поводу даты рождения напускает
тумана, кокетничает. Театральная актриса. Огромный опыт тихих горловых трелей.
По ее словам, ловко изображает пещерных людей.
Хотя никогда не слышала, как звучит голос пещерного человека. Давно, много лет собирается
заняться современным искусством.
Ее подруга Маринелла
Йосса делает украшения.
Это она создала кольца, украшающие пальцы Антонеллы.
Многие подозревают, что Антонеллу
и Маринеллу связывает нечто большее, чем дружба. Сами
они охотно подпитывают подобные слухи.
Одновременно Антонелла
подпитывает слухи о том, что проводит массу времени с разными мужчинами. С молодыми
парнями она веселится, дурачится, ведет себя с материнской нежностью.
Три месяца назад, раздеваясь в полумраке перед
Этторе Боттой, начинающим девятнадцатилетним
диджеем, она попросила мечтательно:
— А сейчас ударь меня, да посильнее!
Паренек, которому не хотелось выяснять, что конкретно
от него требуется, пробормотал:
— Ой, а мне надо срочно вернуть другу диск.
Вконец растерявшись, он смылся. Так и не выяснив,
что значит «сейчас» и «посильнее».
Наверное, Этторе Ботта просто хотел заняться любовью. Как джентльмен: деликатно,
не торопясь.
У Антонеллы уже много
лет есть жених, Джироламо, с которым она заключила договор вроде тех, что в шестидесятые
заключали свободные пары.
Когда они встречаются, Джироламо непременно хочет
пойти в пиццерию. Она говорит, что это ребячество.
И это правда, хотя вовсе не обязательно, что любовь к пицце — не обязательно верный признак
инфантильного поведения.
Год назад, в феврале, Антонелла
всерьез задумалась о самоубийстве.
Причины, которые подтолкнули ее к этой мысли, настолько сложны, что ни мне,
ни вам их никогда не понять.
Антонелла, которая мастерски готовит генуэзский соус песто,
живет одна в красивой маленькой квартирке, где царит ужасный беспорядок.
Абажуры из фольги, изготовленные одной художницей
— любительницей минимализма, портят интерьер и усиливают ощущение беспорядка. В
том числе и беспорядка в голове
у хозяйки.
Одна из страшных тайн Антонеллы
заключается в том, что она не умеет кататься на велосипеде. Она стыдится этого настолько,
словно ее поймали на квартирной краже.
Мама умерла, когда ей едва исполнилось девять
лет. Антонелла помнит только, что мама была красавицей.
Отца она никогда не видела. Говорят, он был безбашенным,
чем-то торговал. Нюхал кокаин.
Антонеллу вырастила тетка, Ида Петти.
Она выглядела моложаво и тратила все свое время на постоянно сменявших друг друга
мужчин в возрасте. Мужчин сводило с ума не ее тело или ум, а ее стильность.
Тетка любила повторять, что в жизни стиль — это
все.
Иногда, несколько разнообразя свое кредо, она
заявляла, что благодаря стилю можно добиться всего.
Только повзрослев, Антонелла
поняла, что стиль ровным счетом никак не помог тетке чего-нибудь добиться. Абсолютно
ничего.
Значит, стиль — это не все.
Этим и объясняется пристальное внимание Антонеллы ко всему пошлому. Вплоть до мазохистической
провокации, которую она совершила на конференции в Фано,
посвященной польской драматургии XX века,
заявив: «Театр — это пошло».
Ее все время тянет позвонить старшему брату, который
живет в Сиднее и торгует вином. Но она не
звонит. До сих пор не может разобраться в часовых поясах.
Позавчера Антонелла
увидела, как у канализационного стока совокуплялись крысы.
Она говорит, что не боится крыс, а боится стать буржуазной.
Поэтому она никогда не нацепляет в качестве украшений
английские булавки — те, которыми закрепляют пеленки, но которые тайно коллекционирует
уже двадцать лет. В ее собрании преобладают булавки с крокодильчиками и черепашками.
У нее есть черно-белая фотография бабушки по маминой
линии, где бабушка стоит рядом с деревенским домом… Штукатурка на доме облезла.
Антонелле часто приходила в голову странная мысль, что
сама она похожа не столько на бабушку, сколько на этот облезлый дом.
Перед сном она курит травку. А когда потом смотрит
на луну, ей бывает грустно. Видимо, марихуана так действует.
Она никогда не сомневалась в том, что американцы
высадились на Луне. Это одно из ярчайших воспоминаний ее детства. Кому же хочется,
чтобы такое воспоминание обернулось обманом?!
Антонелла вечно тревожится из-за того, что однажды ей придется удалить четыре зуба мудрости.
Потому что не знает, что зубы мудрости у нее так и не выросли.
Оставаясь одна, она всегда смеется над тем, что
громко пукает. Это еще одна ее
тайна. В кармане ее плаща, которого мы не увидим, лежит визитка китайского массажиста.
Антонелла вызвала его на дом всего один раз, заплатила
кучу денег. Массаж ей не понравился, но она считает, что виноват в этом не китаец,
а она сама: в тот день вся жизнь казалась ей одной огромной ошибкой.
Нравятся ей татуировки или нет, она и сама не
знает. Что делает ее оригинальной. Она ненавидит свою верхнюю губу и считает, что
та придает ей злобный вид. По мнению Антонеллы, она совсем
не такая.
Выбирая главное свойство своего характера, она
бы сказала: «гостеприимная».
Мечтает познакомиться с Кармело
Бене, чтобы, как она говорит, почувствовать вблизи, что
такое «мощная личность».
Считает себя чрезвычайно талантливой актрисой.
Но это не так.
Хотя личность у нее мощная.
Обожает сплетни, правда, на людях с раздражающим
эксгибиционизмом она утверждает, что сплетников терпеть не может. Страшно удивляется,
когда ей удается кого-нибудь рассмешить, потому что всю жизнь Антонелла считала, что не наделена чувствам юмора, хотя это
не так. Через неделю она умрет.
Ее кремируют. Она сама много раз говорила об этом
Джироламо — с грустью и чувством неловкости после вечернего «косяка».
Однако после смерти она пожалеет о том, что выбрала
кремацию.
Впрочем, она и при жизни не была уверена на сто
процентов. Она говорила об этом рисуясь, а вовсе не потому,
что так думала. В глубине души ей казалось, что рассуждения о кремации равносильны
принципиальной антирелигиозности. Но настает день, когда
жалеешь о том, что прежде был неверующим. Много лет назад ей пришла в голову гениальная
мысль, развивать которую она не стала: антирелигиозность
— отвратительная дочь лени и упрямства. Антирелигиозность
банальна, а она всегда боялась оказаться банальной. На самом деле, у нее никогда
не было подлинных убеждений. Как и у всех.
На ее веселых и бессмысленных похоронах среди
других слово возьмет городской советник Луиджи Маротта и признается с неуместным чистосердечием: «Я любил ее
всю жизнь, а она всю жизнь любила меня одного. Я должен был об этом сказать». В
это мгновение многие тайком скосили глаза на Джироламо, который стоял как ни в чем не бывало, с горестным видом.
Лишь ночью, в тишине дома, взятого в осаду августовской
жарой, Джироламо почувствует позыв к рвоте. Один раз. В это время он подумает: все
знали, кроме меня.
На следующее утро, так и не сомкнув глаз, пьяный,
он позвонит близкому другу и заявит буквально следующее: «Я решил поставить Антонелле оценку за прожитую жизнь. В лучшем случае — тройка
с минусом».
Грустная подробность: узнав о смерти сестры, брат
Антонеллы не сочтет нужным покинуть Сидней. Попивая изумительное,
исключительно вкусное «Шардене», он тихо скажет жене, словно прося извинения:
— Она мне
никогда не звонила.
В Сиднее часов семь вечера. Наверное, солнце еще
не зашло. Легкий ветерок. Диковинные птицы. На небе белый след самолета. Солнце
освещает бензозаправку. На спинке стула тонкий женский свитерок. Сосед слушает
песни Тейлор Свифт. Издалека доносится ровный, не раздражающий шум газонокосилки.
На столе крошки от перченых баранок, купленных
в дорогущем итальянском гастрономе. Более чем достойная жизнь.
Чтобы прервать горькое, полное невысказанных сомнений
молчание жены, брат Антонеллы прибавит:
— К тому
же до Италии далеко.
До Италии далеко.
Аристиде Перреллае
Кто этот человек?
Это не человек.
Это ураган, непобедимая природная сила.
Пятидесятиметровая волна, сметающая все на своем
пути. Нечто чудовищное. Потому что это не человек, а огненный шар. Пламя, окружающее
метеорит. Он словно образовался вокруг метеорита, который то
непредсказуемо падает на землю, то отскакивает от нее.
Речь идет об Аристиде
Перрелле, которому друзья дали прозвище «Одиссей». О самом
активном, динамичном и энергичном человеке на планете.
Чудовищно болтливом. Не умеющем слушать. Невоспитанном и размахивающем руками так, что хочется от него
отойти. И хотя Аристиде — человек редкой
доброты, так и хочется надеть на него наручники, чтобы ограничить излишнюю свободу
его локтей, рук и ладоней, которыми он то и дело лупит, нередко бьет по статуэткам,
безделушкам, острым углам, тарелкам с вкусной едой, невинным глазам, что вмиг слепнут
и начинают болеть, и по затылкам — прежде бледным, теперь пунцовым.
Он не говорит, а орет. Вечером, отправляясь спать,
он запрыгивает в постель так, словно перемахивает через забор.
Спит он три часа, при этом храпит, громко разговаривает,
излагает планы на завтра, рыгает, пукает,
потеет, размахивает руками и призывает бога, который мог бы его успокоить. Правда,
такого бога еще не придумали.
Просыпается он в невероятном возбуждении, словно
только что выиграл в лотерею. И так каждый день.
Ест он все, что попадется, включает радио и телевизор,
делает гимнастику, машет гирями, готовит для всего семейства свежевыжатый сок, лично укладывает детям школьные ранцы, щиплет
за задницу тестя и тещу, которые живут с ним в одном доме, ставит им подножку, а
когда те падают, хохочет и не замечает, что старики обижены.
Потому что ему неизвестно значение слова «обида».
С застывшей, улыбкой, как у жареного поросенка,
он кричит:
— Я пошутил!
А если его бранят за подобные идиотские шутки, он сам подставляет себе подножку, падает, ударяется
головой, вытирает кровь и хохочет.
Потом обрабатывает царапину, приплясывая под звучащую
по радио бодрую песенку.
И вопит:
— Классная
музычка!
Если из-за помех по радио доносится только подозрительное
шипение, он заявляет:
— Жизнь
прекрасна!
Детей он изводит просьбами поиграть вместе. Пожалуй,
это единственная семья на свете, в которой дети умоляют родителей прекратить.
Иногда жена тайком подмешивает ему успокоительное в макароны с нутом, которые он поглощает с силой
водоворота.
Впрочем, успокоительное на него не действует. Аристиде задремывает минут на десять, — в это время
домашние пытаются уснуть, — но потом он очухивается и ведет себя бодрее прежнего.
Не человек, а праздник жизнелюбия.
Летом он выходит из дома в два часа ночи и отправляется
за арбузом. Вернувшись домой, он всех будит, усаживает
за кухонным столом и кормит арбузом.
Зимой, если вдруг начинается гроза, он тоже будит
всех и тащит к окнам смотреть на молнии.
Увидев град, он начинает подпрыгивать на месте.
Увидев радугу, одновременно смеется и плачет.
Терпеть не может ругательств. Но с улыбкой прощает
тех, кто бранится.
Аристиде представляет нескольких
производителей спорттоваров. Владельцы магазинов радуются ему, как письму из налоговой или постановлению о закрытии магазина.
Самые ушлые выставляют караульных, которые извещают
о его приближении. Тогда владельцы быстро запирают двери своих магазинов на ключ,
вывешивают табличку «Закрыто на инвентаризацию», а сами прячутся под прилавком.
Впрочем, Аристиде готов
простоять, широко улыбаясь, под дверью магазина хоть два часа. Первый, кто выглянет
из-под прилавка, получит в награду его улыбку и горячее приветствие.
Обессилев, торговцы капитулируют и отпирают дверь.
Чтобы избавиться от Аристиде, они заказывают огромные
партии товаров, с которыми потом не знают, что делать.
Вот почему Аристиде
Перрелла — человек состоятельный, а еще к тому же каждый
год он получает награду как лучший представитель фабрик спорттоваров.
Награждение обычно проходит в трехзвездочном отеле
в Пезаро. Забрав приз, Аристиде
толкает речь минут на сорок. Остановить его способен лишь непреклонный ведущий,
который, сражаясь храбро, как лев, вырывает из рук Аристиде
микрофон.
Затихает Аристиде только
при виде крупных животных — горилл, жирафов, слонов. Что бывает не часто. Да и то
минут на двадцать.
Смутить его невозможно. Ничто не вызывает у него
благоговейный трепет. Он похлопывает по плечу министров и рыночных продавцов с одинаковой
улыбкой, одинаково непринужденно.
Он без устали готов организовывать розыгрыши,
экскурсии, выезды на уикенд, барбекю, ужины, футбольные матчи, а также старинные
забавы — игру в салочки, замри-умри-воскресни и стульчики.
Настоящее бедствие для друзей.
Скрыться от него невозможно. Он отыщет вас на
краю света.
Человек широкой души, он охотно починит друзьям
кран, заплатит за свет и телефон, сопроводит в больницу или за продуктами.
Главное — не приводить его на пляж. На пляже он
звереет. Становится опасным, как цунами.
Он строит с детишками замки из песка, вовлекает полпляжа в
игру с пластмассовыми шариками, на которых изображены знаменитые велосипедисты (эти
шарики он бережно хранит с того времени, когда ему было семь лет), лезет играть
в волейбол с подростками.
Может проглотить зараз дюжину вафельных рожков
с мороженым «Альджида».
Он плещется в воде, обрызгивает купающихся, завлекает
всех играть в водное поло, арендует катамараны и надувные лодки, просит одолжить
матрасы, шлюпки, мячи.
Расставляет зонтики, выполняя работу спасателей.
В три часа дня, когда люди начинают блаженно дремать
под зонтиками, прикрывшись вместо одеяла парео, он не
смиряется.
Встав на линии прибоя, он показывает пальцем на
горизонт и вопиет:
— Акула!
Там акула!
Все сбегаются. Проходит немало времени, прежде
чем он признает, что обознался.
Со стариками он сражается в петанк, попутно обвиняя их в том, что они совсем не умеют играть.
При этом он ржет, как дебил.
Старики посылают его куда подальше. Он объясняет, что пошутил. Уходит, не доиграв,
потому что ему срочно надо куда-то бежать.
Запихивает в музыкальный автомат тонны монет.
Танцует. Прыгает на столы, проникает на ресторанную кухню, начинает все пробовать.
Просит поделиться рецептами, по которым сам потом никогда не готовит. Пока ему объясняют
рецепт, он раздумывает, не сменить ли машину.
Мчится покупать журнал «Куаттро
руоте», хотя уже купил его два дня назад.
Если он вдруг забывает устроить соревнование по
прыжкам в море со скалы, то испытывает угрызения совести, чуть не плачет. У него
обо всем есть свое мнение. Активно участвует в обсуждениях, ставя миллиарды лайков в Facebook, Twitter, Instagram, Youtube.
Придумывает несмешные анекдоты. Возбуждается,
слыша собственный голос, цепляется за любую избитую тему из жизни или газет и мчится
вперед, как паровоз, пока слушатели не сбегают, сославшись на то, что их близкий
родственник при смерти.
Он их преследует, предлагая доставить умирающего в больницу.
Он не замечает, что люди захлопывают двери у него
перед носом, подталкивают его к выходу, а завидев его, переходят на другую сторону
улицы. Он вообще ничего не замечает. Он слишком поглощен
самим собой и не сомневается в том, что его бьющее через край хорошее настроение
доставляет всем радость.
Он не знает, что такое «досада». Не знает, что
такое «злопамятность». За свою жизнь он ни разу ни на кого не затаивал злобу. Он
всегда улыбается.
Он считает, что мир — неисчерпаемый источник радости,
а если где-то радости не хватает, он мигом ее туда принесет.
Когда жена засыпает, он запрыгивает на нее сверху
так, что та начинает кричать, он целует ее в шею, яростно массирует ей спину и ступни.
Пытается заниматься с ней сексом.
Он всегда готов заняться сексом, ясное дело.
Он занимается любовью с улыбкой, которая словно
приклеилась к его лицу. Забывая о самом главном: вселенная секса требует серьезности.
Впрочем, он готов заниматься чем угодно, ему нравится
все.
Он надеется, что однажды голубь накакает ему на голову, ведь это к удаче.
Жена всегда говорит — без злобы, просто констатируя
факт:
— Аристиде — дурак.
Он готов отдать руку на отсечение, лишь бы поехать
в ИКЕА или «Леруа Мерлен». К
этим магазинам, где продают игрушки для взрослых, он питает необузданную страсть.
Покупает всякую дрянь. Увидев
никому не нужные новинки, дрожит от радости.
Любит работать в саду до изнеможения. Сажает все
подряд. Хвастается своим садом. Тем временем постоянно раздумывает о том, чтобы
сменить машину. Он знает все о лизинге, об обмене старых машин на новые и о беспроцентных кредитах. Обливаясь потом, он проводит
воскресное утро, объезжая автомобильные салоны. Изводит попадающихся под руку несчастных
продавцов вопросами о технических характеристиках и о скорости разгона.
Зовет всех подряд на обед и на ужин. Разумеется,
он не выносит одиночества. Самое печальное для него — походы в
туалет.
Встреча в одиночестве с унитазом его пугает, впрочем,
он и здесь выходит победителем: врубает радио на максимальную громкость и, гордо
восседая на унитазе, размахивает руками и исполняет, не вставая, танец живота. Громко
подпевает, закрыв глаза.
Он выучил все песни на свете, а никто так и не
догадался, когда это он успел. Вот почему при виде караоке он испытывает настоящий
оргазм.
Жена до сих пор, в редкие мгновения, когда Аристиде не путается у нее под ногами, спрашивает себя удивленно:
«Как меня угораздило влюбиться в него? Когда свалилась на меня эта напасть? Куда
я смотрела, соглашаясь выйти замуж за человека, который сделал мне предложение,
раскачиваясь на качелях в Линьяно-Саббьядоро, причем не сидя, а стоя?»
Когда жена кричит Аристиде,
что у нее больше нет сил терпеть и его, и весь его бьющий
через край энтузиазм, он надевает на круглое пузо хула-хуп и, с улыбкой вертя его, клянется:
— Я изменюсь.
Чтобы сдержать обещание, в прошлое воскресенье
он пошел в салон и купил новую машину.
Последнее, не главное, но и не второстепенное
обстоятельство: он никогда не умрет.
Валерио Аффабиле
Родился в Кастелламаре-ди-Стабия
первого января тысяча девятьсот тридцать шестого года.
Член каморры. Из клана Байяно.
Многократный убийца. Отбывает пожизненное заключение. В тюрьме с февраля семьдесят
шестого года.
Девять лет делит камеру с Марцио
Пелле, многократным убийцей, осужденным на пожизненное
заключение, бывшим террористом из левой организации «Первая линия».
Сидят они в тюрьме строгого режима в Трани.
В одном из тех мест, где содержатся самые страшные
злодеи во всей Италии.
Многие проведут здесь целую
вечность.
(P.S.: Немаловажная подробность: у Аффабиле и Пелле в камере есть санузел-ванная
комната. Как в гостинице. Это большая
привилегия.)
Еще завистники говорят, что у них самая уютная
камера.
«Всякая вещь, — утверждал математик Архигабал, — обладает свойствами, побуждающими к ответному действию».
Несмотря на свою фамилию, Аффабиле
— человек неразговорчивый и замкнутый. Он упорно держится за жизнь при помощи мыслей,
а не слов.
Движения у него замедленные. Вовсе не потому,
что ему стукнуло восемьдесят. Он всегда так двигался. Его жесты однообразны. Иногда
он что-то бормочет, но что Марцио Пелле
не может разобрать, да и не пытается.
Аффабиле и Пелле связывает взаимное уважение и дружба, правда, внешне это
никак не проявляется.
Впрочем, у Аффабиле
нет друзей. Есть только знакомые, с которыми, если он в настроении, он здоровается,
едва заметно кивнув.
В тюрьме все без исключения уважают Аффабиле. И не потому, что он не последний человек в каморре.
Он никогда им не был и, пока оставался на свободе, отказывался от поручений, связанных
с серьезным и опасным словом «ответственность».
Аффабиле уважают за то, что
он не трепло, а еще за то, что, живя на воле, он работал
руками, похожими на грубые руки земледельца.
Проще говоря, он душил голыми руками тех, кто
ему мешал, обрекая их на медленную и мучительную смерть.
Все двенадцать убийств, в которых обвиняют Аффабиле, он совершал молча, в одиночестве
душив свои жертвы.
— Он мудрый
человек, — говорят те, кто его особенно уважают.
Аффабиле уже состарился, но
руки у него по-прежнему крупные, большие и сильные. Люди осмеливаются взглянуть
на них искоса, несколько секунд, движимые болезненным любопытством.
В тюрьме, где с пистолетом уже не поиграешь, такие
руки — это нефть, неистощимый ресурс, обеспечивающий все, что нужно.
Впрочем, Аффабиле никогда
и ни в чем особенно не нуждался.
— Оставьте
в покое Аффабиле! — чаще всего можно слышать в тюрьме
строгого режима в Трани.
Марцио Пелле лучше других известно, что Аффабиле
нужно оставить в покое, поэтому он с ним почти не разговаривает.
Только если дело важное и неотложное.
Все остальное время Марцио
Пелле занят сочинительством: он пишет в своем суровом
и грозном стиле воображаемые пресс-релизы
«Первой линии» для газет.
Подобно японскому воину, которому забыли сказать,
что война кончилась, Марцио Пелле,
как и прежде, видит мир под свинцовым колпаком леворадикального терроризма семидесятых
годов. Хотя, в отличие от японца, Марцио прекрасно известно,
что леворадикальных внепарламентских сил больше не существует. Нет больше ни «Красных
бригад», ни «Первой линии». Их сменили еще более жестокие люди, пришедшие из другого,
мрачного мира — мира исламского интегрализма.
Ему это прекрасно известно. Тем не менее, Марцио Пелле не может перестать целыми днями строчить пресс-релизы, в которых он красочно
описывает тюремные бунты, баррикады, похищения, стрельбу по ногам, коктейли Молотова,
столкновения, ответные удары, демонстративные действия, показательные убийства судей
и депутатов.
Он — счастливый летописец давно исчезнувшего мира.
Не из-за тоски по прошлому и не из-за упрямой
верности своим убеждениям.
А потому что в душе у Марцио
Пелле живет боль. Боль, о которой он не в силах поведать.
Валерио Аффабиле любит петь. Это его и утешает, и расстраивает. Потому
что в тюрьме трудно найти уголок, где можно спрятаться и попеть так, чтобы другие
тебя не услышали.
Он бы никогда не стал петь на людях, чтобы не
подмочить репутацию уважаемого и верного члена каморры. Его бы сочли сумасшедшим,
шутом или паяцем.
Поэтому он поет про себя.
Он сочиняет неаполитанские песни, которые кажутся
ему чудесными, достойными войти в репертуар Серджо Бруни.
Но Аффабиле никогда
не пел своих песен, а значит, он никогда их не слышал.
Со временем он стал глуховат, поэтому иногда он
думает, что похож на Бетховена.
Порой на прогулке ему удается отойти в сторону
от всех… Тогда он начинает негромко напевать. Проверяет,
не потерял ли навык. Улыбается про себя. Потому что, услышав свои мелодии, понимает,
что они по-настоящему хорошие. В такие минуты он счастлив.
Но подобную радость за все годы в тюрьме он пережил
ему удалось пережить за все годы в тюрьме всего раз десять.
Авторы рецензий для культурной странички сказали
бы, что в эти мгновения он испытал подлинный восторг.
Жена Лелла многие годы
навещала его в тюрьме раз в месяц.
Тоскливые свидания, во время которых царило гробовое
молчание.
Им нечего было сказать друг другу после традиционного
обмена новостями о здоровье детей и внуков.
Лелла не раз жаловалась:
— Валерио, я притащилась сюда из Кастелламаре,
а ты мне ничего не рассказываешь.
Он отвечал:
— А что
мне рассказывать? В тюрьме ничего не происходит. Да если бы и происходило, я бы ничего не заметил.
На самом деле Валерио
хочется кому-то рассказать о своей богатой внутренней жизни, главное в которой —
непреодолимое желание петь, но сделать этого он не может. Если бы он не подчинялся
древним законам преступного мира, для которого творчество — занятие, недостойное
настоящего мужчины, он бы ответил Лелле:
— Сейчас
я все тебе расскажу. Я сочинил неаполитанскую песенку «Влюбленная Маринелла» — летнюю, веселую, она станет настоящим летним хитом,
будет звучать из музыкальных автоматов (никто ему не сказал, что музыкальных автоматов
больше не существует). Еще я сочинил «Не отпускай меня» — серьезную, местами трогательную,
песню на итальянском, о том, как тяжело в тюрьме новичками.
А еще меня наконец-то посетило вдохновение, и я закончил «Нашу сумасшедшую любовь»
— сентиментальную балладу, посвященную женщине, которую я всегда мечтал встретить.
Это не ты, дорогая Лелла. Только не ревнуй, я эту женщину
выдумал. А еще я упорно работаю над длинной поп-оперой на неаполитанском. Она станет моим завещанием, шедевром
всей моей жизни. У меня в голове уже готовы все слова и три часа музыки. Но это
еще не все. До конца работы еще далеко.
Чтобы сказать «Дело сделано», художник должен
видеть конец.
Вместо этого измученные супруги подолгу молчат.
Глаза опущены. Ладони лежат на коленях, потные от неловкости и напряженного ожидания.
Они ждут не дождутся конца свидания.
Вымученного, невыносимого свидания, после которого
оба всякий раз думают, что жизнь и отношения между людьми — большая ошибка.
Раз в полчаса Лелла
поднимает на мужа усталый взгляд и что-нибудь говорит. Например:
— Я видела
твою сестру.
— Как она?
— спрашивает Валерио.
— Нормально,
— отвечает Лелла.
Вновь воцаряется гробовое молчание, словно они
в подводной лодке и только что погрузились на дно.
Во время молчаливого свидания Валерио краем глаза поглядывает на жену. Отмечает, что к парикмахеру
она не ходила: отросшие седые корни наступают неумолимо, как прилив в Нормандии.
Взгляд тоскливый и плачущий: от такого взгляда остолбенеют даже гоняющие мяч дети.
Руки, покрытые морщинами из-за возраста и домашних дел, спрятаны под скомканным
носовым платком. Ее платок, словно швейцарский нож. На все случаи жизни. Пригодится
при плаче и при простуде, а еще как безделушка, которую можно трепать во время свиданий
с мужем. Свиданий, во время которых их чувства подвергаются пыткам.
Тогда Валерио со страшной
ясностью заключает в уме: «Она меня не любит».
Проехала триста километров, чтобы меня навестить
и чтобы показать, что она — пустое место.
Не показать, что ей плохо из-за моего отсутствия,
а что она просто пустое место. Ничтожество.
Из-за напускной скромности и плачущего взгляда,
в котором читается «только не трогайте меня», Аффабиле
ненавидит и презирает всех неаполитанцев, особенно свою жену.
Дело не в красоте, которая может увянуть, и не
в старости, из-за которой человек перестает обращать на себя внимание, просто она
меня не любит. Вот что думает Валерио.
И тогда Валерио Аффабиле краем другого глаза начинает следить за соседом, у
которого тоже свидание. Это Марцио Пелле. Он без остановки болтает с женой, которая приехала из
Реджо-Эмилиия. Эльза Травальоли, пятьдесят лет, в отличной форме, без седины, ногти
накрашены, буржуазная — в правильном смысле, тоже принимала
участие в играх террористов, но это неважно. Валерио поражается
(он не завидует, просто любуется) тому, чего нет у него: взаимопонимания. Спроси
его кто-нибудь о Марцио и его жене, Валерио бы сказал, что на них приятно смотреть, потому что они
понимают друг друга. Они негромко болтают обо всем на свете. Смеются, глядят друг
на друга, влюбленные, словно подростки, которые не просят у мира извинения за любовь,
которую невозможно разбить, как невозможно разбить проклятое стекло между ними.
Ежемесячные свидания Марцио
Пелле с женой наполнены настоящей жизнью.
Вернувшись после свидания в камеру, Валерио продолжает разглядывать Марцио.
Тот яростно строчит суровые, мечущие молнии пресс-релизы. Обещает новые сражения,
излагает еще более запутанные и чудные требования. С большим удовольствием вспоминает
бунт заключенных в Трани в 1980-м году. Чего там только
не было — рыдания и баррикады, журналисты и вертолеты, раненые и спецотряды карабинеров.
Конечно, Марцио Пелле страдает из-за того, что его любимая уехала домой и новой
встречи придется ждать долгий, бесконечный
месяц.
Поэтому в этот день Валерио
Аффабиле старается не беспокоить Марцио
Пелле.
Он знает, что Марцио
хочет остаться наедине со своими призраками.
Последние три месяца, безо всякого предупреждения,
Лелла перестала приезжать на свидания к Валерио Аффабиле.
Он ее не разыскивал. От шурина, который сидит
в той же тюрьме, он знает, что Лелла, их дети и внуки
в порядке. Ему этого достаточно.
Жизнь супруги не вызывает у него ни малейшего
любопытства. Иногда он думает, что она наверняка нашла другого, но потом принимается
сочинять песни и отвлекается, образ жены блекнет. Иногда он рисует в воображении
ее жениха, чтобы сочинить песню о том, что бесконечно мучает каждого — о ревности.
Вечно актуальная тема, беззвучно повторяет он самому себе.
Валерио Аффабиле никогда не смеется.
Он улыбнулся только однажды, когда Марцио передал ему слова надзирателя: о том, что «Трани такой уродливый город, что многие его жители готовы провести
отпуск в тюрьме».
В тот раз Валерио Аффабиле не только улыбнулся, но даже еще и заметил:
— Значит,
нам повезло, что мы здесь живем.
— Еще есть
Акапулько, Нью-Йорк, Карфаген, — сказал Марцио.
— В тамошних
тюрьмах порядки совсем строгие, — возразил Валерио.
— Я имел
в виду не тюрьмы, а города, — объяснил Марцио.
Валерио покачал головой. То
ли он так и не понял, то ли он решил, что Марцио Пелле — фантазер, на которого не стоит обращать внимания.
Двадцать пять лет назад Гаспаре
Туфано, бывший сокамерник Аффабиле,
предложил ему бежать вместе.
Аффабиле ничего не ответил.
Туфано изложил свой план.
Надо признаться, план был неслыханно прост. Никаких ухищрений, как в американских
фильмах. Они сидят не в тюрьме, а в больнице, где все двери нараспашку. Надо только
подкупить нужного надзирателя.
Аффабиле пристально посмотрел
на Туфано и сказал, не раздумывая:
— Я в этом
не участвую.
Тут уж Туфано покачал
головой. Как и во всех тюрьмах мира, причины, по котором заключенные
качают головой, по не вполне ясным причинам.
В общем, Туфано сбежал,
а Аффабиле остался за решеткой.
Валерио Аффабиле подумал: «Выйду — потеряю покой. В тюрьме у меня нет
свободы, зато есть покой. А я считаю, что люди слишком ценят свободу и слишком мало
ценят покой».
Рассуждение члена каморры, который осознал свою
вину.
Подчеркнем: не раскаялся, а просто осознал вину.
Полиция не успела повторно арестовать Туфано: он погиб, когда переходил улицу. Его сбил водитель,
который не видел дороги, потому что в это время проститутка делала
ему минет.
«Я был прав», — подумал про себя Валерио Аффабиле., С того дня он расстался
и с другой мыслью, которая часто приходит в голову заключенным.
Что когда-нибудь он выйдет на свободу.
Скрючившись, словно женщина-змея, и рискуя свернуть себе шею, с кровати Валерио, в самом углу окошка, можно увидеть маленький обрывок
внешнего мира. Маленькую порцию свободной жизни: там, в доме напротив, тринадцатилетний
мальчишка целый день утра до вечера сидит за уроками.
Аффабиле считает, что достаточно
раз в день увидеть мальчишку, чтобы получить свою порцию свободы. Благодаря школьнику-ботану он помнит, что такое жить на воле. Это значит
учиться, стараться, переживать, думать о будущем.
Валерио Аффабиле не нужно думать о будущем. За него думает государство.
Его будущее написано в приговоре. В нем всего
два слова, вызывающих ужас у всех, кто сидит в тюрьме, кроме Аффабиле: «Пожизненное заключение».
«Пожизненное заключение — это жизнь на воле»,
— повторяет про себя Валерио Аффабиле,
который, кстати, написал об этом одну из своих лучших неаполитанских песен. Она
так и называется «Пожизненное заключение». Кто бы сомневался…
Марцио Пелле раз в день тоже залезает на окно, чтобы посмотреть на
сидящего над тетрадками мальчугана.
Иногда они с Валерио
говорят о нем. Гадают, какие предметы тот изучает. Однажды они чуть не поссорились.
Аффабиле утверждал, что мальчик занимается математикой.
Пелле, заметив, как ручка быстро скользит по странице,
заявил, что паренек сосредоточенно пишет сочинение.
— Не спорь,
а то я тебя придушу, — сказал Аффабиле, ставя точку в
споре. И Пелле, проявив невероятную покорность, послушался:
— Ладно,
ты прав, он делает математику.
В тот день Аффабиле
опять улыбнулся.
Марцио было приятно от того,
что он вырвал у друга улыбку.
В глубине души он знал, что Аффабиле не станет его душить.
А еще, думает иногда Аффабиле,
вовсе неправда, что в тюрьме все дни одинаковые.
К примеру, вчера во время прогулки Микелоне Дзаттера захотел с ним поговорить. Аффабиле
неохотно кивнул. Он только начал сочинять чудесную балладу о женщине из приличной
неаполитанской семьи, которая влюбляется в парня из Испанских кварталов. А тут к
нему пристал Дзаттера.
Микелоне Дзаттера — молодой, обрюзгший расплывшийся член каморры, у которого
не хватает двух пальцев и которому в марте исполнился тридцать один год. Он признался
Аффабиле, что решил сотрудничать со следствием. Хочет
узнать, что тот об этом думает.
Аффабиле — как настоящий кладезь
мудрости — посоветовал:
— Если хочешь
сотрудничать со следствием, первое правило — не болтай об этом с ребятами. Потому
что потом ты можешь умереть не своей смертью, а не сотрудничать со следствием…
Надеюсь, ты поступил осторожно и ничего не разболтал об этом никому, кроме меня.
Потому что я даже со стенками не разговариваю.
— С какими
еще стенками? У нас в тюрьме много стенок, — сказал Дзаттера,
у которого в образовании была масса пробелов. В том числе
он не понимал метафор.
— Стенок
много, и, по мне, все они грешат словоблудием.
Дзаттера так ничего и не понял.
Поскольку он не окончил даже первого класса, он решил, что «словоблудие» — обидное
слово, которому Валерио Аффабиле
научил сокамерник, северянин Марцио Пелле по прозвищу «Интеллигент».
Повисла тишина.
Но Дзаттера не собирался
уходить. Его давно мучило любопытство, и вот, переминаясь с ноги на ногу и бормоча
что-то невнятное, он наконец набрался смелости и задал
Валерио вопрос, который за все эти годы никто не осмеливался
задать.
Он спросил:
— Дон Аффабиле, каково это — задушить человека?
Аффабиле и бровью не повел.
Он не воспринял это как проявление неуважения. Он задумался.
Потом ответил:
— В этом
деле нужно упорство.
Но Дзаттера все никак
не мог успокоиться. Он снова спросил:
— Пока вы
этим занимались, вы когда-нибудь пожалели о том, что делаете?
— Один раз,
— ответил Аффабиле, и у него на глаза навернулись слезы.
Он объяснил:
— Это был
шестнадцатилетний паренек. Задыхаясь, он все твердил: «Извините!» Парень просил
извинить его и обращался ко мне на «вы». За что извинить? Он ничего не сделал. Извинить
за смерть. За то, что ему неожиданно выпало умереть.
Аффабиле прослезился. Дзаттера, чтобы его утешить, положил свою тяжелую руку ему на
плечо.
Аффабиле сказал безо всякого
выражения:
— Никогда
меня больше не трогай!
Дзаттера поспешно убрал руку
и удалился, покачиваясь, как лодка, которая неожиданно попала в шторм.
Марцио Пелле вернулся со свидания помятый
и нервный. Внутри у него все бурлило. Видно, в душе взорвался «коктейль Молотова».
Аффабиле лежал на кровати. Последние
три месяца, с тех пор как жена испарилась, ходить на ежемесячные свидания не было
смысла.
— Что случилось?
— поинтересовался Аффабиле.
— Задуши
меня! — попросил Марцио Пелле
с серьезным видом.
— Так что
случилось? — спросил Аффабиле тем же тоном.
— Эльза не приехала. Приехал ее двоюродный брат. Говорит, Эльза в больнице, ей совсем плохо. Что с ней такое, так и не
объяснил. Знаешь, почему? Потому что Эльза умерла, а у
него не хватило духу сказать мне об этом. Задуши меня!
Аффабиле ничего не ответил и
не сдвинулся ни на сантиметр.
Марцио Пелле рухнул на единственный стул в камере. Согнулся пополам,
опустил голову между коленей и просидел так до восьми вечера.
Принесли ужин, но Марцио
не пошевелился.
Валерио Аффабиле тоже не слез с постели. Из солидарности он не стал
ужинать.
Оба не проронили ни слова с полудня до одиннадцати
вечера, оставаясь на своих местах.
Мальчик сидел за уроками, но сегодня им не захотелось
смотреть на него.
В одиннадцать Марцио
Пелле поднял голову. Потом встал сам и надел пижаму. Валерио не сдвинулся с места. Он не спал, а лежал и глядел на
влажный потолок.
Марцио собрался лечь спать,
но прежде повторил свою просьбу:
— Задуши
меня!
Аффабиле и на этот раз не ответил.
И не пошевелился.
Темнота.
Разве может быть темно в тюрьме, где круглые сутки
горит свет?
Тишина. Вся тюрьма строгого режима в Трани уснула. Пробило два часа ночи.
Марцио тоже спал.
А Валерио нет. Он лежал
и глядел в потолок.
Потом он принял самое неожиданное в своей жизни
решение. Он решил, что надо помочь Марцио Пелле. Надо его задушить. Но не в привычном смысле слова. Он
должен задушить его берущими за душу песнями.
Поэтому глубокой ночью Валерио
Аффабиле нарушил молчание и громко запел сентиментальную
балладу, которая ему очень нравилась:
«Наша сумасшедшая любовь…»
Валерио спел ее твердым и уверенным
голосом. Без пафоса, без выкрутасов, хотя он все это умел.
Все заключенные проснулись — один за другим.
И, клянусь Господом, они плакали в тишине, стыдясь
того, что плачут. Плакали надзиратели. Плакал Марцио Пелле.
Тюрьма строгого режима в Трани
плакала хором, пока Валерио Аффабиле,
член каморры, многократный убийца, душивший людей, пел, как настоящий профессионал,
и его песня лилась по камерам и коридорам, звучала в столовой и во дворе.
А потом песня кончилась.
И воцарилась иная тишина.
Тишина неизлитых чувств.
Художник должен видеть конец своего творения.
Той ночью Валерио Аффабиле его увидел.
Донна Эмма
Донна Эмма, помощница консьержа.
Полвека замужем за доном Кармине, старшим консьержем
в престижном доме, расположенном в Неаполе на виа Мандозни, 21. Дом с прекрасным видом из окон.
Из-за тяжелого инсульта и нерасторопности донны
Эммы, которая, как поговаривают, не торопилась вызывать неотложку, у дона Кармине
парализовало правую сторону.
Среди отягчающих обстоятельств нужно учесть и
следующее: дон Кармине, интересующее нас лицо, не левша.
Пригвожденный к креслу, дон Кармине беспрерывно смотрит на телевизор, экран которого повернут
от него на девяносто градусов. Дело в том, что телевизор находится в полном распоряжении
донны Эммы, которая, восседая в своем кресле прямо перед экраном, словно переносилась
в студию любимого первого канала государственного телевидения.
Так что дон Кармине не
столь смотрит телевизор, сколько угадывает, что по нему показывают на экране.
А когда угадать не получается, дон Кармине приходит к грустному выводу: меня бросили.
Пройди дон Кармине долгую
реабилитацию, к нему бы частично вернулась дееспособность, но, как поговаривают,
из-за лени, вредности и скупости донна Эмма решила, что муж обойдется без физиотерапии.
Много лет назад жильцы дома 21 по виа Мандзони единодушно пришли к заключению,
что Эмма Дзаппетта — самая злая женщина на свете.
Хамка, врунья, сплетница, наглая, мстительная,
коварная, грязнуля, капризная, тупая, чокнутая, жадина,
без стыда и совести, лентяйка, скандалистка, назойливая, бессердечная, бездельница,
злюка, скупердяйка, завистница, а главное — хитрая, как черт…. Такой предстает донна
Эмма всему свету.
Весь свет — это ее кондоминиум.
Донна Эмма, у которой детей нет, а муж больше
не в состоянии попросить даже тарелку макарон с фасолью, мучается от избытка свободного
времени. Зато она может упражняться в нечеловеческом коварстве, проявлять тупую,
непредсказуемую и бессмысленную злобу.
Многие годы жильцы тайно проводили собрания кондоминиума
с единственной целью — уволить донну Эмму, но так ничего и не добились.
Доскональное знание донной Эммой трудового законодательства
разрушает самые жестокие планы врагов.
Непреодолимое препятствие заключается в том, что,
в отличие от большинства консьержей, поселившихся по месту работы в качестве бонуса,
донна Эмма — владелица тесного помещения, в котором она проживает.
Никто не понимает, как можно жить в норе, где
темно, как в бомбоубежище, и сыро, как в море. К тому же, по слухам, донна Эмма
владеет большими участками земли в районе Ачерры и при
желании могла бы позволить себе квартиру на последнем этаже с панорамным видом,
в которой проживает нотариус Чеккарони.
Те из жильцов, кто осмеливались публично заявлять
о намерении прогнать коварную донну Эмму, столкнулись с «могучей злой силой».
Так говорит о ней нотариус Чеккарони с последнего этажа.
Злая сила, По размерам злая сила, которую донна
Эмма обращает против всякого, кто говорится, вставляет ей палки в колеса, поспорит
с бескрайней ледяной пустыней.
Иногда синьора Менотти
со вздохом так и говорит:
— Живущее
в ней зло величиной с Россию.
— Она кровожадна,
как белый медведь, — вторит синьоре Менотти ее сын, налоговый
консультант.
Когда лед трескается, ситуация становится опасной.
К примеру, пятнадцать лет назад доктор Аурьемма неосторожно бросил ей в лицо: «Я добьюсь того, что
вас уволят, донна Эмма! Потому что вы мерзавка и гадина!»
— а нынче он с трудом влачит жалкое существование.
Когда его фирма по производству медицинских протезов
разорилась, доктору потребовалось продать пятикомнатную квартиру на виа Мандзони. Так он получил бы наличные,
а сам переехал бы в квартиру поменьше. Однако потенциальных покупателей умело на
входе вылавливала донна Эмма, заявляя:
— Хорошенько
подумайте, прежде чем покупать квартиру доктора Аурьеммы.
Говорят, там водятся жуткие призраки. Много лет назад в этой квартире пролилась
кровь.
В результате доктор Аурьемма
так и не сумел продать свою квартиру (между прочим, очень красивую). К тому же последние
пять лет по ночам ему все время что-то мерещится.
Разумеется, он считает, что донна Эмма прибегает
к каким-то трюкам, чтобы убедить его, будто в доме поселились призраки.
И он прав.
В три часа ночи, когда ее никто не видит, беспощадная
консьержка горстями швыряет камушки в окна Аурьеммы. Иногда
в пять утра, стоя в тапочках, надетых на
короткие голубые носки, она звонит ему в дверь и сразу же убегает.
Но больше всего его пугают глухие стоны донны
Эммы, которые распространяются по канализационной трубе и долетают до квартиры Аурьеммы. Глубокой ночью, стоя на цыпочках в ванной комнате,
Аурьемма трясется от первобытного страха.
Страшными ночами Аурьемма
всегда думает об одном и том же:
— Почему
я так и не женился?
И с неохотой сам себе отвечает:
— Потому
что мне не хотелось признавать, что я гомосексуал. Так
меня воспитали.
Донна Эмма никогда не снимает носки и тапочки.
Это ее рабочая форма.
Донна Эмма никогда не курит, и никогда не курила.
Зато печенье она поглощает тоннами.
Нередко, придя домой, бедный Аурьемма обнаруживает разные предметы не на своем месте.
Однажды первого января, вернувшись с тоскливой
и жалкой, как автомобили в Восточном Берлине, встречи Нового года, он увидел, что
вся его одежда вывалена на постель.
Он до того перепугался, что провел следующую ночь
в гостинице.
Донна Эмма сумела сделать копию ключей от квартиры
Аурьеммы.
Однажды, в незапамятные времена, он оставил ей
ключи, когда вызывал сантехника.
Все жильцы совершают подобную ошибку. В мирное
время они доверяют консьержу самое дорогое, не думая о том, что может наступить
время войны. Им это даже в голову не приходит. Но донне Эмме известно, что скука
вызывает усталость, а усталость — враждебность. Поэтому при первой же возможности
она бежит делать копии всех ключей.
И на сей раз все дело в избытке свободного времени.
У донны Эммы его больше, чем у нас, и использует
она его лучше.
— Какая
чудесная и разнообразная жизнь у донны Эммы! — говорит со смехом нотариус Чеккарони родным у себя наверху.
Порой в окошко будки консьержа можно увидеть донну
Эмму — суровую, погруженную в размышления, остекленевший взгляд уставлен в стену.
Знайте, что в такие мгновения она думает о том, какое это наслаждение
— мучить ближнего.
Надейтесь только, что место ближнего уготовано
не вам.
Консьерж, как и сторож в гараже, пытается чем-то
занять свое время. А времени у него столько, что легко впасть в депрессию.
Когда придумываешь, как бы кому-нибудь напакостить, время течет
быстрее.
Так и у донны Эммы дни пролетают весело и незаметно.
Она все думает, как бы испортить вам жизнь.
Гадина, что еще скажешь.
Сколько раз, запыхавшись, в спешке выбегая из
дома, мы завидовали спокойствию консьержа, которому не нужно смотреть на часы?
Сколько раз мы думали с возмущением, почему он
не тратит время на то, чтобы почитать книжку
или сделать что-нибудь полезное, ощутимое?
Вопрос поставлен неправильно.
На самом деле консьерж, скрываясь под маской бездельника,
с пользой тратит время.
Чтобы нас уничтожить.
Донна Эмма одинаково ненавидит и тех, кто ее не
замечает, и тех, кто пытается к ней подмазаться, сердечно приветствуя и подхалимски
любезничая.
На все, даже весьма обильные,
чаевые, которые она спешно прячет на пышной груди, донна Эмма сухо отвечает ОК.
«Спасибо» прозвучало бы как богохульство.
Люди дают деньги, желая задобрить ее. Она берет
их из жадности, однако причины, побуждающие жильцов лезть в карман за банкнотами,
будят ее ненависть.
Однажды она тайком засунула мышь в мешок с картошкой,
который работник службы доставки оставил без присмотра и ушел парковать свой фургон.
Работник вручил мешок Аурьемме,
и он три ночи и три дня сражался с мышью.
Сначала он почувствовал ее присутствие, хотя саму
мышь не видел. Он чуть с ума не сошел.
Опасаясь мыши, доктор Аурьемма
ходил по дому в старых ботфортах. Ботфорты достались ему от дяди, который сам себя
произвел в бароны.
Четыре года назад, устав от такой жизни, Аурьемма решился на отчаянный шаг.
Как-то вечером он постучался к донне Эмме.
Донна Эмма встретила Аурьемму
в дверях — молча, недоверчиво поглядывая на него.
Насколько помнят люди, никто и никогда не переступал
порога квартиры донны Эммы и дона Кармине.
Аурьемма сказал:
— Хочу попросить
прощения за то, что я тогда сказал.
Донна Эмма захлопнула дверь у него перед носом.
Он так и остался стоять у порога — поникший, окаменевший,
неподвижный.
Так его еще никогда не унижали.
Донна Эмма, следившая за ним в глазок, прошептала
из-за двери:
— Эй, гомик, у тебя в квартире привидения.
И, удаляясь по заставленной темной мебелью квартире,
где воняло вареными овощами, расхохоталась так, что стало жутко.
Ставший притчей во языцех
запах вареной капусты, доносящийся из квартиры консьержа, — не выдумка. Консьержи
бесконечно, часами отваривают овощи, потому что у них есть на это бесконечно много
времени.
Доктор Аурьемма не спал
всю ночь. Серьезно.
Ни на мгновение не сомкнул глаз. Он не спал, а
думал.
После долгих сомнений он отмел возможность обратиться
в полицию.
В 6:45 Аурьемма вновь
стоял у двери донны Эммы. Он постучал.
Она открыла.
Аурьемма, заранее приготовивший
ведро с раствором соляной кислоты, выплеснул его на пол донне Эмме.
Потом он постарался ее толкнуть, но донна Эмма
быстро захлопнула дверь.
Доктор ударился костяшками пальцев о твердый металл.
От боли он потерял способность думать.
Вскоре боль сменилась отчаянием.
Отчаяние немного отступило, когда из-за двери
раздались вопли и стенания донны Эммы, пытавшейся
справиться с раствором соляной кислоты.
Донна Эмма вызвала полицию. Аурьемма это предусмотрел.
Не моргнув глазом, доктор заявил полицейским,
что это был не он, что донна Эмма не в себе, что она пыталась убить мужа, что муж
ее живет в нечеловеческих условиях и что она меняет ему подгузник раз в неделю.
Полицейские постучала в дверь донны Эммы, и попросили
разрешения войти.
Донна Эмма утвердительно промычала.
Вонь, распространявшаяся от дона Кармине и слышная на расстоянии шести метров, подтолкнула полицию
к тому, чтобы сделать определенный вывод и принять меры предосторожности.
Вывод: Аурьемма прав.
Меры предосторожности: немедленно скрыться, потому
что в квартире нечем дышать.
Нужно было вызвать службу спасения, но полицейские
об этом забыли.
Пока полиция спешно убегала из этой провонявшей
экскрементами конуры, донна Эмма заплакала.
Еще одно опасное свойство этой женщины — умение
вовремя заплакать, чтобы изобразить из себя несчастную жертву.
— Вы все
меня ненавидите, — прокричала она в лестничную шахту. И все жильцы заперли замки
на два поворота, словно сейчас военное время и в дом с облавой идут фашисты.
Среди самых любимых историй — та, что произошла
с синьорой Менотти.
Однажды вечером, когда Менотти
зашла в подъезд, донна Эмма ее обругала:
— Что это
вы, синьора Менотти, вырядились, как пугало?
— Может,
я и пугало, донна Эмма, но до вас мне далеко.
— Вы вечером
шляетесь неизвестно где, а я ухаживаю за мужем-инвалидом,
зачем мне выряжаться, — заявила с видом много чего повидавшего человека донна Эмма,
пытаясь вызвать у Менотти чувство вины, которое та никогда
не испытывала. Менотти — судья. Судьям чувство вины не
ведомо.
Живущие в доме молодые ребята ночи напролет предаются
нездоровым фантазиям о половой жизни донны Эммы.
Некоторые утверждают, что однажды, когда донна
Эмма неплотно закрыла дверь квартиры, видели, как она в одиночестве орудует гигантскими
баклажанами.
Большинство уверено, что это сказки.
— Но образ
убедительный, — заметил с ухмылкой Арнальдо.
Арнальдо — сын нотариуса Чеккарони.
Зато ее совокупление с волынщиком из Сульмоны, происходящее раз в год, под Рождество, — вовсе не
сказка. Речь идет о некоем Альфредо
Саббе, рост — метр сорок. Близорукие дамы порой принимают
его за гигантский вибратор.
Их внебрачная связь с донной Эммой длится уже
много лет.
С тех пор, когда дона Кармине
хватил удар, донна Эмма и волынщик больше не прячутся в гараже. Напротив, они оживили
многолетние отношения, совокупляясь в гостиной, на глазах у несчастного мужа, у
которого изо рта течет слюна и который притворяется, будто смотрит телевизор, слушая
хриплые стоны любовников.
Они испытывают оргазм, только когда один из них
видит на щеках бедного дона Кармине слезы горького, бессильного унижения.
Периодически у донны Эммы бывают приступы любезности,
слащавость из нее так и прет.
Во время подобных припадков она готова выслушать
ближнего и прийти ему на помощь. Это случается неожиданно
и вызывает подозрение.
Донна Эмма приветствует вас, улыбаясь коварно,
как Андреотти, демонстрируя зубы с разнообразными проявлениями
кариеса и кое-как поставленными пломбами. Уцелевшие зубы соседствуют с не замаскированными
провалами в деснах.
Неумеренная заботливость превращает ее в источающее
любезность чудовище.
Подобные сердечные порывы вызывают смятение у
тех, кому они предназначены, и, в любом случае, длятся не долго.
Как нежданные грозы в конце лета.
Проходит дня два, не больше, и поведение донны
Эмма резко меняется. Она вновь перестает отвечать на приветствия, бурчит что-то
неразборчивое, без причины взрывается, нападает на жильцов, якобы выдвигающих абсурдные,
невыполнимые требования, хотя на самом деле речь идет о простых, само собой разумеющихся
обязанностях, которые она должна выполнять в силу старинной, неписаной договоренности.
В основном донна Эмма протестует против того,
что жильцы обращаются с ней, как с рабыней.
Она все время твердит:
— Я вас
охраняю, а не прислуживаю вам, как рабыня.
Однажды Савелли, который преподает в лицее, попытался воззвать к ее разуму. Он
сказал:
— Донна
Эмма, вам известно, что слово «охранять» имеет сакральный смысл? Вы охраняете нас,
но ведете себя так грубо, что мы не ощущаем себя под охраной. Наоборот, вы настолько
нас ненавидите, что рождаете в нас желание обратить вас в рабство.
— Ты мне
за это заплатишь, старый дурак! — ответила донна Эмма.
И он заплатил.
Она спрятала все его коммунальные счета, и в один
прекрасный день Савелли отключили газ. Пришлось ему платить
огромный штраф.
Зато ночами…
Что происходит ночами в доме донны Эммы? В двух
насквозь провонявших комнатушках? В гостиной и спальне, которая граничит с ее рабочим
помещением? Вечно грязная кухонька, в туалете вода журчит, как ручей.
Ночами донна Эмма плачет, будя своего измученного,
больного мужа. Она больно щиплет его за руки и за ноги, покрытые синяками от ударов
и похожими на веленевую бумагу пятнами пролежней.
Она говорит, что это он во всем виноват.
У него изо рта течет слюна. Он мычит нечто, понятное
только ей.
— В чем
я виноват? Оставь меня в покое! — с трудом выговаривает дон Кармине, уголок рта
которого сохранил чувствительность.
Она не отвечает, ей не в чем его обвинить.
Она сталкивается лицом к лицу с собственной злобой
и пугается.
Ей страшно, что ее никто не любит, что она одинока.
В глубине души она знает, что достигла в своей
жизни самого дна. Самого неприглядного состояния. Быть консьержкой — позор и мучение.
Ей страшно.
Она выполняет настолько незаметную работу, настолько
подчинена другим, что постоянно рискует потерять достоинство и душевное равновесие.
В подъезде может зародиться конфликт. А конфликт
для консьержа — весь его мир.
У нее нет амбиций, ей не сделать карьеры. Перед
ней — бесконечное свободное время, которое она проводит в полумраке, словно в тюрьме.
Работа консьержа — одиночное заключение, замаскированное
под свободу.
И тогда донна Эмма, сидя на постели, рядом с доном
Кармине, который опять уснул, пытается понять, откуда возникла эта боль.
Когда она стала такой?
Когда кондоминиум перестал быть ей другом и превратился
во врага, которого она должна изводить?
Когда чужой страх поселился в ее душе, лишив ее
малейшей возможности испытывать то, что называется удовлетворением?
Когда она перестала сплетничать с жильцами, потому
что разговаривать с ней больше никто не хочет?
Она разговаривает с мужем, но это все равно, что
болтать с покойником.
С покойником, которого она у себя поселила.
Короче, когда она решила, что если ей плохо, то
плохо должно быть и всем остальным?
И тогда она находит ответ.
Когда в девять лет умер ее сынок.
Об этом известно ей одной.
Она хотела его охранять, но малыш ей этого не
позволил.
Почему она не помогла, когда дона Кармине хватил инсульт?
Почему позволила ему почти умереть, превратиться
в ничто?
Потому что она помнит, как однажды ночью в Скалее, когда они еще ездили в отпуск вдвоем,
как все нормальные люди, сидя в сельской пиццерии с неоновой вывеской и тучей комаров,
она спросила дона Кармине:
— Помнишь
нашего сыночка? Какой он был красивый!
И знаете, что ответил дон Кармине?
— Нет, не
помню.
Тогда донна Эмма разучилась прощать.
Она больше никого не простит.
Ей известно, что без прощения жить нельзя. Это
не жизнь, а мучение. Сущий ад.
Но она прощать разучилась.
Так что сейчас, в ночной тьме, сами того не ведая,
простите ее вы, члены огромного кондоминиума, в котором все мы живем.
— Потому
что, мои дорогие, это самое трудное, требующее невероятного напряжения сил. Уверить
себя, что зла не существует, когда оно здесь, перед твоими глазами, — сказал нотариус
Чеккарони у себя наверху, в квартире с панорамным видом.
И все участники собрания кондоминиума замолчали.
© 2016 Mondadori Libri, S.p.A.
© «Corpus» 2018
© Перевод Анны Ямпольской
© Фото: Джакопо Бенасси.( Jacopo
Benassi)