Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 49, 2017
Волков Владимир Николаевич — доктор
философских наук, профессор. Родился в 1954 году в шахтерском поселке Коспаш на Урале. Окончил историко-английское отделение
исторического факультета Марийского педагогического института. Работал в вузах Москвы,
С.-Петербурга, Смоленска, Йошкар-Олы, Балашова, Иваново. Автор книг «Культурология» (1997), «Западная философия ХХ века» (2000),
«Онтология личности» (2001), «Основы культурологии»
(2005).
Памяти Зигмунта Баумана
“Сумасшедшими” являются
лишь неразделяемые смыслы.
Безумие перестает быть безумием,
если оно коллективно.
Зигмунт Бауман. Индивидуализированное общество. М., 2005
Аннотация
9 января
2017 года ушел из жизни замечательный философ, социолог, политолог Зигмунт Бауман — один из самых известных в мире
исследователей эпохи постмодерна, личность яркая, неординарная, многогранная.
Его концепция «текучего модерна» коренным образом изменила наше представление о
современной социальной и культурной реальности. Стиль его письма отличается от
привычного сухого академического изложения «классиков» и «авторитетов»,
подкупая тем, что сложные мысли он излагает красиво, убедительно, доступно, и
при знакомстве с его работами создается впечатление, что он просто беседует с
нами. В многочисленных публикациях, лекциях, интервью Бауман дает глубокий
анализ исторических изменений, которые произошли в мире за последние сто с
лишним лет, обращая внимание в первую очередь на такие оппозиции, как оседлость
— движение, традиция — новация, устойчивость — изменчивость, космос — хаос,
необходимость — свобода. Его интересуют прежде всего проблемы глобальной
деформации мира, изменения, разрушения старых социальных, политических,
культурных форм и появления новых, неожиданных, непривычных, иногда шокирующих,
таких, которые обычно квалифицируют как девиацию, аномалию, отклонение от
нормы.
Тяжелый
модерн и текучий модерн
Зигмунт Бауман в ряде своих работ обращал внимание на то, что на протяжении многих
веков люди жили в условиях традиционного, аграрного, феодального, доиндустриального общества, занимались сельским хозяйством.
Затем они перешли к модернизации, превратились в горожан, стали работать на
заводах и фабриках, обнаружили себя в условиях капитализма, модерна,
индустриального общества, поверили в прогресс. Традиционное общество, жестко
детерминировавшее жизнь индивидов, стало распадаться. Классический модерн,
пришедший на смену традиционному обществу, провозгласил приоритет динамических
ценностей — развития и совершенствования, движения вперед — к разуму и свету. Казалось
бы, отвоеванное у Средневековья право на динамику, движение увеличивало
свободу, но нужно признать, что само это движение осуществлялось в строго
установленном направлении. Так возникла «твердая», «тяжелая», «жесткая» (solid)
модификация современности — модерн, индустриальное общество. Модерн строился на
жесткой дисциплине: вырабатывая новые «дисциплинарные практики», он заменил
«старый порядок» на другой, более соответствующий реалиям.
С 70-х годов ХХ века люди стали говорить о
постиндустриальном обществе, постмодерне, глобализации, обществе потребления.
Некоторые социологи, например Юрген Хабермас, считают, что проект модерна до сих пор не
завершен, поэтому называют постмодерн «незавершенным модерном». По их мнению,
тенденции, формирующие облик цивилизации начала ХХI века, представляют продукт
саморазвития модерна и вписываются в общий контекст эволюционной программы
модернизации. Другие же полагают, что классическое общество модерна,
воспитанное на протестантизме, Просвещении, научно-технической революции, ушло
в историю. Сейчас люди живут в совершенно другом мире, который нуждается в
новом подходе, анализе и интерпретациях. Бауман исходил из того, что
«постмодерн не есть преходящее отклонение» от «нормального состояния модерна».
Это качественно иное, по сравнению с модерном, общество, не похожее ни на одно
из прежде существовавших обществ. Он определяет новую разновидность общества
как «текучий модерн» (liquid modernity)1.
Характеризуя solid modernity, Зигмунт Бауман указывает на то, что эпоха «тяжелого
модерна» была временем «помолвки» между капиталом и трудом. Рабочие зависели от
своего труда, который давал им средства к существованию, тогда как капитал
зависел от найма работников, без которых он не мог воспроизводиться и
возрастать. Типичная модель «тяжелого модерна» — завод Форда, на котором люди
служили «общему делу» и каждый выполнял свою функцию. Индивиды были включены в
систему разделения труда, а их деятельность подлежала регламентации и контролю.
Цели коллективных действий задавались «извне» или «свыше», основным субъектом
социального управления, планирования и нормообразования
выступало государство. Труд людей в таких обществах был монотонным и рутинным,
но стабильным и долговременным. Люди строили жизненные планы с расчетом на
длительную перспективу, долгосрочными были и их обязательства, и отношения с
окружающими. Работники, занятые на заводах и фабриках, были уверены, что на
этих предприятиях при благоприятном стечении обстоятельств могла пройти вся их
профессиональная жизнь. Ценилось то, что человек долго работал на одном
предприятии, имел непрерывный стаж работы, становился мастером своего дела,
уходил на пенсию с того предприятия, на которое устроился еще в юности.
Возникали трудовые династии, культивировался коллективизм.
Сегодня, утверждает Бауман, ситуация совершенно иная.
Условия труда меняются внезапно, не следуя твердой логике или внятным схемам.
Лозунгом дня стала «гибкость», что применительно к рынку труда означает конец
трудовой деятельности в привычном для нас виде, переход к работе по
краткосрочным контрактам либо вообще без таковых, к работе без всяких
оговоренных гарантий, но лишь до «очередного уведомления». Трудовая жизнь
насыщается неопределенностью. Внезапно исчезают профессии, специальности,
предприятия, отрасли производства. Современный молодой человек за свою карьеру
вынужден будет многократно сменить место работы. Бауман называет такой
постмодерн «модерном без иллюзий».
В эпоху постмодерна попечитель и контролер уходит в
прошлое, и весь груз ответственности перекладывается на плечи самих атомизированных индивидов. Сегодня человеку приходится жить
своим умом, принимать решения самостоятельно, без оглядки на государство,
начальство, партию, вождя. Простой, рядовой человек становится свободен, но это
не делает его более счастливым. Проблем в жизни людей не становится меньше, но
искать пути их решения индивиды вынуждены в одиночку, а в случае неудачи винить
приходится только себя. Социум становится индивидуализированным2, а современное
общество — обществом риска3.
В обществе начала XXI века, с одной стороны, быстро
усложняются экономические действия, с другой — все более явно фрагментируется
человеческое существование. Согласно Бауману, противоречие между этими
действиями и составляет основную дилемму современной жизни. Несложно заметить,
говорит он, что при всей «индивидуализированности»
социума в нем побеждают тенденции к самодостаточности хозяйственных действий, в
то время как социальное начало становится все менее значимым: этнические,
национальные, политические, семейные связи становятся эфемерными. В этом
кроется основная причина того, что современное общество пропитывается антигуманизмом, а человек становится все более
дезориентированным, ограниченным, беспомощным.
Раньше государство модерна выступало в качестве оплота борьбы
за лучшую жизнь. Модерн утверждал себя как цивилизацию разумную и гуманную.
Наиболее значимыми признаками цивилизованного существования считалась свобода
от страдания и других несчастий. Свобода от страданий, от страха перед ними
должна была способствовать формированию личности в условиях свободы, а
самостоятельность людей — сделать человека хозяином своей судьбы. Суверенное
право действовать принадлежало государству, законодательным и исполнительным
органам власти.
Выражаясь словами Эрнста Кассирера,
политические лидеры эпохи модерна оказались в роли «знахарей, обещавших
излечить все болезни общества»4.
Однако возложение на государство ответственности за
решение задачи всеобщего счастья приводило к злоупотреблениям и стало
восприниматься скорее как усиление бремени, чем как освобождение от него.
Обретение индивидом уверенности в себе и ответственности за себя в результате
освобождения от любых ограничений становилось все более нереальным. Это привело
к выводу, что «если бы человек следовал лишь своим природным инстинктам, он не
стремился бы к свободе; скорее, он выбрал бы зависимость… Свободу же часто
считают скорее обузой, чем привилегией»5.
Поскольку неизбежным спутником индивидуализации становится
стремление к освобождению индивида, которое, как правило, сопровождается
отстранением от свободы, чувством бессилия, желанием отказаться от своей
индивидуальности, стремлением преодолеть чувство одиночества, растворившись во
внешнем мире.
Затем происходит постепенное «разжижение», «расплавление»
структур общества модерна. Система ослабляет свое давление на индивида. Новое
поколение уже не так боится пришествия Старшего Брата, оно верит, что мета-нарративы повержены навсегда, что тоталитарные амбиции
государства ушли в прошлое. Однако вера в возможность установления
справедливого строя серьезно подорвана. Крах демократической иллюзии
предопределен как неспособностью человека к самоутверждению, так и тем, что
решающий удар по ней нанесен со стороны государства и одержимых властью
правителей. Вера в спасительную миссию общества сегодня разрушена, замечает
Бауман. По его мнению, при переходе от «тяжелого» и «твердого» модерна (solid modernity) к
«легкому» и «жидкому» (liquid modernity) главную
роль начинает играть скорость движения людей, денег, образов и информации.
Траекторию «текучего модерна» рассчитать почти невозможно. Долгосрочное
планирование биографии и карьеры становится бессмысленным. Действующая сегодня
«формула успеха», скорее всего, не будет работать завтра. В такой ситуации
нужно уметь быстро перестраиваться, чутко реагировать на внешнее окружение и
его запросы, осваивать новые знания и навыки, быть готовым к любым изменениям.
Когда ближайшее будущее не определено, о далеком задумываться не приходится.
Жизнь совершается и переживается в настоящем.
Глобализация,
мобильность, миграция
Модерн со своей изначальной преобразовательной
ориентацией делал ставку на освобождение времени от пространства. И он добился
этого: сегодня информация за считанные мгновения преодолевает расстояния в
тысячи километров. Человек, в распоряжении которого находятся соответствующие
технические средства, может попасть почти в любую точку земного шара в течение
суток. Он может общаться со всем миром, но при этом не знать соседей по
лестничной площадке. Пространство утрачивает свое изначальное родство с
населяющими его людьми.
«Привязанность к определенному месту не столь важна,
поскольку это место может быть достигнуто или оставлено по собственной прихоти
в короткое время или в мгновение ока»6.
«Тяжелый модерн» отличался гигантоманией «стационарного»
типа. Могущество государства во многом определялось его территорией. За
пространство и ресурсы велись войны, захватывались колонии, создавались
империи, производилось «огораживание» территорий, строились огромные заводы,
небоскребы и т.п. Поверхность Земли была разделена на сферы влияния и контроля
национальных государств. Границы держались на замке и представляли реальное
препятствие для актуальных и потенциальных социальных коммуникаций.
Бауман считает, что эту страницу мировой истории на
рубеже ХХ–ХХI веков можно
с уверенностью перелистнуть. Будущее, по его мнению,
принадлежит силам глобализации, экстерриториальным по своей природе. Кто
остается на месте, рискует остаться ни с чем. Выигрывает тот, кто быстрее
движется. Идеи, инновации и финансовые средства передвигаются по миру со
скоростью электронного письма и банковского перевода. У капитала нет отечества,
он направляется туда, где лучше условия и больше возможностей для роста.
Оседлость — обременительна, укорененность в локальных
средах, прочные социальные связи и обязательства — отягощают. Лидирующие
позиции в ряду рациональных поведенческих стратегий приобретает «кочевой образ
жизни». Значительная доля власти переходит к экстерриториальным субъектам и
организациям.
Зигмунт Бауман (как и Энтони Гидденс, Ричард Сеннет, Мигель Кастельс и многие другие) полагает, что в современном мире
коренным образом изменились взаимоотношения капитала, труда и политических
институтов. Капитал стал экстерриториальным, невесомым, компактным, а
достигнутый им уровень пространственной мобильности достаточен для шантажа
привязанных к определенной местности политических институтов с целью заставить
их отказаться от претензий. Избавившись от лишнего груза громоздкого
оборудования и многочисленного персонала, капитал путешествует налегке, не
более чем с ручной кладью — портфелем, портативным компьютером и сотовым
телефоном.
Главным источником прибылей во все большей мере
становятся идеи, а не материальные предметы.
Когда ставится задача сделать идеи прибыльными,
конкурентная борьба идет за потребителей, а не за производителей. При
планировании передвижений капитала и определении мест его размещения наличие
рабочей силы является второстепенным соображением. Так капитал отчуждается от
конкретного пространства и становится независимым.
Неразвитость и негибкость системы инвестиций в эпоху
«тяжелого модерна» привязывала собственника к работникам и местам, где
разворачивалась их профессиональная деятельность. Сегодня капитал освободился,
чего нельзя сказать о большинстве видов труда. Работник нередко оказывается
прикованным к месту. А капитал может в любой момент испариться, убежать, найдя
для себя более привлекательные зоны приложения. Труд, особенно не требующий
эксклюзивных навыков и знаний, является принципиально заменимым и зависимым.
Понятно, что при такой логике движения ресурсных потоков говорить об
«уверенности в завтрашнем дне» не приходится, констатирует Бауман. Одним из
самых важных выводов, к которому приходит английский социолог, является вывод о
том, что национальные государства, традиционно претендовавшие на роль источника
силы и могущества, обнаруживают свою слабость перед лицом
анонимно-универсальных тенденций текучего модерна. Глобализацию невозможно
запретить, закрыть для нее двери. Ценой такого предприятия была бы полная и,
вероятно, недолговечная изоляция, в результате которой упрямым и непокорным
пришлось бы сдаться. Веяния «текучего модерна» распространяются по планете, не
обращая внимания на границы и пропускные пункты. При необходимости они даже
разрушают их. Осуществлять силовое вмешательство, захватывать территории,
устанавливать оккупационный режим, как правило, не требуется. Если война
оказывается неизбежной, предпочитают разбомбить инфраструктуру и деморализовать
население. Поэтому во избежание неприятностей дальновидные государственные
режимы, адекватно оценивающие свои возможности, стремятся максимально угождать
глобальному капитализму, создавая благоприятный климат для развертывания его
мощностей в пределах конкретной страны. Ведь если капитал не заинтересован в
территории, она приходит в запустение.
Война
текучего постмодерна
Говоря о специфике современных войн, Бауман отмечает, что
в последнее время изменился сам смысл ведения войн, произошел слом старой
военной парадигмы: захват территории как военной добычи сам по себе уже никого
не интересует. Свободный, текучий, проницаемый постмодерн стремится устранить
барьеры, изоляцию, стены. Страна, которая пытается сегодня оградить себя
«железным занавесом», «импортозамещением», «санкциями
в ответ на санкции», в современном мире вызывает лишь смех, а агрессивная
политика наказывается международным сообществом точечными ударами по самым
болезненным местам национальной экономики, банковской сферы, инвестиционного
пространства. Прогрессистский проект — это глобальный проект, ограничение
экспансии противоречит самой его сути. Поэтому всякая последовательно
изоляционистская политика сегодня обречена на провал.
Иначе говоря, для развития современного мира необходимы
современные коммуникации и финансовые институты, богатое население, способное
покупать товары, образованные и квалифицированные люди, способные переучиваться
и осваивать все новые производства. По большому счету никто сейчас не
заинтересован ставить какие-то страны или народы «на колени». И вставание «с
колен» состоит совсем не в том, чтобы бряцать оружием и аннексировать
территории соседних государств, а в создании инновационной экономики, креативного среднего класса, современной системы
образования и здравоохранения, в гарантиях прав и свобод личности.
Бауман отмечает, что в эпоху постмодерна активно
развивается процесс отстранения от политики: стремительно падает интерес к
политическим движениям, политическим партиям, к составу и программам
правительств, размываются политические убеждения, снижается масштаб участия
граждан в политических мероприятиях. Считается, что «граждан» могут волновать
лишь ближайшее снижение налогов или увеличение пенсий, а их интересы
распространяются только на то, чтобы сокращались очереди в больницах,
уменьшалось количество нищих на улицах, в тюрьмах сидело бы все больше
преступников, а вредные свойства продуктов выявлялись как можно скорее.
Долгосрочные планы относительно «справедливого общества» не пользуются спросом.
С усилением в обществе ориентации на потребление, а не на
производство социальная интеграция все больше достигается через соблазняющий
эффект рынка, в то время как степень вовлечения государством граждан в политику
уменьшается. Политическое господство обеспечивается без культурной гегемонии, а
с отделением культуры от государства культурные элиты утрачивают былое
политическое влияние. Господствующий рынок не признает никаких иерархий, его
интересует продвижение товара.
Власть в наши дни становится все более оторванной от
политики, отмечает Бауман. Власть глобальна и экстерриториальна — политика территориальна и локальна; власть течет — политические
институты остаются неизменными.
«Частное» вторглось на территорию общественного, но отнюдь
не для того, чтобы взаимодействовать с ним. Телевизионные откровения «простых
людей», «эксклюзивные» газетные сплетни о личной жизни звезд шоу-бизнеса,
политиков и других знаменитостей становятся публичными уроками, подтверждающими
пустословие общественной жизни. Сегодня одинокие граждане приходят на agora только для
того, чтобы побыть в компании таких же одиночек, как они сами, и возвращаются
домой, еще более утвердившись в своем одиночестве.
Современная власть использует хаос, отсутствие
рационального управления в своих целях, позволяя подданным играть в собственные
игры и винить самих себя, если результаты не оправдывают их ожиданий. Чем
больше человека накрывает страх, боязнь будущего, тем лучше в этих условиях
чувствует себя государство. Человеку внушают, что бытие ненадежно, выживает
сильнейший. В этих условиях человек живет только сейчас, в вечном настоящем,
все вертится вокруг собственного «я» и личной жизни.
Подданные современных государств являются индивидами по
воле судьбы; то, что определяет их индивидуальность, — не предмет их
собственного выбора, утверждает Бауман. Человек исходит из того, что если
собственную жизнь можно строить по своему усмотрению, то законы общества
определены раз и навсегда и не подлежат сознательному реформированию.
Такое впечатление создается и поддерживается, с одной
стороны, мощной индивидуализацией проблем, планов и устремлений, с другой —
сокращением полномочий национального государства. Современный политический
суверенитет государств есть лишь слабая тень той многогранной автономии держав
прошлого, создававшихся по образцу тотального государства. Сегодняшние
государства мало что могут предпринять ради противостояния давлению глобализированного капитала.
Итак, с одной стороны, наблюдается снижение интереса людей
к совместным и общим делам. Этому содействует государство, готовое передать как
можно больше своих обязанностей в сферу частных интересов и забот. С другой
стороны, нарастает неспособность государства решать проблемы даже в пределах
своих границ, равно как и устанавливать нормы защищенности, коллективные
гарантии, этические принципы, которые могли бы ослабить чувство ненадежности и
неопределенности. Результатом этих процессов оказывается растущая пропасть
между «общественным» и «частным», упадок искусства перевода частных проблем на
язык общественных и наоборот, искусства поддерживать диалог, вдыхающий
жизненную силу в политику.
В условиях глобализации государственные и национальные
перегородки утрачивают смысл. Появляются новые формы общности людей, возникающие
на основе не родовых, этнических, национальных, но профессиональных, дружеских,
коммунальных, досуговых и прочих связей. Формируется
новый способ общественной организации на основе сосуществования автономных и самодостаточных групп меньшинств — «новый трайбализм»,
калейдоскоп диаспор. В этих новых условиях общество развивается непредсказуемо.
Баумана часто называют критиком глобализации, но, на мой
взгляд, это не соответствует действительности. Я бы назвал его не столько
критиком, сколько трезвым аналитиком. Он рассматривал глобализацию как
данность, как движение, как объективный процесс. Этот процесс можно
критиковать, не соглашаться с ним, не принимать во внимание, видеть в нем лишь
негативное, плохое, отрицательное, опасное. Однако нельзя не признать, что
глобализация развивается стихийно, спонтанно, как бы сама собой, поэтому ее
нельзя игнорировать, не принимать, не следовать в ее русле, стараясь по мере
возможности избежать скрытых и явных опасностей, пропастей и тупиков.
Жизнь в
условиях хаоса и абсурда
Сегодня мы стоим на верном пути к глобальному хаосу.
Налицо признаки распада мировой системы модерна и капитализма как цивилизации.
Мир находится на перепутье. Хаос может смениться новым
порядком, отличным от известного нам. Отличным, но необязательно более
совершенным. Каковы будут последствия глобализационного
процесса, мы не знаем и знать не можем. Мы живём в эпоху неизвестности и
неопределенности, и это повергает людей в растерянность.
Все, что делает человек в своем символическом мире, есть
попытка отрицания и преодоления его гротескной судьбы. Он буквально доводит
себя до самозабвения социальными играми, психологическими уловками и личными
увлечениями, настолько далекими от реальности его положения, что все они
являются формами безумия, — утверждает Бауман. «Согласованное», «коллективное»
безумие возвеличивается всеохватным масштабом и артикулированным или молчаливым
согласием уважать то, что признается столь многими. «Общество» — это всего лишь
изощренная уловка, иное обозначение согласия и принятия неких ценностей, сила,
которая делает согласованное и принятое величественным. Обычаи, привычки и
рутина устраняют яд абсурдности из терзаний, порождаемых конечностью жизни.
Общество творит живые мифы и смыслы о значимости человеческой жизни. Эти мифы самодостаточны, нечувствительны к опровержениям, их
действительно трудно подвергнуть сомнению или опровергнуть.
Бауман специально останавливается на понятии абсурда —
констатации смыслового, логического, бытийного и языкового бессилия обнаружить организующее
начало в окружающем мире. Он отмечает, что все общества представляют собой
фабрики смыслов, питомники для жизни, исполненной смысла. Свобода приходит в
облике изгнания духа смертности. Такие формы общности, как религиозная община,
государство, нация, всегда претендовали на вечность и обещали индивиду
приобщение к бессмертному коллективу. В пределах смертной жизни можно испытать
бессмертие, устраивая свою жизнь по образу тех форм, которые наделены нетленной
ценностью, или вступая в соприкосновение и общение с вещами, которым суждена
вечность. Осознание конечности человеческого бытия провоцирует желание
трансцендентности, проявляющееся в одной из двух форм: либо жизнь, признаваемая
преходящей, должна оставить после себя долговечные следы, либо человек до
смертного своего часа должен вкусить ощущений, которые «сильнее смерти».
Элита
эфемерности
Сильные мира сего во все эпохи старались окружать себя
долговечными, возможно даже неразрушимыми объектами, оставляя бедным и
обездоленным бьющиеся и хрупкие вещи, которым суждено превратиться в прах.
Сейчас мы живем в эпоху, которая впервые меняет это соотношение на обратное.
Новая мобильная и экстерриториальная элита вводит в повседневную жизнь
надменное безразличие к собственности, проповедует преодоление привязанности к
вещам и демонстрирует отсутствие сожаления при отказе от предметов, потерявших
свою новизну. Быть окруженным осколками вчерашней моды — это симптом
отсталости, бедности и неудачи-«лузерства».
Разделяя идеалы гуманистической традиции, Бауман
обрушивается на современное общество, показывая, сколь неустойчив социум, члены
которого не имеют представления о собственных долгосрочных целях и, более того,
стремятся вообще уйти от них. Наша культура — первая в истории, не
вознаграждающая долговечность и способная разделить жизнь на ряд эпизодов,
проживаемых с намерением предотвратить долгосрочные последствия и уклониться от
жестких обязательств. Вечность не имеет значения. «Долгосрочность» — всего лишь
набор краткосрочных впечатлений и переживаний, поддающихся бесконечным
перетасовкам. Бесконечность сведена к понятию множества «здесь и сейчас»;
бессмертие — к бесконечной смене рождений и смертей.
Бауман не утверждал, что то, с чем мы сталкиваемся
сегодня, — это «культурный кризис». Кризис как постоянное изменение границ,
предание забвению созданных форм и экспериментирование с формами новыми и
неиспробованными представляет собой естественное условие существования
человеческой культуры. Он однако, считал, что на этой стадии постоянных
трансгрессий мы вступили на территорию, которую культура в прошлом считала
непригодной для жизни. Впервые смертные люди могут обойтись без бессмертия и
даже не возражают против этого. «В этих местах мы не были никогда прежде, и нам
еще предстоит увидеть, что значит оказаться здесь и какими будут долгосрочные
последствия… всего этого», — заключает социолог7.
Каждая культура живет изобретением и передачей из
поколения в поколение смыслов жизни, и всякий порядок держится на
манипулировании стремлением к трансцендентности. Однако порождаемую этим
стремлением энергию можно употреблять по-разному. Вколачивание в сознание мысли
о том, что «в обществе нет больше спасения», и превращение этой мысли в
расхожее правило житейской мудрости приводят к тому, что коллективные орудия
трансцендентности отрицаются, а человек остается наедине с той задачей, решить
которую самостоятельно он не в силах. Бауман подчеркивает, что люди сами
определяют свой образ жизни, — но в условиях, которые не зависят от их выбора.
«Условия» лимитируют человеческий выбор, поскольку оказываются внешними по
отношению к жизненным играм с их целями и средствами. То, что люди полагают
истинным, имеет тенденцию становиться истинным именно вследствие этого. Когда
люди говорят, что сделать ничего нельзя, они действительно больше уже ничего не
смогут сделать.
Приобретения
и утраты
Человек в обществе постмодерна многое приобретает, но
также кое-что и теряет. Он утрачивает чувство онтологической безопасности, он
одинок и растерян. Индивид нуждается не только в свободе выбора, но и в узах
солидарности, хочет ощущать принадлежность к группе близких ему по образу жизни
и миропониманию людей. От «холодных» и непрозрачных отношений эры текучести он
хочет спрятаться за чьей-то спиной. В ненадежном мире люди ищут «теплых» форм социальности. В коллективе можно разделить с другими бремя
ответственности, уйти от необходимости принимать самостоятельные решения. Тот,
кто не может справиться с вызовами «текучего модерна» в одиночку, стремится
делать это сообща с другими. Но «альтернатива» сообществ, полагает Бауман,
является, по сути, «тупиковой», поскольку они предлагают не стратегии решения
проблем человеческого существования в новых условиях, но стратегии бегства от
них.
Сообщества часто конструируются в соответствии с
принципом «негативной идентичности» (мы — они, свои — чужие). На социальном
уровне психология «своих и чужих» создает барьеры между группами, основанные на
страхе и неуверенности в своей идентичности. Создание враждебного «Они»
соединяет «Нас» в группу, жестче определяет нашу идентичность, что особенно
важно для людей, в ней не уверенных. Но если свое определяется путем
отталкивания от чужого, то у такой идентичности нет собственного смыслового
содержания. Оно воспроизводится только через нарушение границы с иным, а это значит,
что выходить-то некуда, так как в ином нет ничего, кроме такой же
бессодержательной идентичности. Такая идентичность неполноценна, а подобное
«единство» основано только на страхе, на чувстве опасности перед «враждебным
окружением». Замыкание в изоляционизме групп «себе подобных» объяснимо, но
бесперспективно. Судьба современного человека — жизнь в разнообразном и
разнородном социальном и культурном окружении. Существование в мире различий
немыслимо без конфликтов и столкновений.
Бауман отмечал, что современная культура разрушила идею
статичного космического миропорядка и соответствующего ему циклического
времени. Жизненная программа человека модерна — динамика, стиль жизни —
постоянная погоня за новым. Он идет от незнания к полному знанию, от общества несовершенного
к обществу абсолютного совершенства. Однако между тяжелым и легким модерном
имеются различия. Все проекты «будущего», созданные ранее, дискредитированы.
Общей цели нет, гомогенного социального пространства — тоже. Конечная точка
(коммунизм, рай, идеальное состояние общества гармонии и совершенства),
достижение которой было бы равнозначно примирению с наличными условиями,
отсутствует. Единственное, что осталось, — это стремление людей к неуловимому
счастью и смыслу жизни, которые у каждого свои и уже не связаны с верой в
далекое светлое будущее. Модерн трактует жизнь современных людей как задание,
всегда незавершенное и требующее все новых забот и усилий.
Бауман подозревал, что условия человеческого
существования в позднем, текучем модерне или постмодерне сделали эту
модальность жизни еще навязчивее: прогресс более не является временным делом,
приводящим в результате к совершенству, а становится вечным состоянием, самим
содержанием жизни.
Однако, чтобы строить будущее, надо уметь управлять
настоящим. Только сегодня задача управления настоящим становится задачей
каждого отдельного человека, и для многих «контроль над настоящим» сомнителен
или отсутствует. Когда господствует неуверенность, планы на будущее становятся
неустойчивыми. Чем слабее контроль человека над настоящим, тем меньше планов он
строит на будущее — сами отрезки времени, называемые «будущим», становятся все
короче, а жизнь в целом разделяется на эпизоды. В жизни, управляемой принципом
гибкости, стратегии, планы и желания могут быть лишь краткосрочными.
Реванш
кочевников
Глобализация как «новый мировой беспорядок» обесценивает
порядок — он становится индикатором беспомощности и подчиненности. Новая
структура глобальной власти действует, противопоставляя мобильность и неподвижность,
случайность и рутину, исключительный характер принуждения и массовый.
Глобализация — это «реванш кочевников»8. Побег и
ускользание, легкость и переменчивость пришли на смену мощному и зловещему
присутствию как главному приему господства. Претензии в отношении будущего не
могут предъявляться теми, кто не контролирует настоящего. Бауман разделяет
мнение американского социолога Мигеля Кастельса:
«Четкая организация элит, сегментация и дезорганизация масс — вот, по-видимому,
двойной механизм социального господства в наших обществах. Пространство играет
в этом механизме фундаментальную роль. Короче говоря: элиты космополитичны,
народы локальны. Пространство власти и богатства пронизывает весь мир, тогда
как жизнь и опыт народов укоренены в конкретных местах, в их культуре, истории.
Поэтому, чем больше социальная организация основана на внеисторических
потоках, вытесняющих логику любого конкретного места, тем больше логика
глобальной власти уходит из-под социополитического
контроля со стороны исторически специфичных местных и национальных обществ»9.
Живущие во
времени
Деградация значения местности отражается на «аборигенах»
— людях, которые не свободны в передвижениях и «перемене мест» за неимением
необходимых средств. Это обстоятельство подчеркивает масштаб различий между
желанными туристами, жаждущими удовольствий, или путешествующими бизнесменами,
ищущими новых возможностей для вложения капиталов, — и презренными
«экономическими мигрантами», мечущимися в поисках места, где они могли бы
выжить.
Бауман считает, что степень отсутствия мобильности
является в наши дни главным мерилом социального бесправия и несвободы. Когда
власть непрерывно перемещается, и перемещается глобально, политические
институты испытывают те же лишения, с которыми сталкиваются все, кто привязан к
определенному месту обитания. Время и пространство по-разному распределены
между людьми, стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто
может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают
в пространстве.
Мораль без
этики
Многие западные социологи отмечают, что такие
традиционные формы общности, как семья, брак, родительские отношения,
соседство, работа, во многом утратили свою роль социетальной
фабрики, то есть механизмов воспроизводства общества. Ричард Сеннет говорит о «категориях-зомби» и «учреждениях-зомби»,
которые «мертвы и все еще живы». Он называет семью, класс и соседей как
основные образцы этого нового явления10. Об этом же пишет и английский социолог
Энтони Гидденс:
«Повсюду мы видим институты, которые внешне выглядят так
же, как и раньше, и носят те же названия, но абсолютно изменились изнутри. Мы
продолжаем говорить о государстве, семье, работе, традициях, природе, как будто
эти понятия остались теми же, что и прежде. Но это не так. Прежней осталась
скорлупа, внешняя оболочка, но внутри они изменились — и это происходит не
только в США, Великобритании или Франции, но практически везде. Я называю их
“институты-пустышки”. Это институты, уже не соответствующие задачам, которые
они были призваны выполнять»11.
Работодатели и работники, коллеги и партнеры, друзья,
мужья и жены, организации не хотят заглядывать вперед, обременять себя
«лишними» обязательствами, о которых впоследствии придется сожалеть. Это не
означает, что происходит распад общества, — нет, социального распада не
происходит. Общество продолжает функционировать «нормально», но в ином режиме.
Люди вступают в многообразные, фрагментарные, временные отношения, и такой же
является их групповая принадлежность.
Еще один важный вывод, к которому пришел Бауман, состоит
в том, что в эпоху постмодерна происходит отказ от норм, заданных эпохой
Просвещения. Вместо крепких социальных связей формируются «слабые связи». Так,
например, модель долговременных человеческих отношений в семье разрушается,
партнеры предпочитают быть вместе только до той поры, пока это устраивает
обоих. Принцип «пусть лишь смерть разлучит нас» заменяется «пробными браками» и
неустойчивыми псевдосемейными союзами, которые можно
расторгнуть по первому же требованию. Начинает преобладать тенденция,
обозначаемая оборотом «от брака — к сожительству». Фактически теперь он и она
говорят друг другу (или подразумевают): пока мы вместе, а дальше — как
получится. Это делает институт семьи очень хрупким. Бауман утверждает, что
возврата к прежним семейным ценностям уже не произойдет12.
Эротизм, освободившийся от репродуктивных и любовных
ограничений, как будто специально создан для сложных, подвижных, эфемерных
личностей мужчин и женщин времен постмодерна. Секс, свободный от репродуктивных
последствий и длительных любовных прелюдий, может быть заключен в рамки
эпизода. Свободно кочующий эротизм в высшей степени подходит для задачи
достижения такого типа личности, который, как и все культурные продукты
постмодерна, ориентирован на максимальное воздействие и мгновенное устаревание.
Человек предпочитает не иметь стойких и длительных привязанностей, а
совокупность его контактов напоминает мир вещей одноразового использования. За
обретенную «относительную свободу» приходится платить не только одиночеством,
но и ощущением ненадежности, неуверенности, отсутствия безопасности.
Мораль и
религия
И все-таки Бауман исходит из того, что все-таки
моральность предпослана возможности существования человека. По его мнению, до
всяких авторитетных объяснений, что есть добро, а что — зло, мы уже стоим перед
выбором, ответственность за который не исчерпывается никаким сводом правил;
моральная жизнь — постоянный выбор наугад до всяких правил13.
Религия облегчала бремя выбора (греха), обещая от имени
превосходящего человеческие силы и разум авторитета прощение взамен на
послушание Богу; религия никогда не обещала безгрешной жизни. А вот светские
проекты модернизма видели возможность свободы от греха и грешников, от
неверного выбора в подчинении законам и перенесении ответственности на
сверхиндивидуальный уровень. Вместо выбора и греха они дали список
обязанностей. В индустриальную «эпоху этики» мораль выводилась из кодекса
универсальных правил поведения, была «продуктом» этики. В эпоху постмодерна к
«умершему Богу» присоединилось государство, отказавшееся задавать этические
стандарты. Авторитеты возникают ниоткуда, чтобы, улучив момент доверия,
незаметно исчезнуть в никуда — и спросить не с кого. В связи с этим Бауман
констатирует: «Быть нравственным — означает быть и оставаться в состоянии
вечной неопределённости»14.
Верх и низ
По Бауману, и на социетальном,
воспроизводящем общество уровне произошла инверсия «верха» и «низа». В эпоху модерна
«естественный» взгляд знати на спонтанную природу добра не допускал никакой
ограничивающей свободы кодификации, а «низы» искали спасения от произвола
сильных в установленных правилах. В ситуации постмодерна правители, дабы
воспользоваться кредитом доверия, нуждаются в рационально обоснованной этике, а
эмансипировавшиеся массы открыто чураются апелляции к разуму. Сейчас уже нет
суверенных, универсальных, конституирующих общество «сверху» инстанций (Бога,
Разума, Государства); нет надежды на «моральный инстинкт» — от природы,
«снизу». В пустоте, лишенной притяжения авторитетов, всё дозволено. Означает ли
это аморальность современной массы?
Бауман надеется, что кризис этики не ведет к кризису
морали. Сегодняшнюю ситуацию он характеризует
формулой «мораль без этики». «Мораль в ситуации хаоса возникает
спонтанно, моральные Я не ищут себе этических оснований, но создают их в
процессе самосозидания при остром осознании личной
моральной ответственности за выбор15.
Обходиться
без привычек
Итак, по Бауману, в эпоху «текучего модерна» любые
позиции, позволявшие раньше стабильно ориентироваться в мире, кажутся
неустойчивыми. Мы вынуждены как бы играть одновременно во множество игр, причем
в каждой из них правила меняются непосредственно по ходу дела. Постмодерн
разрушает рамки и ликвидирует образцы — причем все рамки и все образцы. При
таких обстоятельствах обучение, дающее знания о том, как нарушать общепринятый
порядок, как избавиться от привычек и предотвратить привыкание, как
преобразовать фрагментарные элементы опыта в новые образцы, относясь к любому
из них как к приемлемому лишь «до особого уведомления», обретает высшую
ценность и быстро становится центральным элементом незаменимого «снаряжения»
для жизни. Когда люди эпохи постмодерна предполагают найти связную и логически
последовательную структуру в путанице случайных событий, тогда впереди их ждут
ошибки и разочарования. Жизненный успех (и тем самым рациональность) людей
постмодерна зависит от скорости, с какой им удается избавляться от старых
привычек, а не от скорости обретения новых. Лучше всего вообще не проявлять
беспокойства по поводу выбора ориентиров; привычка, обретаемая в ходе
отбрасывания старых привычек, — это привычка обходиться без всяких привычек16.
Бауман напоминает, что со времен эпохи Просвещения
образование воспринималось как строго структурированная система, в которой
управляющие занимают четко определенные позиции и обладают всей полнотой
инициативы. Никем не управляемая система не может не привести теоретиков и
практиков образования в замешательство, стать причиной для беспокойства.
Непреодолимое ощущение кризиса, в большей или меньшей степени
распространившееся среди философов, теоретиков и практиков образования,
проистекает из всеобщего разложения личности, из отрицания авторитетов,
полифонии провозглашаемых ценностей и связанной с этим фрагментации жизни,
характеризующей мир постмодерна. Мир, в котором вынуждены жить люди «текучего
модерна», стимулирует развитие той разновидности обучения, к которой
унаследованные нами образовательные учреждения даже не знают, как подойти.
Образование
под вопросом — чему учить?
Бауман полагал, что нынешний кризис в сфере образования —
это прежде всего кризис унаследованных институтов и философий. Предназначенные
для реальности иного рода, они находят все более затруднительным для себя
усвоение происходящих перемен, приспособление к ним или их сдерживание.
Кризисом поражены все устоявшиеся образовательные институты, в частности,
современные университеты, которые всегда претендовали на роль учредителей
стандартов образования. Существующие сегодня представления об университетах и
их роли в обществе являются порождением модерна. Для этой цивилизации
основополагающим является союз знания и власти.
Согласно Бауману, современная власть ищет в образовании просвещения
и наставлений, тогда как современное знание следует предписанию Огюста Конта:
«знать, чтобы иметь силу действовать».
И поскольку современная цивилизация изначально была
ориентирована на изменение прежнего характера вещей, то в результате этого союза
носители знания приближались к властям предержащим или даже вступали с ними в
конкуренцию, в обоих случаях оказываясь в центре институциональной сети и в
ранге духовного авторитета. Центральное место знания и его носителей
обеспечивалось, с одной стороны, национально-государственной опорой на
руководящие принципы и основополагающие ценности, опорой, необходимой для
превращения господства в авторитет и дисциплину; с другой же стороны —
практикой культуры (образования, воспитания), придающей отдельным членам
общества форму социальных существ, способных действовать конструктивно, в
соответствии с предписаниями. И в том, и в другом случае ключевую роль играли
университеты, где создавались ценности, необходимые для социальной интеграции,
и где обучались сами наставники, призванные распространять их и преобразовывать
в социальные навыки. Сегодня, констатирует Бауман, положение коренным образом
изменилось. Как самостоятельность, так и центральное место университетов и
образованности как таковой находятся под вопросом. Современные национальные
государства почти отказались от большинства интегрирующих функций, выступавшего
их прерогативой в эпоху модерна, и передали их силам, которых они не
контролировать в состоянии. В результате на исключительное право наделять авторитетом
людей, активно проявивших себя в поиске нового знания и его распространении,
некогда дарованное государством университетам, ныне претендуют совсем другие
учреждения. Университеты вынуждены конкурировать со многими организациями,
значительно более искушенными в проталкивании собственных идей и гораздо лучше
понимающими желания и страхи современной клиентуры. Сейчас все имеют равный
доступ к видеомониторам, подключенным к Интернету. Последние достижения научной
мысли, должным образом переработанные, адаптированные к требованиям учебных
программ, легкие для использования и упрощенно интерактивные, продаются в
каждом магазине компьютерных игр. Последние модели обучающих игрушек попадают в
распоряжение человека, в зависимости от наличия у него скорее денег, нежели
ученой степени. Именно открытие информационных каналов показало, насколько
влияние учителей прежде опиралось на коллективно принадлежавшее им право
осуществлять эксклюзивный контроль над источниками знания. Это также показало,
в какой мере их авторитет зависел от безраздельного права формировать «логику
обучения». Когда эти права оказываются дерегулированными,
приватизированными, а цена сделала их доступными всем и каждому, претензия
академического сообщества на то, чтобы быть единственным прибежищем всех тех,
кто привержен высшему знанию, становится пустым звуком.
Бауман обращает внимание на то, что постоянная и
непрерывная технологическая революция превращает обретенные знания и усвоенные
привычки из блага в обузу и быстро сокращает срок жизни полезных навыков.
В таких условиях краткосрочная профессиональная
подготовка, пройденная на рабочем месте под руководством работодателей,
ориентированная непосредственно на конкретные виды деятельности, а также гибкие
курсы и быстро обновляемые наборы материалов для самоподготовки, предлагающиеся
на рынке без посредничества университетов, становятся более привлекательными,
нежели полноценное университетское образование, которое сегодня неспособно даже
обещать, не говоря уже о том, чтобы гарантировать, пожизненную карьеру.
Задачи профессиональной подготовки постепенно уходят от
университетов, что повсеместно отражается на ослабевающем желании государства
субсидировать их из общественных фондов.
Падение
интеллигенции
По мнению Баумана, само право научных сообществ и их
членов на высокий престиж и исключительное положение подтачивается на корню.
Так, к примеру, одним из важнейших предметов гордости университетов эпохи
модерна была предполагаемая связь между приобретением знаний и нравственным
совершенствованием.
Наука, как тогда считали, была наиболее мощным гуманизирующим фактором; с ней могли сравниться лишь
эстетическая разборчивость и культура как таковая; все они в целом
облагораживают человека и умиротворяют человеческие общества. После ужасов ХХ века,
порожденных наукой, такая вера кажется смехотворной и преступно наивной,
полагал социолог. Университеты столкнулись с необходимостью переосмыслить свою
роль в мире, который более не нуждается в их традиционных услугах.
Однако шанс выжить в современной ситуации и
приспособиться к новым условиям у университетов есть. По Бауману, такой шанс
заключается в плюрализме и многоголосье нынешней массы сообществ, посвятивших
себя достижению образованности. В мире, где никто не может предсказать, какие
специальные знания могут понадобиться завтра, наличие многих разнообразных
путей достижения высшего образования и различных его канонов является
необходимым и достаточным условием, позволяющим университетской системе
подняться до ответа на вызовы постмодерна17.
Высшее образование все больше превращается в
специфическую форму самоорганизации жизнедеятельности, при которой субъект
образования не нуждается в чьей-либо помощи для выстраивания мировоззренческой
позиции.
Усложняющийся процесс дифференциации наук и расширяющийся
поток информации не допускают возможности конструирования целостной концепции
личности, которую возможно было бы «создавать» при помощи прежних методов
социального воспитания. Сама задача воспитания становится неактуальной. Иными
словами, задача высшей школы состоит в формировании успешного индивида на рынке
труда, а не в формировании универсальной личности с заранее заданным
мировоззрением. В высшей школе навязывание определенных систем миропонимания
практически исключено, ибо там субъект образования решает одну-единственную
задачу — удачно включиться в процесс самореализации на рынке труда.
Соответственно, мировоззрение выпускника может быть любым, только бы оно
соответствовало внешним рамкам законности.
Насилие не
исчезает — оно приобретает новые формы
Если система власти организует статистический порядок, то
массы заняты производством статистического беспорядка. Массы играют на своей
неуверенности. Поэтому вся система сегодня становится террористической, ибо
терроризм, по мнению Жана Бодрийяра, есть ужас
неуверенности и устрашения. Массы живут во мраке отрицания и отчуждения, они
сильны лишь своим неприятием, отрицанием всего, что недоступно их пониманию.
Испытывая глубинное отвращение к политике, массы становятся источником
ненависти, которая проявляется не только в расизме и преступности, но и в
обыденном равнодушии.
В теории насилие обычно осуждается, но на практике ему
часто приписывается позитивная роль как средства социальных преобразований. В
любом случае ответственность за применение насилия перекладывается на «общие
законы» истории, идейных и политических противников, незрелый человеческий
материал, врагов и чужих. Зигмунт Бауман считает, что
уже в основе проекта модерна лежит насилие, то есть стремление сделать вещи не
такими, какие они уже есть. Насилие оправдывалось будущим освобождением
человека от случайных ограничений. Даже те, кто ратовал за следование
человеческой природе, видели ее не в том, каковы люди на самом деле, а в том,
какими они должны быть с помощью специального принуждения. Модерн взял на себя
культурную миссию по организации цивилизационного
процесса, вследствие чего территория ойкумены разделилась на территорию
цивилизованности — где установлена монополия на легитимное, упорядоченное
насилие, и на варварство — где нет монополии, порядка. Рациональное управление
насилием в рамках нации-государства было возможно, пока потенциальное и
действительное насилие выносилось за его границы: либо экспортом излишков
населения, либо импортом благ для поддержания охранительных институтов
метрополии. Сейчас территориальная экспансия Запада достигла возможных
пределов. Непрозрачные границы тормозят развитие транснационального бизнеса, и
насилие возвращается из периферии в центр: нет больше непрозрачных для насилия
границ цивилизованного мира.
Бауман указывает на то, что в эпоху модерна бюрократия
научилась исключать целые категории людей из царства моральных субъектов,
посредством разделения на мелкие операции скрывать моральные следствия целого
действия, утвердила в качестве высшего морального критерия личную преданность
начальству, а с внедрением процедурной рациональности отменила личную
ответственность. Передовые технологии позволили дистанцироваться от
«исключенных из списка», а огромный поток картин насилия в СМИ повысил
нечувствительность к жестокости.
Как это ни странно, но и в эпоху постмодерна
толерантность и разговоры о мире парадоксальным образом сочетаются со спросом
на идеологию насилия. В последние десятилетия борьба с терроризмом остается
главной заботой властей. «Терроризм» упоминается всякий раз, когда вооруженные
силы посылаются на выполнение нового задания, запускается в производство новый
тип вооружения, а на жителей накладываются все более жесткие ограничения.
Идеологическая концепция «терроризма» оказывается полезной, если в какой-то
части мира кто-то решает оказать угнетению вооруженное сопротивление, особенно
если оно становится сопротивлением властям. Ее часто используют и в борьбе
против неугодных граждан, диссидентов, инакомыслящих: жизнь с клеймом
«национал-предатель», «иностранный агент», «пятая колонна», «экстремист» или
«террорист» имеет немало отрицательных последствий и при трудоустройстве, и с
точки зрения негативного отношения в обществе18.
«Нет сомнения, что терроризм предполагает жестокость и
кровь, и люди, называемые “террористами”, стремятся и готовы убить столько
народу, сколько необходимо для организации или продолжения их общего дела. Но
проблема в том, что навешивание ярлыка “террористы” на людей, которые стреляют,
бомбят или жгут других людей, зависит не столько от самой природы их действий,
сколько от симпатий и антипатий тех, кто навешивает такие ярлыки»19.
Говоря о терроризме, Бауман обращается к проблеме
легитимности. Он подчеркивает, что сущность власти состоит в праве давать
официальные определения, а главным призом в борьбе за власть служит право
устанавливать свои собственные и игнорировать исходящие из противоположного
лагеря определения. Во всех операциях по установлению порядка легитимность
становится главной проблемой. Борьба идет из-за грани, отделяющей правильное
использование силы и принуждения от неправильного. «Война против насилия»
ведется во имя монополии на использование силы. «Устранение насилия»,
объявляемое целью такой войны, представляется как ситуация, в которой эта
монополия больше не оспаривается. «Ненасилие», рассматриваемое как атрибут
цивилизации, предполагает не отсутствие использования силы, а лишь отсутствие
ее неуполномоченного использования. Именно поэтому война против насилия никогда
не может быть выиграна, а понятие «ненасильственного социального порядка»
оказывается крайне противоречивым.
Современный терроризм любопытен тем, что он выпадает из
правовой системы государства. Террориста-самоубийцу невозможно подвергнуть
наказанию20. В связи с этим Бек предполагает, что, возможно, мы стоим на пороге
индивидуализации войны, когда воюют не государства против государств, а
отдельные индивиды против государства. Но когда возникнет угроза
индивидуализации войны, человеку нужно будет доказывать, что он не опасен. Под
подозрением окажется любой, каждый может оказаться потенциальным террористом. И
люди вынуждены будут смириться с тем, что их без всякого конкретного повода
будут проверять на предмет благонадежности. Если государства будут объединяться
против граждан, чтобы избежать опасностей, исходящих от граждан, то подобная
индивидуализация войны может привести к смерти демократии. Какую цель имеет
война с терроризмом? Нечеткие определения цели — уничтожение зла, корней
терроризма — не знают границ, конечной точки и эквивалентны всеобщему
полномочию. Таким образом, отменяются фундаментальные различия между войной и
миром, нападением и защитой. Подозрение в терроризме делает более радикальным и
гибким конструирование образа врага.
Современная цивилизация считает «устранение насилия» одной
из главных задач в деле установления порядка. Многие теоретики стали
утверждать, что современное общество ориентировано на «смягчение» условий
человеческого существования и исключение насильственных методов наведения
порядка. Но и по сей день они испытывают крайнее разочарование от собственных
попыток документально подтвердить наличие прогресса. Проблема, порождаемая
внесением в игру изменений, по Бауману, состоит в том, что «невозможно
постоянно обновлять обещания лучшей жизни без переоценки прошлого: то, что в
свое время считалось триумфом цивилизованности, по прошествии некоторого
периода приходится описывать как историю жестокого, вызывающего дрожь
насилия»21.
Наша эпоха является переходной постольку, поскольку
прежние структуры разрушаются или демонтируются, но альтернативных форм,
обладающих в равной мере узаконенным статусом и призванных занять их место,
пока не существует. Лишенные таких форм, все модели отношений начинают вызывать
подозрения в той мере, в какой они оказываются уязвимыми, подверженными
сомнениям. Перемены в «классификации» иллюстрируются вдруг получившими название
формами семейного и уличного насилия: супружеские изнасилования, издевательства
над детьми, сексуальные домогательства на службе, преследования, вымогательства
и т.д. Бауман обращает внимание на то, что явления, которые призваны обозначить
эти вызывающие возмущение и панику модные словечки, не новы. Они существовали
на протяжении долгих лет, но либо к ним относились как к «естественным» и
сносили их безропотно наряду с другими нежелательными, но неизбежными
жизненными неприятностями, либо же они просто оставались незамеченными, как и
прочие черты «повседневности».
Во фрагментированном обществе постмодерна перманентный
страх перед насилием подсказывает людям «стратегию разъединения»:
территориальная обособленность достигается с помощью современных аналогов
крепостных рвов и подъемных мостов (таких как охранники в подъездах,
огороженные кондоминиумы, скрытые системы видеонаблюдения, прослушивания,
металлические двери с надежными замками, телохранители, вооруженные патрули)22.
Средства и методы борьбы с насилием порождают новые дисциплинарные пространства
и дисциплинарные практики, новые и наиболее изощренные формы насилия. Все это
приводит к тому, что люди, которые боятся насилия, — насилия уже не замечают.
Нужна ли
человеку свобода?
Большинство из нас, живущих в обществе постмодерна,
свободны настолько, а вот наши предшественники могли только мечтать о такой
свободе, говорит Бауман. Наши предки представляли себе свободу как состояние, в
котором человек не обязан выслушивать. Но они не могли предвидеть, что ценой
такой свободы являются небезопасность, неуверенность, неопределенность и
незащищенность. Сейчас, как и прежде, индивидуализация — это судьба, а не
выбор. Способность индивидуализированных людей к самоутверждению, как правило,
не отвечает потребностям их подлинной самореализации. Оборотной стороной
безграничной свободы является незначительность выбора. Людские беды, даже самые
распространенные, не суммируются в «общее дело».
Ранний, классический, модерн не был эпохой «всеобщего
благоденствия». Ему нередко приходилось взывать к аскетизму и идее «отложенного
удовлетворения». «Твердый модерн» носил производительно-созидательный характер,
нынешний — текучий — призывает к гедонизму и потреблению, видит счастье в
изобилии. Человек живет в мире потребления вещей, товаров, услуг, работы,
досуга, идентичностей, социальных практик. Предложение огромно — попробовать
все невозможно. Авторитеты и референтные группы
многочисленны. Конкретное содержание выбора остается за индивидом, в выборе он
свободен. Но потребление как стиль жизни навязано обществом, поэтому выйти из
игры нельзя, от потребления отказаться невозможно23.
Социально значимые свойства индивида в обществе «твердого
модерна» определяются как «исполнения» и «достижения», человек приобретает их в
процессе своего существования. Жить для современного человека — значит желать
чем-то обладать чем-то. При этом общество потребления стремительно «бежит»,
заставляя не слишком расторопных сограждан чувствовать себя неудачниками.
Индустрия потребления постоянно выбрасывает на рынок новые модели и образцы.
Полностью удовлетворить желания потребителя невозможно, поскольку они не заданы
и уходят в бесконечность. Чувство насыщения конкретными благами мимолетно, ему
на смену всегда спешат новые формы желаний и потребностей. Идея «всеобщего
устаревания» порождает особый тип отношения к объектам обладания. Вещи
обесцениваются и устаревают быстрее, чем физически изнашиваются. Зависимость от
вещей в целом усиливается, в то время как привязанность к конкретным вещам
ослабевает. Люди с легкостью расстаются со старым предметным и символическим
окружением, стремясь соответствовать авангардным потребительским стратегиям.
Несвобода становится все более изощренной. Обольщение в качестве инструмента
влияния на массовое сознание и поведение действует гораздо лучше, чем силовое
воздействие, считает Бауман.
Текучий, легкий, мягкий модерн, несмотря на свою
текучесть, легкость и мягкость, все же не решает проблемы человеческой свободы.
Правила могут меняться, но от этого не переставать быть правилами. Если
воспринимать зависимость человека от общественных условий как «плен», то,
конечно, подобный плен в эпоху текучего модерна сохраняется. Социальные
образования и институты зависят от людей и могут быть ими преобразованы.
Следовательно, шансы человеческой свободы никогда не бывают реализованы
полностью, и перспектива ее «исторически относительного» расширения всегда
остается открытой. Потребление, скорости и темпы, смена картинок и образов,
быстротечность и неопределенность принудительны.
Еще философы Франкфуртской
школы говорили о сверхдетерминированности человека,
его «одномерности» и подавлении, подразумевая некую перспективу освобождения,
но уже Мишель Фуко не впадает в подобную иллюзию. Всякая свобода, говорил он,
есть не что иное, как очередная модификация дискурса.
Ситуация пребывания вне дискурсов невозможна до тех
пор, пока существует человечество, общество и коммуникация. Однако при анализе
темы свободы и освобождения социология «твердого модерна» в центр собственного
познавательного интереса ставила проблему подчинения и сопротивления обществу,
тогда как социология «текучего модерна» фокусируется на проблеме соотношения
ответственности и желания уйти от нее.
По мнению Баумана, постмодернизм стал возможен потому,
что Свобода и Прогресс перестали быть проблемой. Все то, что в модерне было
достигнуто только в особых сферах, постмодерн осуществил вплоть до
повседневности. Рационализация общества и эмансипация индивида состоялись, хотя
результаты этих процессов неожиданны и болезненны для сознания, поглощенного
модернистской идеологией: процесс реализации ценностей оказался процессом
отчуждения и овеществления. Из сферы общественного устройства свобода и прогресс
перекочевали в сферу повседневности, обустройства быта. Мотивы свободы и
прогресса больше не определяют выбор политического и экономического курса, но
зато определяют выбор одежды, еды или косметики. Как отмечает Бауман, «ощущение
свободы — это фактически вовсе не свобода. Люди могут быть довольны своей
участью даже при том, что эта участь далека от того, чтобы быть “объективно”
удовлетворительной; живя в рабстве, люди чувствуют себя свободными и поэтому не
ощущают никаких побуждений освободиться, таким образом, отказываясь от
возможности стать истинно свободными или лишаясь ее»24.
В обществе всеобщей коммуникации и множественности
культур встреча с другими мирами и формами жизни происходит постоянно, иные возможности
существования реализуются на наших глазах. Жить в этом многообразном мире
означает иметь опыт свободы, ощущать его как непрекращающееся «колебание между
причастностью и потерянностью». По меткому замечанию Джанни
Ваттимо, в том и заключена проблематичность свободы,
что мы сами еще недостаточно хорошо знаем, как себе ее представлять. В нас еще
коренится тоска по замкнутым горизонтам, угрожающим и обнадеживающим
одновременно, поэтому требуется усилие, чтобы помыслить колебание как
свободу25.
Бауман уверен в том, что сейчас возникает совершенно
новая и необычная социальная реальность. Мы оказались в неизвестном мире. Мы
живем в условиях огромного богатства возможностей и отсутствия каких-либо
запретов. В мире постмодерна нет ничего определенного: глобальных целей,
ценностей, интересов. Выстраивание «истинного» и «правильного» часто приводит к
неудачам и разочарованиям.
Постмодерн — это переход от модерна к обществу, которое
нам совершенно неизвестно. Мы находимся в состоянии нестабильности и хаоса, плывем
по течению к неведомым берегам и не можем сказать ничего внятного в отношении
нашего будущего. Это страшит и пугает. Нужно действовать на свой страх и риск,
без заранее заготовленных планов, рецептов и долгосрочных программ. Нельзя
положиться на государство, нацию, класс, этнос, политического лидера, ученого,
семью, авторитет, традиции, прошлое. Никакая стратегия не является в этих
условиях прочной — все зыбко, туманно, неясно. Но отказ от модерна — это не
просто отрицание, но и решимость действовать в ситуации неопределенности и
непредсказуемости последствий наших действий. Тем более что жесткой
предопределенности, фатума, рока, судьбы не существует.
Литература
Бауман З. Глобализация. Последствия для человека и
общества / Пер. с англ. М.: Весь Мир, 2004. — 188 с.
Бауман З. Индивидуализированное общество / Пер. с англ.
М.: Логос, 2005. — 390 с.
Бауман З. Свобода / Пер. с англ. М.: Новое издательство,
2006. — 132 с.
Бауман З. Текучая современность / Пер. с англ. СПб.,
2008. — 240 с.
Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. Новая
всемирно-политическая экономия / Пер. с нем. М.: Прогресс-Традиция, 2007. — 464
с.
Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну / Пер. с
нем. М.: Прогресс-Традиция, 2000. — 384 с.
Ваттимо Дж. Прозрачное общество / Пер. с ит. М.: Логос, 2002. — 128 с.
Гидденс Э. Трансформация интимности. Сексуальность, любовь и эротизм в современных
обществах / Пер. с англ. СПб.: Питер, 2004. — 208 с.
Гидденс Э. Ускользающий мир: как глобализация меняет нашу жизнь / Пер. с англ. М.:
Весь мир, 2004. — 120 с.
Жижек С. «Прослушка, или Что
делать во времена без событий» (URL: http://www.redflora.org/2013/05/blog—post_8.html
Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура / Пер. с англ. М.:
ГУ ВШЭ, 2000. — 608 с.
Сеннет Р. Коррозия характера / Пер. с англ. Н.: ФСПИ «Тренды», 2004. — 296 с.
Сеннет Р. Падение публичного человека / Пер. с англ. М.: Логос, 2002. — 424 с.
Слотердайк П. Критика цинического разума / Пер. с нем. Екатеринбург: У-Фактория, М.: ACT, 2009. —
800 с.
Bauman
Z. (2000), Liquid Modernity. Cambridge: Polity Press.
Cassirer
E. (1995), The Myth of the State. N.Y.: Doubleday & Co.
Giddens A. (1993), The
transformation of intimacy. Cambridge
Sennett
R. (1998), The Corrosion of Character: The Personal Consequences of Work in the
New Capitalism. New York: W. W. Norton & Co.
Примечания
1
См.: Bauman Z. (2000), Liquid Modernity. Cambridge: Polity Press; Бауман З. Текучая
современность // Пер. с англ. СПб., 2008.
2 Бауман З. Индивидуализированное общество / Пер. с англ.
М., 2005.
3 См. также: Бек У. Общество риска. На пути к другому
модерну / Пер. с нем. М., 2000.
4
Cassirer E. (1995), The Myth of the State. N.Y.: Doubleday & Co., pp.
362-363.
5 Там же. См. по этому поводу размышления Петера Слотердайка о Великом Инквизиторе (Слотердайк
П. Критика цинического разума. Екатеринбург, 2001.С. 287-307).
6 Бауман З. Текучая современность.С. 20.
На это обращает внимание и Ричард Сеннет: «Когда
публичное пространство становится функцией движения, оно теряет всякое
независимое, основанное на опыте собственное значение» (Сеннет
Р. Падение публичного человека / Пер. с англ. М., 2002.С. 22).
7 Бауман З. Индивидуализированное общество. М., 2005.С. 316.
8 Бауман З. Глобализация. Последствия для человека и
общества / Пер. с англ. М., 2004.
9 Кастельс М. Информационная
эпоха: экономика, общество и культура / Пер. с англ. М., 2000.С. 349.
10
Sennett R. (1998), The Corrosion of Character: The Personal Consequences of
Work in the New Capitalism. New York: W. W. Norton & Co., p. 44.
11 Гидденс Э. Ускользающий мир:
как глобализация меняет нашу жизнь / Пер. с англ. М., 2004. С. 35.
12
Об этом же
пишет Энтони Гидденс.: Giddens A. (1993), The
transformation of intimacy. Cambridge.
13
Bauman Z. Life in Fragments: Essays on Postmodern Morality. London: Blackwell, 1995. Р. 2.
14 Бауман З. Индивидуализированное общество. М., 2002. С.
216.
15
Bauman Z. Life in Fragments: Essays on Postmodern Morality. London: Blackwell, 1995.
16 Бауман З. Индивидуализированное общество.С. 125-126.
17 Бауман З. Индивидуализированное общество.С. 161-165.
18 По поводу терроризма Фредерик Джеймисон
иронично замечает, что «в массовой культуре выжили лишь две фигуры негодяя,
воплощающие зло: одной такой фигурой, подлинно асоциальным типом, является
серийный убийца, а другой — террорист (главным образом, с религиозными
убеждениями, поскольку этничность стала отождествляться с религиозной
принадлежностью, а светские политические персонажи вроде коммунистов или
анархистов вроде как все закончились» (Цит. по: Жижек
С. Прослушка, или Что делать во времена без событий (URL: http://www.redflora.org/2013/05/blog—post_8.html )
19 Бауман З. Индивидуализированное общество. М., 2005.С. 151.
20 Ульрих Бек указывает на то, что, «совершив
преступление, прежние террористы пытались спасать свои жизни.
Террористы-самоубийцы черпают из сознательного отречения от собственной жизни
чудовищную разрушительную силу. Террорист-самоубийца — наиболее радикальная
противоположность homo oeconomicus. В экономическом и моральном отношении он совершенно раскован и, таким
образом, становится носителем абсолютной жестокости. Преступление и
преступник-самоубийца в строгом смысле слова единичны. Террорист не может
совершить самоубийство дважды, а государственные власти не могут его уличить.
Эта единичность подкрепляется одновременностью преступления, признания своей
вины и самоуничтожения» (Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма. Новая
всемирно-политическая экономия. М., 2007.С. 31).
21 Бауман З. Индивидуализированное общество.С. 153.
22 В связи с этим Мануэль Кастельс замечает: «В то время как новые технологии
помогают системам безопасности, они также делают нашу повседневную жизнь все
более подверженной внешним воздействиям. Цена возрастающей защиты — это жизнь в системе электронных замков,
сигнализаций и on—line полицейских патрулей. Это также будет означать рост страха. Возможно, он
не отличается от опыта большинства детей в истории. Это также является мерой
относительности человеческого прогресса» (Кастельс М.
Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000.С. 443).
23 Бауман З. Свобода / Пер. с англ. М., 2006.
24 Бауман З. Текучая современность / Пер. с англ. СПб.,
2008.С. 24.
25 См.: Ваттимо Дж. Прозрачное
общество / Пер. с ит. М., 2002.
©
Текст: Владимир Волков