Пьеса для одного актера
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 49, 2017
Каковкин Григорий Владимирович — писатель,
драматург, журналист и режиссер документального кино. Более 30 фильмов.
Печатался в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Современная драматургия» и
других, работал в газетах «Известиях», «Литературная газета», на ТВ, работал
главным редактором ряда политических и культурологических журналов. Роман
«Мужчины и женщины существуют» (лонг-лист премии
«Большая книга») в 2012 году. Роман вышел в АСТ и в 2016-м в издательстве
РИПОЛ-классик (второе издание). В 2016 году в издательстве
РИПОЛ-классик вышел новый роман «Теория и практика
расставаний».
Окончил
философский факультет МГУ, член КиноСоюза и Союза
журналистов. Родился и живет в Москве. Мобил.
8 916 685 28 56 grkmedia@mail.ru
Яков Беньяминович
Майшлиш, он же — Яков Борисович, он же — Яшка-американец.
Ему сто лет. Почти никакого еврейского или одесского акцента, он просто русский
еврей. Майзлиш говорит сбивчиво, иногда очень отчетливо
и точно, иногда впадает в некое забытье, и тогда появляются большие паузы, старческое
бормотание — и нужно вслушиваться, чтобы понять.
На сцене пусто, только продавленная
кровать и большие напольные часы с маятником и необычным красивым звоном. Яков сидит
на кровати и на современном радиотелефоне набирает номер, сверяясь с написанными
на бумажке цифрами. Понятно, что много раз уже не получалось.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. … один… ноль…один.
Теперь код города. Так. 783. Теперь сам номер пошел 983 5638 (ждет).
И ничего. Еще раз. Гудок есть? Есть! Хороший гудок. Почему у них 101? Код блатной!
101. Теперь код города. 783, потом вот это… (набирает, ждет)
ГОЛОС. Неправильно набран
номер. Неправильно набран номер.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ (встает,
берет записную книжку и набирает) Сколько цифр! Вот.
ГОЛОС. Ждите, пожалуйста,
ответа. (Играет музыка). Ждите, пожалуйста, ответа.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. Жду. Жду. Всю
жизнь жду.
ГОЛОС. Ждите, пожалуйста, ответа. (Неожиданно). Здравствуйте.
56 — Ирина.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. МГТС?
ГОЛОС. Да, МГТС, Ирина.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. Ира, а по отчеству?
ГОЛОС. Просто Ирина.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. Ира! Мне надо
соединиться с Америкой. Город Балтимор. Я даю вам телефон… записывайте.
Вы взяли карандаш?
ГОЛОС. Звоните по автоматической
связи.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. Мне там говорят
«неправильно набран номер», «неправильно набран номер»…
ГОЛОС. Проверьте номер. Сначала
набираете +7, потом год страны, потом код города и номер абонента.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. А вы это все
сами… и со мной… я буду ждать. Я не могу больше…
ГОЛОС.
…у нас теперь нет такой услуги. Спасибо за звонок.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. (Частые
гудки). «Спасибо за звонок». А раньше — «кабина номер пять, соединяю…» соединяю…
101! Код у них, все-таки, по блату…
Яков Майзлиш
очень расстроен. Он ложится на кровать, закрывается с головой одеялом… Долго лежит.
Неожиданно нарастают звуки. Свистящий звук пуль, лошадиный топот
— конные казаки с гулом проскакали; дальние, неясные крики, — «заходи справа», «выкуривай
их», «морда жидовская, кровосос»; что-то падает на пол, звон разбитого стекла, истошный
женский, а следом и детский крик — идет еврейский погром.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ (вдруг, как
будто приснился плохой сон, кричит). Мама! Мама! (С трудом приподнимается с кровати, вслушивается в стихающие голоса и звуки).
Да… «Бей жидов!» я впервые услышал еще в ее чреве.
Шли. Мать говорила — в Бердичев, да, да-да, туда. В Бердичев. Я там так и не был…
не дошел. Не дошел. Шел, шел и не дошел… Получается — родился
в семье беженцев, гонимых Первой мировой… войной и ненавистью… антисемитской ненавистью.
Мы шли пыльной, вязкой дорогой наподобие той, по которой сегодня бредут из … где сегодня война? где сегодня голод? Мне сто лет — я уже
не знаю, не слежу за новостями. Ни радио, ни телевизор… нет. Нет, нет… Для меня новости закончились. Нет. Знаю — они не остановятся. Вся история —
это история беженцев… Народы… народы, народы бегут, бегут от своих… правительств.
Оттуда, оттуда мы шли, шли… Мама рассказывала… (зовет) Мама! Мама!.. Ты слышишь?
Это — Яша. Твой Яша. Ты рассказывала — я помню. А лицо твое уже… не помню. Совсем.
Только фотографию. Да, ту, ту самую. Черно-белую. Из Западной Украины к Бердичеву
— да? Так? Я правильно..? Там была проведена «черта оседлости» для таких, как мы, а ты вздумала рожать!!! Хорошо!!! Я — седьмой
— в дороге, а Беня — восьмой — уже в доме, в «местечке».
В Махновке купили домик, отец заново написал вывеску. (Кричит). «Ремонт часов,
велосипедов и фотография». (Потом очень тихо) «Ремонт часов, велосипедов
и фотография».
И там родился восьмой… Беня на два года младше
меня. Ему сейчас было бы 98… Там родился. Младшенький.
Махновка — надо же! Я — в дороге. Седьмой — значит счастливый. Седьмой — Яша Майзлиш. Яшка! (Пытается танцевать). «Эх, яблочко, куда
ты катишься…»
Империалистическая плавно
переросла в гражданскую. Теперь нас грабили все кому не лень, по очереди. Наиболее
известные — Махно и Петлюра — попали в учебники истории! Вывеску нам опять пришлось
сбить и сидеть в подвале — прятались там от мародеров, им казалось, что все их счастье
находится в больших еврейских кошельках… Эх!
Эта картина у меня и сейчас
перед глазами! На очной ставке, теперь она может состояться только там, в поднебесье,
я бы узнал того русского или украинца с винтовкой, который целился в отца и кричал
про то, что «жидовская рожа» должна отдать золото и деньги. Никакие слова, что и
до тебя, «спаситель России», здесь уже бывали, на него не действовали. Он орал.
Мать бросилась в ноги к мучителю, видя, что на этот раз все точно кончится выстрелом,
причитала и умоляла не убивать… отца и мужа. Она пыталась опустить вниз нацеленную
винтовку, но бандит нажал на курок, и пуля попала мне в ногу, пробила насквозь икру.
(Садится на кровать, поднимает штанину, закручивая ее и показывая сам себе).
Вот. Уже почти не видно. На моей старческой коже. Нет — видно. Видно-видно. Да… То ли перезаряжать ему больше не хотелось, то ли на улице заварушка
началась, то ли по божьему промыслу «седьмой» — цифра-то счастливая — всю его злобу
я взял на себя. Мы уцелели и пережили все погромы начала двадцатых годов. Мне было
четыре года, сейчас — сто лет. (С гордостью). Ровесник революции, между прочим,
(неожиданно). Тьфу на нее (плюется). Еще
раз — тьфу!
Не знаю, но почему-то я никогда
не боялся. И не сказать, что не понимал происходящего по неведению или по глупости.
По всем фрейдам, такая рана должна остаться в моей еврейской
голове навсегда. Я, может быть, должен был девочек не хотеть?.. (Смеется). Или
маму… прости меня, мама, Господи! (Кричит). Мама! Ты этого не слушала, это
мои еврейские шуточки. (Смеется и подкашливает). Не! Не! Фрейд, слышишь —
это не со мной… я тебе не подхожу. С этим у меня всегда было в порядке. Придумал
же такое!.. Тот выстрел оказался, как прививка против страха! Для поджидающей меня Второй мировой и особенно советской истории вещь совсем небесполезная,
скажу я вам. И в судьбу я не верил, а не боялся, и все!.. Рана моя на ноге живет
своей жизнью: то затянется, то сочится и ноет. Как в мире — на такую погоду — на
войну реагирует. Сейчас ноет. Сильно ноет.
Ну вот. (Хотел спустить
брючину, но забыл) Да-да, да-да…
Жить с еврейской фамилией
— это многое меняет. Попробуй, Абрамович-Рабинович, а Майзлиш?
да, да-да… попробуй поживи…не хочется? А!?
Кто-то сказал, что счастье
— не электрическая лампочка (повернешь — и вспыхнет), а та искра, которую высекают
из кремня. Ух! Сказанул! Про кремень — загнул, конечно. Две крайности. Обычная жизнь
где-то посередине. Но мы все же надеемся, что принцип лампочки сработает, хотя с
моей фамилией надо понимать: даже когда кажется, что, наконец-то, и у тебя зажглось,
придется высекать и высекать — сбивать и прибивать вывески. (Кричит). «Ремонт
часов, велосипедов и фотография». (Тихо). «Ремонт часов, велосипедов и фотография»…
Слышны удары молотком, будто
где-то забивают гвозди.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. Ну вот… Пароход
«с прощальным гудком» отошел от родины в 1928 году. После пятого класса еврейской
школы я и другие младшие дети с родителями поехали в Америку — мы решились. Америка!
Папа Беньямин ну, очень хотел, чтобы у него была своя
вывеска! Своя! Вывеска! Он даже завернул ее в одеяло, перевязал веревками и повез
с собой. Ему говорила мама: «Беня, там — английский язык,
зачем нам русская вывеска!?» А он все равно… потащил. Два старших брата остались
в СССРе. Самая старшая сестра после разгрома Бунда — была
такая еврейская коммунистическая организация — поехала в Палестину работать в кибуце.
Она должна была стать вместо Голды Меир премьер-министром
Израиля! (Смеется)… Но умерла от малярии. В общем, наше семейство Майзлишей
сократилось ровно в два раза. Одна часть — туда (напевает один гимн), другая
осталась — здесь. (Напевает другой гимн).
Прилягу. Устал. (Ложится
в кровать, долго лежит, вдруг встает, как молодой).
Казалось, все ясно — дальше
начнется «американская сказка»…
До Америки мы не доехали
— миграционные власти не пустили. Я не очень огорчился. Мы попали на Кубу. (Звучит
зажигательная латиноамериканская музыка). Тепло. Океан. Пальмы. За пять центов
— маленькая чашечка крепчайшего кофе на берегу. Отец прибивает вывеску. (Кричит).
«Ремонт часов, велосипедов и фотография» (на испанском,
громко) «Reparación de
relojes, bicicletas y fotografía». (И
тихо). «Reparación de relojes, bicicletas y fotografía».
Да—да.
Да…Дела идут, дела идут …но плохо. Куба есть Куба, там живут без часов и поэтому
не нуждаются в их ремонте. Велосипед — роскошь, которая к тому же редко ломается.
Фотография? Я не помню. Мне, кажется, они не фотографировались совсем.
Здесь, с одной стороны, мы
— «полакус» — приехавшие из Польши, почему из Польши?
Папа с мамой решили, что так лучше, а с другой — «хулиус», евреи.
Знаете, что такое еврей?
Русский — это прилагательное. Прилагательное, потерявшее свое существительное. Русский — это какой?.. Зеленый, синий,
красный? Сильный-быстрый-умный? Свирепый? Вот! Никто не
знает… А еврей!?.. Тоже прилагательное!? Нет! (Многозначительно).
Это…!!!
И на Кубе эта национальность
вызывала те же эмоции, что и на моей многострадальной родине. В общем, наша вывеска
… она…да-да, да, «Куба — любовь моя… остров зари багровой …». Утром мы с братом
садились на велосипеды и ехали на океан…
Достает велосипед из-под
кровати, садится на него и начинает ездить, как молодой, напевая и позвякивая звонком
на руле.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. У нас не было
своих велосипедов, но мы брали те, что в ремонте, и испытывали их. Вы не поняли
— мы их испытывали! Берни всегда возмущался, когда я посматривал
на девушек. Он говорил: куда ты смотришь, они же не еврейки. (Слезает с велосипеда)
Я говорил — что мне надо практиковаться в языке. Девушки… Испанский язык, не похож
ни на русский, ни на идиш!… В общем… сначала, так сначала!
Для меня это не было трагедией — что такое сначала!? Надо учиться и зарабатывать… я помогал отцу. Часы
— часы моя страсть… чинить часы. Они как жизнь… тонк-танк.
Тонк-танк. (Подходит к напольным часам, всматривается
и прислушивается к ним). Туда-сюда. Туда-сюда.
Денег — нет. Но все потихоньку
получается, я устроился на подготовительные курсы в университет… Испанский я хорошо…
да-да. Хорошо. А чтобы не забыть русский, я переписывался с братьями из России,
особенно с Менделем, ну с Мишей, он осел в Харькове. Судя по письмам, они там все
испытывали радужный подъем — (поет). «Все выше и выше, и выше стремим мы
полет наших птиц…» Но, помимо птиц, у моих братьев была еще и работа! Хорошая
работа! На заводе! Много денег платят! Они могут купить все что захотят — одежду,
обувь…даже часы! На Кубе это казалось очень соблазнительным, о чем я и рассказывал
своим новым кубинским друзьям в университете. Я мечтал о собственных часах! Круглые,
на черном кожаном ремешке… блестящие… на солнце… Все девочки
будут мои… Рассказывал, да. Мендель писал такое — я им читал его письма! Поэмы!..
«Все выше и выше и выше… стремим мы полет…»
В один
прекрасный день в дом, где мы жили, постучали… и все изменилось
в двадцать четыре часа!!!
Вошел кубинский офицер —
вот так. И сказал отцу: «Поскольку ваш сын ведет коммунистическую пропаганду среди
молодежи, ваша семья должна уехать. Вы должны покинуть Кубу». «Раз он ведет пропаганду,
пусть он и уезжает, ему уже семнадцать лет», — сказал мой отец. Ему очень не хотелось
сбивать уже прибитую вывеску…
Так я научился говорить не
все. Умение важное. Ценное. Пригодилось.
Двадцать четыре часа! Вот
вам «Ремонт часов, велосипедов и… (звук затвора фотокамеры).
Какими были проводы, я не
помню — двадцать четыре часа! Это очень мало. Крутил ли папа у виска пальцем, показывая
на меня, — не помню? Двадцать четыре часа! Двадцать четыре часа! Понимал ли я, что
больше никого никогда из них не увижу — не знаю? Двадцать четыре часа — это очень
мало, чтобы понять, что у меня больше не будет родных. (Кричит в высоту)
Мама! Папа! Брат! Сёстры! Я забыл, как мы прощались! Я не помню…
я не помню ничего, я не помню вас! Все было очень быстро, так быстро — вы
наскребли денег на самый дешевый билет в трюме. «Прощальный гудок» — и в обратную
сторону.
Звучит марш энтузиастов:
«Здравствуй, страна героев, Страна мечтателей, страна ученых…». Яков, напевая, сходит
по трапу корабля.
Он снова ложится в кровать,
поворачивается спиной, накрывается одеялом с головой, чтобы не слышать, продолжающую
звучать музыку.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ (через одеяло)
1933 год. Пять лет на Кубе — кажется, их не было никогда. Тепло… океан… пальмы.
Пять центов — маленькая чашечка кофе… на берегу… велосипед… девушки… «не еврейки»…
Из-под одеяла каменным голосом
звучат вопросы.
ГОЛОС.
— Как вы оказались в СССР?
— С какой целью вы покинули
Кубу?
— Поддерживаете ли вы связи
с вашими родственниками за границей?
— С какой целью вы учили
испанский язык?
— На какую разведку работаете?!!!
Документально звучат слова
и голос «великого Сталина» из репродуктора-громкоговорителя:
ГОЛОС. «…У нас принято
болтать о капиталистическом окружении, но не хотят вдуматься, что это за штука —
капиталистическое окружение. Не ясно ли, что пока существует капиталистическое окружение,
будут существовать у нас вредители, шпионы, диверсанты и убийцы, засылаемые в наши
тылы агентами иностранных государств?» (продолжительные, оглушительные, оглушающие
аплодисменты).
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. Мендель не работал ни на каком заводе
— он… работал связистом в НКВД — его заставляли писать эти письма. Он мне сказал
— я же писал, что с зарплаты купил себе две пары часов! Две пары! Разве так может
быть!? А я — верил… Две пары часов! Зачем разумному человеку
две пары часов!? У часов нет пар!? Яша, ты, дурак или
как!? (Встает с кровати, подходит к часам) Тонк-танк.
Тонк-танк. Я наверняка думал — на левую и на правую руку…
Кожаный ремешок… блестящие… Надо было лучше учить русский…
Вопросы. До 1937 года
их задавали нечасто, и поэтому я успел выучиться в Харькове на фрезеровщика. Фрезеровщика!
Молодость! Молодой, я жил прекрасно! В общежитии Харьковского тракторного завода
в комнате на пятьдесят коек и пятьдесят прикроватных тумбочек — мне было хорошо.
Мне было отлично!!! Я гулял в парке! А чего? Весело! Голодали. Все время хотелось есть — весело.
Брюшной тиф — прекрасно. В двадцать с небольшим
фрезеровщик восьмого разряда! Это вам не хухры-мухры!!!
По данным английской статистики,
в Первую мировую войну 90% летных аварий были связаны не
с боевыми потерями, не с дефектами самолетов, а с непригодностью летчиков!! Я оказался
на месте, абсолютно пригоден — в профессию попал, как в мишень. Может быть, она
меня и спасла. Часовщик я по натуре, я люблю точность. Я люблю чистоту, я люблю,
чтобы все было… Микрон — это очень много! Тонк-танк. На
тракторном заводе в Харькове, а затем и в Москве на первом шарикоподшипниковом заводе,
я зарабатывал в два раза больше других: высший разряд, «фрезеровщик расточных станков».
Все нравилось, и все было прекрасно. Не так тепло, как на… В
суете тридцать седьмого я не заметил, как боролись с «политической беспечностью»,
с «отрыжкой правого уклона», с «двурушничеством» и со «шпионско-террористической
деятельностью современных троцкистов», не заметил, и все! Я гулял в парке — у меня
не было квартиры… Меня перевели в Москву — а Мендель… Мендель…
Мендель исчез без следа: как указали в письме, полученном мною в начале девяностых,
«умер в ходе следствия». Московский брат Саша, Александр, Абрам по-еврейски, умер
через семь лет в тюрьме. Он не хотел со мной встречаться, боялся — вот мы и не встретились
— теперь только там. (Показывает наверх)… Узнаем ли мы друг друга?
Меня выкинули из комсомола
и из машиностроительного института, в котором я к тому времени учился. Допросы,
на которые ходил, закончились без затей — я остался совсем один и понял, что упоминать
ни в каких анкетах о том, что был на Кубе, категорически не надо. Не надо! Когда
спрашивали, откуда испанский знаешь, я отвечал, что учил самостоятельно, чтобы бороться
с Франко. Вполне подходящее объяснение для патриота! Ну а все остальное, в придачу,
я всегда мог получить и по паспорту, и по морде! Как кому
нравится…
Мне стыдно, но даже 1937-й
вспоминается мной без слез, без переживаний, потом так же и война — «фронтовики»
и «труженики тыла». «Миллионы погибших» — будто так и надо, будто нас специально
рожали с избытком, какая-то стойкая русская неспособность к сопереживанию. 1937-й
— будто все куда-то подевалось, 1941-й — что-то другое началось и смыло волной,
отрезало, все предыдущие потери… Это такой особый русский
хлеб… отрезают… и отрезают.
Звучит музыка, прочно связанная
с Отечественной войной: «… 22 июня ровно в четыре часа, нас разбомбили, нам
объявили, что началася война…»
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. В первые дни войны на службу не призывали. Я записался добровольцем
в Московское ополчение, нас от завода было триста человек. Митинги организовали
— я записался. Меня никто не провожал. Всех провожали, а меня…
Записался, и мы пошли по Старокалужской дороге,
по булыжнику пешком. Несколько дней шли, шли и шли. Через две недели нас догнало заводское начальство.
Построили и зачитали список работников, которым надлежало вместе с заводом эвакуироваться
в Томск.
ГОЛОС. Майзлиш Я. Бэ. Фрезеровщик.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. Я вышел из
строя… Томск. Северный городок. «Всё для фронта — всё для победы». Все! Все! Работа
— по восемнадцать часов. Голодно. Я стал
бригадиром молодежной бригады. Володька… Борька… Ленька… Семен… и… Славка.
Тут началась моя дорога к счастью. Главные годы моей жизни. Здесь я встретил … Надю.
Она была русская… и я стал русским. Без родителей, без
братьев и сестер — какой я еврей? Еврей без родственников — не еврей… (Кричит).
Надя! Надя! Скоро встретимся снова. Ты заждалась!?.. Разве я виноват, что евреи
долго живут? Пожелание 120 лет — это не пустые слова. Лариса, дочь, дочка!
Я скоро к вам. Ты родилась там, в Томске. Честно говоря…
нет, я тебя полюбил…
Ложится на кровать. Встает. Снова ложится. Не находит себе места.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. Все друзья,
вся жизнь оттуда. Моя дорога к счастью. Я стал их учить — Володьку, ему 15 лет,
Леньку — 16, Борьку… Молодежь! А мне 26.
Всего! Я чувствовал себя таким старым… таким мудрым. Ну еврей такой (смеется),
еврей… мудрый еврей в 26 лет… Из войны выросла
моя мирная жизнь. Там возникла, можно сказать, из случайности. … Я стал учить, обучать.
Да. Я — преподаватель, меня вернули в Москву… На заводах
квалифицированных рабочих не было, все погибли… и я стал обучать тонкостям нашего
ремесла. Мне понравилось. Работал на американских станках по самому экономичному
методу — рабочего передовика Лунина! Вот — помню! Расстилал вокруг станка брезент,
и вся стружка полностью собиралась для переплавки. Работал чисто, одеваться любил
элегантно, с галстучком, и меня прозвали Яшка-американец.
Станок-то американский был! Естественно, никто, кроме жены, не знал, что я жил там,
на Американском континенте, на Кубе. Велел Наде молчать. Никто не знал. Мои родные
через одиннадцать лет с Кубы перебрались в США, приняли гражданство, а брат Беня — восьмой — в то время, когда я резал огромные такие стальные
чушки, оказывается, открывал «Второй фронт» в Европе.
Что кричат американские солдаты, когда идут в атаку? Мы — «ура» …(слышны крики
наступающей армии), а они..?
Я, конечно, ничего этого
не знал тогда, про «Второй фронт». Я молчал. И Надя научилась молчать. Мы все молчали.
Мы молчали. Мне хотелось узнать, как они, но я молчал. Узнать — значит обречь себя
на смерть в ГУЛАГе. За все время только три раза, уже
после войны, когда я вернулся в Москву, кто-то приходил и передавал весточку из
другой, идущей параллельным курсом американской жизни. И всякий раз мне было страшно
не за себя, за семью. Мы молчали. Восьмой посылал короткие радиограммы седьмому
(Слышно — азбука Морзе). Безответные. «Мать умерла». «Отец умер». «Работаю».
«Все хорошо». «Дети растут». Я просил одно — не ищи меня, не надо, забудь меня,
Беня — у меня тоже все хорошо… забудь!.. У меня двое
часов на ремешке — на правой и на левой… А он не забывал…
(Кричит вверх) Беня, ты верил, что мы встретимся?
И тут не забывали… Любовь к евреям в начале пятидесятых приобретала впечатляющие
художественные формы. Карикатуры на сионистов в «Крокодиле», «Правде» — я помню
все сюжеты! Могу пересказать. Кукрыниксы — Куприянов,
Крылов, Соколов. Или Борис Ефимов. Живо…пысцы! Я помню
их живопись. «Евреи — сионисты — поджигатели войны». «Евреи — космополиты». «Евреи
— прислужники американского империализма». Они выполняли «задание партии» — но ведь
были еще и те, кто тряс этими «замечательными высокохудожественными рисунками» на
собраниях… Я рассматривал их карикатуры и понимал — это меня рисуют, за мной готовы
прийти. А Ефимов, оказывается, еврей был! Я его потом видел по телевизору, а его
брат был расстрелян… его фамилия… как-то на Фе … Фишман…
Флексер… черт не вспомню… забыл.
..Забыл? … (Уже про иное)… Я — не забыл.
(Говорит, подводя итог) «Ремонт часов,… велосипедов …и фотография». Такая фотография
— биография. Живопись. Графика. Можно сказать. Такая графика моего …счастья… еврейского.
Никаких
коммунистических иллюзий у меня никогда не было, в доброго Сталина, который ничего
не знает, я не верил. Озохен вей! Знал, из станкоинструментального техникума, где я к тому времени преподавал
так называемые «допуски-посадки», мне надо уходить. Бежать! На собраниях начали
прорабатывать и меня заставляли выступать — чтобы я читал то, что они мне написали
— «от имени всех советских евреев я заявляю» и так далее. Я выходил, как школьник,
к доске — «от имени всех советских евреев» и так далее. В конце учебного года я
без шума пошел опять на шарикоподшипниковый завод, чтобы встать к станку. Подал
заявление — ухожу, меня вызвал замминистра образования и сказал: вернись, вся эта
шумиха с евреями-сионистами тебя не касается… Понятно, слова доброго человека
в недоброе время ни от чего не защищают и стóят
недорого. Но все же стóят
— столько, чтобы я вернулся через месяц. Я снова — преподавал, писал учебники, вел
дипломников, мотался по Подмосковью в поисках дополнительных часов и заработков.
Азартное дело — жить хорошо. Азартное… Благополучие… оно для того, чтобы взять нас
тепленьким, с кровати…
Хрущевское и брежневское
время было самым прекрасным, успешным, сытным, спокойным. В 1964 году мы с
Надей купили себе «Москвич-401». Цвет — кофе
с молоком. И я стал частником. (Кричит). «Ремонт часов, велосипедов и фотография».
(И потише) «Ремонт часов, велосипедов и фотография».
Частник — так не говорят
сейчас, слово утерянное. На машине мы поехали в Одессу. Там я случайно оказался
в порту — столько лет назад отсюда… (Звук корабельного гудка). Здесь мы расстались.
Я вспоминал, с какого причала отходил наш корабль… и не вспомнил… Я стоял на берегу… но мне было все равно. У меня никого не было роднее Нади
… и дочери. Да. Да…Я стоял и…. ничего. Потом мы поехали на Каролино-Бугаз.
Там была лечебная грязь… Мы намазывались ею… все трое…
с головы до пят. (Кричит вверх) Вы помните, мои девочки!? Вы помните!? (ели сдерживает слезы) Черное море — черная
грязь… Помните!?.. Потом мы вернулись в Москву… и мне дали
комнату в трехкомнатной коммунальной квартире на набережной Максима Горького… Это он написал «На дне»… К нам приходила почти вся томская
комсомольско-молодежная бригада, они тоже оказались в Москве, почти все, и мы писали
«пулечку». По копеечке! Только по копеечке! Преферанс
— какая игра! А!!! Преферанс — «я беру вас на мизере…» По копеечке, все по копеечке…
копеечка к копеечке… (как бы считает монеты) Я любил Надю и Ларису, мою дочь, я любил работу,
любил расписать пулечку с томскими друзьями — они стали
мне как родственники, я любил пошутить, я был по-советски богат и независим. У меня
все было хорошо, кроме фамилии… и морды… многим все еще
хотелось по ней ударить.
В техникуме меня вызвали
и сказали: Яков Борисович, вам надо вступить в ряды… Я сделал вид, что не понимаю
— «какие ряды»? В КПСС, в партию!!! Я преподаватель, а значит «боец идеологического
фронта». Да-а-а…Я пытался отказаться. Допуски-посадки
— какая идеология!?.. И что писать про Кубу, про Беню
в Америке в этот раз? — вот вопрос. Мне не страшно, но… Тогда
станкостроительный техникум укрепили отставниками из армии, отставникам показалось,
что «жиды жируют»… нас там было трое… евреев. Это был
настоящий еврейский заговор! Корецкий — он преподавал материаловедение… Зикс — язык. Немецкий. И я. Яков Беньяминович
для студентов — Борисович, Майзлиш.
Яков
Майзлиш ложится в кровать. Накрывается одеялом с головой.
Слышно бормотание советского радио — трансляция какого-то съезда партии, голос Брежнева,
прерываемый аплодисментами.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ (из-под одеяла).
Завели персональное дело. Год «воевал», линией фронта был мой пятый пункт. … Работал.
Я написал толстый учебник… по нему учатся до сих пор… Это
не интересно… Ах!!! (Встает с кровати) Вступление в КПСС обставлялось как
священная клятва — писать заявление, еще автобиографию, три рекомендации надо только
перьевыми ручками, макать в чернильницу — и обязательно с фиолетовыми чернилами…
масоны… Почему фиолетовыми?
Меня не было дома — Надя
открыла дверь, и ей передали фотографию. Цветную! Беня!
Седой, толстый — я бы его все равно узнал.
И человек сказал на ломаном русском — Олимпиада. Мы с Наденькой поняли — он хочет, он приедет на Олимпиаду-80. Мы стали
ждать. На фотографии еще была его жена… Красивая. Такая американка-американка! Его
возраста. Высокая. Худая, без грудей. Ну почти совсем…. Ее звали Софа. Конечно, она была еврейка! Софа
— София. И дети. Сын и дочь. Они стояли на фоне чего-то такого золотого… Такая маленькая фотография — как открытка, 9 на 12.
Звучит прощальная песня Олимпиады-80:
«…до свиданья, наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес… новой встречи
нам всем пожелай». Затем снова слышна азбука Морзе…
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. …Не приехал!
Американцы объявили Олимпиаде бойкот… и никто не приехал.
Мы зря ждали моего брата… человека из параллельной жизни на другом полушарии. Беня, то есть Берни, Берни Майзлиш вернулся живой со Второй мировой с медалями и привилегиями. Он уже не стал работать
разносчиком воды на улице, как до войны — именно с этого началась его «американская
сказка, мечта» — он завел мастерскую. По отцовской традиции прибил свою вывеску
«Ремонт часов, велосипедов и фотография» и начал с нуля. Он стал продавать велосипеды,
не чинить, а продавать. (Садится на велосипед и, катаясь, продолжает) …Затем
стал дилером знаменитой фирмы «Хонда», потом взял кредит (для ветеранов войны в
Америке предусматривались большие льготы) и, работая день и ночь, за тридцать лет
построил свой бизнес — открыл сеть роскошных магазинов, разбросанных по всей Америке.
Он торговал дорогими машинами и мотоциклами, автозапчастями и велосипедами, в общем,
всем этим… (Кричит) «Ремонт часов, велосипедов и фотография». (И потише) «Ремонт часов, велосипедов и фотография».
Он миллионер! Это я узнал,
когда пришел Горбачев. При Горбачеве мы с Надей хотели поехать к нему. Я написал
заявление, в техникуме (я уже проработал сорок лет) собрались
собрание… они решали, можно ли мне поехать с женой или нет!!! Меня спрашивали, люблю ли я Родину? Родину? И
где моя Родина, «которая дала мне все»? Я отвечал правильно…
что я не знаю, как ответить — где моя Родина?… Где? Вы знаете, как переводится
слово «еврей»? Русский — прилагательное. Прилагательное… без существительного. То
есть прилагается… но неизвестно к чему… прилагательное
ищет свое существительное… ищет все. А еврей? А еврей — это не прилагательное… нет,
не прилагательное, это — определительное… оно все определяет… О-пре-де-ляет!!! Еврей — это пришелец. Да, пришелец. Так переводится.
Мы пришельцы… откуда? Из космоса? … Столько лет — а все пришельцы… беженцы. (Кричит
наверх) Беня, ты слышишь? …Пришельцы! Ты — пришелец,
и я — пришелец. Мы пришельцы! Я пришелец дважды — я родился по дороге в Бердичев,
а ты уже в Махновке. Знаешь, как это сейчас?.. Комсомольское… Берни… не смейся. Беня, Беня, Беня… Ты же знаешь, они не дали
нам разрешение, чтобы мы поехали вместе… не дали. Брат может поехать к брату… а
Наде там делать нечего… Это гуманно. Для них это было гуманно.
Я сорок лет… Нас подозревали. Они подозревали, они всю жизнь меня подозревали. Причем
местком был «за», а партактив — «против». Местком был — «за», а партактив, он главнее,
был «против». Плюрализьм… тьфу, на него — тьфу. Надя не
дожила… она так и не была… у тебя в Америке. У тебя… Она — молчала. Она только сказала
— у тебя нет родни, ну и… она только сказала — че нам
эта Америка, Яша? Кто ее придумал?.. А потом поехал я.
Балтимор. Берни, у тебя там был главный офис… и твой дом. Бассейн… луга
и конюшня. Балтимор — Город Большого Дома. На красном доме — в
самом центре — из кирпича, ну да, из красного кирпича,
как это… красное знамя на самом верху большими буквами (кричит) «Ремонт часов,
велосипедов и фотография». Нет, конечно, нет, нет, не «Ремонт часов, не велосипедов
и не фотография», там на английском… компани— компани…
в общем, его вывеска. Огромная. Он платит за нее сто тысяч долларов в год! Глупо,
такие деньги… Но всем уже управляли дети… Я его спрашиваю,
Берни, он уже еле-еле понимает по-русски, почти ничего,
мы говорили по-испански: а где наша вывеска, что с ней… мы пошли в его кабинет…
пошли… дома у него кабинет, и там я ее увидел — она оказалась такая маленькая, такая…
вот такая (уже не кричит) «Ремонт часов, велосипедов и фотография» (и
еще тише) «Ремонт часов, велосипедов и фотография». (Говорит вверх) Папа!
Ты не зря ее тащил из России… я понял тогда.
Евреи любят деньги… а деньги любят евреев. Говорят, мы их и придумали… Ну, это не так… — мы не можем придумать все… Не можем… (смеется)
Надо же что-то оставить другим народам… Пришельцы — мы пришли на Землю с деньгами…
Берни, ты молодец… Я ему сказал: Берни,
ты молодец, Ты молодец, Берни… Ты солдат, Берни… ты… солдат…
Он мне
сказал — «ты тоже молодец… только у тебя нет жены-еврейки…». Я ему сказал… Однажды у меня в Подольске, ну когда я ездил… появилась женщина.
Надя, ты слышишь? Прости, прости меня… появилась женщина…
еврейка, между прочим. Такая… Я честно хотел еврейку — это я сказал Берни, да, мне хотелось, Надя, еврейскую женщину, потому что
я… пришелец (смеется) и мне хотелось. Она, это женщина — я рассказал это
Берни — хотела, ну чтобы… понятно, она приготовила для
меня фаршированную рыбу… ну, ты знаешь… в общем, я ел,
но твоя была лучше! Я понял, как только откусил… Надя! Надя! Я рассказал это Берни — ты не расстраивайся, не надо, не ревнуй… не надо … хотя
ты не еврейка — твоя рыба была лучше… Я сказал это
Берни.
Он приехал
потом в Москву… у меня трехкомнатная квартира на третьем этаже в кирпичном пятиэтажном
доме… Хорошая квартира… Кирпич дышит — это все знают. (Оглядывается) А чего
в ней плохого? Берни всегда меня помнил, искал и хотел
помочь… Он такой, мой брат Беня… Беня…
Берни Майзлиш. Он приехал и
купил квартиру моей дочери и внучке и каждому по машине… мы сказали — нам лучше
«Жигули», их можно легко чинить. Об этом надо думать, когда покупаешь машину! Он
купил… Хорошая квартира, он предлагал… Я остался один в этой… 54 квадрата.
Разве мало для одного? Мы тут прожили с Надей, мы тут… ну чего? Ну чего… мы же не
беженцы, нам… ничего. Мне ничего… мне ничего… ко мне приходит социальный работник
и приносит… кефир… молоко… хлеб. Придет, позвонит в дверь, я открою… или…
Я ему сказал: Беня, ты помнишь, как мы ехали на велосипедах к океану, как
это было, ты… Он мне сказал: переезжай ко мне, и мы будем ездить на машинах на океан.
И вообще куда захочешь, ни в чем нуждаться не будешь. Но я не захотел уехать. Куда,
зачем? я все здесь сделал сам, тут мои дети, правнучки, в общем, я сказал «нет».
Когда Берни приехал в Москву… Я заказал ужин для всей американской
и русской родни в ресторане «Арагви». Стол был не хуже,
а даже лучше, чем у них в Штатах — что я, должен был ударить лицом в грязь!? Я защищал
Родину… Да, Родину. Нет, все было хорошо. Очень… Высший класс. Только я заметил: Берни
объяснял своему сыну, они вместе с ним приехали, как пройти в туалет: «направо,
налево, вниз по лестнице…», а дальше он сделал такой жест: мол, там уже по запаху
найдешь. И всё встало на свои места. Миллионера удивить сложно, одарить невозможно…
Просто он нашел меня — простая… наша история. Про кого? Про Золушку? С еврейской
фамилией… Золушка заслужила подарки… Фея — заокеанская!.. Какую вывеску ни прибей
— придут и собьют. У них летчику дают золотую монету (если он катапультируется)
за помощь в сохранении жизни, а у нас: скажи спасибо, что не убили. Золушка с еврейской
фамилией — а с какой фамилией
у нас жить просто? С фамилией Иванов?… Смирнов?
У нас с Беней было два еврейских деда, со стороны матери и со стороны
отца — Либер и Шмуэль. Они встречались
только на праздники, потому что Либер был гуляка, а Шмуэль — набожный. Талмудист. Шмуэль
говорил: как ты, Либер, так живешь? Бессмысленно прожигаешь
жизнь, все на ветер! А Либер ему: как ты можешь ничего,
кроме синагоги и талмуда, не видеть!? И они спорили, горячились (я это четко помню),
а умерли в один год, друг за другом через месяц. Им было под сто лет. Вот так. Не
на все вопросы предусмотрены ответы.
Идет к кровати. По пути подходит
к часам, открывает дверцу, поправляет стрелки, прислушивается.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. Тонк. Танк. Тонк… Кто-то сказал —
часы, которые стоят два раза в сутки показывают абсолютно точное время, а которые
ходят — ни разу! (кричит) Берни, Беня! Ты меня забыл!? Ты меня не вспомнил? Нет?.. Берни! Что кричат американские солдаты вместо нашего «ура»?
Я так и забыл тебя спросить… Ты забыл меня… забыл. И поговорить
не с кем… всю жизнь помнил… нашел и забыл. (Слышен шум
океана и латиноамериканская гитара). Почему так вышло? Тебе было восемьдесят
два или восемьдесят пять, я не помню, совсем молодой, когда ты стал все забывать
— Альцгеймера болезнь. Все … Мне тоже надо… заболеть этим…
Идет к кровати и ложится.
Закрывается одеялом. Бьют часы.
ЯКОВ МАЙЗЛИШ. …Я знаю, что
бы ни произошло… откуда-то сверху закричат — жиды! Это они!!! Во всем…Я знаю… и через сто лет… Да. Да-а…
Да-а-а, закричат… (шепотом)… ремонт часов… велосипедов…
и фотография.
Тишина. Долгая тишина. Потом
звонок в дверь, он все настойчивей и настойчивей. Затем, одновременно с дверным
звонком, звонит телефон. Яков Майзлиш не встает, не открывает
дверь, не берет телефонную трубку.
2016
© Текст: Григорий Каковкин