Полемические заметки
Перевод с немецкого М. Голубовской
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 48, 2017
Перевод М. Голубовская
Герхарт
Рудольф Баум родился в 1932 году. Один из ведущих
либералов-правоведов Германии. С 1982 по 1991 год — заместитель федерального председателя
СвДП. С 1978 по 1982 был министром внутренних дел в правительстве Гельмута Шмидта.
В 1978–1994 — член бундестага, с 1992-го занимается международной защитой прав человека.
С 1994 года вернулся к адвокатской практике. В 2004 году вместе
с Сабиной Лойтхойзер-Шнарренбергер и Буркхардом Хиршем провалил принятие закона
о «большой прослушке», а в 2006 — закона «О безопасности воздушного пространства».
Помимо того, он является автором успешной конституционной жалобы против тайных обысков.
В 2008 году Герхарт Баум стал обладателем премии Теодора Хойсса, в 2009-м — премии
Эриха Фромма.
Герхарт
Баум был министром внутренних дел ФРГ, когда в конце 1970-х ему пришлось почувствовать
драматизм принятия решения в ситуации выбора между правом на свободу и манией безопасности.
В те годы левая террористическая организация RAF, аналогичная итальянским «Красным
бригадам», держала в страхе все население, независимо от статуса и положения. Но
в то же время в кругах европейской интеллигенции присутствовал дух сочувствия и
даже восхищения, иногда помощи первому поколению «левых террористов», лидеры которых
вышли из рядов студенческого движения протеста 1960-х годов. Нечто похожее было
в России в конце XIX века
по отношению к «нечаевцам». Трагизм выбора между свободой и безопасностью с фатальной
неизбежностью возвратился как вызов сегодня. Теперь перед лицом новых исламских
террористов, взрывов и человеческих жертв в разных точках мира, включая США (11-го
сентября), Россию (Беслан), Францию (Шарли), возникает соблазн простых запретительных
решений. Под угрозой оказывается право на личную свободу, сохранность индивидуальных
данных, приватности.
СВОБОДА КАК Я ЕЕ ПОНИМАЮ
В те времена, когда Германия лежала
в руинах после Второй мировой войны, а в повседневной жизни
царили бедность и нужда, разруха и борьба за выживание, на острове Херренхимзее
встретились 33 человека — административные чиновники и посланники одиннадцать западногерманских
земель, чтобы провести Конституционное собрание. С 10 по 23 августа 1948 года
они напряженно работали над выработкой «Рекомендаций к Основному закону» для Парламентского
совета. Затем, после восьми месяцев работы над законопроектом, который выработало
собрание, 8 мая 1949 года 65 членов Парламентского совета, среди которых было всего
четыре женщины, 52-ю голосами против 12-ти приняли Основной закон страны. Через
несколько дней, 23 мая 1949 года, об этом было торжественно объявлено в Бонне. Основной
закон был подписан и вступил в силу уже на следующий день. Он проложил путь к новой
немецкой демократии.
Первая статья Основного закона выглядит
так же аскетично, как и то время, когда она появилась на свет. Однако смысл ее абсолютно
внятен:
«Достоинство человека неприкосновенно.
Уважать и защищать его — обязанность всей государственной власти».
Основные права могут быть реализованы
через суд, но они не просто защищают гражданина от государства, а представляют собой
объективную систему ценностей для всего общества.
Во время юбилейных торжеств по случаю
60-летия Основного закона, проходивших в мае 2009 года, речь шла исключительно о
гордости за достигнутое. И это справедливо. Опасности,
связанные с нарушением конституции, не были упомянуты даже в речи федерального президента.
И это более чем прискорбно. <…>
Члены Парламентского совета, которые
создавали Основной закон, в большинстве были людьми, состоявшими в политической
оппозиции национал-социализму. И выводы из своего горького жизненного опыта они
сделали без лишнего пафоса и эмоций. Сознательный отказ от варварства привел к тому,
что впервые за всю историю существования немецкой конституции ее нравственной основой
стала защита человеческого достоинства. Таков, собственно, главный образ нашей конституции.
Именно из него, в отличие от конституций других демократий, она черпает свою силу.
И если в первые годы после ее принятия люди были, скорее,
равнодушны к новому конституционному устройству, то сегодня они его приняли.
Однако, хотя опросы свидетельствуют
об обратном, распорядиться им всерьез граждане не хотят.
Шестьдесят лет назад, когда Основной закон только был принят, он должен был пробиться
к людям, для которых был написан. Потому что в те времена немцев просто-напросто
воротило от политики. Слишком глубоко въелась в них несвобода национал-социализма,
слишком поглощены они были тяготами и будничными проблемами послевоенного времени.
Нужно было разобрать руины, оставшиеся
после войны, справиться со стыдом и онемением — наследием гитлеровского режима и
его преступлений, и, кроме того, утолить банальный голод. В головах и сердцах были
печаль по упущенным возможностям, надежда на возвращение пропавших отцов и сыновей
и тихая меланхолия тех, кому удалось вернуться. Возможно, люди уже строили первые планы на новую или какую бы то
ни было жизнь.
По словам журналиста Хериберта Прантля,
демократия представлялась немцам «подозрительной, импортированной странами-победительницами».
А только что принятую конституцию они считали неким «бессмысленным наказанием, наложенным
англичанами, французами и американцами». Немцы не сами себя освободили, они были
освобождены. Вряд ли есть что-то более пассивное, чем быть освобожденным. Немцы
еще только должны были научиться жить в условиях свободы и личной политической ответственности,
в условиях демократии. Вообще жить по своему разумению…
СТРОИТЬ ДЕМОКРАТИЮ — ВОПРЕКИ ДОКТОРУ
ФАУСТУСУ
Несмотря на разруху и травмы, многие
в послевоенной Германии приняли этот вызов. Они были вдохновлены идеями новой конституции,
основанными на свободных принципах эпохи Просвещения, философии Локка, идеях и трудах
Руссо, Вольтера и Канта. Они были воодушевлены новым образом государства, в котором
не граждане служат его интересам, а государство действует во благо граждан.
«Уважать и защищать достоинство человека
— обязанность всей государственной власти».
Эти слова носят силу закона. И осеняют
всю конституцию в целом. Но не только благодаря этой формуле Основной закон был
и остается внятным ответом на диктатуру национал-социализма. Страх задуматься о
случившемся был очень велик, многим просто не хватало слов. Однако с появлением
конституции возникло нечто вроде символической самозащиты от прошлого, коллективное
«Никогда больше!» — как знак начала новой жизни. На этот текст можно было полагаться.
Из него можно было черпать надежду, что катастрофа больше не повторится.
К счастью, были люди, которые хотели
заниматься политикой и занялись ею. Те, кто, подобно мне, в те давние времена пошел
в политику, чтобы участвовать в построении молодой демократии и становлении свободы,
были охвачены небывалым энтузиазмом, но одновременно терзались сомнениями и неуверенностью.
Можно ли было, учитывая реальные,
но труднопостижимые события, происходившие до 1945 года, рассчитывать на успех демократии,
на то, что одна только воля к демократическому развитию послужит гарантией ее возрождения
и сохранения на долгие времена? По какому пути пойдет развитие? Кто поручится за
устойчивость, за непрерывность, за чистоту? Нам, как впоследствии и нашим потомкам,
предстояло усвоить, что едва народившиеся конституционные права есть высшая ценность
и благо.
В 1947 году в своем позднем романе
«Доктор Фаустус» Томас Манн убедительно показал гибельную связь между стремлением
к совершенству и утратой души, между жаждой творчества и вечным проклятием. В истории
невероятно одаренного музыканта Адриана Леверкюна, повествующей отнюдь не только
о жизни и творчестве художника, Манна занимают духовные и культурно-исторические
корни национал-социализма и его сделка с дьяволом. На примере Доктора Фаустуса писатель
продемонстрировал юному поколению двуличие немцев: сосуществование высокой культуры
и преувеличенной склонности к разрушительным идеям или идеологиям, их сокровенную
сущность, тяготеющую к радикализму и нетерпимости.
Мне было двадцать, когда я прочел
роман Томаса Манна. Моя тогдашняя жизнь была отмечена потрясением от бомбардировки
моего родного Дрездена, бегством и военным крахом. И в школе, и за ее пределами
я то и дело натыкался на старых нацистов. Почти ежедневно я ощущал тесную связь
между уверенностью и сомнениями, политическим возрождением и препятствиями на его
пути, перспективой самостоятельно распоряжаться своей свободой и потребностью в
безопасности. Роман Томаса Манна говорит о том, что высокая духовность может сочетаться
со стремлением к полному бесчувствию. Он показывает (и это неоднократно подтверждалось
в истории Германии), что ответственность за свободу неотделима от потребности в
безопасности и потому таит в себе соблазн несвободы.
Порой кажется, что эти антагонистические
позиции немыслимы одна без другой, что искушение несвободой якобы служит гарантией
сохранения свободы, поскольку делает очевидной ее ценность. Что только риски, связанные
со свободой, вызывают желание жить в безопасности.
Глубоко потрясенный романом «Доктор
Фаустус», я в 1953 году написал письмо Томасу Манну и поделился с ним своими сомнениями
относительно нашей способности вернуться «в настоящую, высокодуховную и гуманную
Германию». В ответном письме он ободрил меня. Чтобы справиться со своими сомнениями,
я решил принять участие в построении демократии и заняться партийной деятельностью.
Моя вера в демократию окрепла — и отныне моя рефлексия стала конструктивной.
* * *
«Мы можем вернуться в животное состояние,
— предостерегал философ Карл Поппер. — Однако, если мы
хотим остаться людьми, то перед нами только один путь — путь в открытое общество.
Мы должны продолжать двигаться в неизвестность, неопределенность и опасность, используя
имеющийся у нас разум, чтобы планировать, насколько возможно, нашу безопасность
и одновременно нашу свободу».
В этих словах представителя
критического рационализма Карла Поппера заключена самая суть созданной им мыслительной
традиции: нужно действовать разумно, то есть обоснованно и рационально, не исключая
при этом возможности ошибиться или потерпеть неудачу; нужно постоянно оценивать
и перепроверять свои убеждения и отношение к тем или иным вещам, чтобы при необходимости
суметь сделать оптимальный выбор.
Поэтому для Поппера безопасность не является чем-то неизменным и гарантированным,
это состояние относительное и переменчивое.
Безопасность — не самодостаточная
ценность, здесь нужен взвешенный и аргументированный подход. Короче говоря, безопасность
требует политического и общественного оформления. Для Поппера, который принципиально
считает неопределенность нормой, безопасность, выступающая как нечто раз и навсегда
установленное, неизбежно несет в себе высокие риски, а именно — семя тоталитаризма.
ПРИ СОМНЕНИИ — В ПОЛЬЗУ СВОБОДЫ
«Фрайбургские тезисы»
Что касается раннего этапа общественно-политического
развития ФРГ, сочетание надежды и страха, стремления к свободе и сомнений в ее достижимости
было вполне оправданно. Оглядываясь на пройденный путь, можно сказать, что, несмотря
на все опасности, демократия победила. Но это не значит, что процесс завершен, это
более или менее хрупкое статус-кво нужно всякий раз по-новому отстаивать и защищать.
Приняв в 1971 году «Фрайбургские тезисы
» в качестве своей политической платформы, Свободная демократическая партия (СвДП)
предъявила единственную немецкую партийную программу, которая наследует главным
завоеваниям демократических революций конца XVIII века, а именно американской Декларации
независимости и Конституции Франции.
«Кант возвращается» — так видел будущее
один из главных авторов «Фрайбургских тезисов» Вернер Майхофер. СвДП выступала за
то, чтобы по-новому определить пределы государственной власти, устройство государства
и степень его допустимого вмешательства. Целью этих тезисов была не формальная,
а реальная, действенная свобода. Свобода, равенство и братство, позаимствованные
из известного источника, — таковы основополагающие принципы либеральной системы
ценностей. Все они взаимообусловлены и неотделимы друг от друга, и все же главенствующей
является свобода, по известной мудрости: «При сомнении — в пользу свободы».
Основным ориентиром для «Фрайбургских
тезисов» послужили два принципа, сформулированные либеральным мыслителем Фридрихом
Науманном: «Государство может не все» и «Государство — это все мы».
Мы, реформаторы-либералы из СвДП,
были частью протестного «поколения 1968-го», которое дало толчок демократической
модернизации всех сфер политики. Конечно, отдельные начинания были отмечены политической
горячностью и настойчивостью, порой чрезмерной, миссионерским запалом и известной
склонностью к утопизму и нетерпимости.
И тем не менее в этом поколении была
особая сила: оно с какой-то звериной интуицией чувствовало: право на свободу — это
главное, что нужно отстаивать и защищать. Именно эти «демократические рефлексы»
привели к отклонению законов о чрезвычайном положении.
«Эти чрезвычайные законы не были звездным
часом в истории парламента. Они были первой серьезной попыткой консервативного и
весьма самонадеянного правительства ограничить элементарные права и свободы граждан
ради мнимой, но столь вожделенной безопасности,
— писал в еженедельнике Die Zeit мой друг Буркхард Хирш, бывший министр
внутренних дел земли Северный Рейн–Вестфалия и вице-президент Бундестага. —
Своей славой эти дебаты обязаны отчаянно
защищавшемуся гражданскому обществу, парламентской оппозиции и немногим стойким
депутатам от социал-демократической фракции Бундестага».
И еще — хочу подчеркнуть это особо
— Свободной демократической партии, которая благодаря убедительной речи Вальтера
Шееля отклонила законопроект в Бундестаге. Некоторая чрезмерность и максимализм
в действиях «протестного поколения» конца 1960-х даже по
прошествии лет выглядят лучше, чем кладбищенское спокойствие
воспитанного в авторитаризме «поколения отцов», которое неизбежно приводит к стагнации.
Вызов террора
Долгое время население не ощущало
террористической угрозы. Однако, по крайней мере после
11 сентября 2001 года, представления о безопасности не только в Германии, но и во
всем западном мире серьезно изменились. Нападение арабской террористической группировки
Аль-Каида на ВТЦ в Нью-Йорке привело к гибели почти трех тысяч человек и в один
день разрушило представление о неуязвимости современного цивилизованного мира в
самых его основах. Потребность в новой, усиленной безопасности возросла настолько,
насколько террористам удалось поколебать чувство защищенности в повседневной жизни,
то есть колоссально.
Более двадцати лет назад Германия
уже сталкивалась с терроризмом. Трагической кульминацией стал 1977 год. Но, в отличие
от 2001 года, тогда речь шла не о гибели тысяч людей, а о целенаправленных убийствах
политиков, крупных экономических деятелей (промышленников и банкиров), представителей
государственной власти и их коллег. То же чувствительное потрясение — и с теми же
последствиями ужас, страх и чувство беспомощности. Череда непредвиденных
покушений со стороны RAF (леворадикальная террористическая группировка «Rote Armee Fraktion», Фракция Красной Армии.
— Прим. пер.) вызвала у множества людей отчаяние и своего рода
шок.
За несколько месяцев, которые вошли
в историю террора в Германии как «немецкая осень», жертвами покушений стали генеральный
прокурор ФРГ Зигфрид Бубак и его сопровождающие, председатель совета директоров
«Дрезденер банк» Юрген Понто и президент Конфедерации Ассоциаций немецких работодателей
Ганс Мартин Шлейер, а его водитель и трое сотрудников службы безопасности. Захват
и сенсационное освобождение самолета «Ландсхут», самоубийства заключенных членов
РАФ в тюрьме Штутгарт-Штаммхайм, усиливали ощущение постоянной угрозы. Да и как
еще могли чувствовать себя граждане в стране, чье правительство, казалось, действует
не самостоятельно, а под влиянием шантажа?
Больше безопасности, больше государства?
Больше безопасности, больше государства
— казалось, этого хотело и ждало большинство людей.
Но именно тогда среди части населения
и возросла готовность обменять гражданские права и свободы на мнимые гарантии безопасности.
Государство, несомненно, должно было реагировать на новую угрозу, и хотя конституционных
нарушений не было, кое в чем дело зашло слишком далеко: массированные розыскные
мероприятия, ужесточившийся личный контроль и новые антитеррористические законы,
в первую очередь, расширение полномочий следственных органов. Это было началом беспрецедентной
внутриполитической мобилизации, но одновременно и началом запуска своего рода общественно-политического
«перпетуум мобиле». В 1977 году, спустя несколько дней
после убийства Зигфрида Бубака, Рудольф Аугштайн в своей колонке в журнале «Spiegel» описал его механизм так:
«После любого громкого и подлого преступления
против общественной безопасности приходит время страшных упростителей. Будь то давнее
убийство русского царя или нынешнее покушение на главного прокурора страны, разум
и самообладание отправляются прямиком в чулан. Но когда-нибудь они выберутся оттуда
на божий свет».
Если обобщить прошлый опыт, можно
отчетливо увидеть механизм, который проявляется в атмосфере страха, когда преступность
или террор становятся ощутимыми (в реальности или в виде некоего ужасного сценария,
сочиненного для немецкого зрителя, в том числе политиками, ответственными за безопасность)
и воспроизводится по сей день по одной и той же схеме.
Угроза свободе каждого отдельного человека со стороны преступников или террористов
вызывает страх, за страхом следует призыв к усилению безопасности, и страх, в свою
очередь, усиливает позиции тех, кто эту безопасность обеспечивает, то есть исполнительных
и законодательных органов власти. Они, получив такой стимул, изыскивают всё новые
возможности и средства, чтобы удовлетворить пожелания гражданина, который к тому
же еще является и избирателем. К сожалению, все это происходит без оглядки на потери
в степени свободы. И, говоря полемически, за усиление мер безопасности мы платим
уменьшением свободы — даже на этапе профилактических мер.
ПРАВОВОЕ ГОСУДАРСТВО ПРЕВРАЩАЕТСЯ
В ПРЕВЕНТИВНОЕ
Динамика этого однотипного развития
событий понятна, но губительна. Ведь именно она привела к тому, что за прошедшие
десятилетия правовое государство постепенно превратилось в
превентивное. Предотвращение — так неизменно формулировалась цель, которая должна
была оправдать все средства — от борьбы с глобальными рисками организованной преступности
до терроризма, уже давно ставшего интернациональным. Но предотвратить может только
тот, кто контролирует, анализирует, ведет наблюдение — не только за потенциальными
преступниками, но и за всеми гражданами. Граница между превентивным государством
и государством-надзирателем становится весьма зыбкой. Ее можно незаметно перейти,
и однажды население или — по потребности — множество отдельных граждан превратятся
в некую совокупность потенциальных злодеев, пойманных государством при осмотре места
преступления. Максимы Фридриха Науманна «Государство может не всё» и «Государство
— это все мы» больше не имеют веса.
При якобы превентивных мерах, заданных
сценарием, государству позволено все, что ему покажется необходимым, и в сферу его
интересов попадаем мы все. Этот процесс, начавшийся в 1970-х, и сегодня является
испытанием для защитников Основного закона, поскольку в ходе превентивных мероприятий,
предпринимаемых без особой нужды, незаметно демонтируются права и свободы граждан.
Ведь государство, пытаясь обеспечить внутреннюю безопасность людей перед лицом всевозможных
угроз, превращает в чисто информационный объект, в мощный и управляемый источник
информации не только предполагаемых преступников, но и законопослушных, невинных
граждан. А это запрещено конституцией. Соблюдение конституционных прав, необходимость
их защиты, равно как и идея предотвращения вовсе не ограничиваются
территорией нашей страны. Основной закон изначально казался частью международного
порядка, который следует совершенствовать и развивать. Поэтому в наших интересах
— обеспечить нерушимость конституционных прав в ходе объединения Европы.
Это объединение — процесс в высшей
степени желательный. Согласно статье 23 Конституции Германия берет на себя обязательство
содействовать интеграции, основанной на принципах демократии и законности. Если
Европейский Союз в целях борьбы с терроризмом начнет ограничивать демократические
свободы, перед нами со всей очевидностью встает вопрос о защите прав в строгом соответствии
с положениями об основных правах и свободах, закрепленными в Основном законе нашей
страны.
ЗАКОНЫ О БЕЗОПАСНОСТИ И ЭРОЗИЯ ПРАВ
И СВОБОД
Политическая мобилизация во имя укрепления
внутренней безопасности началась с принятия ряда чрезвычайных законов для защиты
от RAF.
Некоторые законы и положения, регламентирующие оперативно-розыскную деятельность,
были затем пересмотрены: например, Закон о запрете на общение (для подследственных
и заключенных) и включение в розыскные мероприятия на основании общих признаков
людей, не находящихся под подозрением. Если рассматривать 1990-е с точки зрения
конфликта между свободой и безопасностью, они отмечены преувеличением угроз, связанных
с организованной преступностью. Роковым результатом этого спора стала «большая прослушка».
В свое время внедрение «жучков» в жилые помещения противники подобных мер считали
циничным проявлением тотального контроля «прекрасного нового мира», от которого
Олдос Хаксли предостерегал еще в 1932 году. И вот действительность догнала научную
фантастику. Превентивное государство явилось к гражданам, так сказать, на дом —
вместе с заботой об успехе розыскных мероприятий.
Большой Брат, всевидящее око из романа
Джорджа Оруэлла «1984», стал реальным синонимом контроля со стороны государства.
К сожалению, «большая прослушка» была одним из тех случаев, когда пределы допустимого
в розыскной деятельности государства были определены решением Федерального конституционного
суда. Это было сенсационное решение, которое СМИ приветствовали как запоздалое возвращение
к основам правового государства, но, вместе с тем, оно стало лишь точкой стабилизации
на наклонной плоскости правового государства, где так трудно сохранить баланс между
свободой и безопасностью, поскольку политика, ставящая целью профилактику и борьбу
с преступностью, ущемляет права отдельного человека.
С тех пор этот внутриполитический
ритуал, напоминающий государственно-правовую пьесу абсурда, повторяется вновь и
вновь по схеме «раздражитель–реакция», которую прекрасно описал в своей колонке
Хериберт Прантль:
«Долгие годы Федеральный конституционный
суд печется об основных правах и свободах граждан, а правительство и Бундестаг —
об их ограничении».
Существует целый
ряд заключений ФКС, которые убедительно демонстрируют политикам, что те перешли
дозволенные конституцией границы: вышеупомянутое прослушивание жилых помещений было
ограничено решением судей из Карлсруэ (там находится Федеральный конституционный
суд. — Прим. пер.). Нужно уважать сферу частной жизни. Доступ к персональным компьютерам и, соответственно, онлайн-обыски (тайные
обыски компьютеров подозреваемых с помощью троянских программ. — Прим. пер.) теперь регламентируются правовыми критериями. Запрещено
сбивать пассажирские самолеты с невинными людьми на борту. В настоящее время поступают
жалобы на Закон о хранении телекоммуникационных данных и Закон о федеральном ведомстве
уголовной полиции. Некоторых из этих решений мы добились совместно с моими соратниками
и друзьями Буркхардом Киршем, Сабиной Лойтхойзер-Шнарренбергер и Петером Шанцем.
И руководили нами отнюдь не личные амбиции или любовь к спорам. Мы защищали и продолжаем
защищать Основной закон.
Сохранение и упрочение демократии
не допускает легкомысленного отношения к основам свободного демократического строя.
По меткому выражению Карла Фридриха фон Вайцзеккера, «чтобы сохранить свободу, нужно
в ней жить».
Но почему ФКС вынужден
вновь и вновь обуздывать политиков? Почему важные для демократии решения принимаются
судьями из Карлсруэ, а не законодателями? Порой кажется, что законодательная власть
не думает о возможных последствиях собственных решений в надежде, что, при необходимости
судебная власть вмешается и все поправит. В прошлом ФКС неоднократно высказывал
критические замечания в адрес политиков, отмечая, что они могли бы и сами озаботиться
конституционностью своих решений. Но, невзирая на все «поправки из Карлсруэ», политики
неуклонно и неутомимо продолжают работать над «архитектурой безопасности», которую
нынешний министр внутренних дел считает необходимой для защиты от организованной
преступности и возможных атак со стороны международного терроризма, при этом упорно
игнорируя основные права граждан.
Один из опасных шагов в направлении
государства-надзирателя Германия сделала в 2001 году, по горячим следам терактов
в Нью-Йорке. Под руководством тогдашнего федерального министра внутренних дел Отто Шили появились законы о борьбе с терроризмом (2002 и 2003 годов,
а также Закон о пролонгации 2006 года), прозванные в народе «каталогом Отто» (игра
слов, связанная с известной торговой фирмой «ОТТО». — Прим. пер.)
или «Шили 1» и «Шили 2». Эти законы повлекли за собой существенные изменения
в уголовном и уголовно-процессуальном законодательстве, а также в законодательстве
о статусе иностранных граждан. Изменения эти были связаны с новыми широкими полномочиями
служб безопасности, которые дают им право вмешиваться в личную жизнь граждан. Федеральные
земли также расширили свой инструментарий.
Намерения и тенденции, скрывающиеся
за законами Шили, можно обнаружить при помощи простого
контент-анализа: понятие «терроризм» встречается в них 37 раз, а понятие «свобода»
— ни разу. В принципе, никто не спорит с тем, что новые угрозы требовали и продолжают
требовать принятия новых контрмер. Этого не избежать ни одному министру внутренних
дел. Но порой кажется, что терроризм служит всего лишь внешним поводом для превентивных
действий.
Последствие второго порядка заключается
в том, что не только в Германии, но и в других западных демократиях разработка контрмер
приводит к постепенному выхолащиванию прав и свобод граждан. Выигрыш в безопасности
покупается ценой ограничения свободы, которую, собственно, и нужно защитить. Перед
нами ползучая эрозия основных прав. «В поле напряжения между свободой и безопасностью
мы уже давно движемся к полюсу безопасности. И происходит это за счет свободы»,
— так описывает Винфрид Хассемер тенденцию, которую мы все уже давно ощущаем.
СЕКРЕТНОСТЬ НЕ ПРЕДПОЛАГАЕТ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ
Мощным двигателем этого процесса является
терроризм — не столько непосредственные теракты по всему миру, о которых мы ежедневно
узнаем из СМИ, сколько регулярные заявления о возможном теракте в Германии, повторяемые
как заклинания. Пользуясь авторитетом своего ведомства, министр внутренних дел Вольфганг
Шойбле не боится ссылаться на некое тайное знание, на котором основаны его поистине
апокалиптические «страшилки». И тут возникает дополнительная проблема: подобные
заявления не поддаются публичной проверке. Сферы секретности не предполагают доказательств.
Тот, кто утверждает, будто обладает неким тайным знанием, вправе претендовать на
значимость своей позиции. <…>Так политика в сфере безопасности превращается
в темное прозрение события, которое еще не случилось, но может случиться и требует
серьезных превентивных мер. «Интеллектуальное удовлетворение от предугаданного чрезвычайного
положения» — так называет это конституционный судья Удо ди Фабио. <…>Превентивные
меры необходимы, но они не должны приводить к возникновению превентивного государства
«без границ». Сторонникам превентивных мер всегда не хватает информации. Контрмеры
могут быть оправданы угрозами лишь в той степени, в какой они могут им успешно противодействовать.
<…>.
МЕЖДУ БЕЗОПАСНОСТЬЮ И СВОБОДОЙ
После всех этих наблюдений крепнет
убеждение, что политики испытывают Конституцию на прочность. И прежде всех министр
внутренних дел, который по долгу службы является защитником
свободы и безопасности в государстве, но «при исполнении» постоянно выступает в
двойной роли. Он — главный, кто отвечает за внутреннюю безопасность, то есть в числе
прочего и за борьбу с терроризмом. Но он же отвечает и за охрану сферы частной жизни,
а защита персональных данных имеет прямое отношение к правам и свободам. К тому
же он, как конституционный министр, отвечает за соблюдение Основного закона страны.
Таким образом, федеральный министр внутренних дел должен не только постоянно поддерживать
правильный баланс свободы и безопасности в государстве, но и блюсти его лично для
себя. Непростая задача. Нынешний министр Вольфганг Шойбле, критикуя Федеральный
конституционный суд, обнаруживает несколько иное представление о свободе, чем представление
самого суда, подкрепленное практикой судопроизводства. Он предполагает «свободу,
регулируемую правом». Судя по всему, регулировать ее он собирается сам. Напряженные
отношения между свободой и безопасностью Шойбле вообще не обсуждает. Задача государства,
по мнению министра внутренних дел, состоит в том, чтобы «защищать право, а с ним
и безопасность». И где же место для свободы?
<…>Отказываясь от взвешенного
подхода, министр приближается к идее государства по Томасу Гоббсу, который видел
в нем надзирателя, претендующего на послушание граждан в обмен на их защиту. Но
не Гоббс был отцом либерального конституционного государства, а Джон Локк. И у Локка
гражданин платит за государственную защиту отказом от применения силы и законопослушностью,
но вместе с тем он, как свободный гражданин, защищен от государства. Шойбле понимает
безопасность как правовую ценность, равнозначную свободе. Более
того, ради обеспечения максимальной безопасности он готов ограничить права и свободы
граждан и по этой причине ставит под сомнение основополагающие правовые и конституционные
принципы, например, политические и юридические различия между внутренней и внешней
безопасностью, между преступлением и войной, между предупреждением и репрессией,
между полицией и секретными службами, между полицией и армией. Предшественником
Вольфганга Шойбле в подходе «государство — это я» был Отто Шили,
который всегда утверждал, что существует конституционное право на внутреннюю безопасность.
С этим заблуждением раз и навсегда
покончил правовед Эрхард Деннингер.
«Благоустроенное пространство свободы
и права, — пишет он, — лишается своих прочных стен и границ в тот момент, когда
на арену выходит безопасность как правовое благо, государственная цель или даже
основное право. Безопасность — понятие, не поддающееся определению, и не надо пытаться
его определить. Она безмерна и безгранична, это недостижимый идеал».
Здесь Деннингер вступает в полемику
еще и с конституционной судьей
Хаас, которая считает, что в демократическом правовом государстве выигрыш в безопасности
укрепляет свободу, то есть является выигрышем и в свободе. В этом утверждении Деннингер
видит мыслительную ловушку («короткое замыкание»): из правильного посыла «нет свободы
в отсутствие безопасности», по его мнению, вовсе не следует вывод «чем больше безопасности,
тем больше свободы». Конституционный судья Удо ди Фабио указывает на то, что в утверждении
«нет свободы в отсутствие безопасности» обе составляющие имеют равный вес. Свободолюбивое
конституционное государство, по Фабио, хочет мира не любой ценой, «но мира, отвечающего
нашей системе ценностей, мира для свободных людей». В «конституционном праве на
безопасность» содержится неисполнимое обещание государства защищать своих граждан,
которое предполагает его никогда не прекращающуюся деятельность в этом направлении.
Безопасность имеет ценность не сама по себе, а лишь как условие для осуществления
свободы. У безопасности есть функция, которая служит свободе — «воспрепятствовать
препятствию для свободы», как сформулировал ее Кант. Мысль, которая в своей непреложности
была ясной и однозначной тогда и остается поныне.
Безопасность и свободу, как утверждает
правовед Кристоф Меллерс,
«в условиях демократии нельзя уравновесить,
поскольку демократия стремится исключить несвободу. Свобода же всегда сопряжена
с определенной степенью небезопасности. Если мы не хотим больше мириться с некоторыми
опасностями — скажем, с угрозами для жизни — мы можем демократическим путем решить,
что нам делать. Но при принятии этого решения на чашах весов будут не безопасность
и свобода, а разные образы действия, дающие возможность жить свободно. Мы будем
стремиться к безопасности не как к цели, а как к средству, которое обеспечит нам
свободу».
Таким образом, невозможно поставить
на одну доску риск и несвободу. Безопасность и свобода в условиях демократии несоизмеримы.
Главной всегда остается свобода.
А ГДЕ ВОЗМУЩЕНИЕ?
Нам не нужна новая «»архитектура безопасности.
Наша Конституция в состоянии справиться с новыми опасностями. Что нам нужно, так
это особая чувствительность к политическим мерам, предпринимаемым якобы во имя безопасности,
тревога по поводу связанной с ними эрозии основных прав.
Где же озабоченность гражданина новыми
и новыми покушениями на его частную жизнь? Где возмущение все новыми фактами ущемления
человеческого достоинства? Почему избиратели не сопротивляются тому, что государство
собирает их личные данные, а сами они в перспективе могут стать объектом тайного
надзора и контроля?
Безмятежность населения — будь то
результат безразличия, непонимания, завышенных требований или веры в авторитеты
— поражает. Но, похоже, все же намечается некий поворот в сознании, вызванный информационными
скандалами в крупных промышленных компаниях: защита персональных данных медленно,
но верно перестает быть побочной темой. Теперь должны последовать действия.<…>
В 1977 году один из создателей Основного
закона Карло Шмид так сформулировал общественные и политические задачи, стоящие
перед каждым из нас с момента ее принятия:
«Мы должны рассматривать это государство
как наше государство, и не в смысле красивых слов о его созидании, но в том смысле,
что мы в этом государстве отвечаем за все происходящее. Какой бы прекрасной ни была
конституция, это всего лишь предложение воспользоваться ее возможностями. В наших
руках сделать так, чтобы из конституции получилось государство. Мы можем этого добиться».
В этих словах содержится недвусмысленный
призыв к гражданскому самосознанию, к ответственности каждого за сохранение в целом
удавшейся демократии. Захватывающий и вместе с тем тревожный призыв, который в своей
непреложности и необходимости актуален во все времена. Свобода не дается даром.
И лучший способ ее защитить — жить в ней.
ДО СИХ ПОР И НЕ ДАЛЬШЕ: ДОСТОИНСТВО
ЧЕЛОВЕКА
Гарантии соблюдения человеческого
достоинства не могут быть ограничены даже путем изменения конституции. Чисто теоретическим
и очень далеким от нашей действительности случаем являются посягательства на основы
свободного демократического строя. Но говорить о применении принципа пропорциональности
можно только в том случае, если возникает угроза всему обществу. И этот случай никак
не связан с террористической угрозой, которую мы здесь рассматриваем. Идея человеческого
достоинства имеет глубокие исторические корни — в античной философии, христианстве
и прежде всего в Эпохе Возрождения.
Удивительно, но в Веймарской конституции
нет признания достоинства личности, сопоставимого с Основным законом ФРГ и Всеобщей
Декларацией прав человека 1948 года.
В обоих документах это признание появилось
как реакция на нечеловеческую жестокость первой половины ХХ века, когда была глубоко
задета совесть человечества. Наша демократия стала жизнеспособной
прежде всего благодаря сознательному отречению от неправового государства, с которым
мы пытаемся разобраться по сей день, и этот критический подход способствует сохранению
демократической идентичности. Разумеется, в послевоенные годы свою роль в приобщении
людей к новому демократическому устройству сыграла модель всеобщего благополучия
— важную, но не решающую. Права человека неотчуждаемы.
Отказываясь от них, человек перестает
быть субъектом собственной ответственности. Поэтому Иммануил Кант и говорил о «неотъемлемых
правах», «от которых человек не может отказаться, даже если бы и захотел».
Таким образом, человеческое достоинство
не может быть предметом обмена на безопасность.
Дадим слово ФКС. Суд много раз подчеркивал,
что достоинство человека нельзя рассматривать как объект государственной власти.
С преступником нельзя обращаться,
нарушая его конституционное право на достоинство и социальную значимость, то есть
воспринимать его просто как объект борьбы с преступностью и объект исполнения наказания.
Человеческое достоинство ущемляется не тогда, когда некто становится объектом уголовного
преследования, а когда выбор мер ставит под вопрос его субъектную ценность. Это
тот случай, когда государственная власть обращается с человеком, не считаясь с ним
как с личностью. Подобные меры не могут применяться ни в интересах более эффективного
судопроизводства, ни ради установления истины.
О ПОПЫТКАХ УМАЛИТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО
Некоторые правоведы не согласны с
приведенным выше решением ФКС и выступают за дифференцированный подход к защите
человеческого достоинства. По их мнению, все зависит от ситуации и конкретных обстоятельств.
Таким образом, они открывают широкие возможности для ситуативной дифференциации.
Сторонники этой доктрины озабочены «самоутверждением правового государства». Так
называется книга профессора права из Кельнского университета Отто Депенхойера, который
выступает за эффективное «право на самооборону при враждебных угрозах». В его репертуаре есть такие средства, как противозаконное прослушивание
квартир, интенсивное видеонаблюдение, растровый розыск (обработка различных баз
персональных данных. — Прим. пер.), компьютерная слежка,
превентивное содержание под стражей, высылка потенциально опасных личностей, а также
«узаконенные» пытки.
Один из тезисов Депенхойера звучит
так: «Конституция не приспособлена для исключительных обстоятельств при террористической угрозе». И эти «исключительные обстоятельства»,
оказывается, уже давно существуют: «Поскольку терроризм не локализован во времени
и в пространстве, чрезвычайное положение должно быть перманентным».
Именно чрезвычайное положение должно
покончить с «конституционным аутизмом» либералов. В области права для таких «исключительных
обстоятельств» предусмотрено «чрезвычайное право», «право против врага», которое
заменяет собой Основной закон. На основании этого права государство может потребовать
от населения «гражданских жертв», а в случае необходимости, и «жертвы жизнью».
Дискуссия о достоинстве человека в
нашем государстве тесно связана с периодом национал-социалистической диктатуры.
Вместо незыблемости человеческого достоинства тогда действовали такие принципы,
как «справедливо все, что делается в интересах народа» и «фюрер защищает право».
«Коронованным юристом Третьего Рейха» был правовед и философ Карл Шмитт, чьи идеи
реанимируются сегодня причудливым и весьма тревожным образом с помощью его учеников,
вроде Депенхойера и других почтенных юристов. Например, в апологетической статье
«Фюрер защищает право», написанной после «рёмовского путча», он оправдывал санкционированный
Гитлером арест и убийство главы штурмовиков Эрнста Рёма и других членов СА. В представлениях
Шмитта, государство главенствует над правом. Чтобы создать право, не нужно быть
правым. Такой образ мыслей характерен для национал-социалистов и прочих антигуманных
диктатур.
Исходным пунктом подобных радикальных
рассуждений — будь то тогдашние, «от Шмитта», или нынешние,
в духе Депенхойера и его единомышленников — является «чрезвычайное положение», которое
оправдывает отступление, пусть даже временное, от государственно-правовых обязательств.
Шмитт говорил: «Сувереном является
тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении». Вроде бы в этой позиции есть
взвешенность и своя вполне убедительная логика. Для большей убедительности Депенхойер
приводит аргументы в духе, с позволения сказать, «пикейных жилетов», охотно рассуждающих
в категориях черное-белое. Вот это и делает его позицию
столь опасной. А возмутительна она по другой причине: Депенхойер тривиализирует
безусловную гарантию человеческого достоинства, представляя ее непродуманной и непригодной
для реальной жизни. На самом деле верно обратное. Тот,
кто объявляет «исключительные обстоятельства при террористической угрозе» (кто это
определяет? на основании каких критериев?) поводом для «самоутверждения государства»
и тут же предлагает «симметричный ответ» (например, «мертвые против мертвых», а
это не что иное, как арифметика самого террора?), отнюдь не укрепляет правовое государство,
а нагружает его сверх меры.
Напротив, неотъемлемое гарантированное
право на уважение человеческого достоинства защищает государство от необходимости
судить о том, что вообще не находится в человеческой компетенции. Государство не
годится на роль «вершителя судеб», равно как и отдельный человек. Авторы античных
трагедий понимали это лучше, чем иные современные правоведы. Утверждение правового
государства происходит исключительно через самое ценное из его правовых благ — гарантии
человеческого достоинства. И ее релятивизация означала бы, что правовое государство
демонтирует себя само. Ученых, которые не являются сторонниками абсолютного приоритета
защиты человеческого достоинства, не нужно упрекать в том, что они хотят диктатуры.
Однако они ставят под сомнение основы конституции. Федеральному конституционному
суду приписывают «либерально-индивидуалистическое мышление», которое не позволяет
ему думать об «исключительных обстоятельствах при террористической угрозе».
На самом же деле «чрезвычайное положение»
— это связующее звено между Карлом Шмиттом и его сегодняшними последователями. В
1978 году, во времена террористической угрозы со стороны РАФ, Юрген Хабермас заметил:
«Сегодня существует опасность, что теория Карла Шмитта о «внутренних врагах» станет
рутиной». Рассуждения некоторых членов кризисного штаба, созданного после похищения
Шлейера террористами из РАФ, шли в том же направлении.
Правовед Хорст Драйер, которого прочат в президенты ФКС, сетует, что человеческое
достоинство находится под угрозой, поскольку его релятивизация наталкивается на
общественную нетерпимость. Но никому не запрещено думать и никому не затыкают рот
в дебатах о конституции. Тот, кто защищает достоинство человека, не занимается его
сакрализацией. В такого рода интеллектуальных
играх нужно осознавать, что рано или поздно придется столкнуться с действительностью,
которая называется, например, «пытками». Даже при самых благих намерениях пытки
остаются пытками и во всем мире считаются незаконными. Террористическая угроза нашему
обществу никак не подходит под понятие «чрезвычайного положения». Но даже если бы
дело зашло так далеко, государство не может реагировать на нее поиском «внутренних
врагов». Даже к преступнику, в данном случае террористу, нельзя относиться как к
врагу, как к человеку, стоящему вне закона. Наш демократический строй силен именно
тем, что и в обращении с противниками правового государства придерживается установленных
правил.
ПРЕДОТВРАЩЕНИЕ. ГОСУДАРСТВО В РОЛИ
ОТЦА И ЗАЩИТНИКА
Исламский терроризм создает для служб
безопасности особые трудности. Он имеет гибкую организацию, террористов сложно инфильтрировать,
признать подозреваемыми и абсолютно невозможно подсчитать их количество. СМИ почти
каждый день сообщают о реальных или планируемых терактах, вызывая в памяти страшные
картины из Нью-Йорка, Мадрида, Лондона. И даже здесь, в Германии, мы постоянно узнаем
из СМИ о заявлениях представителей различных террористических группировок, задержаниях
подозреваемых в терроризме и потенциальной угрозе терактов. Страх перед террором
разлит везде. Мы уже не в состоянии понять, где находится источник угрозы, кто террорист,
каковы его мотивы. Порой мы не можем отличить запланированный теракт от свершившегося. Мы ощущаем постоянную опасность, и желание ее
избежать в высшей степени понятно. Одновременно растет стремление органов государственной
безопасности к превентивной борьбе с рисками. Наряду с традиционным предотвращением
опасности на передний план выходит профилактика рисков. То есть происходит смена
парадигмы — от экстремального случая предотвращения опасности к всеобъемлющему управлению
рисками, которое противоречит Основному закону, поскольку ведет к утрате свободы.
Представление о необходимости профилактики
и превентивных мер уже утвердилось во многих политических сферах. В качестве примера
можно привести превентивную охрану окружающей среды. Мысль о защите естественных
основ жизни абсолютно понятна, а необходимые ограничения, скажем, в сфере потребления
не нарушают никаких конституционных принципов. Иное дело — сфера безопасности, где
основные права и свободы граждан имеют особое значение. В деятельности органов безопасности
нужно различать превентивные и репрессивные меры.
Превентивным бывает предотвращение
опасности. Оно предполагает наличие отдельной, так называемой конкретной угрозы
общественной безопасности и порядку. А репрессивные действия, то есть уголовное
преследование, связаны с предъявлением «начального подозрения» в совершении преступления.
ГОСУДАРСТВО НЕ ДОВЕРЯЕТ ГРАЖДАНАМ
Сегодня предотвращение опасностей
приобретает все большее значение. И одновременно мы можем наблюдать узаконенные
посягательства на наши права, вызванные принципиальным недоверием государства к
своим гражданам. Государство неутомимо собирает информацию о совершенно невинных
людях: то в виде отпечатков пальцев для биометрических паспортов, то в виде хранения
наших телекоммуникационных контактов в течение шести месяцев. «Хранение» в данном
случае означает, что персональные данные собирают, не зная точно, понадобятся ли
они когда-нибудь, разве что для следствия по уголовному делу. Достаточным основанием
является предположение, что они вдруг могут оказаться полезными и будут предоставлены
органам государственной безопасности. Но государство позволяет себе вторгаться в
основные права еще до этой возможной выдачи. Даже если эти данные никогда не будут
использованы, поведение государства можно считать посягательством на основные права
граждан. Собираются миллионы личных сведений. Применительно к отдельному человеку,
например, можно узнать, кто с кем и когда общался. Что же касается мобильной связи,
то она позволяет выяснить, где находится владелец телефона. Таким образом, все больше
персональных данных ни в чем не повинных граждан попадает в государственные базы
данных. Подозрение больше не является необходимым условием для докучливой расследовательской
деятельности.
«Превентивное государство ненасытно»
— так описывает Хериберт Прантль этот образ мышления. Особенно его занимают видеонаблюдение,
биометрические паспорта, сбор обычных и оцифрованных отпечатков пальцев и многое
другое. <…>
«Но если за человеком
повсюду следят видеокамеры, — пишет Прантль, — если с помощью систем видеонаблюдения
можно установить, когда и по какой улице он шел, если фиксируются данные о его полетах,
если просматриваются его компьютеры и банковские счета, если можно централизованно
запросить его персональные данные, сведения о его болезнях и физических недугах,
то в итоге получается опасное целое».
Эти предполагаемые сценарии показывают,
что использование информационных технологий — процесс динамичный. Судя по предыдущему
опыту, технические возможности, единожды появившись, продолжают применяться и совершенствоваться.
Что же касается хранения персональных данных, то я отважусь уже сейчас сделать прогноз.
Однажды этот срок будет продлен с обоснованием: то, что допустимо на протяжении
шести месяцев, допустимо и целый год. Следующей площадкой для экспертов по информационным
технологиям в превентивном государстве станут таможенные данные, служащие для учета
дальних грузовых перевозок. Если соответствующее оборудование установлено вдоль
трасс и функционирует, технически ничто не мешает регистрировать не только грузовики,
но и любые проезжающие машины и хранить эту информацию некоторое время. Пока ФКС
удалось воспрепятствовать архивному хранению такого рода данных. Но можно предположить,
что в особых случаях это будет разрешено. Сценарий тотального наблюдения можно легко
домыслить: однажды съемки видеокамер на вокзалах будут совмещены с биометрическими
данными, и можно будет легко проследить, кто, в какое время и в чьем сопровождении
посещал вокзал.
«Превенция — это не ожидание события,
которое возникает исключительно в связи с политикой безопасности и поэтому может
рассматриваться и обсуждаться только в ее контексте, — говорит юрист и эксперт по
защите данных профессор Спирос Симитис. — Разногласия, вроде конфликта
вокруг хранения данных, предложения, вроде инициативы выявлять криминогенные факторы
путем постоянного наблюдения за детьми (чуть ли не с эмбрионального состояния),
или комбинирование данных, вроде ставшего уже почти само собой разумеющимся сведения
информации из разных баз, дают основания считать превенцию особым (если не единственным)
признаком того, что нынешняя политика безопасности рассчитана на долгий срок»<…>
«То же самое относится и к сфере здравоохранения, — продолжает Симитис. —
Уже сама дискуссия по поводу электронной медицинской карты и связанной с ней концентрации
данных, которые можно использовать разным образом, позволяют распознать явные превентивные
устремления».
ГРАЖДАНЕ ПОД ПОДОЗРЕНИЕМ
В превентивном государстве стираются
границы между виновными и невинными, подозрительными и нет. Мы все становимся факторами
риска. И генеральная линия ЕС на архивное хранение персональных данных, вне зависимости
от подозрений, является выдающимся примером этой практики. Эта линия означает следующее:
все телекоммуникационные данные граждан сохраняются без исключений и без указания
конкретных причин. Таким образом, мы все считаемся потенциальными подозреваемыми.
Подрывается наше конституционное право на то, чтобы нас не трогали, пока мы не даем
следственным органам повода для беспокойства и вмешательства.
«Речь идет о том, чтобы создать систему
раннего оповещения, — пишет Хериберт Прантль в одной их своих
многочисленных статей, в которых он борется за сохранение правового государства.
—
Возникает единая разветвленная система
безопасности, в которой методы тайного (то есть вряд ли
соответствующего государственно-правовым нормам) сыска становятся всеобщим стандартом.
Применяются (такова цена системы раннего оповещения) средства и методы — тайное
прослушивание и другие методы тайного контроля, которые в уголовном праве можно
применять только против подозреваемых. Превентивное государство,
такова его логика, должно забирать у гражданина все больше свободы, чтобы взамен
давать ему безопасность, и так может продолжаться до бесконечности, потому что безопасности
всегда мало».
Если додумать до конца, подобная философия
безопасности ведет к предупредительному аресту «опасных лиц», то есть людей, которые
даже не подозреваются в совершении преступления. Представленный
«большой коалицией» (блок ХДС/ХСС и СДПГ в Бундестаге. — Прим. пер.) закон «Об уголовном преследовании за подготовку тяжких насильственных
преступлений, угрожающих безопасности» касается наказуемости подготовительных действий.
Эти действия отнесены так далеко от возможного преступления, что связь между ними
почти невозможно обнаружить.
<…>Уголовно-правовые
нормы, непригодные для вынесения приговора в правовом государстве, создаются для
того, чтобы в борьбе с подобными преступлениями государство могло использовать серьезный
инструментарий уголовного судопроизводства: телекоммуникационное наблюдение и запись,
прослушивание, обыски у контактных лиц, видеонаблюдение на улицах и площадях, конфискацию
имущества, арест и предварительное заключение в случае угрозы повторения преступного
деяния. Это весьма
рискованно, особенно ввиду применения самых жестких из возможных мер и посягательств
на конституционные права
граждан.
Нельзя позволять органам безопасности
действовать наугад из одного лишь ужаса перед «самым страшным».
Ведь «зауэрландские террористы» (четверо исламистов, осенью 2007 года планировавших
атаку на ряд объектов ФРГ, таким образом протестуя против
немецкого военного присутствия в Афганистане. — Прим. пер.) были
арестованы в рамках существующих законов и розыскных мероприятий.
Ограничение основных прав может быть
оправдано лишь в том случае, когда предполагаемая опасность подтверждена конкретными
фактами, то есть существует достаточная степень вероятности, что в обозримом времени
правовому благу будет причинен ущерб. При несоблюдении этих границ под подозрение
могут попасть целые группы населения. В этом случае деятельность государства будет
невозможно ограничить, напротив, после каждого теракта, и вовсе не обязательно в
Германии, а допустим — в каком-нибудь из соседних государств,
оно будет заходить дальше и дальше. И безопасность станет государственной целью!
Превентивным мерам нужно поставить границы, и не только с помощью ФКС.
Здесь нужна политика. Политика, которая
ориентируется на пределы допустимого по конституции, означала бы банкротство свободной
политической системы. Не все, что допустимо с точки зрения конституционных норм,
должно быть воплощено на деле. Законодатель свободен действовать
в этих рамках, исходя из собственных ценностных представлений. Но должна быть и
возможность для разумного обсуждения баланса между свободой и безопасностью в рамках
конституции, позволяющая не впадать в крайности. Иной подход приведет к перегрузке
ФКС. После решения, вынесенного судом, законодателю регулярно приходится вновь браться
за работу. Так не лучше ли обдумать заранее, какие последствия будут иметь его планы и каковы их границы — хочет ли
он доводить дело до крайностей?
<…> Общей концепции безопасности,
которая подверглась бы основательному обсуждению с учетом накопленного опыта, пока
нет. Обсуждаются отдельные меры, хотя только из комплексного анализа можно понять,
насколько нарушен баланс между безопасностью и свободой. Этот баланс между осознанными
рисками свободы, с одной стороны, и безопасностью, купленной ценой ее урезания,
— с другой, во времена международного терроризма удержать особенно трудно. Он постоянно
грозит качнуться в направлении безопасности.
<…>Разумеется, после первого
потрясения от теракта будет трудно достучаться до людей при помощи аргументов, которые
я отстаиваю. Во время похищения Шлейера до семидесяти процентов опрошенных граждан
выступали за смертную казнь для преступников из РАФ, хотя
по конституции она однозначно запрещена. Шоковые реакции, психологические и эмоциональные
стрессы приводят к «коротким замыканиям», как это случилось в США после 11 сентября
2001 года.
Но как бы это ни было тяжело, особенно
перед лицом страшных сцен, которые возникают в воображении, мы должны держаться
в рамках в таких ситуациях, которые приводят нас и нашу демократическую систему
на грань допустимого и возможного. Даже в экстремальных
условиях мы должны бороться за свои убеждения — за неограниченное действие Основного
закона. Правила и обязательства проверяются на прочность именно в тяжелые времена.
И еще. Мой многолетний опыт говорит
о том, что после каждого теракта ответственные за безопасность — во главе с министром,
получают незаслуженные упреки. Начинаются дискуссии о неудачах в розыске, которые
затевают люди, судящие о ситуации по информации после, а не до совершения преступления.
И ответственным за безопасность нужно быть готовыми к такого рода обвинениям и упрекам.
«СИЛА ОРУЖИЯ» ИЛИ «СИЛА ИДЕЙ»:КАК БЫТЬ С ТЕРРОРОМ
Еще во времена РАФ мы рассуждали и
действовали исходя из того, что не можем противостоять террористическим угрозам
только при помощи полиции, юстиции и армии. Наряду с hard power («силой оружия»), как принято говорить
сегодня, непременно нужна и soft
power
(«сила идей»). Дискуссия
с инакомыслящими, носителями иных политических взглядов, даже с политическими соперниками,
всегда предполагает диалог, агитацию за свои политические убеждения и цели. Когда
первые волны террора РАФ вызвали в Германии серьезное беспокойство, нам хотелось
разобраться в причинах происходящего. Мы хотели узнать о причинах, породивших протестные
настроения, понять, как дело могло дойти до преступных деяний, совершенных меньшинством.
Прошло довольно много времени, пока нам стало ясно, что для победы над терроризмом
недостаточно только полиции и юстиции. Нужны были дискуссии о причинах насилия.
Почему сопротивление, поддержанное многими, у небольшого числа людей вылилось в
преступное насилие? Мы понимали, что находимся в конфронтации не только с активными
боевиками, но и с людьми из их окружения, которые им симпатизировали и становились
особо опасными, когда помогали террористам.
Уже в конце 1970-х годов известные
ученые начали исследовать причины возникновения терроризма, его формы и последствия.
Карл Кристиан фон Браунмюль, брат убитого дипломата Герольда фон Браунмюля, спустя
годы дал следующий комментарий:
«Мое возмущение убийцами неизменно
сопровождается вопросом: они что с неба упали, или все-таки
выросли из глубин нашего общества?»
Чтобы это выяснить, мы предприняли
попытку преодолеть заговор молчания общества в отношении протестных групп и наладить
общение с теми, кто был нам доступен. Мы хотели показать им, что наше общество может
быть реформировано в рамках парламентской системы. Такие аргументы я приводил в
разговоре с бывшим террористом и адвокатом Хорстом Малером. Он открестился от своих
деяний, но сегодня в политическом смысле его можно отнести к ультраправым. В прямом
диалоге с ним я хотел понять, как он пришел к терроризму. Во время наших дискуссий
я полностью осознавал, что (как в свое время сформулировал ФКС) «непрерывная интеллектуальная
полемика и борьба мнений являются неотъемлемым элементом демократического государственного
устройства». Круг сторонников РАФ со временем утратил жизненную силу и в конце концов исчез. Отчуждение между поколениями было преодолено.
Я говорил тогда:
«Мы должны предложить молодым людям
то, что сами искали за пределами этого общества — чувствительность, солидарность,
общение и сосредоточенность на человеческих проблемах. Я убежден, что наше государство
на это способно. В нем есть либеральность, толерантность и гуманизм, которые дают
ему необходимые моральные силы. И самым сильным аргументом является его либеральный
Основной закон».
У сегодняшнего терроризма иные мотивации
и иной способ действий. Тогда мы имели дело с обозримым кругом активистов, на которых
могли повлиять. Развешанные повсюду объявления о розыске свидетельствовали
о том, что мы знаем имена террористов из РАФ и их лица. Исключение составляют так
называемые террористы третьего поколения, которых мы не знаем до сих пор.
Сегодня мы имеем дело с несчетным
количеством террористических группировок, действующих на международной арене, не
различимых в лицо, за исключением отдельных лидеров. Это анонимные агрессоры из
географически не локализованных групп с трудно определяемыми
связями. В отличие от немецких террористов, некоторые из них вроде бы готовы жертвовать
своими жизнями, то есть стать смертниками. Поэтому один из главных вопросов сегодня:
можно ли как-то воздействовать на сознание потенциальных преступников, чтобы искоренить
исламский терроризм? Это будет очень трудно, но я все же думаю, что мы не должны
оставлять эту задачу. Одним из условий, позволяющих говорить хоть о каких-то видах
на успех, была бы попытка узнать, что происходит в головах этих чрезвычайно агрессивных
и самоотверженных террористов. Они остаются для нас абсолютно чуждыми — в психологическом,
ментальном и религиозном смысле. Однако один вопрос просто напрашивается: что движет
теми людьми, которые их поддерживают, которые выросли среди нас, в нашем обществе?
НИКАКОГО «СТОЛКНОВЕНИЯ ЦИВИЛИЗАЦИЙ»
Главной движущей силой сегодняшнего
терроризма является конфликт между Израилем и палестинцами. К мотивирующим факторам
можно отнести вторжение Запада в Афганистан, международную поддержку Израиля и «предательство
истинного ислама» в арабских странах. Бóльшая часть
терактов приходится на арабский мир. Все это мы знаем. Но терроризм не является
неизбежным следствием ислама. Мы не стоим перед неизбежной войной цивилизаций, столкновением
культур, которое является питательной почвой фундаментализма. Этот тезис защищал
политолог Самюэль Хантингтон, умерший в 2008 году. Хантингтон не признавал, что
конфликты вытекают из социальной или политической действительности и только в редких
случаях бывают подлинно этническими или религиозными. Он противопоставлял «западной
цивилизации» все другие цивилизации, в том числе исламскую, и таким образом давал
аргументы тем, кто считал идею прав человека продуктом исключительно западным, а
не элементом глобального жизнеустройства, основанного на международном праве.
Многие в Германии именно в усилении
ислама усматривают угрозу нашему обществу или даже безопасности. Конечно, в исламе
есть тенденции враждебности Западу. Многое кажется нам чуждым. Порою мусульмане чувствуют себя проигравшими в глобализации и
не готовы признать, что причина кроется в их собственных установках. Регулярно публикуемые
отчеты Программы ООН по окружающей среде (ЮНЕП) о «положении в арабских государствах»,
составленные исключительно арабскими исследователями, раз за разом приходят к выводу,
что причины экономического неблагополучия арабских государств
кроются в бесхозяйственности, коррупции и остром дефиците демократии. Великий
либерал Ральф Дарендорф, недавно умерший, справедливо утверждал:
«Осталось показать, что исламский
фундаментализм может предложить альтернативный образ будущего, который даст обездоленным
всего мира, в том числе западного, альтернативу либеральному порядку. Но пока этого
не происходит, проект «Джихад» остается тягостным эпизодом, а не угрозой свободе.
Речь ведь идет о терроризме, а не о войне. И не о тоталитаризме».
Борьба с исламским терроризмом с помощью
«силы идей» будет долгой и трудной, но эта задача должна оставаться в повестке дня.
Чтобы решить ее, нужна не дискуссия, пронизанная исламофобией, а непредвзятый разговор
с исламом, у которого много граней. И вести его нужно, исходя из общечеловеческих
ценностей, как они записаны во Всеобщей Декларации прав человека и во всех основных
мировых религиях, в том числе и исламской.
Не существует никакой «ведущей культуры»,
немецкой или западной, которая не разделяла бы эти универсальные ценности. Начавшаяся
было помпезная дискуссия о «ведущей немецкой культуре» заглохла, не дав никаких
результатов. Разумеется, мы должны твердо стоять на том, что исламское право, в
любой интерпретации, не имеет приоритета перед правами человека. Мусульмане, живущие
в Германии, должны принять тот факт, что мы живем в мировоззренчески нейтральном
государстве, которое придерживается принципа толерантности.
Первая статья Конституции, провозглашающая
приоритет человеческого достоинства, распространяется на всех людей, живущих в нашей
стране. Конечно, в первую очередь мы сами должны следовать этому принципу, что происходит
далеко не всегда. Недавний опрос американского Института Гэллапа показывает, что
мусульмане, живущие в Германии, ассоциируют себя с нашим государством и его институтами
порой даже больше, чем сами немцы. Это говорит о том, что у исламских фундаменталистов
нет будущего. И нет политического движения, которое бы серьезно угрожало Западу.
Применительно к исламской угрозе речь идет о точечном воздействии — о «булавочных
уколах», по меткому выражению Дарендорфа. Впрочем, популистски урезанные идеи Хантингтона
о «столкновении цивилизаций» напоминают мне упрощенные (из тех же соображений) мысли
Освальда Шпенглера о мнимом «закате Европы», которые были так популярны во времена
моей юности. <…>
Неуютный мир без границ
Глобальный экономический кризис застал
нас врасплох. Его последствия будут ужасны. Абсолютно реальные превентивные меры
против такого рода угроз так и не были приняты, и теперь рушатся целые отрасли и
рынки. Безработица уже давно не является проблемой людей с низкой квалификацией,
она может затронуть любого — и рабочего, и менеджера. Пострадала не только профессиональная
сфера, под угрозой оказалась частная жизнь человека — семья, досуг, потребление
товаров и культуры, привычный уровень жизни. В грозящих нам серьезных ограничениях
обнаруживаются темные стороны глобальных экономических процессов. Если целью личного
благоустройства человека было стирание границ через самореализацию и самоопределение
в личных отношениях, досуге, профессиональной жизни, а для некоторых — и в создании
собственной идентичности, то теперь и оно воспринимается как угроза. В глобализирующемся
мире вместе с национальными границами исчезли и социальные системы, и структуры,
позволявшие ориентироваться, — причем исчезли навсегда.
Родина везде и нигде, и тот, кто привык
говорить по-английски all
over
the
world,
рано или поздно утратит язык, обеспечивающий идентификацию (например, диалект, на
котором говорили родители или бабушка с дедушкой). Национальные и культурные особенности,
дававшие чувство защищенности, пропали. Мир без границ, безграничная свобода — это
одновременно и утра та почвы под ногами, особенно там, где основой повседневной
жизни была именно она. Стирание границ порождает не менее сильную потребность в
точке опоры, в возможности рассчитать и исчислить, что абсолютно
закономерно для области социальных отношений.
Можно ли застраховать все риски?
«В общественном сознании очевидно, произошел решающий поворот, вследствие которого
не свобода, а безопасность стала считаться наивысшим благом и безусловной ценностью»,
— говорит психолог Райнер Функ, председатель
Общества Эриха Фромма. Этот поворот наблюдается во всех общественных сферах, но
особенно явно в законодательстве по «обеспечению безопасности государства и его
граждан». Он хорошо виден и в стремлении общества застраховать всех и каждого. По
информации Союза страхователей, организации, занимающейся защитой прав потребителей,
среднестатистический житель Германии тратит на различные страховки более двух тыс.
евро в год. Страхование багажа, страхование пассажиров от несчастного случая, страхование
мобильных телефонов — неужели все это действительно нужно? На самом же деле страхование
не способно предотвратить «наихудшего». Это просто бизнес. Но
тем не менее застрахованные граждане покупают иллюзию, будто это возможно. Договариваются:
если случится (что весьма вероятно!) «самое страшное», последуют выплаты.
Террористическая угроза — лишь один из индикаторов,
свидетельствующих о наступлении «неспокойных времен», лишь одна из опасностей, вызывающих
повышенную потребность в безопасности и делающих ее столь значимой.
В книге «Общество риска», вышедшей
в 1986 году, социолог Ульрих Бек описал понятие риска в современном мире. И почти
одновременно реальность предложила свою поправку в дефиницию: в апреле 1986 года
на атомной станции в Чернобыле взорвался реактор. Последствия радиоактивного заражения
ощущались за тысячи километров, а в Германии еще долгие годы призывали не употреблять
продукты с пострадавших полей и лесов. Таким образом, книга Бека и его мысль о том,
что в современных обществах риски возникают прежде всего
«вследствие собственно технико-экономического развития», получили реальное подтверждение.
Предостережение стало описанием повседневности. <…>
«Мне нечего скрывать».Информация и безопасность
Мы живем в усложняющемся мире, в котором
набор потенциальных угроз, как очевидных, так и незримых, не уменьшается, а растет.
Климатические изменения, биржевые крахи, аварии на атомных подлодках и космических
спутниках уже давно из кошмарных видений превратились в предсказанные и частично
случившиеся события. И за ними последуют новые, будь то природные катастрофы или
рукотворные. А вот как они будут восприняты, напрямую зависит от средств массовой
информации. <…>
В размывании грани между вымыслом
и действительностью с помощью масс-медиа наблюдается большой прогресс. Перед камерами
международных телеканалов ведутся целые войны (в Ираке, например); именно через
СМИ террористы официально объявляют о все новых злодеяниях,
а спецслужбы предупреждают о возможных терактах. <…>Преступления хорошо продаются.
Когда риски и угрозы становятся повсеместными, наступает черед фатализма.<…>.
В итоге у людей наступает безразличие. При этом заклятый «немецкий страх» (german angst), эта маниакальная раздумчивость
и нерешительность — клише, которое во всем мире так охотно навешивают на немцев
как некую смирительную рубашку, получает новую пищу.
Многие немцы полагают, что жизнь все
же становится опасней. <…>Этот страх имеет и политическое измерение. В сочетании
с возможной террористической угрозой он легитимирует принятие государством все новых
законов о безопасности — в ущерб основным правам. «Страх угнездился в сердцах и
головах людей», — говорит психолог Райнер Функ. И поясняет:
«Когда множество людей, осознанно или нет, стремятся
ко все большей безопасности, смиряясь с тем, что их права
и свободы грубо нарушаются, эта базовая потребность закрепляется в характере».
Люди начинают идентифицировать себя
с этим стремлением, воспринимают его как социально одобренное и нормальное. Возможно,
здесь кроется ключ к пониманию распространенного легкомысленного утверждения «мне
нечего скрывать».
Множество исследований Эриха Фромма
посвящено установкам и ориентации социальных характеров, особенно «авторитарному», который хочет установить господство над другими,
чтобы сделать их податливыми, послушными и благодарными. Обратная сторона этого
желания — быть покорным, готовым к страданиям и жертвам, то есть отказаться от личной
свободы и подчиниться воле авторитета. Эта модель проясняет появление тоталитарных
структур и систем.
В книге «Бегство от свободы» (1941)
Фромм задавался вопросом, что заставляет людей слепо подчиняться вождю. Мне близка
озабоченность Фромма тем, что безграничное стремление к безопасности делает нас
безразличными к базовым ценностям свободного мира и представляет опасность как для полноценной жизни отдельного человека, так
и для будущего демократии. <…>Неуверенность и готовность рисковать составляют
сущность свободного человека.
«Свободный человек неизбежно лишен
безопасности, мыслящий человек неизбежно лишен уверенности»,
— говорил Фромм в 1955 году. Вера
в жизнь и созидательные силы, которые живут в каждом человеке, сопровождают его
на пути к осознанному «я есмь я». Из этой ключевой мысли
Фромма исходит и его ученик Райнер Функ, когда описывает сегодняшнюю очевидную потребность
в безопасности:
«все больше людей хотят, чтобы их
контролировали, оценивали, оберегали и присматривали за ними. Они хотят действовать
наверняка, поэтому не оказывают сопротивления государству-надзирателю и готовы поступиться
своими правами и свободами».
Итак, по крайней мере, найден один
ответ на вопрос: могут ли люди своими личными установками содействовать государству
в обеспечении внутренней безопасности? Остается вопрос об их безразличии к связанному
с безопасностью урезанию прав и свобод. <…>
Безопасность — удобная альтернатива
жизни, чреватой непредсказуемостью. Но тот, кто поступается своими главными правами,
рискует прогадать. Ведь непредсказуемость — это не только опасность, это и новые
шансы и возможности. В этом смысле свобода действовать по собственному усмотрению
обусловлена тем, что никто не знает наверняка, каковы будут последствия этого усмотрения.
Как говорил Эрих Кестнер, «жизнь — смертельно опасная штука».
Перевод с немецкого
М. Голубовской
Главы из книги Герхарта Баума «Спасти права
Граждан». Свобода или безопасность. Полемические заметки» публикуются с любезного
согласия фонда Фридриха Науманна и благодаря директору его российского отделения
Юлиусу фон Лотарингену, оказавшему «Вестнику Европы» содействие в организации интервью
с проф. Герхартом Бауманном в день его московской лекции.
©
Текст: Герхарт Баум