Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 48, 2017
Елена Зейферт родилась в 1973 году в Казахстане, в г. Караганде. С 2008 г. живёт в Москве. Профессор Российского государственного гуманитарного университета, доктор филологических наук. Член Союза писателей Москвы и Союза переводчиков России. Ведущая литературного клуба «Мир внутри слова» и литературной мастерской «На Малой Пироговке». Пишет стихи, художественную прозу, занимается критикой и литературоведением. Переводит немецких, болгарских авторов, поэтов народов СНГ и России. В середине 1990-х также раскрылась как поэт; исследователь и преподаватель русской литературы и теории литературы, к концу 1990-х проявила себя как прозаик, переводчик, критик. Автор многих книг стихов, переводов, прозы, серии книг для детей, книги критики «Ловец смыслов, или Культурные слои», монографий по литературоведению и др. Публиковалась в журналах «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Литературная учёба», «Новая Юность», «Волга», «Урал», «Нева», «Крещатик» и др. Победитель I Международного Волошинского конкурса в номинации «Стихотворение, посвящённое Максимилиану Волошину и Дому Поэта» (Коктебель, 2003). Лауреат главной литературной премии федеральной земли Баден-Вюртемберг (Штутгарт, 2010), а также VIII Всемирного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» в конкурсе поэтов-эмигрантов «Эмигрантский вектор» (Брюссель, Льеж, Париж 2016).
Deutschland
Eine Mauer durchschneidet mich.
Sie geht
der Länge nach mitten durch meinen Leib hindurch,
nachdem sie im Bereich des Herzens eine Schlinge gelegt
und es die Sonnenallee entlang der zerschnitten hat.
Das linke Ohr
hört nicht,
was das rechte erfuhr.
Das rechte Nasenloch
ahnt nichts von dem Aroma,
welches
das linke
genießt.
Meine Zunge
ist durchschnitten
wie die einer Schlange.
Nur meine linke und rechte
Gehirnhälfte
senden einander Signale zu.
Warum habe ich mich immer noch nicht an den Schmerz gewöhnt?
Warum träume ich davon, dass ich aufzustehen versuche,
zusammenwachse und keine Narben mehr habe?
Германия
Меня пересекает стена.
Она проходит
по центру
вдоль тела,
делая петлю в области сердца,
прорезая его по Солнечной аллее.
Левое ухо
не слышит то,
что узнало правое.
Правая ноздря
не чует аромата,
которым
наслаждается
левая.
Мой язык
разрезан,
как змеиное жало.
Только левое и правое
полушария мозга
передают друг другу сигналы.
Почему я всё ещё не привыкла к боли?
Почему мне снится, что, пытаясь встать,
я срастаюсь и на мне нет шрамов?
Ангелы
В них нет знакомого тепла.
Все их посылы акварельны.
Их ревность к людям не светла
и на сырых холстах Творенья.
Как песнь, невидимы они,
и звуки извлекают сами –
не прикасаясь искони
к душе бескровными крылами.
Но, как подкинутые дети,
глядят на смертных иногда –
решая, что за них в ответе,
уничтожая города.
Tetigit
поэма
в полнеба восходит abesse
другая половина похожа на самую грубую повозку
возничий течёт
какие краски на его шее победно гудят жилы
мышца гораций сжимает кулак языка
лижет летящее нёбо мышца катулл
девочка — латинский язык
он стыдливая девочка
брови её пересекают пунцовое поле маков
в ноздри въезжает повозка разрезая себя пополам
девочка задирает голову и полощет в горле отсутствие
люди обитают в её красной глотке на коротком мостике
между вкушением и дыханием
они перерождаются в кончики языка
иголки
острые паузы после седьмого слога в оде горация
сладкие невозможные удары против мецената
антиримские заявления
одетых богов
о байи
о рай земной усыпанный виллами свободнорождённых
как глумлив взгляд на тебя в этой хрустальной паузе
как заточен кончик латыни
разрежьте золотую уздечку пегаса
овод, овод в солнечной сетке
вибрации раскатистого света в пещере
обители тела латинского языка
роскошный волосяной мост tangere
с просветами отсутствия
над рекой густого кармина
гримаса
световая горка языка
плачет идол
ему коротка
солдатская туника
в высоком невидимом небе состязаются в экстатике
ручной тимпан и охотничий горн
тонкий волосок
между
тактичностью и тактильностью
тетивой и тактом
выныривает Tetigit из прямых плеч лука
и позволяет себя обнимать
пробовать на вкус
поражать молнией
задевать плугом
орошать
волновать
соблазнять
латынь прикасается к его сердцевине и становится границей
он ступает на берег и исчезает
Tetigit процесс прикосновения
но в раннюю пору мгновения к нему можно и прикоснуться
милый безумец
чьи жесты нырнули в загрубевшую кожу подошв
и пробковую паутину сандалий
он приглашает на танец девочку — латинский язык
их фигуры повороты шаги и позы из камня
повисли в воздухе
как летучие рыбы и деревянные птицы без перьев и ног
с врождённым дословесным желанием
и умением летать
кончик латинского языка
ласкает
зрачки
храбреца
отнявшего хлеб у жреца кибелы
и пощекотавшего плющом глотку левого льва в её упряжке
малолетний поэт на коленях матери приставил ладони
к круглому рту
и выдыхает гимн
tangerecarmina
Tetigit пронизывает латынь
даёт ей сквозные уроки экстатики
он её внутренний ландшафт
эквилибристика её мышц
свечение радаров крупной розы её родовых небес
они понимают друг друга без слов у самого устья реки кармина
и впадает Tetigit в язык
и выходит из воды живым
когда девочка окликает его
сама становясь рождающимся на глазах у всех веществом
она говорит — горы бык бог
киликийские ворота грациозно и мощно прорезают горную цепь
взлетая
склоны тавра изнемогают от любящей влагу растительности
лавра
мирта
ладанника
по мере восхождения
вереск переходит в кипарис
кипарис в кедр
у кедра здесь корни вереска
по рычащему морю плывут корабли с мёдом
белокурый конник
становится на колено перед смоляным антиконником
и вынимает из его груди красный меч
латынь трёт ладонью сведённую мышцу вергилий на напряжённой шее
звонкие эпистолы её синтаксиса взлетают над текстом
в будущем и прошедшем
их вираж делает видимой графику вещи
ажурные упряжки с золотыми стреловидными крыльями!
первые летательные аппараты!
это ювенал на пальчике латыни прячется в напёрстке
а сенека воспитывает нерона вспархивая над его троном
всё объяснимо простой физикой
разницей давлений слова и голограммы
Tetigit с земли отражает возмущение потока с крыла
вяжет воздух у губ геркулеса
смочившего стрелы ядом
возлюбленный латыни становится наковальней и молоточком уха
девочка-язык вибрирует
обращаясь снова в поэму
оглохшую от собственного крика девочку
ожившую тень альбатроса
дно лодки или крошку хлеба
тоскано-эмилианские аппенины
долгую-долгую безумную реку кармина
принимающую в себя дневные притоки и ночные горные потоки
латынь воронкообразно впадает сама в себя
одновременно возвращаясь
Tetigit закрыв глаза ест мясо звука
солёная пена лижет белые колени и стопы латинского языка
на алом камне
agnusDei
с пинцета взлетевшего глагола падает капля тирренского моря
Краткий комментарий
В поэме важнее всего энергия. Знание латинского языка для читателя вторично. Латынь выловлена здесь зеркалом. Важны дрейф и экспансия живых токов, непредсказуемость нового ската или подъема, как подъязычная колонна.
Abesse — не быть. Tangere — касаться. Tangerecarmina — писать стихи.
Tetigit — прикоснулся. AgnusDei — ангел Божий.
Из дневника
В моё уже привычное русское и немецкое в начале мая 2016-го вдруг вновь властно вошла латынь (она стучалась уже с января), подарив новые переводы из Горация, Катулла, Овидия, Марциала и мою собственную поэму «Tetigit», которую я завершила сегодня. Этот НЕОбычный атмосферный фронт, на радость мне стремительно набиравший силу в творчестве, давал прежде незнакомые затяжные вспышки эйфории. Особенно в середине июля, когда поэма и переводы текли как маслу.
Я решила закончить поэму сегодня, потому что уловила, как воздушная масса латыни уже временно уклоняется, возможно, собираясь вернуться более властной, но когда? Образно говоря, как в задаче Римана о распаде произвольного разрыва, две области пространства с различными свойствами — в моём случае русско-немецкое (индивидуально для меня неотделимое друг от друга) и латынь — были разделены тонкой перегородкой, которую следовало убрать спервоначала. Тогда время было равно нулю.
Моё творчество с его безумными языками и векторами, ласкающими меня изнутри, сегодня резко двинулось, время начало отсчёт, а поверхности разрыва, увы, не всегда совпадают по скорости со скоростью движения всей среды. Или поле давления дало ложбину, или я испугалась снижения ветра при удалении пространств друг от друга, но за последний час поэма родилась целиком. Сколько можно пробыть в этом разрыве или ложбине — Бог весть. Возможно, родится что-нибудь ещё необычное.
29 июля 2016 года
Отлучение
Отлучаемый костенеет, кожа жёстче коры,
Он руками хватается за ускользающий свет.
То ли голову в небо задрать, то ли яму рыть,
То ли просто смотреть — ничего не видеть — вослед.
Не утешится плачущий, ибо он не блажен.
Отлучение — боль или даже боли больней.
Потерять упругость и сонную силу корней,
Обрести пустое, не дышащее взамен.
Люди не сомневаются, вправе ли отлучать,
И не дарят розу или глоток молока.
Отлучаемый будет признан святым в веках,
А пока бредёт по самой кромке луча.
* * *
Руки твои на моей голове, и я маковка храма, жидкая роза, колокольчик во рту,
между твоими лопатками мокрая флейта в пальцах девочки, капли молока на белой траве,
твои губы и дыхание над моей макушкой, и я на цыпочках к тебе расту
из зёрнышка, детского голоса, рук твоих на моей голове…
Мы с тобой внутри птичьего горла — в хороводе девочек с лепестками на голых
плечах,
млечными лбами, медовыми голосами волос…
И слоится воздух, и ходит твой кадык, и зелень вокруг горяча,
и целый напёрсток полон крохотными яблоками и смеющимися ангелами стрекоз.
Триптих
* * *
Рядом — я отвлекаю себя, ощущая весомую тяжесть серьги
в собственной мочке, пытаясь тихонько свернуться в ней,
словно на талом фантомном снегу, от которого как ни беги,
как ни стремись, окаянная, прикоснуться к нему нежней, –
он умирает, немеют пальцы твоих зрачков, и литой мой снежок
ты возвращаешь стаканом не нужной тебе воды;
ты не учёл — я расту, мне больно, между восторгом и лобовым пети-жё,
между твоим кадыком и орбитой новой звезды;
как живописец, ты вынимаешь розы, одну за одной, из закрытого рта,
глина на розах сразу сухая, цвет их серый, скупой;
руки твои испачканы моей мокрой яичною скорлупой –
снегом, сличающим твой белый голос и мою невидимую гортань.
Встреча
Оборачиваюсь, будто речная капля падает на голову в озвученный срок,
я стою, а на самом деле плыву и теку, оставляя воздушных девочек за спиной,
у них есть свои имена и застывшие позы, водоросли в волосах, цветок
раскрытого рта, и каждая доли секунды назад была, несомненно, мной.
Ты видишь не только их, но последнюю впереди. Она вертится, как винил,
в игольное ушко вдевает мокрые волосы, ей навеки неполных шестнадцать лет.
Целовальщица проводит губами от переносицы до живота, но её, кажется, нет?
Метаморфоза кофе, сваренного из воды валдайских озёр, молозива и чернил, –
голос рождается из внутренней стороны твоей ладони. Тяжёлые лодки ресниц
принимают в себя нежнейшую из моих сестёр — блаженную. У меня во рту
звучит колокольчик, крохотный, трогательный, в юбочке на свету,
и раскачивает до беспамятства самую пряную и драгоценную из моих границ.
Так близко видеть тебя, прибрежные камешки перебирать, — люди живут,
словно звери, словно молчащие арфы, на расстоянии вытянутой руки.
Я нахожу губами пряжку туфельки на дне реки.
Ты её осторожно кладёшь в ладонь, превращая в звук.
* * *
Пеленальщик боится притронуться к моему горлу, я словно вода в броске,
пловец рассекает меня и притягивает, постылый, к самой себе вниз головой,
я стопами ищу дно, это твои руки, они горячи, мне хорошо в твоём кулаке,
при любом напряжении моих мышц и голоса всюду ты, растекающийся Москвой,
в которой мне хочется жить, я лежу на нежной кожице тютчевских губ,
ты с кем-то здороваешься за руку, я прячу в ракушку ложбинку своего живота,
ты прощаешь всех прежних женщин, я сыплюсь апрельским цветением на бегу,
в дыхании рослых яблонь во рту твоём, словно в саду, словно за пазухой у Христа.
* * *
Размышляла о тех,
кто ещё погибнет
на гражданской войне,
в метро,
в упавшем самолёте…
А застилая детскую кроватку,
как решение всех проблем,
нашла в постели башмачок
с пухлой ножки
дочкиной куклы.
Фашизм
Братья, может быть, вы
И не Дон[1] потеряли…
(А. Твардовский. «Я убит подо Ржевом…»)
Мне снова чуть больше двух лет,
и я слушаю паузы между бабушкиными словами.
Она говорит то по-русски, то по-немецки.
Слова нанизаны на фосфорическую нитку.
Видно свечение пауз.
Она смеётся — лет в двенадцать ей досталось плёткой
от батьки Махно.
Он скакал по её родной Макеевке
и от нечего делать стеганул любопытную девчонку.
С апреля 2014-го у меня горит плечо.
На нём из моей крови и мяса вырастает голубь.
Тогда в Макеевке свирепствовал тиф.
Это что-то глубокое.
T—i—e—f[2] — каждая буква ударяется о землю, как мяч,
но не подпрыгивает вверх,
а проваливается,
уходя в глубокий колодец,
который сама и прорывает.
Звук получается густой, низкий, топкий, поздний.
Буквы в этом слове разной высоты.
«I» выше всех,
она, как ёлка, вокруг которой кружатся в хороводе остальные буквы.
Герои бабушкиных рассказов бесцеремонно уходят.
Я загибаю пальчики на незнакомых словах –
война… убит… погиб… пуля… взорвать…
Постарев на сорок лет,
смотрю новости в мобильном:
– На Украине запоздалая весна.
– Самолёт летел над Донецком, а упал на дно Дона (!). Все остались живы.
– В центре Харькова ищут бомбы.
– Несколько убитых на войне
поскользнулись у входа в рай
на фарше из перемолотых детских пальчиков.
– Никто не знает значения слова «фашизм».
* * *
дочка вынимает странное существо из «киндер-сюрприза»
ахает
снимает с барби босоножки на шпильках
надевает ему на лапы
отходит
любуется удовлетворённым взглядом автора шедевра
Подъязычная колонна
Лирический цикл
Дом
прозрачные кубы воздуха у эстакады –
шахматная игра
между флейтой пана
и лесным рогом эйхендорфа
тень креста лежит между тёмными и светлыми клетками
делаешь ход
и из звуков лесного рога
в пустоте
под ногами вырастает крыльцо дома
Москва, 6 сентября 2016 года
* * *
цветок
этот единственный длящийся цветок
в круглом храме
между мной и тобой
мы не осмеливаемся сорвать его
прозрачный шар храма медленно катится от горла к животу и обратно
высокий
ты учишь меня быть медленной
сколько дней и ночей я не целовала твой язык рождающий живые стихи
не ласкала его мышцы и позы
не там ли где мы жевали землю в поисках корней
я не гладила твоё лицо по линиям созданным Богом
и в белых облаках тонула твоя львиная грива
и крупный ангел рос в тебе от самых пяток
и я не обнимала его
куда смотрят мои зрачки? Горе?
в храме по полу катятся монеты от нищего к ангелу с сухими зрачками
* * *
камушек с моста мирабо –
косточка
косточка за моим ухом
твоя охранная грамотка
мост не видит реки сидящей на корточках
ярмарки домов
внутренний танец цветка
в ямочке на моём голом плече –
камушек с моста мирабо
* * *
задерживаясь вечером
я потом выбегаю из входа-выхода
новой серо-каменной станции метро
во французском стиле
с остающимися за моей спиной
изогнутыми фонарями
и скамейками, как на бульваре
(возле них так не хватает деревьев!)
и всегда вижу
напротив открывающихся дверей
встречающего тебя…
ты делаешь стремительное движение вперёд.
и обнявшись а затем взявшись за руки
мы идём домой.
но сегодня разрядился мой мобильный
я не стала звонить тебе с другого телефона
и предупреждать во сколько освобожусь.
я прошла по бульвару внутри метро
по мокрому асфальту плит
в котором отражались
то ли звёзды
то ли светильники.
и вышла в пустоту.
даже такая репетиция жизни без тебя
меня напугала
и долго держала в страхе.
а у входа в иную подземку?..
ты встретишь?
без звонка по телефону.
заслышав мой приход в еле слышном шёпоте деревьев
которых не было в метро.
* * *
твой язык мерцает в моём сознании
становясь ландшафтом моего рта
он похож на птичье горло во время пения
внутри тебя текут две реки
одна от уха к языку
другая от глаз к пальцам
поэзия
живопись
Из цикла «Метафоры на пуантах»
* * *
правда порой похожа
на золотую застёжку
иокасты
входящую в глаз эдипа
* * *
Кто услышал его? Христа ради, на!
С неба видит — идёт человек…
Старый нищий нашёл виноградину
У скамеечки, на траве.
Он поднял с земли пыльную ягоду
И поднёс поскорее к губам.
Эх, для счастья так мало и надо бы.
Только волю, да воля слаба.
Он траву всю обшарил ладонями,
Щурил, щурил глаза. Ничего.
Бросьте с неба награду бездомному,
Пожалейте немного его…
Фотописьмо
когда Бог создавал Ирландию
он залюбовался
и несколько сочных и андеграундных красок жизни
упало на Германию
Бог спохватился
пытаясь стереть их пальцами
но только размазал
обозначив землю Баден-Вюртемберг
когда Бог создавал мои глаза
он вспоминал
своё восхищение Ирландией
и думал на гэльском языке
мой фотоаппарат — это Бог
в ту секунду
когда он переводит глаза
с Ирландии на рождающуюся Баден-Вюртемберг
в Его зелёных радужках звучат будущие хиты U2
О том, что прозрачно
* * *
Мужчина, увязший в своей пустоте,
делит зачем-то с тобою постель,
но прерывает волшебный акт;
ты к нему эдак, ты к нему так,
он же, просто надев штаны
(руки, крики твои не нужны),
хочет из жизни твоей уйти,
ты как кочка на ровном пути.
Завтра тебе, еле-еле живой,
ехать по долгой такой кольцевой,
и возрождаться, отращивать «я»,
колышек вбить, где граница твоя.
Знаешь, а всем на тебя наплевать.
Не кантовать тебя, не ницшевать.
В этом особая, чёрт, благодать.
* * *
Ты касался лица моего, а во мне пели колокола
(этот медный язык тихой церкви в моём городке),
и, задрав подбородок, под звонницей девочка шла,
пятилетняя девочка (я?) налегке, налегке…
Ты меня обнимал, а внутри меня плыли суда,
и гружёные баржи, и льдины, и сонмища рыб,
я впустила в себя эти реки, не помню когда,
не с рожденья — тогда во мне жили другие дары…
Ты входил в моё лоно. И лиственнице — небес
головою касаться, вспархивать — голубям,
танцевать — сполохам!.. А мне, повинуясь судьбе,
быть церквушкой, рекою, деревом, но без тебя.
* * *
Weil ich niemals dich anhielt, halt ich dich fest.
(R.-M. Rilke)
Поскольку я не коснулся тебя, я тебя удерживаю.
(Р.-М. Рильке)
Эта точка на линии горизонта — милый, ты?..
Ты полгода мне дышишь в лицо, глаза в глаза.
Но отходишь в сторонку и сразу сжигаешь мосты,
Если кто-то из нас понимает — будет гроза.
Я тогда отступаю. Я уступаю тебе.
Ты же бьёшь в набат и требуешь быть с тобой.
Я осмелюсь озвучить — знаешь, а снег бел.
Ты меня не поддержишь. И правда, зачем нам боль?
Сыплет снег небесный. Он так хорош поутру.
Это лучшая из порош, твой отринутый снег.
Я тебе благодарна, мой платонический друг,
За возможность рождаться вновь и летать во сне.
* * *
Господи, хоть бы разочек увидеть, как он спит!
Разметав свои руки или обняв себя?
Подойти к нему спящему и попросить: терпи,
И меня ведь ангелы наших чувств теребят.
Не укрывшись, хмурясь, встревожив вихры
(А на детской щеке — от подушки измятой след),
Он как рыцарь, воитель нашей нелёгкой игры,
Он как мальчик, дитя надо мною побед.
Милый мой… По твоей небритой щеке
Провести бы рукой или в губы поцеловать.
Кто-то мудрый зажёг маячок на реке вдалеке,
И колышется лодочка нашего естества.
Молчание
Моё молчание, как золото
в тигле
твоего молчания.
Ты решаешь,
сколько ему кипеть,
когда переполняться через край
и прорываться наружу.
Но ты не решаешь
судьбу слитка.
Написано в небе: рейс Москва-Берлин
Без обид, я опрокинусь и назову тебя, величальник других, сестрой,
положивший меня на лопатки — нежно! — в лодку мокрого рта.
В моей левой ключице, над сердцем, Элиот свил гнездо весной
из твоих целовавших ресниц, и птенцы его ищут пищи в моих чертах.
Разузнаю, можешь ли ты быть прощён, а я — порхать.
У меня не хватает слюны и пороха, чтобы тебя листать.
Подари мне цветок-воронку из траектории падающего листа,
подъязычный, держащий лестницу моего стиха.
Ты вскричишь, распростаешь руки: о моя жена,
завелась ты, княжна, в волосах моих, в перелесках моей головы.
А сквозь ропот щебечут птенцы Элиота: нужна, нужна!
И узлы фонтанной воды пружинят стеклом живым.
26 июня 2016 года
Берлин
Нежное, нежное чувство счастья нарастает — под ногами крупные желтые листья осени, и люди, которые любят и понимают тебя, так близко, — счастье накрывает с головой, идём в кафе, и я глажу свои локти и над ними короткие рукава коктейльного платья, чтобы утишиться и насладиться гармонией.
И вечером на сетчатке залитый солнцем Берлин, огромные листья на мощёных улицах, чашка горячего шоколада. Внутреннее солнце взошло, мне ярко. Так бывает — мир хорош, весь, от хлопнувшей дверцы автомобиля до прозрачности собственных слов, от периферийного зрения до лёгкой ткани платья на собственной коже. Ощути себя драгоценностью, дай любоваться собой. Мои эхолот и шагомер зашкаливают.
© Текст: Елена Зейферт