Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 48, 2017
Перевод Елена Зейферт
Иоганн Вольфганг Гёте Johann Wolfgang Goethe
(1749–1832)
* * *
Es war ein König in Thule,
Gar treu bis an das Grab,
Dem sterbend seine Buhle
einen gold’nen Becher gab.
Es ging ihm nichts darüber,
Er leert’ ihn jeden Schmaus;
Die Augen gingen ihm über,
So oft er trank daraus.
Und als er kam zu sterben,
Zählt’ er seine Städt’ im Reich,
Gönnt’ alles seinem Erben,
Den Becher nicht zugleich.
Er saß bei’m Königsmahle,
Die Ritter um ihn her,
Auf hohem Väter Saale,
Dort auf dem Schloß am Meer.
Dort Stand der alte Zecher,
Trank letzte Lebensgluth,
Und warf den heil’gen Becher
Hinunter in die Flut.
Er sah ihn stürzen, trinken
Und sinken tief in das Meer,
die Augen täten ihm sinken,
Trank nie einen Tropfen mehr.
* * *
Король жил фульский… Милой
Он верно память чтил
И кубок до могилы,
Предсмертный дар, хранил.
Был сердцу дорог очень
Подарок золотой;
Блестели его очи
Непрошеной слезой.
А перед смертным часом
Он рóздал он города
И всё богатство разом,
Но кубок не отдал.
В высоком отчем зале
Устроил торжество,
Здесь свитой окружали
Все рыцари его.
И пóднял он кубок пенный
Со вкусом тех времён,
И в волны дар священный
С балкона бросил он.
Взглянул, как кубок живо
Проглочен морем был,
Закрыл глаза тоскливо –
И больше он не пил.
Николаус Ленау, Nikolaus Lenau
(1802–1850)
Весенние приветы
Как нежен воздух после зимних вьюг!
Мне нищее дитя даёт из рук
Фиалку. Горько, что цветы весны
Мне бедностью в подарок суждены.
Из рук несчастья первый дар, цветок,
Дороже – новых добрых дней залог.
Так наше горе, как весны привет,
Потомкам – знак грядущих лучших лет.
Готфрид Келлер, Gottfried Keller
(1819–1890)
Вечерняя песня
Милые окошки моих глаз,
ясный свет горит так долго в вас,
смóтрите на мир в который раз,
но погаснете в последний час.
Веки ты усталые закрой,
тьма, и обретёт душа покой,
снимет обувь странницы рукой,
чтобы в тёмный ларь улечься свой.
Но двум искоркам в душе сверкать,
как двум звёздочкам, ещё пока,
тлеть и исчезать от ветерка,
как от взмаха крыльев мотылька.
Полем вечером пока иду
и веду падучую звезду:
Пейте, очи, сквозь ресниц гряду
мира золотую череду!
Фридрих Ницше, Friedrich Nietzsche
(1844–1900)
Маленькая девочка-бриг по прозванью «Ангелок»
«Ангелок» меня зовут –
Нынче бриг, была девчонкой,
Ах, во многом я девчонка!
Ведь вокруг любовных пут
Вертится штурвальчик тонкий.
«Ангелок» меня зовут –
Мой наряд из ста флажочков,
Милый капитан-дружочек
У руля стоит, надут,
Как сто первый из флажочков.
«Ангелок» меня зовут –
Вдаль стремлюсь, туда, где свечка
Для меня горит, овечкой,
Страстною тоской живу.
Я всегда была овечка.
«Ангелок» меня зовут –
Верите ль, собачкой лаю,
И мой ротик извергает
Дым и пламя там и тут…
Кто мой чёртов ротик знает!
«Ангелок» меня зовут –
Бросила в сердцах словечко,
И к последнему местечку
Друга быстренько ведут:
Да, он умер от словечка!
«Ангелок» меня зовут –
С горя прыгнула с причала
В море, рёбрышки сломала,
А душа нашла приют:
Да, сквозь рёбрышки сбежала!
«Ангелок» меня зовут –
Кошечкой душа упорно
В пять прыжочков через волны
На кораблик – тут как тут!
Лапки у неё проворны.
«Ангелок» меня зовут –
Нынче бриг, была девчонкой,
Ах, во многом я девчонка!
Ведь вокруг любовных пут
Вертится штурвальчик тонкий.
Песни и афоризмы
Ритм в основе, рифмы в строчках,
Музыка в душе жива:
Писк божественный – назвать
Можно песнью. Иль короче –
В ней «как музыка слова».
Афоризм хорош в другом:
Он смеётся, грезит, скачет,
Спеть его нельзя, а значит,
«Смысл без песни» – назовём. –
Я вручу их – на удачу?
Правила жизни
Чем жизнью наслаждаться,
Умей собой владеть!
Учись-ка подниматься!
Учись-ка вниз глядеть!
Чистейшие стремленья
Облагородь спокойно:
Добавь грамм униженья
К кило любви достойно!
Не стой на ровном месте,
Вверх не взбирайся ты!
Мир выглядит чудесней
Со средней высоты.
Заключительная рифма (шлуссрайм)
Смех – искусство непростое.
Завтра лучше я освою,
А сегодня – ваш ответ?
Искра шла от сердца всё же?
Голова шутить не может,
Если в сердце жара нет.
Ешьте мой обед смелее!
Завтра будет он вкуснее,
Послезавтра – ах, обед!
Вам добавки? Я устрою,
Семь вещей идут со мною
Мужествам семи вослед.
Карл Шпиттелер, Carl Spitteler
(Швейцарский поэт. 1845–1924. Нобелевская премия 1919 г.)
Скромное желаньице
Раньше, у истоков, в детстве,
если выбрать нужно было
мне подарки, я смущался…
Что на ум мне приходило
из огромного богатства?
Кубиков цветные грани,
яркие картинки в книжках
да солдатик оловянный…
Позже стали мои страсти
чётче и смелей, не скрою:
имя гордое хотел я,
мир перевернуть героем;
в лáвровом венке воитель,
я попал бы в рай искусства,
где в цветах – чудо-деревья,
прекрасных женщин чувства.
А сейчас, когда надежда
снизошла ко мне устало
и желаньице возникло,
почему-то стыдно стало…
мне бы вспомнить, как ребёнку,
колокол, что слышал, сонный,
раньше, у истоков, в детстве,
вспомнить эти перезвоны.
Стефан Георге, Stefan George
(1868–1933)
Агнцы
С широкой просеки к реке купаться
Во тьму от дум тяжёлых и вопросов
Через луга и волны мчатся агнцы
В забытой красоте стихов белёсых.
Как солнце, веселы и лунногрустны,
К сокровищам вы равнодушны, агнцы!
Немного суетны, на сердце пусто –
За колокольцем вожака угнаться б!
Старее нас – дух вечно-юный с вами!
Ягнята радостей, для нас остывших,
С тяжёлым шагом лёгкими прыжками
И чувствами, что не понять отжившим.
О осторожно! Робко с косогора!
Ягнята водосборников манящих
И верности, не знающей укора,
И дали, вас напрасно не страшащей!
Райнер Мария Рильке, Rainer Maria Rilke
(1875–1926)
Cонет XX
Но что, Господь, Ты примешь от меня,
Ты, давший слух нам щедрою рукою?
Мой образ вечереющего дня,
по памяти: весна в России – конь…
Навстречу мчался, от деревни прочь,
конь белый, волоча за путы кол,
чтоб одному в лугах остаться в ночь;
как гривы завиток дрожал легко
на шее в такт движению тоски,
хоть грубо был стеснён его галоп.
Как бились в его жилах родники!
Но чуял конь свободу, ширь полей, ещё б!
Он пел, он слушал: как в своей судьбе
круг Божьей саги замыкал. Мой стих: Тебе.
Воспоминание
И ты ждёшь того, что сможет
сделать жизнь бесконечно длинней;
чрезвычайно и непреложно,
камня сон растревожит,
обратит тебя к глубине.
Книги в лучах рассвета,
золото, стать томов;
ты грустишь об оставленных где-то
странах и о силуэтах
женщин, утраченных вновь.
И вдруг познаёшь: это было.
Привстаёшь, и видны пред тобой
годы прошлого, суть и сила,
страх – и в молитве покой.
Ангелы
Их души светлые, без тени,
У всех сомкнутые уста.
Порой греховному томленью
Приоткрывается мечта.
Почти похожи меж собою;
Молчат у Господа в саду –
Так паузы полны покоя
В Его властительном ладу.
Но стоило крылам раскрыться,
Под ними ветер оживал:
Как будто Бог листает, мнится,
Рукой ваятеля страницы
Неясной Книги всех начал.
Георг Тракль, GeorgTrakl
(1887–1914)
Всё темнее
Пурпýрную крону ветер качнул:
Дыхание Бога пришло и ушло.
Вот чёрное возле в леса село;
Три тени упали на пашню одну.
Внизу скудный сумрак, покоен и тих
Для невзыскательных дол.
Из сада и зала привет дошёл,
Что день уже хочет уйти,
Благочестивый тёмен оргáн.
На троне Мария в синем сидит,
Баюкает дитятко у груди.
И ночь полна звёзд и долга.
Юноше Элису
Элис, когда дрозд в чёрном лесу позовёт,
Это к твоему уходу.
Твои губы пьют прохладу голубого горного ручья.
Оставь, пока чело твоё тихо кровоточит
Древними легендами
И тёмным толкованием птичьих виражей.
Но ты нежным шагом вступаешь в ночь,
Полную винограда пурпýрного,
И твои гибкие руки всё прекраснее в синеве.
Куст терновый звенит
От взора твоих лунных очей.
О как давно ты, Элис, умер.
Тело твоё – гиацинт,
В который монах погружает свои восковые пальцы.
Чёрная пещера – наше молчание,
Из которого подчас выходит кроткий зверь
И медленно опускает свои тяжёлые веки.
На твои виски каплет чёрная роса.
Последнее золото падучих звёзд.
Воль течения
Закончены жатва и сбор винограда,
Сельский осенний уют.
Молот и наковальня поют,
Смеётся пýрпурность сада.
Ветки с глухой ограды
Ребёнку в белом неси.
Как долго мы умирали, спроси;
Солнце лить чёрный свет радо.
Рыбка в заросшем пруду багряна;
Лоб испариной страха блестит;
Вечерний ветер в окне шелестит;
Синяя тяжесть и муть органа.
Звезда и тайные знаки,
Хочется снова на небо взглянуть.
Явленье Богоматери, боль и жуть;
Чернота резеды во мраке.
Георг Гейм Georg Heym
(1887–1912)
Слепой
Он у забора, не пускают в сад.
Здесь не мешает мýкою своей.
«Смотри на небо!» Нет вокруг людей.
И начинает поднимать он взгляд.
Глаза мертвы. «О небо, где оно?
И каково оно? Где синий цвет?
На ощупь знаю мягкость, твёрдость. Нет,
Ведь красок я не знаю всё равно!
Не видел пýрпур моря. Золотой
Полдневный луч на поле, языки
Огня и камня драгоценного, руки,
Держащей гребень над волос волной.
Ни разу звёзд! Не знал лесов, весны
И роз её. Во мраке гробовом
Багровой ночью я иду, ведом,
Мне пост и ожиданье суждены».
Как лилия белёсая, торчит
На тощей шее голова. Кадык
Гуляет, словно мяч, убог и дик.
Из узкой щели пара глаз журчит,
Как пуговицы белые. Упал
Луч полдня – мёртвых им не напугать.
В пучине глохнет неба благодать,
И отразит её свинцом опал.
Готфрид Бенн, Gottfried Benn
(1886–1956)
Прежде
Ты прежде сдерживал тень
от зимних покровов ранних,
сумрак прудов в тумане
и деревень.
Иль сфинксовой синью согреты
до снежных пучин города –
куда же пропало всё это,
вернётся ли когда?
Всё от скорби и дара
в нас с грудным молоком:
то, что мы так страдали,
благо будет потом?
Маша Калеко, Mascha Kaleko
(1907–1975)
Известное чувство
Когда впервые умерла, –
смерть видела ясней.
Погасло всё, настал покой,
Так было в Гамбурге, весной,
И восемнадцать мне.
А умерла второй я раз –
Так больно, не могу.
Как мало от меня, смотри:
Стук сердца у твоей двери,
След красный на снегу.
Но, умирая в третий раз,
Могла я боль терпеть.
Смерть стала мне – как хлеб, постель,
Как платье, обувь – в доброте.
Я не умру теперь.
Старая любовь при трезвом рассмотрении…
И это тот желанный, что когда-то
Вселился в сердце на всё лето мне!
– Его глаза и голос, как во сне,
Мне были светом и мечтой крылатой…
Подумать только, на всё лето – мне!
Разбитые сердца ушли из моды.
А я, несовременное дитя,
Ждала, что дождь и ветер налетят,
Но ты со мною будешь, благородный…
Месье, и что теперь, года спустя:
Вы – памятник унылый эпизоду.
Ян Вагнер, Jan Wagner
(род. 1971 г.)
Кведлинбургские каприччио
густой и тяжёлый дождь. каждая капля
сжимает в кулак силу целого столетья.
в узких неровных переулках стоит история
города – записана шрифтом брайля.
колокольный звон, он словно закутан в бархат,
чтобы не разбился фарфор воздуха.
голуби, на самом коньке собора,
точки в ряд – неподвижные
словно заклёпки на двух серых кусках –
шифере крыши и неба.
***
fish & chips
«мы хотим чтобы вы перенеслись в
эпоху короля эдуарда», стояло в меню:
высоко над нашими головами на потолке
роскошный рыболовный крючок люстры.
мы видели в тяжёлых мутных зеркалах
как стынет еда. и сами мёрзли.
снаружи шёл первый снег, мы были
самыми последними, поздними гостями. вдруг
смешок официанта донёсся из кухни –
как голос ионы из чрева кита.
В Пиеве
летней кистью с бахромой в лазурь
над крутым склоном окунается:
точка в длинном условном придаточном предложении мироздания.
озеро отсюда сверху – лишь крохотное
карманное зеркальце вечности.
ветер упражняется в свободном падении с девятисот метров.
крепкие узкие дома, в которых время
с пустыми руками сидит за прялкой.
солнечные пятна, по вечерам, на стенах
как марки на письмах, которые никогда не будут отосланы.
за домами в рощах лежат на земле сети
и с нетерпением ждут зрелости олив.
Артур Розенштерн, Artur Rosenstern
(Российский немец, живёт в Германии. Род. 1968 г.)
я говорил чужим голосом…
Виктор Шнитке
* * *
я говорил чужим голосом
перед множеством наполненных завистью взглядов
немногие указали мне дорогу
я видел в тысяче глаз
пучины наших «я»
слышал дифирамбы
ста змеиных льстивых языков
моё лицо не налилось краской стыда
ребёнок во мне чувствовал себя хорошо –
он научился молчать
Виктор Шнитке, Viktor Schnittke
(Российский немец. Жил в Москве 1937–1994)
* * *
Что для меня этот терпкий, строгий язык –
песнь Нибелунгов, Нарцисс иль Гольмунд –
безбрежный,
волнующийся, как море,
изменчивый, как тысячи его красок,
и всё же всегда
неизменный в своём существе, –
Что он для меня?
Только речь матери и детство.
Только последнее слово отца.
Только мечта и прибежище.
Только прорыв к пониманию.
Только Будущее.
* * *
В бочке эта дождевая вода
тиха, как пруд, и мягка.
Прохладную влагу, как гладь пруда,
я тронул рукой слегка.
Тёмный мальчишеский лик со дна
взглядом ко мне прирос.
Он вроде знаком, но его я не знал –
то было вблизи, всерьёз?
Я предку взглянул глубоко в глаза?
Или всё было сном?
Может, грядущее сон предсказал? –
И сегодня знать не дано.
* * *
Я заблудился в чужих языках,
примкнул к племенам чужим.
В сорок четыре стою, как чужак,
рядом с миром другим.
Всё, пожалуй, длинней дорога домой.
Боюсь, не дойти мне, нет.
Здесь я камень дорожный, знак путевой,
а там я – погасший свет.
Старик под открытым небом
Он видел – тянутся к небу деревья,
рыбы меж водорослей играют,
и забывал большие сомненья,
которые спать ему ночью мешают.
Травы в уши ему рокотали.
Бабочки на ветру парили.
Забыв о мире, уйдя в мечтанья,
был он полынью, ромашкой, липой,
бабочкой, птицей в небесном эфире –
и, нераздельный в едином, великом,
пел в нём род предков в подлунном мире
и будущее хором разноязыким.
Мечта
В чернильной глубине ночной
раздался хриплый звук сирены.
Корабль отчаливает. Мой
прощальный взмах, Вам незаметный.
Вот с гривой огненной, в дыму
корабль уходит. Вы одна.
Уже я вижу лишь корму,
уже на тёмных водах сна,
где детская страна моя,
корабль Ваш тонет в мифах вечных…
Ваш отблеск из небытия
на мне. Хочу его сберечь я.
© Перевод: Елена Зейферт