Министерство государственной безопасности как объект воспоминаний в воссоединенной Германии и структурный элемент диктатуры СЕПГ
Перевод с немецкого Леонида Карина
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 48, 2017
Перевод Леонид Карин
Томас Гросбёлтинг, родился в 1969 г., изучал новейшую историю, католическую теологию и
германистику в университетах Кёльна, Бонна, Мюнстера
и Рима; в 2005—2007 гг. руководитель отдела образования и исследований в аппарате
федерального уполномоченного по изучению архивов Штази.
*«Вестник
Европы» публикует (сокращениями, обозначенными <…>) любезно
предоставленные нам фондом Фридриха Науманна
несколько статей из сборника под редакцией профессора Томаса Гросбёлдинга о разных аспектах жизни ГДР.
«Государство
Штази»1 — наверное, ни одно другое название ГДР за
прошедшие двадцать лет не вызывало столько эмоций. Оно по-прежнему является
предметом споров, причем не только в академических кругах, но и — как вновь
показали недавние публичные дискуссии — далеко за их
рамками в среде медийной общественности и на
политическом уровне2. «Государство Штази»
— это одно из тех словосочетаний, которое вновь напоминает об образе «стены в
головах» и о том, что различия между Востоком и Западом в Германии все еще
существуют. В то время как в течение двадцати лет в структурах и формах
повседневных жизненных связей между Восточной и Западной Германией многое уже
выровнялось, однако чувства единства у них так и не возникло.
<…>Между Востоком и Западом все еще существует
глубокий раскол из-за различий в пережитом в 1989–1990 годах. Если на
Западе жизнь, в общем и целом, продолжалась, как и до этого, то многие граждане
ГДР, напротив, испытали глубокий шок, который помимо множества перемен к
лучшему означал и разрыв с прежней жизнью, и появление чувства неуверенности. К
этому добавился частью негативный опыт жизни в воссоединенной Германии, который
побуждал кое-кого из граждан бывшей ГДР идеализировать прошлое реального
социализма и видеть его в позитивном свете.
У такого хода событий есть, разумеется, целый набор
причин. Тем не менее публичная дискуссия и
германо-германский спор удивительным образом концентрируются вокруг одного
комплекса тем: несмотря на то что налоговая надбавка в поддержку солидарности,
разница в оплате труда государственных служащих и многое другое создали большое
количество поводов для трений, на первый план в германо-германских дебатах об
эмоциональном настрое населения выдвинулись отнюдь не конфликты вокруг
интересов и распределения. Вместо этого часто возникали разногласия из-за
различий в интерпретации прошлого самими немцами, у которых в течение 1990-х годов в конечном счете ослабело ощущавшееся вначале чувство
единения3. В центре сложного процесса дискуссий оказались картины истории,
связанная с ними оценка жизни в ГДР и множества отдельных судеб. С этим
наблюдением солидарны даже те авторы, которые считают слияние Востока и Запада
в принципе удавшимся4. Это обстоятельство
представляется важным и потому, что такие различия в воспоминаниях не только
разделяют поколения «обученных» граждан ГДР и ФРГ, но и могут сохраняться у их
детей, а затем перейти даже к внукам.
С историей разделенной Германии, увы, мы еще не
совладали. В этой дискуссии о воспоминаниях проблема Штази
занимает особое место. Когда после воссоединения выяснилось, каковы были
масштабы аппарата МГБ и как сильно он влиял на большинство сфер общественной
жизни ГДР, Штази, в особенности в средствах массовой
информации, очень быстро превратилась для ГДР в pars pro toto — ту часть,
которая заменяет собой целое5. МГБ стало одним из главных элементов картины
ГДР, представлявшей ее в первую очередь в соответствии с теорией тоталитаризма.
Огромный аппарат служил в качестве инструмента репрессий внутри страны, целью которых
было добиться от населения полного послушания и сломить возможное
сопротивление. Особенно коварными выглядят в этой картине неофициальные
сотрудники — люди, которые доносили государственной власти на своих друзей,
членов семьи или коллег и таким образом поддерживали существование диктатуры.
В противовес этому инспирированному понятием
тоталитаризма и (в большинстве случаев абстрактному) сравнению с диктатурой, а
также представлению ГДР исключительно в черном цвете возникли встречные
проекты, которые опирались на данные из самых разных источников, развивались на
разных уровнях и проявляли — то в большей, то в меньшей степени — политическую
вирулентность: от привязанной к определенным привычным продуктам и товарам «остальгии» до ссылок на удачно
сложившуюся в ГДР собственную биографию. Большинство из этих высказываний и их
идейных контекстов не годятся для того, чтобы создать устойчивую и хотя бы
приблизительно коллективно оформленную восточную идентичность.
Слишком разрозненным оказалось наследие ГДР, слишком
различны позиции немцев, бывших социализированными в ГДР, слишком различен их
опыт жизни при диктатуре. Если это вообще происходит, то эти фрагменты
восточной идентичности складываются в единое целое исключительно под давлением
извне и в результате совместного разоблачения неверной картины ГДР6. Исключением здесь является лишь апологетическая
историческая стряпня бывших сотрудников Штази. Из их
среды систематически и целенаправленно предпринимаются попытки стилизовать
Министерство государственной безопасности под обычную — иногда даже «лучшую в
мире» — секретную службу и представить аппарат власти ГДР в позитивном свете.
Следующие далее размышления опираются на описанную
чересполосицу несовместимых, а порою даже противоречивых воспоминаний, представлений
и интерпретаций. Исходят они из того, что мы не изучили Штази
как основной элемент спорной картины жизни в ГДР научно обоснованным образом и
до сих пор не можем объективно описать ее в различных общественных сферах
публицистики, политики или образования. Будучи мотивированными на это
многочисленными исследованиями о политике в области историографии в
воссоединенной Германии, принадлежащими ученым из других стран7, мы в качестве первого шага в общих чертах определим,
насколько и с какими импликациями воссоединившаяся Германия на материале
воспоминаний на тему Штази смогла понять, что же
представляла собою ГДР8. <…>
«Игра в политику с историей» — так называлось
исследование, в котором Эндрю Х. Бетти проанализировал методы работы,
результаты и общественное восприятие деятельности комиссии Бундестага по
проработке истории и последствий диктатуры СЕПГ в Германии. Методы и результаты
работы комиссии отмечены стремлением не к историзации,
а к политизации — так звучит суровый вывод австралийского исследователя,
который (это надо сказать сразу) в некотором отношении может быть перенесен и
на наш подход к данному вопросу9.
По этой причине Йенс Гизеке, ссылаясь на неоспоримые аргументы, говорил о
необходимости появления «второго дыхания» в изучении Штази,
с тем чтобы в большей мере, нежели до сих пор,
перенести его в контекст общественной истории ГДР и тем самым (я продолжу эту
мысль) вызволить его из ловушки политизированной инструментализации10. В
качестве второго шага мы представим и обсудим некоторые общепринятые
исторические представления о Штази, чтобы таким
образом отточить наше восприятие феномена этой организации.
История Штази как «публичная история»
История Штази всегда была
«публичной», т.е. такой историографией, которая в положительном смысле инспирируется
общественной заинтересованностью, а в негативном —
детерминируется этой заинтересованностью. Там, где, с одной стороны, широкий
интерес может окрылить историографию, он, однако, проявляет себя «как балласт в
той мере, в которой приоритет принадлежит не любопытству, а стремлению к
подтверждению стереотипов»11.
Широкое распространение название «государство Штази», или «диктатура МГБ»12, получило во время и после
падения режима СЕПГ. Как и многие другие, широко распространенные
представления, этот взгляд оформился вместе с ликвидацией диктатуры СЕПГ. То,
чего тогда не могли знать современники, в ретроспективе можно распознать как
постепенную утрату власти правящей партии, которая завершилась крахом ГДР. МГБ
находилось в центре этого процесса. Самое позднее с
1985 года Штази, являвшаяся важнейшей опорой власти,
вынуждена была перейти к обороне. С началом политики реформ, проводимой
Михаилом Горбачевым, объем задач: проверка носителей государственных тайн и
лиц, выезжающих за границу, на предмет соблюдения требований госбезопасности,
сопротивление растущему у граждан желанию выехать за рубеж, — все это росло,
увеличивалось, но теперь правящая партия перестала применять жесткие меры13. В
1987 г. вышедшая далеко за пределами узкого круга оппозиции «битва за Сион» как
попытка Штази криминализировать Экологическую
библиотеку в берлинской Ционскирхе явилась
кульминационным моментом, повлекшим целую серию ошибок и неудач Министерства
государственной безопасности. Движение за выезд из страны, все больше
вырывающееся наружу, и его драматическое обострение в западногерманских
посольствах Восточной Европы, открыто формирующаяся реформаторская оппозиция,
выражением которой были лейпцигские понедельничные
демонстрации и митинг на Александерплац 4 ноября
1987-го — эти и многие другие события являлись отражением приобретающего все бóльшую динамику. Из-за этого мощного оппозиционного
движения и демонстраций, из-за которых МГБ был вынужден порой просто
«прижиматься спиной к стене».
<…>Вначале правительство ГДР, чтобы ослабить требования
масштабных реформ, начало расследовать бесчинства полиции 7 и 8 октября и
пообещало наказать «высших товарищей» из СЕПГ за превышение полномочий и
коррупцию. Однако вскоре стало ясно, что попытки свести дебаты к отдельным
лицам или группам были обречены на провал14. <…>Под «массивным давлением
демонстраций Штази «не нашла способа вновь перейти в
наступление, — выдвигаемые требования во все большей степени прямо касались и
этой организации»15. С точки зрения оппозиционеров и участников демонстраций,
не одни только издевательства и деморализация в период до 1989 г. делали
репрессивный аппарат главным врагом. Прежде всего Штази была тем фактором власти, который единственный,
скорее всего, мог оказаться в состоянии сохранить в стране стабильную ситуацию
в соответствии с требованиями СЕПГ, но в крайнем случае — даже
насильно подавить все, что грозило привести к развалу ГДР. «Штази — на
производство», «Резиновые уши», «Ленивый сброд» — эти
главные лозунги демонстрантов были обращены против МГБ и его сотрудников, а
колонны протестующих демонстрантов все чаще выбирали в качестве своей цели
здания Штази16.
В сумятице и борьбе за власть 1989—1990 гг.
главными темами дебатов за «круглым столом» между правительством и силами
оппозиции явились два момента: роспуск службы государственной безопасности и
обращение с ее наследием17.
Из-за концентрации на этих аспектах многие другие составляющие государственного
аппарата, так же как и государственной партии и ее
массовых организаций, выпали из поля зрения.
Начало тому, что СЕПГ смогла уйти под воду, прикрывшись
«своей Штази», было положено именно тогда18. То, что,
как утверждал шеф дрезденской СЕПГ Вольфганг Бергхофер
(Wolfgang Berghofer), на
встрече 3 декабря 1989 г. на самом деле был согласован «генеральный план», в котором
пять ведущих товарищей из СЕПГ договорились выставить Штази
в качестве козла отпущения и таким способом спасти партию, выглядит более чем
сомнительным19. Тем не менее в конечном результате мы
наблюдаем именно это: концентрация расследований и борьбы за власть новых и
старых элит на министерстве государственной безопасности помогла большей части
старой элиты ГДР, не будучи допрошенной и опрошенной, интегрироваться в новую
систему. Вместе с этим ограничением рамок дебатов утвердилась историко-политическая
константа и на последующий период: концентрация на Штази
осталась основным фактором восприятия ГДР и является таковой, возможно, и по
сей день. <…>с точки
зрения гражданского и оппозиционного движения можно было помешать наиболее
эффективным образом, разоблачая деятельность МГБ и одновременно лишить Штази возможности уничтожить свои документы и тем самым
доказательства20.
Общественность была шокирована, когда был вскрыт весь
масштаб деятельности Штази, а также размер аппарата этого
монстра: по данным на 31 октября 1989 г., в МГБ в качестве штатных сотрудников
трудились 91 000 человек,
173 000 человек
к моменту краха ГДР состояли на учете в качестве неофициальных сотрудников. За
время его существования Штази более 600 000 человек
успели потрудиться в интересах этого репрессивного аппарата в роли
неофициальных сотрудников21.
Масштаб этих цифр становится понятным
прежде всего в сравнении, ведь ГДР по плотности слежки среди диктатур
восточного блока находилась на первом месте: если в Советском Союзе один
сотрудник секретных служб следил за 595 гражданами, а в Польше — на одного
штатного сотрудника приходилось 1547 человек, то в ГДР один штатный сотрудник
отвечал за 180 граждан22.
Эти цифры легко объясняют тот ужас и ту сенсационность,
когда правда всплыла наружу. На этом этапе первых разоблачений возникли и по сей день распространенные в наибольшей степени
стереотипы: когда в первой половине 1990-х в Берлине вышла книга Кристины Вилкенинг «Государство в государстве. Что
говорят бывшие сотрудники Штази» (Christina Wilkening
«Staat im Staate. Auskünfte ehemaliger Stasi—Mitarbeiter»), она
стала небольшой сенсацией. Будучи сама не последним человеком в истеблишменте ГДР,
она проинтервьюировала двенадцать бывших сотрудников МГБ, работавших на
различных иерархических уровнях аппарата.
«Райнер», 47 лет, сообщил
читателям, что под наблюдением находились «всё и вся». Благодаря этому и иным
примерам приобрела популярность идея о «поголовной слежке». Западногерманские
иллюстрированные журналы подхватили тему Штази,
публикации шли нарасхват. Бестселлер о Штази Штефана Волле и Армина Миттера (двух влиятельных
основателей Независимого союза историков ГДР) был озаглавлен цитатой из
последней речи Эриха Мильке перед Народной палатой:
«Я ведь люблю вас всех». Эта книга содержала «ситуационные отчеты МГБ за
январь—ноябрь 1989 г.» и продавалась с кузова грузовика тысячам ожидающих
граждан.
Сегодня «невозможно себе представить», что в первые пять
лет после воссоединения «тема Штази была доминирующей
во всем» — так Клаус-Дитмар Хенке
подводит итог своей деятельности в качестве руководителя отдела образования и
исследований при Уполномоченном по документам Штази23. Общественный интерес,
как и потребность в информации, был огромным. Вскоре и тогдашние исполнители
стали пытаться использовать свои знания, чтобы сформировать и приукрасить имидж
Штази: Маркус Вольф, в
течение многих лет шеф Главного управления разведки МГБ, уже в период
переломных событий попытался представить себя в качестве политика-реформатора и
быстро превратился в телегеничное лицо Штази. Часть
прессы обращалась с ним мягко, почти уважительно, даже окрестила его
замаскированным «восточным аристократом», называя «бесспорно лучшим шефом
шпионской службы в мире»24. Вольф старался не только придать руководимому им
Главному управлению разведки имидж элиты, но представить его в качестве обычной
секретной службы. При этом он мог опираться на дискуссию вокруг документов
Главного управления разведки, поскольку, со ссылкой на принципиальную
легитимность секретных служб, они были уничтожены25.
Результаты исследований однозначно противоречат таким
утверждениям: Главное управление разведки было полностью интегрировано в МГБ и,
несмотря на иначе определенные главные задачи, участвовало в преследованиях
внутри страны26. К этой попытке приукрашивания истории присоединяются другие
«бывшие», прежде всего из иерархии тогдашнего МГБ. Они даже создали так
называемый «Инсайдерский комитет содействия
критическому изучению истории МГБ» и — правда, без большого резонанса, пытались
популяризировать «свой взгляд» на ГДР27.
Для общественности же наследие Штази
в первую очередь существует в виде длинного списка разоблачений неофициальных
сотрудников. Но главными оказались не структуры, не влияние МГБ на обе части
немецкого общества или другие насущные вопросы, а личности и то, в чем они были
замешаны. Политическая карьера соучредителя «Альянса за Германию» Вольфганга
Шнура неожиданно оборвалась, когда стало известно о том, что он с 1965 г.
поддерживал интенсивные контакты с МГБ28. Ибрагим Бёме,
Манфред Штольпе, Герхард Линднер,
Грегор Гизи и многие другие
имена политических деятелей из почти всех партий связывались (и до сих пор
связываются) со Штази. По причине такого хода событий
общественное восприятие во второй раз сузилось и сконцентрировалось на образе
неофициального сотрудника, хотя и значительном, но тем
не менее явно переоцененном элементе структуры МГБ29. Особенно выделялся, с
моральной точки зрения, «в роли стукача» образ соседа,
друга, даже супруга.
При этом из поля зрения выпадало то, что неофициальные
сотрудники хотя и поставляли важные сведения, но в иерархии и в системе
принятия решений в МГБ в лучшем случае играли второстепенную роль. Лишь после
обеспечения регулярного доступа к документам Штази
начался регулируемый процесс, который, правда, так и не положил полностью конец
сенсационным разоблачениям.
Подлинные задачи исторических исследований, для которых
тема Штази представляла собой особый вызов,
заключались в том, чтобы поставлять надежную информацию, интерпретировать
обстоятельства и раскрывать контексты. <…> На самом же деле тема Штази является отражением «самого мощного перелома внутри
конъюнктур западногерманской науки в сравнении с периодом до и после 1990 года»30.
Уже в прежних западногерманских исследованиях на тему ГДР имелись (правда, в
деталях) хотя и неполные, однако в основных своих чертах солидные знания о
деятельности МГБ, но они были сведены воедино исследователями, находившимися
вне рамок мейнстрима этой области исследований.
Общественное восприятие этих знаний осталось ограниченным31. Кристоф Клессманн (Christoph Kleßmann) говорил о
«совершенно недостаточном уровне осознания и анализа роли аппарата
госбезопасности и армии в государстве и обществе» и оценил это обстоятельство
«видимо, как самый большой дефицит историографии ГДР»32.
После 1990-х годов бывшая ранее «белым пятном» тема Штази вновь стала играть особую роль. Она стала самой
востребованной темой в изучении ГДР и уже в 2002 г. расценивалась как «одна из
лучше всего изученных тем ГДР»33. Как и во многих других случаях, исторически
уникальная ситуация с наличием документов и поддерживаемая на политическом
уровне «потребность» в воспоминаниях решающим образом влияли на развитие
исследовательской деятельности: прежде всего подходы первых лет часто
определялись стремлением приобрести неограниченное право на интерпретацию
наследия ГДР и любыми способами делегитимировать
режим СЕПГ. Вместе с тем ограничение взгляда исключительно документами привело
к сужению рамок рассмотрения до дихотомии исполнителей и жертв. Гизике называет это «осознанным или неосознанным
перениманием точки зрения МГБ, хотя и с обратным знаком: мир вдруг стал полон
неофициальных сотрудников, офицеров по особым поручениям, неизвестных
сотрудников или еще более тщательно законспирированных сотрудников и
информаторов госбезопасности. С другой стороны, такое восприятие имеет
тенденцию переоценивать сопротивление и оппозицию в обществе ГДР»34.
Соответственно, как он считает, сложно совместить эти исследования с другими
разделами изучения ГДР.
<…>Другой сегмент исследований, часто называвшийся
«штазиологией»: подробная реконструкция
организационных структур и путей принятия решений внутри разветвленного
бюрократического аппарата Штази служила важной
основой дальнейших исследований. Кроме того, здесь вырабатывались и важные
импульсы и поправки для распространенных представлений о Штази.
В то же время пределы такого подхода в отношении плодотворного воздействия на
общественную дискуссию и ее ориентирования очевидны35.
<…> Как показывает даже беглый взгляд, этот тренд
существовал и раньше36. Если инициированный историком Фрицем Фишером в 1961 г. спор
вокруг начала Первой мировой войны еще преимущественно
ограничивался узкими рамками профессии, то разгоревшаяся в 1986 г. дискуссия
между историками вокруг вопроса о правомерности сравнения преступлений
сталинизма и фашизма уже инсценировалась и эксплуатировалась СМИ. Несмотря на
всю ее остроту, эта дискуссия в научном отношении не дала никаких результатов.
Ученые соответствующего профиля в лучшем случае выступали во второстепенных
ролях, благодаря чему автор книги о специфическом немецком элиминаторском
антисемитизме «послушных исполнителей» Гольдхаген
предстал в еще более ярком свете37. Аналогично
обстояло дело с так называемой «выставкой о вермахте»,
на которой роль германской армии в войне на уничтожение на Востоке при
исключении большого объема имеющихся научных знаний, скорее скандализировалась,
нежели дискутировалась38.
* * *
Воссоединение Германии и исследование истории ГДР
положили начало новой фазе «публичной истории». В той мере как исторические
знания стали пользоваться спросом, а прошлое приобрело
популярность и им начали заниматься средства массовой информации,
некоторые результаты исследований стали адаптироваться к новым правилам: актуальность,
сенсационность, персонализация — эти и другие факторы
гарантировали внимание общественности и политических органов. «Тот, кто
вбрасывал в дебаты самые высокие оценки количества неофициальных сотрудников,
арестов, погибших, прослушиваемых телефонов и т. д., рисовал самые брутальные
случаи преследований и слежки, — тот
получал наибольший отклик»39. Тем самым обострялся всегда вирулентный вопрос: в какой степени всегда бывшая близкой к политике
история ГДР имеет право оказаться в струе политики, ее интересов и ее целевого
финансирования?
За бумом вокруг Штази и
возникшей в результате странной чересполосицы интерпретаций и инструментализаций последовала их критика. Проблемы
вскрывались и комментировались с разной степенью серьезности — с самых
разных сторон: так, журналист Петер Йохен Винтерс в 1992 г. жаловался на то, что исследования,
касающиеся ГДР, почти исключительно заключаются в том, чтобы разоблачать бывших
сотрудников Штази40. И Йоахим Гаук
(Joachim Gauk), которого
нельзя заподозрить в каком-либо стремлении что-то приукрасить или обелить, еще
в 1991 г. говорил об «истерии вокруг Штази», которую
он объяснял как «результат недостаточного переосмыслении прошлого» и
неправильного подхода к этому прошлому41.
Дискуссия особым образом сфокусировалась на бумажном
наследии Штази: послужат ли эти документы в качестве
«инструмента примирения», как на это надеялась Марианне Биртлер
(Marianne Birthler)42, или они
лишь спровоцируют разлад и месть, как предполагал Фридрих Шорлеммер
(Friedrich Schorlemmer) в целом
ряде своих публикаций?43
«Вначале вспомнить, а потом прощать», — потребовал Йоахим Гаук в апреле 1990 г.
и высказал опасения большого вреда для строящейся демократии, если наследие Штази будет наступательным образом вскрыто и осознано.
Прямо противоположные аргументы выдвигал Вольфганг Шойбле
(Wolfgang Schäuble), когда он
вначале даже поддержал идею уничтожить все документы, чтобы не подвергать
опасности первые шаги в направлении вновь обретенной демократии44. И не кто иной, как Петер-Михаэль Дистель
(Peter—Michael Diestel),
бывший министр внутренних дел ГДР в правительстве де Мезьера,
а в 1994 г. депутат ландтага от бранденбургского ХДС, театрально простонал:
«Боже, что происходит с Германией?» — и в дискуссии с Луцем
Ратеновом ответил отрицательно на вопрос: «Можем ли
мы позволить себе такого Гаука?»45.
Вскоре появилось огромное количество самых разных оценок
и высказываний, в значительной степени определяемых различными интересами, а
также попыток выделиться и курьезов, которые были уже весьма слабо связаны с
содержанием дебатов как таковым46: Матиас Вагнер, сам
будучи разоблаченным в качестве неофициального сотрудника, клеймил «синдром Штази» как «арену битвы оппортунизма и ограниченности», на
которой с помощью документов можно «при необходимости раскрывать биографии и
таким образом ставить разоблаченных к позорному столбу»47. Вольфганг Энглер критиковал стилизацию Штази
под молоха, которая в первую очередь обеспечивала возможность выделиться тем,
«кто занят этим осознанием истории»48. Петер Маркузе, сын философа Герберта
Маркузе, назвал интерес к Штази
прежде всего преднамеренно используемым инструментом, который должен обеспечить
Западу сохранение статус-кво и лишить объединенную Федеративную Республику
Германии возможности стремиться к новой утопии49. Используя родственные
наблюдения и схожие результаты, психоаналитики и социальные психологи
проецировали на дебаты свои представления о немецком табу на прикосновение или
родстве с «козлом отпущения»50. <…>
Опыт жизни
со Штази
Целый резервуар опыта жизни со Штази,
а именно — опыт
восточных немцев — по сей
день сохраняет абсолютно маргинальный статус. Это тем
более удивительно, что существование Штази в ГДР не
было тайной, совсем наоборот: в некоторых
провинциальных городах отдельные места на общественных парковках помечались
надписью «зарезервировано для транспортных средств МГБ»51. Целые участки улиц в
Восточном Берлине были заселены исключительно сотрудниками МГБ и их семьями;
остановки общественного транспорта действовали там только перед началом и после
окончания рабочего дня. Хотя в ГДР, в отличие от других государств Восточного
блока, существовал лишь весьма умеренный общественный культ вокруг создателя
советской секретной полиции Феликса Дзержинского52, тем не менее
ежегодно 8 февраля отмечалась очередная годовщина создания МГБ в 1950 г.,
и по этому поводу оказывались всяческие почести генералу армии Эриху Мильке. Само МГБ вело «работу с общественностью», используя
передвижные выставки и акции по привлечению в Штази
новых кадров из молодежной среды53. В шпионских
романах и фильмах постоянно возникал «концерн Мильке»,
насаждался образ врага, а миф о всеведении приукрашивался образом заботливого
ведомства54.
Этот и другие примеры показывают, что существовал
обширный опыт жизни со Штази, причем не только самих
сотрудников Штази, но и активистов оппозиционного
движения и движения за права человека. Самые обычные граждане ГДР знали о том,
что существует такой репрессивный аппарат. Штази
изменяла, ограничивала и контролировала их жизнь и права, могла, в случае
проявления враждебности к режиму, даже разрушить ее. Некоторые оппозиционные
группы пытались защититься от Штази, договариваясь
между собой о том, чтобы просто игнорировать внедрение сотрудников МГБ в их
среду. Из биографических и автобиографических текстов мы знаем, как отдельные
лица вели себя с МГБ и как им, например, удавалось успешно избежать попытки
вербовки, «деконспирируясь» перед общественностью. Мы
хорошо информированы о методах вербовки новых кадров, типичных карьерах и смене
поколений на разных уровнях служащих Штази55. Новаторское исследование Йенса Гизике о штатных
сотрудниках Штази характеризуется
прежде всего социально-историческим подходом, однако, несмотря на это, оно
предоставляет хорошие возможности получить представление о формирующихся, а с
1985-го года также и меняющихся структурах чекистского56 мира.
Но в целом мы знаем об опыте и жизни людей во времена
существования Штази слишком мало. Как протекали будни
оппозиционного активиста, который должен был постоянно опасаться того, что это
«оно» вмешается в его судьбу? Как взаимодействующие между собой борцы за права
человека воспринимали угрозу со стороны МГБ?
Как функционировало и могло действовать «разложение»,
известно в первую очередь на примере таких выдающихся оппозиционеров ГДР, как Юрген Фукс или Вольфганг Темплин57. Ценную информацию
сообщает и Бабетт Бауэр, исследуя индивидуальный опыт
«Контроля и репрессий» в отношении людей, попавших в жернова Штази58.
Как протекали служебные будни Штази,
какое самосознание служило для сотрудников мотивацией в их работе? Как внутри
аппарата воспринимались различные фазы в существовании ГДР? «Доверчивость»
в сочетании с «дисциплиной» — так заместитель министра госбезопасности и, в
течение короткого срока, шеф ведомства национальной безопасности Вольфганг Шваниц описывает свое собственное восприятие
действительности, однако сразу же отмечает, что с «середины восьмидесятых годов
неслыханно обостряющееся противоречие между тем, что говорилось на заседаниях
ЦК, и реальной жизнью становилось все очевиднее»59. Документальный фильм
«Будни одного ведомства» («Alltag einer Behörde») указывает
на большой познавательный потенциал такого подхода60. Схожим образом следовало
бы изучить до сих пор не привлекавшие к себе большого внимания рассказы офицеров
Штази о самих себе61.
И, конечно же, как Штази влияла
на жизнь большинства населения? Насколько распространен и насколько эффективен
был «миф Штази» о тотальном присутствии аппарата?
«Мы жили, как под стеклом, подобно наколотым на булавки жукам,
и любое дергание ножками с интересом фиксировалось и подробно
комментировалось», — говорит, будучи сам глубоко укорененным в истеблишменте
ГДР, писатель Стефан Гейм62. За исключением этих и схожих ссылок в вымышленных
текстах, анекдотах и (авто)биографических набросках об
этой стороне истории Штази мы знаем очень мало63.
В чем мы нуждаемся, так это в подходе к Штази, не столько ориентированном на бюрократические
структуры, сколько рассматривающем в большей степени проявления и эффекты в
повседневной жизни64. Так у преобладающего до сих пор изображения в черном и
белом цвете могли бы появиться оттенки, и благодаря этому оно в то же время
стало бы и более точным. Одновременно мы смогли бы лучше понять, как
функционировала диктатура СЕПГ и как она была повержена. В общественной памяти
такой подход помог бы лучше интегрировать разнообразные воспоминания о жизни в
ГДР как важную часть истории.
Не следует опасаться выхолащивания сути или
приукрашивания диктатуры ГДР, наоборот: более глубокое понимание механизмов
власти, подавления и адаптации к режиму может лишь обогатить общественное
осознание истории ГДР.
«Всемогущая Штази» и «народ стукачей»
Была ли Штази «условием
существования государственного социализма»?65
Обеспечивалась ли власть СЕПГ в первую очередь или даже
исключительно ее всеохватывающим и повсеместным присутствием?
Разоблачения и дебаты 1990-х годов питали идею о вездесущей, всеведущей и всепроникающей Штази.
Тот, кто хочет задаться вопросом, насколько Штази обеспечивала возможность существования ГДР или,
наоборот, насколько диктатура СЕПГ могла бы существовать без Штази, должен понимать, что этот вопрос требует ответа, в
высочайшей степени дифференцированного по времени: в принципе, ГДР, скорее
всего, никогда — в отличие, например, от нацистской диктатуры, не опиралась на
поддержку большинства населения и не строилась при его поддержке. Это
относится в первую очередь к концу 1940-х и к 1950-м годам. До и после создания
государства функционеры КПГ и СЕПГ реализовали свои притязания на власть, часто
с применением грубой силы. Созданное в 1950 году
Министерство государственной безопасности продолжило ту работу, которая была
начата его предшественниками (например, подчиненным министерству внутренних дел
Главным управлением по защите народного хозяйства) С образованием МВД стало
также ясно, что руководство СЕПГ в принципе преследовало цели, которые
противоречили попыткам замаскировать их демократическими лозунгами:
«трансформацию в “народную демократию” по сталинскому образцу и адаптацию
политической системы ГДР к аппарату власти Советского Союза»66.
В течение ярко выраженной сталинистской
фазы, продолжавшейся до 1956 г., эту цель приходилось реализовывать вопреки
сопротивлению многочисленных сил, которые преследовали иные политические и
общественные цели и могли представлять опасность для претензий СЕПГ на власть.
Вместе с ростом аппарата расширялся круг задач, вследствие чего Штази по указке партии могла вмешиваться не только в
политику, но и в жизнь общества далеко за ее пределами. Наивысшими проявлениями
сталинистского террора стали внутрипартийные чистки,
начавшиеся в 1949 г., и антисемитские кампании 1952 года. Укрепление власти
СЕПГ и — как это называлось на техническом жаргоне аппарата — «обезвреживание»
политических противников без МГБ было бы неосуществимо. В том, что касается
периода 1950-х и начала 1960-х годов, практически неоспоримо, что Штази представляла собой неотъемлемую предпосылку
установления и существования диктатуры СЕПГ.
Однако более вирулентной, более
настоятельной дискуссия вокруг роли Штази в
особенности становится тогда, когда речь идет о 1970-х годах. Ностальгические
реминисценции, как правило, ссылаются на это десятилетие, часто называемое
«золотым». Свое место в жизни заняло выросшее в ГДР и, в случае полной
идеологической покорности и лояльности к государству, пользовавшееся частью
просто удивительными возможностями послевоенное поколение. Национализация
частной экономики, целенаправленное и ориентирующееся на классовую модель
управление карьерными и образовательными шансами, как и монополизация
возможностей доступа к общественности, создали социальную базу
общества, ориентированного на требования диктатуры.
Вместе с тем благодаря провозглашенному Эрихом Хонеккером «единству экономической и социальной политики» в
ГДР вырос скромный, но надежный уровень жизни. Вместе с переходом от красного
пиетизма в его «ульбрихтовском варианте» к «жизни в
социализме» a—la Хонеккер уменьшились и масштабы идеологического давления на
большинство населения. Помимо этого, согласно оценке британского историка Мэри Фулбрук (Mary Fulbrook),
«возможно, шестая часть населения… через “микросистемы” власти» оказалась
втянутой в функционирование диктатуры»67. Помимо этого, от 300 000 до
400 000 «ключевых
функционеров, которые на самом деле играли важную роль в осуществлении и
укреплении власти», автор выделяет группу численностью «от одного до двух млн взрослых граждан»,
участвовавших в деятельности многочисленных массовых организаций, политических
партий, представительных органов или аппарата управления. В это число не входят
те граждане, которые время от времени выступали в роли внештатных активистов.
«С течением времени многие люди каким-то образом, почти как если бы это было
чем-то само собой разумеющимся, оказывались втянутыми в функционирование системы».
Если диктатура таким образом опиралась на население,
то она, возможно, даже приобрела легитимность и уже гораздо меньше нуждалась в
репрессиях?68
Такому предположению противоречит не только сама «мирная
революция», которая в значительной мере стала следствием недовольства граждан,
но и внутреннее развитие Штази и ее деятельность в
этом десятилетии. Прежде всего режим отказался от
жесткого преследования политических противников, как это происходило в период
расцвета сталинизма. В служебных кабинетах министерства обосновалось новое
поколение штатных сотрудников — технически и психологически образованных, по
большей части окончивших собственный институт МГБ. На первый план теперь вышли
сбор информации, контроль и именно манипулирование общественным мнением.
Масштабы использования грубого насилия уменьшились из-за стремления к
международному признанию, слишком явные нарушения прав человека могли этому
лишь мешать.
В результате такой переориентации деятельность Штази стала более деликатной, но вместе с тем расширился и
круг лиц, которых Штази могла брать «в разработку».
Не только активные оппозиционеры, но и каждый гражданин ГДР теперь являлся
потенциальным объектом наблюдения, если возникала повышенная необходимость
собирать информацию и предотвращать политическое сопротивление. Самое позднее,
вместе с ростом движения за выезд из страны, с которым Штази
активно боролась, она начала воздействовать на все большее число граждан ГДР с
использованием самых разных средств и стратегий. В лучшем случае речь могла идти
не о каком-то ослаблении репрессий, а лишь об изменении их характера.
На вопрос, какое количество восточных немцев на выборах
отдало бы свой голос за эту систему, с уверенностью ответить не представляется
возможным. Но многое говорит о том, что диктатура в 1950—1960-х годах смогла
утвердиться исключительно с помощью своего репрессивного аппарата. Неоспорим и
тот факт, что масштабы ожесточения и недовольства в конце 1970-х годов сильно
выросли, так что без Штази политически непреклонный
режим вряд ли смог бы сохраниться так долго.
С образом государства Штази и
всемогущества МГБ был тесно связан вопрос о готовности большого числа граждан к
доносительству, который приобрел актуальность после 1990 года. Были ли
граждане ГДР «стукачами»? Прежде всего
образ неофициального сотрудника давал повод для разнообразных спекуляций69.
Так, если взять лишь один пример из масштабных дебатов, то весной 1990-го
разные источники оценивали число информаторов Штази
чуть ли не в два миллиона70. И тогда не один только министр внутренних дел ГДР
Петер-Михаэль Дистель трубил в этот рог, заявляя,
что, по его мнению, в системе ГДР не было никакой вины разве только у
новорожденных и никогда не просыхающих алкоголиков71. Назначенный на должность
министра по делам обороны и разоружения пастор Райнер
Эппельманн (Rainer Eppelmann) вначале
полагал, что примерно одна треть населения в той или иной степени интенсивно
сотрудничала со Штази72.
Сегодня мы знаем, что эти цифры были значительно
завышены: на основании изученных до настоящего момента архивных материалов МГБ Мюллер-Энбергс показал, что количество неофициальных
сотрудников в 1950 г. с 5200 возросло до 173 000 к
моменту развала ГДР. Всего же за весь период своего существования Штази привлекла в качестве неофициальных сотрудников 624 000 человек73.
Таким образом, вне всякого сомнения, исключительно плотную сеть информаторов,
от помощи которых в значительной степени зависела система и которых верхушка
МГБ не только риторически постоянно называла «главным оружием МГБ»74.
Тем не менее представление о «стукачах»-информаторах,
как показывают некоторые углубленные и сравнительные размышления, не
соответствует действительности: система неофициальных сотрудников прямо
опиралась на пример советского репрессивного аппарата, который во многих
отношениях определял построение, структуру и методы работы МГБ. Но, помимо
этого, интенсивные усилия по созданию в высшей степени формализованной сети
доносчиков показывают и принципиальную слабость режима.
Если, например, гестапо в качестве тайной полиции национал-социалистической
партии Германии едва могло справиться с огромным количеством поступающих
доносов, то диктатура СЕПГ в гораздо меньшей степени могла рассчитывать на
признание и поддержку населения и по этой причине опиралась на формализованную
сеть неофициальных сотрудников75.
Также с полным на то основанием указывалось, что
привлечение большого числа неофициальных сотрудников было отражением
«психологии валовых показателей», свойственной режиму, и само по себе мало что
говорит об эффективности этого инструмента. Намного основательнее, чем до сих
пор, необходимо исследовать мотивы согласия неофициальных сотрудников на
сотрудничество, поставляемую ими информацию и результаты этой деятельности.
Лишь после этого можно будет понять, как и насколько деятельность неофициальных
сотрудников распространялась на непосредственные социальные отношения в семье,
на рабочем месте и в кругу друзей — и какова была реакция на разоблачение
доносительства и его последствия после 1990 года.
Перевод с
немецкого Леонида Карина
Примечания
1 Понятия Штази и Министерство
государственной безопасности (или МГБ) в нижеследующем употребляются как
синонимы.
2 См. по этому вопросу в качестве показательного примера публикации
в связи с высказываниями премьер-министра земли Саксония Станислава Тиллиха: Traurig und betroffen. Sachsens Ministerpräsident zu seiner
DDR-Vergangenheit, in: Frankfurter Allgemeine Zeitung vom 25. November 2008, и по поводу интервью премьер-министра земли Мекленбург–Передняя Померания Эрвина Зеллеринга: Frankfurter Allgemeinen Sonntagszeitung vom 22. März 2009.
3 Vgl. Andrew H. Beattie:
Playing Politics with History. The Bundestag Inquiries into East Germany, New
York 2008, S. 233 (im Folgenden Beattie: Playing).
4 Vgl. Laurence H. McFalls: Political Culture and Political Change in Eastern
Germany, in: German Politics and Society 20, Nr. 2 (2002); John S. Brady;
Sarah Elise Wiliarty: How Culture Matters: Cultural
and Social Change in the Federal Republic of Germany, in: German Politics and
Society 20, Nr. 2 (2002), S. 4; A. James McAdams: Judging the Past in
Unified Germany, Cambridge 2001, S. 13; Annette Leo: Keine
gemeinsame Erinnerung. Geschichtsbewusstsein in Ost und West, in: Aus Politik und Zeitgeschichte (B 40-41/2003), S. 4 und 13.
5 Stephen Brockmann:
Literature and German Reunification, Cambridge 1999, S. 83.
6 Andreas Glaeser: Divided
in Unity. Identity, Germany and the Berlin Police, Chicago;
London 2000, S. 347 f.
7 Vgl. u. a. McAdams:
Judging; Beattie: Playing; Paul Cooke: Represent-ing
East Germany since Unifikation. From Colonization to
Nostalgia, Oxford ; New York 2005; Anne Sa’adah: Germany’s Second Chance: Trust, Justice, and
Democratization, Cambridge 1998.
8 См. по этому вопросу, в частности, публикацию Доротеи Вирлинг «Штази и воспоминания» в: Jens Gieseke (Hg.): Staatssicherheit und Gesellschaft. Studien zum Herrschaftsalltag in der DDR, Göttingen 2007 (im Folgenden Gieseke:
Stasi und Gesell- schaft).
9 Vgl. Beattie: Playing,
S. 233.
10 Jens Gieseke: Einleitung, in: ders., Stasi und Gesellschaft, S. 11—35.
11 Ebd., S. 12.
12 Vgl. Lothar Mertens in seiner Rezension zu Clemens Burrichter; Gerald Diesner
(Hg.): Auf dem Weg zur «Produktivkraft Wissenschaft», Leipzig 2002, in: H-Soz—Kult, 22. April 2003.
13 Vgl. Jens Gieseke: Der Mielke-Konzern.
Die Geschichte der Stasi 1945—1990, Stuttgart 2001,
S. 232 (im Folgenden Gieseke: Mielke-Konzern).
14 Vgl. Petra Bock: Vergangenheitspolitik im Systemwechsel. Die Politik der Aufklärung, Strafverfolgung, Disqualifizierung
und Wiedergutmachung im letzten Jahr der
DDR, Berlin 2000, S. 84 f. (im Folgenden Bock: Vergangenheitspolitik).
15 Zitat und zum Folgenden Gieseke:
Mielke-Konzern, S. 241.
16 Vgl. Gieseke: Mielke-Konzern, S. 232;
Hoppert, Leo: «Egon reiß die Mauer ein …» Leipziger Demo-Sprüche, Münster 1990.
17 Vgl. Bock:
Vergangenheitspolitik, S. 166.
18 Zitat bei Jens Hüttmann:
DDR-Geschichte und ihre Forscher.
Akteure und Konjunkturen der bundesdeutschen DDR-Forschung, S. 367 und 369 (im
Folgenden Hüttmann:
DDR-Geschichte).
19 Во всяком случае, это следует
из высказываний Вольфганга Бергхофера, бывшего
обер-бургомистра Дрездена. Vgl.
http: / / www.3sat.de /3sat.php?http: / / www.3sat. de/ kulturzeit/themen/107234/
index.html (14. 4. 2009).
20 Vgl. Bock:
Vergangenheitspolitik, S. 433.
21 Vgl. Helmut Müller-Enbergs: Inoffizielle
Mitarbeiter des Ministeriums
für Staatssicherheit,
Bd. 3, Berlin 2008.
22 Vgl.
für grundlegende Informationen und Statistiken
http://www.bstu. bund.de/cln_028/nn_712450/DE/MfS-DDR-Geschichte/ Grundwissen/grundwissen_node.html_nnn=true (20. 4 .2009).
23 Zitat bei Hüttmann:
DDR-Geschichte, S. 369.
24 Vgl. dazu Axel Vornbäumen: Im Dienste seiner Identität. Ein Mythenmann, der
dem Kommunismus alles zu verdanken
hatte — auch sein Leben. Zum Tod des DDR-Spionagechefs Markus Wolf, in: Tagesspiegel
(Berlin) vom 11. November 2006, S. 3.
25 Vgl. Silke Schumann: Vernichten oder Offenlegen?
Zur Entstehung des Stasi-Unterlagen—Gesetzes. Eine Dokumentation der
öffentlichen Debatte
1990/91, Berlin 1995.
26 Vgl. Gieseke: Mielke-Konzern, S. 197
f.
27 Vgl. den entsprechenden Internetauftritt
http://www.mfs-insider.de/; auch Reinhard
Grimmer u. a. (Hg.): Die Sicherheit. Zur Abwehrarbeit des MfS, 2 Bde., Berlin 2002.
28 Vgl. Walter Süß: Staatssicherheit
am Ende. Warum es den Mächtigen 1989 nicht gelang, eine
Revolution zu verhindern,
Berlin 1999, S. 703.
29 Vgl. u. a. Rainer
Eckert: «Entnazifizierung» und «Entkommunisierung».
Aufarbeitung der Vergangenheit in Deutschland, in: Eckhard
Jesse; Steffen Kailitz (Hg.): Prägekräfte
des 20. Jahrhunderts. Demokratie, Extremismus, Totalitarismus,
Baden-Baden 1997, S. 305—325, hier 316.
30 Vgl. Hüttmann: DDR-Geschichte, S. 359.
31 О результатах «старых» исследований деятельности Штази см.: Jens
Gieseke: Die Geschichte der
Staatssicherheit, in: Rainer Eppelmann;
Ulrich Mählert (Hg.): Stand und Perspektiven der DDR-Forschung, Paderborn 2003, S. 117—125.
32 Christoph Kleßmann: Zwei Staaten, eine Nation. Deutsche Geschichte 1955—1970, Bonn 21997, S. 671.
33 Jens Hüttmann: Die
«Gelehrte DDR» und ihre Akteure. Strategien, Inhalte, Motivationen: Die DDR als Gegenstand
von Lehre und Forschung an
deutschen Universitäten.
Unter Mitarbeit von Peer Pasternack, Wittenberg
2004, S. 33 ff.
34 Zitat und zum Weiteren Jens Gieseke: Zeitgeschichtsschreibung
und Stasi-Forschung. Der besondere deutsche Weg der Aufarbeitung, in: Siegfried Suckut; Jürgen Weber (Hg.):
Stasi-Akten zwischen Politik und Zeitgeschichte. Eine Zwischenbilanz, S. 218—239, hier
224.
35 Vgl. ebd., S. 225.
36 Vgl. generell Peter Weingart: Stunde der Wahrheit?
Zum Verhältnis der Wissenschaft zu Politik, Wirtschaft und Medien in der Wissensgesellschaft,
Göttingen 2001.
37 Vgl. die hellsichtige Analyse von Michael Zank, Goldhagen in Germany: Historians‘ Nightmare & Popular Hero. An Essay on the
Reception of Hitler’s Willing Executioners in German, in: Religious Studies
Review, vol. 24 no. 3 (July 1998), S. 231—240.
38 Vgl. Hans-Ulrich Thamer: Vom Tabubruch
zur Historisierung? Die Auseinandersetzung um die «Wehrmachtsausstellung»,
in: Martin Sabrow; Ralph Jessen;
Klaus Große Kracht
(Hg.): Zeitgeschichte als Streitgeschichte. Große Kontroversen nach 1945, München 2003, S. 171—187;
Karl Heinrich Pohl: «Vernichtungskrieg. Verbrechen der Wehrmacht 1941—1944». Überlegungen zu einer Ausstellung aus didaktischer Perspektive, in: ders. (Hg.): Wehrmacht und Vernichtungspolitik.
Militär im nationalsozialistischen
System, Göttingen 1999, S. 141—163.
39 Jens Gieseke: Die Einheit von Wirtschafts-, Sozial— und Sicherheitspolitik. Militarisierung und Überwachung
als Probleme
einer DDR Sozialgeschichte der Ära Honecker,
in: Zeitschrift für Geschichtswissenschaft, 51 (2003) 11, S. 996—1021.
40 Peter Jochen Winters: Unrecht harrt des Urteils, in: Frankfurter Allgemeine
Zeitung vom 7. Januar 1992.
41 Joachim Gauck: Stasi-Hysterie auch Resultat
geringer Vergangenheitsbewältigung,
in: Berliner Morgenpost vom
19. September 1991.
42 Vgl. Marianne Birthler: Ohne Erinnerungskultur kein Selbstbewusst-sein, in: vorgänge,
1 (2003), S. 22—30, hier 24.
43 Vgl. u. a. Friedrich Schorlemmer: Versöhnung mit der Wahrheit.
Nachschläge und Vorschläge eines
Ostdeutschen, München
1992. О начале дискуссии
см.:
Silke Schumann: Vernichten oder Offenlegen? Zur Entstehung des Stasi-Unterlagen—Gesetzes. Eine Dokumentation der
öffentlichen Debatte
1990/91, Berlin 1995. Помимо этого
существует обширный материал, освещающий дискуссию в связи с юридическими
аспектами, главным образом закона об архиве штази и
различными поправками к нему, содержание которой здесь мы, однако, не
анализируем.
44 Vgl. Wolfgang Schäuble: Der Vertrag. Wie ich
über die deutsche Einheit
verhandelte, Stuttgart 1991, S. 273.
45 Können
wir uns einen
Gauck leisten? in: Junge Welt vom
5. Februar 1994, S. 6.
46 Более подробный анализ и примерную периодизацию см.: Andrea
Fleschenberg: Vergangenheitsaufklärung
durch Aktenöffnung in
Deutschland und in Portugal?, Münster 2004, S. 107—202.
47 Matthias Wagner: Das Stasi-Syndrom,
Berlin 2001, S. 3.
48 Vgl. Wolfgang Engler: Vom Moloch zum Mythos. Das lange
Leben der Staatssicherheit, in: Kursbuch
124 Verschwörungstheorien (Juni
1996), S. 153—162.
49 Vgl. Peter Marcuse: Das
Feindbild Stasi sichert dem Westen den Status quo, in:
Frankfurter Rundschau vom
14. Mai 1992, S. 18.
50 Hans-Joachim Maaz: Die Entrüstung. Deutschland, Deutschland -Stasi, Schuld und Sündenbock,
Berlin 1992; Tilman Moser: Vorsicht
Berührung. Über Sexualisierung, Spaltung, NS-Erbe und Stasi-Angst, Frankfurt a. M. 1992.
51 David Childs: The Shadow of the Stasi, in:
Patricia Smith (Hg.): After the Wall. Eastern Germany since
1989, London 1999, S. 93—107, hier 94.
52 Zum
100. Todestag veröffentlichte die Post der
DDR eine Gedenkbriefmarke,
das MfS-Wachregiment war nach
ihm benannt, öffentliche Denkmale gab es meines Wissens
nicht.
53 За этот участок работы
отвечала глвным образом центральная группа анализа и
информации МГБ. Vgl. BStU, MfS ZAIG 07424. По вопросу вербовки новых кадров также см. соответствующие разделы в: Jens Gieseke: Die hauptamtlichen Mitarbeiter der Staatssicherheit. Personalstruktur und Lebenswelt 1950—1989/90, Berlin 2000 (im Folgenden Gieseke:
Mitarbeiter).
54 Reinhard Hillich: Spielmaterial. Zur Darstellung des MfS in der Kriminalliteratur
der DDR, in: Horch und
Guck. Zeitschrift zur kritischen
Aufarbeitung der SED-Diktatur, 2 (1993), S. 1—10.
55 Vgl. Gieseke: Mitarbeiter, insbesondere die jeweiligen Abschnitte zur «Inneren Verfassung».
56 ЧК — сокращенное название Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с
контрреволюцией и саботажем, созданной в 1917 г., которая была предшественницей
советской секретной службы КГБ и тем самым прообразом Министерства
государственной безопасности ГДР (Штази). Первым руководителем ВЧК был Феликс Эдмундович
Дзержинский (1877—1926).
57 Vgl. Gieseke: Mielke—Konzern, S. 190 f.
58 Babett Bauer: Kontrolle und Repression. Individuelle Erfahrungen
in der DDR 1971—1989, Göttingen
2006.
59 Wolfgang Schwanitz: «Mensch, ist es
denn wirklich schon so schlimm …?», in: Jean Villain (Hg.): Die
Revolution verstößt
ihre Väter. Aussagen und Gespräche zum Untergang der DDR, Bern 1990, S. 153.
60 Vgl. die knappe Skizze bei
Hüttmann: DDR-Geschichte, S. 374—377.
61 Vgl. Karl Wilhelm
Fricke: Geschichtsrevisionismus aus
MfS-Perspek-tive. Ehemalige
Stasi-Kader wollen ihre
Geschichte umdeuten, in: DeutschlandArchiv
1 (2006), S. 490—495.
62 Stefan Heym: Der Winter unseres Missvergnügens. Aus den Aufzeichnungen des OV Diversant,
München 1996, S. 14.
63 Vgl. Stefan Wolle: Leben mit
der Stasi. Das Ministerium für Staatssicherheit im Alltag, in: Helga Schultz;
Hans-Jürgen Wagener (Hg.): Die DDR im Rückblick. Politik, Wirtschaft, Gesellschaft, Kultur, Berlin 2007, S. 79.
64 Vgl. Gieseke: Einleitung, in: ders.:
Stasi und Gesellschaft, S. 11—35.
65 Alle Zitate bei Hüttmann:
DDR-Geschichte, S. 367 und 369.
66 Vgl. Gieseke: Mielke-Konzern, S. 25.
67 Цитата и последующая информация, как и уже приведенные
сведения, заимствованы у Mary Fulbrook: Ein ganz normales Leben. Alltag
und Gesellschaft in der
DDR, Darmstadt 2008, S. 257.
68 Более подробный критический разбор подхода Фулброк см.: Jens Gieseke: Rezension zu The People’s State:
East German Society from Hitler to Honecker, New
Haven, London 2005, in: German History 24 (2006), S. 118—120.
69 Vgl. dazu die erste Annäherung von Barbara Miller: Narratives of Guilt and
Compliance in Unified Germany. Stasi Informers and their
Impact on Society, New York 1999.
70 Vgl. A. James McAdams:
German Officials as Historians, in: Wolfgang Schluchter;
Peter Quint (Hg.): Der Vereinigungsschock. Vergleichende Betrachtung zehn
Jahre danach, Velbrück 2001, S. 213—237, hier
217.
71 Interview mit
Peter-Michael Diestel, in: Die Welt vom 21. April 1990, S. 4.
72 Der
Spiegel, April 2 (1990), S. 21 f.
73 Vgl. Helmut Müller-Enbergs: Inoffizielle
Mitarbeiter des Ministeriums
für Staatssicherheit,
Bd. 3: Statistiken mit
CD-ROM, Berlin 2008.
74 Vgl. Helmut Müller-Enbergs: Inoffizielle
Mitarbeiter des Ministeriums
für Staatssicherheit: Richtlinien und Durchführungsbestimmungen,
Berlin 1996, S. 198 und öfter.
75 Vgl. Robert Gellately: Allwissend und allgegenwärtig? Entstehung, Funktion und Wandel des
Gestapo-Mythos, in: Gerhard Paul; KlausMichael Mallmann (Hg.): Die Gestapo — Mythos und Realität, Darmstadt 2003, S. 47—70; Vgl. Gieseke: Mielke-Konzern,
S. 119 f.
© Текст: Томас Гросбёлтинг
© Перевод: Леонид Карин