Швейцария
Новое прочтение “Писем русского путешественника”
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 46, 2016
Европейское путешествие
молодого Николая Михайловича Карамзина, известное нам главным образом по его знаменитым «Письмам русского путешественника»2, продлилось около четырнадцати
месяцев: с мая 1789-го по июль 1790 года.
«Швейцарский период»,
безусловно, занял в этом турне центральное место: в Швейцарии Карамзин пробыл
около семи месяцев — с начала августа 1789-го до начала марта 1790-го. Для
сравнения: в Германии он провел менее двух месяцев, во Франции — около трех с
половиной, в Англии — около двух с половиной месяцев. Судя по всему, главным
пунктом пребывания Карамзина в Европе изначально намечалась Женева: здесь
«русский путешественник» прожил долгих пять месяцев — со 2 октября 1789 года по
1 марта 1790 года, делая лишь небольшие «вылазки» по окрестным местам.
Согласно авторитетному
мнению Юрия Михайловича Лотмана (1922–1993), «путешествие, если судить по
характеру интересов Карамзина в 1780-е годы, задумывалось как некая дуга с
двумя основными точками опоры: Швейцарией и Англией»3. Эти две
страны, разъясняет далее ученый, «как бы олицетворяли для Карамзина две
возможности развития человечества, между которыми колебались симпатии Карамзина
в то время, когда он готовился к путешествию…
Патриархальности
Швейцарии противостоял идеал «просвещенности» — Англия. В конечном счете, это
была антитеза общественных устремлений Руссо и Вольтера. Карамзин испытал
сильное влияние и того и другого, и желание произвести «следствие на месте» над
идеями двух апостолов Просвещения XVIII века было одной из побудительных причин
путешествия»4.
“Большое путешествие” или бегство?
Причины,
побудившие Н.М. Карамзина весной 1789 года прервать участие в «Дружеском ученом
обществе» и литературное сотрудничество с новиковской «Типографической
компанией» (единственную работу, дававшую ему регулярный заработок) и
отправиться в длительный — четырнадцатимесячный! — вояж в Европу, до сих пор
остаются до конца не выясненными5. Известный литератор и один из
первых биографов Карамзина Альберт Викентьевич Старчевский (1818–1901) писал, что в конце XVIII — начале
XIX века в столичных кругах бытовало мнение, «будто известный патриот, Новиков,
желая содействовать распространению Просвещения в Отечестве и видя в молодом
Карамзине человека, подающего большие надежды, доставил ему средства совершить
путешествие по образованнейшим государствам Европы, с тем чтобы Карамзин,
возвратившись с богатым запасом новых идей, содействовал его видам» 6.
По
словам Старчевского, долгое время принималось за
доказанный факт и то, что, отправляясь за границу, Карамзин получил от видного
масона и ближайшего друга Новикова, Семена Ивановича Гамалеи
(1743–1822), подробную «инструкцию», которой должен был руководствоваться в
Европе «в выборе предметов изучения». Более того, согласно Старчевскому,
«копии с этой инструкции имелись у многих любителей русской старины в Москве»7.
Обсуждались в обеих столицах и свидетельства литератора Ф.Н. Глинки (будущего
декабриста), который ссылался на слова самого Карамзина, будто бы доверительно
сообщившего ему, что «был направлен за границу на средства масонов», и что
«общество», отправившее его, «выдало путевые деньги из расчету на каждый день
на завтрак, обед и ужин», и поэтому, например, для покупки книг за границей, он
вынужден был экономить на еде и т.д.8.
Решающими
в определении судьбы Карамзина на следствии по «новиковскому делу» 1792 года9
стало свидетельство одного из лидеров московского масонства, князя Николая
Никитича Трубецкого (1744–1820), который, лично покаявшись в увлечении
мартинизмом, попутно уверенно заявил: «Что же принадлежит до Карамзина, то он
от нас посылаем не был, а ездил вояжером (путешественником — А.К.) на
свои деньги» 10.
Ю.М.
Лотман, в других случаях добросовестный до дотошности, спешит поставить на этом
точку: «Самый простой и безболезненный вид разрыва (Карамзина с масонами. — А.К.)
был отъезд. Тем более что планы путешествия Карамзин строил давно, и эти планы
были известны в масонской среде и даже, видимо, первоначально одобрялись…»11.
Остается признать, что большинство исследователей карамзинского
вояжа, ставшего поистине культовым в нашей литературе, так или иначе
согласились с магистральной версией отъезда Карамзина: «разошелся с масонами
и на собственные деньги отправился путешествовать».
Однако при таком подходе
остается совершенно необъяснимым тот факт, что за всё время своего длинного
путешествия по Германии, Швейцарии, Франции и Англии Карамзин практически
ничего не писал в Россию — ни родным братьям Василию и Федору, ни сестре
Екатерине (в замужестве Кушниковой), ни самым близким
друзьям. А объяснение этому, на наш взгляд, предельно просто: еще перед
отправлением в Европу между Карамзиным и его близкими было договорено, что он не
будет писать из-за границы; более того, Карамзин просил не писать
к нему самому.
Единственной,
кто попытался игнорировать эту странную договоренность, была, судя по всему,
по-матерински любившая и опекавшая Карамзина Анастасия (Настасья) Ивановна
Плещеева. Когда в июле 1790 года (т.е. спустя четырнадцать месяцев после
отъезда Карамзина в Европу) она, ранее безуспешно писавшая ему за границу и не
получавшая ответов, узнала, что тот объявился в Лондоне и готовится к
возвращению в Россию, отправила ему гневное письмо: «Я уверена и уверена
совершенно, что проклятые чужие края сделали с тебя совсем другого: не только
дружба наша тебе в тягость, но и письма кидаешь, не читая! Я в том столько
уверена, как в том, que j’existe (что я существую. — франц.),
потому что с тех пор, как ты в чужих краях, я не имела удовольствия получить не
единого ответа ни на какое мое письмо…» 12
И
это писала Плещеева, которой (вместе с ее мужем Алексеем Александровичем)
Карамзин впоследствии и посвятил свои «Письма русского путешественника» — да
еще с надписью: «Вам писано — вам и посвящаю»! Похоже, прав литературовед В.В. Сиповский насчет того, как именно задумывались, а потом
были положены на бумагу «Письма русского путешественника»: «Можно предположить,
что Карамзин, занося свои впечатления в записную книжку, вел “заглазную беседу”
со своими друзьями…»13
Однако
отсутствием взаимной переписки с близкими людьми странности карамзинского
путешествия не исчерпываются.
Исследователи и
комментаторы настойчиво продолжают отгонять от себя еще одну простую мысль:
каким образом бросивший литературный труд у Новикова, отставной поручик
Карамзин смог позволить себе многомесячное заграничное турне по Европе на те
небольшие деньги, которые он смог выручить от продажи брату Василию своей доли
отцовского наследства? К тому же основную часть этих денег — и это доказано —
Карамзин получит от брата лишь несколькими годами позже, в 1795 году, и,
кстати, известно, как потратит — на помощь бедствующей семье своих друзей
Плещеевых! Об этом он тут же сообщит старшему (на пятнадцать лет) брату
Василию, которого всю жизнь боготворил и называл только на «вы»: «Я, получив от
вас деньги, по долгу сердечной дружбы, обязан отдать их Алексею Александровичу,
который имеет в них нужду. Странно было бы для всех, знающих связь мою с его
домом, если бы я поступил иначе»14.
Между тем,
представляется глубоко неверной и точка зрения, согласно которой молодой
Карамзин отправился в Европу «с заданием от масонов». Известно, что в иерархии
московских мартинистов он имел невысокий статус «брата», полученный еще в
Симбирске, — с таким статусом в Европу ни с каким заданием не посылают!
Очевидно, что Карамзину помогло деньгами не «сообщество», а, скорее, лично
Н.И. Новиков, — а это совершенно разные вещи. Отправляя Карамзина за границу,
Новиков мог увлечь его «журналистским заданием» с обещанием последующих
публикаций и даже в счет будущих гонораров — сейчас об этом опять-таки можно
только гадать.
* * *
Гораздо важнее другой и
главный вопрос: а зачем Новикову вообще потребовалось отсылать Карамзина за
границу именно весной 1789 года?
Чтобы ответить на этот
вопрос, стоит внимательно перечитать переписку интересующего нас времени двух
близких к Карамзину людей: Настасьи Плещеевой и масонского наставника Карамзина
Алексея Михайловича Кутузова, в самом деле посланного кружком Новикова в Берлин
«с заданием». Из этих писем, зачастую непростых для восприятия (оба участника
догадывались о перлюстрации), можно сделать, тем не менее, однозначный вывод:
весной 1789 года Карамзин не собирался уезжать за границу и отправился в
Европу не по своей воле.
Так, 22 июля 1790 года
А.И. Плещеева писала из орловского имения Знаменское А.М. Кутузову в Берлин: «К
счастью, не все, например, вы знаете причины, которые побудили его (Карамзина.
— А.К.) ехать. Поверите ль, что я из первых, плакав пред ним, просила
его ехать; друг ваш Алексей Александрович (Плещеев. — А.К.) — второй;
знать сие было нужно и надобно. Я, которая была вечно против оного вояжа, и
дорого мне стоила оная разлука. Да, таковы были обстоятельства друга нашего,
что сие непременно должно было сделать»15. Из этих слов следует, что
именно супруги Плещеевы, имевшие влияние на Карамзина, окончательно склонили
его ехать в Европу, после того, как узнали о неких «обстоятельствах».
“Тартюф” — кто это?
И
далее в письме к Кутузову Плещеева указывает на вполне конкретное лицо (хотя
прямо и не называет его имени), поведение и поступки которого стали главной
причиной отъезда Карамзина: «После этого скажите, возможно ли мне было и будет
любить злодея, который всему почти сему главная причина (курсив мой. — А.К.)?
Каково расставаться с сыном и другом и тогда, когда я не думала уже увидеться в
здешнем мире. У меня тогда так сильно шла горлом кровь, что я почитала себя
очень близкой к чахотке. А того, кто причиной сего вояжу, вообразить без ужаса
не могу, сколько я зла ему желаю! О, Тартюф!»16
Из
несколько сумбурного письма Плещеевой, во-первых, следует, что Карамзин
направлялся в Европу на неопределенный срок: «я не думала уже увидеться в
здешнем мире…». Что касается конкретного лица, ставшего причиной отъезда
(фактически — бегства) Карамзина за границу, то установить его непросто. Важной
зацепкой является плещеевское именование пресловутого
«злодея» — «Тартюфом». Подобная аттестация, естественно, наводит на мысль, что
речь идет не о заведомом враге, а, напротив, — о человеке, который числился
некоторое время среди «своих» и, возможно, был даже вхож в круг Плещеевых. Ведь
«Тартюфом», вслед за Ж.-Б. Мольером (одноименная комедия была написана им в
1664 году), принято называть до поры не разоблаченного, показного святошу,
абсолютно безнравственного внутри, ловко прикидывающегося другом дома.
В рассказанной истории
А.И. Плещеева, очевидно, невольно отождествляет себя с мольеровской
Эльмирой, которой, как известно, хотя и не сразу,
удалось разоблачить Тартюфа. А уже после возвращения Карамзина в Россию А.И.
Плещеева в письме к А.М. Кутузову из Москвы от 10 ноября 1790 г., сетуя на то,
что «Рамзей» (т.е. Карамзин) вернулся из Европы
сильно изменившимся («сердце его сто раз было нежнее и чувствительнее»), снова
возвращается к теме «злодея», из-за которого Карамзин вынужден был покинуть
Россию: «Есть ли человек, столь великодушный, который бы мог простить злодея,
причинившего все эти перемены? Считайте меня, как хотите, но я не себя виню, а
виню того злодея, который был причиною моего согласия на отъезд Рамзея»17.
В своей книге о Карамзине
(1899) В.В. Сиповский был склонен считать (правда, не
называя конкретных имен), что интрига против молодого Карамзина шла изнутри
ближайшего круга Н.И. Новикова: «Из первых писем Плещеевой, писем, в которых
чувствуются и слезы, и страх, — видно, что тогда в новиковском кружке не всё
было благополучно: какая-то трагедия разыгрывалась там втихомолку на глазах у
Плещеевой, а она, перепуганная женщина, спасая дорогих ей людей, дерзала
бороться с каким-то “злодеем”, “Тартюфом”…»18
Совсем иначе
интерпретирует содержание писем Плещеевой Кутузову Ю.М. Лотман: «Мы не знаем и,
вероятно, никогда не узнаем, кого Плещеева называла “злодеем” и “Тартюфом”, но
мы вряд ли ошибемся, если предположим связь этих событий с гонениями,
обрушившимися в это время на московский круг единомышленников Н.И. Новикова, к
которому принадлежал и Карамзин»19. Лотман, таким образом,
склоняется скорее к версии о том, что в начале 1789 года юный Карамзин каким-то
образом оказался мишенью начинающихся репрессий со стороны императорского двора
против московской партии Новикова.
Наиболее
радикальное предположение в этой связи выдвигает В.Б. Муравьев — автор новейшей
биографии Н.М. Карамзина в серии «Жизнь замечательных людей». Припомнив
пушкинское определение Екатерины II, данное поэтом в бессарабской ссылке
1822 года: «Тартюф в юбке и короне», Муравьев делает смелый вывод: «Так
что теперь к письму А.И. Плещеевой можно сделать объяснительное примечание:
Тартюф — это российская императрица Екатерина II
(1729–1796)»20. Если быть последовательным, то по Муравьеву выходит,
что весной 1789 года двадцатидвухлетний Карамзин бежал из России, став объектом
преследования не кого-нибудь, а самой русской императрицы! Однако, увы: версия
эта в книге Муравьева не имеет никакого продолжения и выглядит абсолютно
«вставной», ибо в дальнейшем изложении автор полностью воспроизводит концепцию
о Карамзине как о вольном путешественнике.
Мне представляется, что
к разгадке внезапного отъезда Карамзина в Европу (им самим весной 1789 года не
планируемого, тем более — на длительный срок) парадоксальным образом, хотя и с
различных сторон, приблизились разные исследователи: интрига против Карамзина
шла и изнутри, и извне его близкого окружения.
Речь
может идти о князе Гаврииле Петровиче Гагарине (1745–1807),
крупнейшем петербургском масоне шведского обряда, знатоке трудов шведского
мистика Эммануила Сведенборга, в то время как Н.И. Новиков и его московские
друзья тяготели к немецким розенкрейцерам. В 1780-х годах князь Гагарин, уловив
антимасонские настроения Екатерины II,
постепенно свернул деятельность своих лож в Петербурге и вскоре получил
назначение на высокую гражданскую должность в Москве — обер-прокурора 6-го
департамента Сената. Разумеется, появление в Первопрестольной знатока
эзотерических текстов и масонского гроссмейстера (хотя и иного, чем москвичи,
обряда) не могло не остаться не замеченным кругом Новикова, который сделал
попытку сблизиться с Гагариным. Похоже, однако, что сам тайный советник Гагарин
очень скоро повел двойную игру: вникая в секреты новиковцев,
он не прочь был поучаствовать в их разгроме. В 1792 году он станет одним из
главных свидетелей на процессе против Новикова и его друзей.
Уже после смерти князя
Гагарина, в 1811 году, граф Федор Васильевич Ростопчин,
человек, очень близкий в те годы к Карамзину21, представит
императору Александру I свои «Заметки о
мартинистах», где о покойном Гаврииле Гагарине говорилось следующее: «Этот
человек был гроссмейстером тайной масонской ложи в Москве и решился пристать к
мартинистам; но, узнав, что им грозит гонение, счел за лучшее избавиться от
всякой ответственности и выслужиться посредством разоблачения вверенных ему
тайн. Он сделался предателем единственно из страха… Это был человек умный,
опытный в делопроизводстве, но корыстный, склонный к пьянству, погрязший в
долгах и никем не уважаемый»22. Очень вероятно, что эту свою характеристику
князя Гагарина Ростопчин, мало сведущий в масонских
делах, писал со слов близкого к нему Карамзина.
Каким именно образом в
начале 1789 года двадцатидвухлетний Карамзин оказался замешанным в интриги
князя Гагарина, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Однако нам известна развязка
тех событий: Карамзин был выведен из-под удара и отправлен за границу — скорее
всего, лично Новиковым, не желавшим ни «сдавать» молодого сотрудника, ни
ссориться с влиятельным Гагариным. Новиков тогда еще надеялся, что гнев императрицы
минует его и что он по-прежнему будет пользоваться покровительством московского
наместника («главнокомандующего») П.Д. Еропкина, чей глава канцелярии
(«правитель дел») И.А. Барнашев был активным масоном
и близким к Новикову человеком.
Если принять нашу
версию, что «путешествие» Карамзина 1789–1790 годов фактически было бегством за
границу (по сути — эмиграцией), то карамзинские
«Письма русского путешественника» предстают литературно обработанным
дорожным дневником эмигранта и, соответственно, должны читаться принципиально
иным образом.
* * *
В дороге
Это касается уже самого
первого карамзинского «Письма…», помеченного: «Тверь,
18 мая 1789 г.», которое историк и литератор М.П. Погодин назвал ни много
ни мало «эпохой в истории Русского слова»: «С него начинается наша настоящая
литература»23. Понятно, что в такой ситуации адекватное прочтение
этого важнейшего литературного памятника является делом принципиально важным.
Действительно, при новом
прочтении, описанные Карамзиным-беглецом чувства расставания с близкими и
родиной уже не выглядят нарочитой самоэкзальтацией,
ранее списываемой комментаторами на сентименталистские пристрастия автора.
Беглец покидает родину на неопределенный срок и без гарантий возвращения, а
поэтому и «путешествие в Европу», о котором он когда-то действительно мечтал,
окрашивается в совершенно иные тона: «О сердце, сердце! Кто знает: чего ты
хочешь? — Сколько лет путешествие было приятнейшею мечтою моего воображения?..
Но — когда пришел желаемый день, я стал грустить, вообразив в первый раз живо,
что мне надлежало расстаться с любезнейшими для меня людьми в свете и со всем,
что, так сказать, входило в состав нравственного бытия моего… Простите! Дай Бог
вам утешений! — Помните друга, но без всякого горестного чувства (курсив
мой. — А.К.)»24. О каком «горестном чувстве» говорит
Карамзин? Разумеется, сам «путешественник» вправе и обязательно будет тосковать
по оставшимся в России друзьям, но почему эти друзья, провожая Карамзина в
Берлин, Женеву, Париж, Лондон, должны вспоминать о нем «с горестным
чувством»? Ведь о праздных «туристах» принято вспоминать скорее с завистью,
но никак не с горестью.
Согласно нашей версии,
вынужденный изгнанник Карамзин не мог не взять с собой в дорогу (по крайней
мере, до русской границы) надежного сопровождающего25, посвященного
во все тайные «обстоятельства». И поэтому, после расставания с московскими
друзьями, в кибитке, вместе с Карамзиным, из Москвы отправился еще один
человек, имя которого было решено впоследствии не упоминать. Этим
«вторым», расставшимся с Карамзиным лишь на русской границе, был, согласно
нашей версии, еще один близкий друг Карамзина — литератор Иван Иванович
Дмитриев (1760–1837).
К такому выводу прямо
подталкивает фрагмент из письма Карамзина И.И. Дмитриеву (в то время уже — александровскому министру юстиции!) от 4 августа (ст. ст.)
1810 года, на которое исследователи ранее не обращали должного внимания. В этом
письме Карамзин, говоря о скором своем отъезде из Москвы в Арзамас по делам
нижегородского имения, неожиданно «проговаривается» на интересующую нас тему:
«Эта дорога напомнит мне лета первой молодости и путешествие мое с тобою к
пределам нашей общей родины (курсив мой. — А.К.)»26.
Поскольку Карамзин никогда более за границу не выезжал, остается предположить,
что речь идет именно о мае 1789 года — самом начале четырнадцатимесячных
европейских странствий Карамзина.
Что касается самого И.И.
Дмитриева, то, ни разу не упомянутый в «Письмах русского путешественника», он
до конца жизни хранил тайну карамзинского вояжа в
Европу. В своих поздних мемуарах он так написал об общении с Карамзиным в конце
1780-х гг.: «Несколько раз встречались в Москве, и, наконец, разлучились уже на
долгое время: он отправился в чужие края, но не за счет общества, как многие о
том разглашают, а на собственном иждивении»27.
Эта
случайная находка в позднейшей переписке Карамзина с И.И. Дмитриевым заставляет
по-новому перечитать и второе письмо из «Писем путешественника», помеченное: «С.
Петербург, 26 мая 1789», в котором Карамзин рассказывает о посещении им
своего друга «Д» — тоже гвардейского офицера и литератора Александра Ивановича
Дмитриева (1759–1798), старшего брата И.И. Дмитриева: «В Петербурге я не
веселился. Приехав с своему Д, нашел его в крайнем унынии. Сей
достойный, любезный человек открыл мне свое сердце: оно чувствительно — он
несчастлив!»28 Находившийся «в крайнем унынии» по причине, как ему
казалось, неразделенной любви29, Александр Дмитриев подумал было,
что Карамзин, отправлявшийся в обещавшее бесконечные наслаждения путешествие,
не в состоянии понять и разделить его печалей: «Состояние мое совсем твоему
противоположно, сказал он со вздохом: главное твое желание исполняется: ты
едешь наслаждаться, веселиться; а я поеду искать смерти, которая одна может
окончить мое страдание»30.
Что же ответил своему
«несчастному» другу Карамзин? Его ответ никак не соответствует состоянию
предвкушающего европейские радости «туриста», но зато очень соответствует
настроению беглеца, не по своей воле покидающего родину: «Но не думай, мой друг
— сказал я ему — чтобы ты видел перед собою человека, довольного своею судьбою;
приобретая одно, лишаюсь другого, и жалею. — Оба мы вместе от всего сердца
жаловались на несчастный жребий человечества, или молчали. По вечерам прохаживались
в Летнем саду, и всегда больше думали, нежели говорили; каждый о своем думал»31.
Итак, согласно новой
версии, начальный этап «путешествия» Карамзина выглядит следующим образом. В
мае 1789 года он отправляется сначала в Санкт-Петербург в сопровождении И.И.
Дмитриева, который мог предложить беглецу свою дружескую помощь еще по одной
причине: именно в мае 1789 года его брат, Александр Иванович, ранее подпоручик,
был выпущен из Семеновского полка в армию премьер-майором32 — это
событие братья, вероятно, хотели отметить в Петербурге вместе. Участие в этом
празднике бежавшего из Москвы Карамзина также более чем вероятно, как ясно и
то, что описание подобного «мероприятия» совсем не укладывалось в авторскую
схему «Писем русского путешественника». Кстати, тот факт, что, бежав из Москвы,
Карамзин отправился сначала в Санкт-Петербург и провел там пять дней,
первоначально собираясь плыть в Германию морем, подтверждает то, что источник
проблем Карамзина — тот самый «Тартюф» — находился в Москве, а не в тогдашней
столице.
Судя по всему, И.И.
Дмитриев сопровождал Карамзина от столицы вплоть до самой границы, о чем
говорят вышеприведенные слова Карамзина: «путешествие мое с тобою к пределам
нашей общей родины» из его письма Дмитриеву от 4 августа 1810 года.
Новое
прочтение «Писем русского путешественника» (в самом этом названии звучит горчайшая
карамзинская ирония!), казалось бы, многократно
читанных-перечитанных поколениями русских, показывает, что автор постоянно
посылает нам — читателям — своего рода маячки-сигналы об истинных
причинах своего так наз. «путешествия». Это вполне объяснимо и оправданно: ведь
некоторые его современники (к примеру, те же супруги Плещеевы, которым были
впоследствии посвящены «Письма…»), знали об истинной подоплеке карамзинского турне. Увы, позднейшие исследователи очень
долго игнорировали эти карамзинские «сигналы» и
степень их исторической и литературной важности.
Что же касается автора
данного текста, то стремясь, как и его герой, в Швейцарию, мы вынуждены
задержаться лишь еще на одном, но, как представляется, принципиальном фрагменте
из карамзинских «Писем путешественника», касающемся
пока его пребывания в Германии, конкретно — в Саксонии.
Дрезден
Выше
уже несколько раз упоминалось о неожиданном для московских друзей Карамзина его
письме к А.А. Петрову из Дрездена — единственном известном нам письме,
посланном Карамзиным из-за границы за весь 1789-й год! Если верна наша догадка
о том, что перед «путешествием» был заранее обговорен полный запрет на
переписку, то в столице Саксонии Карамзин должен был попасть в некие
форс-мажорные обстоятельства, вынудившие его (и одновременно позволившие
ему) прервать молчание. Что-то случилось в Дрездене такое, что подвигло
Карамзина нарушить договоренность и черкнуть-таки весточку в Москву!
Как
уже говорилось, спонтанная отправка Карамзиным послания из Дрездена объяснима,
в первую очередь, начавшимися финансовыми затруднениями, наложившимися
на острый душевный кризис33. Перечитаем под этим углом зрения
фрагменты из «Писем путешественника», посвященные пребыванию в Дрездене.
Согласно
«Письмам…», Карамзин был в Дрездене по дороге из Берлина с 10 по 13 июля 1789
года. Главка, помеченная автором «За две мили от Дрездена, 10 Июля, 1789»,
является, по своему настроению, одной из самых грустных во всей книге.
Небывалая тоска охватила Карамзина еще накануне, в Берлине: «В тот же вечер
стало мне так грустно, что я не знал куда деваться. Бродил по городу,
нахлобучив себе на глаза шляпу, и тростью своею считал на мостовой камни… Что
же делать?..»34. И далее — важнейший пассаж: «Кто еще не заперт в
клетку (курсив мой — А.К.) — кто может, подобно птичкам небесным,
быть и здесь и там, и там и здесь — тот может еще наслаждаться бытием своим, и
может быть счастлив, и должен быть счастлив»35.
«Кто еще не заперт в клетку…» — согласимся, эта горькая мысль мало
подходит «вольному вояжеру», каким представляется Карамзин в традиционной
интерпретации. Зато она очень логична для сознания скитальца, вынужденного — во
избежание худшего! — бежать из родного дома действительно «куда глаза глядят».
Только скитальцу остается радоваться тому, что он, хотя и лишен родины, но во
всем остальном — «подобно птичкам небесным» — абсолютно свободен!
Тема
разлуки с отечеством и друзьями не оставляет Карамзина и на подъезде к
Дрездену. Переменяя на одной из почтовых станций лошадей, «русский
путешественник» знакомится с прекрасной незнакомкой — «в Амазонском зеленом
платье с белым платком в руках»: «Вы, конечно, иностранец, если смею спросить?
— Так, сударыня. — Конечно, Англичанин? Потому что англичане хорошо говорят по-Немецки. — Извините, сударыня: я Москвитянин. —
Москвитянин? Ах, боже мой! Я еще от роду не видывала Москвитян. Как вы к нам
заехали? — Из любопытства, сударыня. — Надобно, чтобы вы были очень любопытны.
Ведь вы, конечно, оставили в отечестве своем много любезного? — Много,
сударыня, много: я оставил отечество и друзей…» и т.д.36. Пассаж об
исключительном «любопытстве», заставившем вояжера «оставить отечество и
друзей», — еще один блестящий пример горькой самоиронии автора «Писем русского
путешественника».
Остается
вопрос: кто мог конфиденциально переправить дрезденское письмо Карамзина в
Москву, если официальной почте он категорически (и справедливо) не доверял?
Согласно «Письмам путешественника», 12 июля 1789 года Карамзин посетил русское
посольство при саксонском дворе. Поскольку сам посланник был в отъезде37,
Карамзин, по его словам, «познакомился с секретарем нашего Министра»38
Очень вероятно, что именно этот человек и стал тем лицом, который переправил
(по дипломатическим каналам, а возможно, и лично) письмо Карамзина в Москву —
такова моя версия происхождения ставшего полной неожиданностью для московских
друзей Карамзина его послания из Дрездена к А.А. Петрову.
Понятно,
что, отослав важную для него весточку в Россию, наш «путешественник» на
следующее утро, 13 июля, отправляясь из Дрездена в Лейпциг, находился уже в
совершенно ином, приподнятом состоянии духа: «Так ясно было небо, так ясна была
душа моя…»39.
Страсбург
Согласно «Письмам
русского путешественника», 5 августа 1789 года, в семь часов вечера, Николай
Карамзин приехал из немецкого Мангейма во французский Страсбург. В его
сочинении описываются приметы волнений, докатившихся из революционного Парижа:
«Везде в Эльзасе приметно волнение. Целые деревни вооружаются, и поселяне
пришивают кокарды к шляпам. Почтмейстеры, постиллионы
(ямщики почтовых карет. — А.К.), бабы говорят о революции»40.
«Между тем в самых
окрестностях Страсбурга толпы разбойников грабят монастыри. Сказывают, что по
деревням ездил какой-то человек, который называл себя графом д’Артуа и возбуждал поселян к мятежу, говоря, что король
дает народу полную свободу до 15 августа и что до сего времени всякий может
делать что хочет»41.
Декларируемые симпатии
автора «Писем путешественника» явно на стороне мирных обывателей, чурающихся
беспорядков: «Жители затыкают уши и спокойно отправляют свои дела. Офицеры
сидят под окном и смеются, смотря на неистовых». «Я был ныне в театре, —
продолжает Карамзин, — и, кроме веселости, ничего не приметил в зрителях.
Молодые офицеры перебегали из ложи в ложу и от всего сердца били в ладоши,
стараясь заглушить шум пьяных бунтовщиков, который раза три приводил в
замешательство актеров на сцене»42.
По мнению Ю.М. Лотмана,
тот факт, что из Германии Карамзин поехал не сразу в Швейцарию, а во
французский Страсбург, свидетельствует о том, что планы Карамзина изменились, и
он решил обязательно найти (и, в итоге нашел-таки) своего старшего друга и
масонского наставника А.М. Кутузова в революционном Париже: «Итак, он спешит в
Швейцарию. Однако из Мангейма он направляется совсем не туда, а едет во Францию
— в Страсбург… Таким образом, из Мангейма Карамзин “торопился” совсем не в
Швейцарию, а во Францию»43.
Версию
о тайной поездке в Париж летом 1789 года Лотман развивает и в книге «Сотворение
Карамзина»: «Согласно тексту “Писем”, Карамзин пересек границу Франции, приехал
в Страсбург, но, вдруг свернув с дороги на Париж, отправился в Швейцарию. В
тексте “Писем” это решение, по сути, никак не мотивировано… Предположив, что Кутузов
звал Карамзина не в Страсбург, а в Париж, что Карамзин откликнулся на это
предложение и что почтовая карета, в которой сидел русский путешественник,
выехала из столицы Эльзаса не через южные ворота по базельской
дороге, а через западные по парижской, мы сразу получим ответы на ряд вопросов»44.
Лотман явно сам
«торопится» отправить Карамзина в Париж: и «тайно» из Страсбурга, в августе
1789 года, и потом — «досрочно», из Женевы, зимой 1790 года. Его логика
понятна: как можно «гулять по Швейцарии», когда во Франции — Революция! Увы,
версия Юрия Михайловича не получила никаких подтверждений и никаких
серьезных вопросов не решила.
Тот факт, что из
Германии Карамзин поехал во французский Страсбург имеет достаточно простое
объяснение: путешественник намеревался въехать в Швейцарию через Базель, а
удобный путь из Мангейма в Базель лежит именно через Страсбург. Кроме того,
именно в Страсбурге долгое время жил и работал близкий друг Карамзина по
московскому «масонскому дому», немецкий поэт и философ Якоб
Ленц (1751–1792), который, по-видимому, активно
участвовал в составлении плана путешествия Карамзина по Европе. Нет сомнений,
что после рекомендаций Ленца Страсбург изначально стоял в плане европейской
поездки Карамзина45.
К безотлагательной
поездке в Швейцарию и — конкретно — в ближайший к Эльзасу Базель Карамзина
подталкивало еще и то обстоятельство, что в Страсбурге он узнал, что И.К. Лафатер (с которым, как он предполагал, он непременно
должен встретиться чуть позже, в Цюрихе), оказался в те дни именно в Базеле,
где, поближе к Франции, конфиденциально встречался со старым знакомым,
государственным деятелем и финансистом Жаком Неккером
— уроженцем протестантской Женевы, игравшим в те месяцы одну из важнейших ролей
во французских событиях. Карамзин прямо пишет об этом важном обстоятельстве в
«Письме», помеченном: «Страсбург, Августа 6»: «Мне сказывали, что Лафатер за несколько дней пред сим был в Базеле для
свидания с Неккером»46.
Согласно «Письмам», в
Страсбурге у нашего «путешественника» появился друг-напарник, датчанин Беккер,
сын придворного копенгагенского аптекаря, изучавший медицину и химию в
Берлинском университете и затем много путешествовавший по Германии. В «Письмах
русского путешественника» из Швейцарии этот «г-н Б.» — «молодой человек в
красном камзоле» — станет своего рода alter ego русского путешественника, средоточием всех качеств,
которые Карамзин ценил в других и стремился культивировать в себе: прямоты,
искренности, приподнятой чувствительности. Кроме того, в «Письмах» датчанин
выполняет, на наш взгляд, еще одну важнейшую функцию: доктор медицины Беккер —
вольный путешественник в подлинном смысле этого слова, в то время как сам
Карамзин — «путешественник русский», «путешественник поневоле».
Доктор Беккер обратил на
себя внимание Карамзина еще в Страсбурге, когда, при посадке в почтовый
дилижанс, направляющийся в швейцарский Базель, всех пассажиров строго
предупредили: «Берегитесь! Дорога не совсем безопасна; в Эльзасе много
разбойников…» «Мы посмотрели друг на друга, — пишет Карамзин в «Письмах». — “У
меня есть кортик и собака”, — сказал молодой человек в красном камзоле, севший
подле меня…»47.
Карамзин близко сошелся
с молодым симпатичным датчанином, опытным и смелым путешественником, который
«прошел бóльшую часть Германии пешком, один,
со своею собакою и с кортиком на бедре, пересылая через почту чемодан свой из
города в город»48.
Характерно, что именно в
этом месте «Писем» — в преддверии въезда в Швейцарию — Карамзин помещает свою
знаменитую «апологию путешествия»:
«Приятно, весело, друзья
мои, переезжать из одной земли в другую, видеть новые предметы, с которыми,
кажется, самая душа наша обновляется, и чувствовать неоцененную свободу
человека, по которой он подлинно может назваться царем земного творения. Все
прочие животные, будучи привязаны к некоторым климатам, не могут выйти из
пределов, начертанных им натурою, и умирают, где родятся; но человек, силою
могущественной воли своей, шагает из климата в климат — ищет везде наслаждений
и находит их — везде бывает любимым гостем природы, повсюду отверзающей для
него новые источники удовольствия, везде радуется бытием своем и благословляет
свое человечество. А мудрая связь общественности, по которой нахожу я во всякой
земле все возможные удобности жизни, как будто бы нарочно для меня придуманные;
по которой жители всех стран предлагают мне плоды своих трудов, своей
промышленности и призывают меня участвовать в своих забавах, в своих
весельях… Одним словом, друзья мои, путешествие питательно для духа и сердца
нашего. Путешествуй, ипохондрик, чтобы исцелиться от своей ипохондрии!
Путешествуй, мизантроп, чтобы полюбить человечество! Путешествуй, кто только
может!»49
Встреча со Швейцарией
Московскому беглецу
Карамзину действительно хочется вжиться в образ «вольного путешественника»!
Встреча с реальной Швейцарией — страной юношеских грез — описана в «Письмах»,
как апогей либеральных мечтаний «русского путешественника»: «Итак, я уже в
Швейцарии, в стране живописной натуры, в земле свободы и благополучия! Кажется,
что здешний воздух имеет в себе нечто оживляющее: дыхание мое стало легче и
свободнее, стан мой распрямился, голова моя сама собою подымается вверх, и я с
гордостью помышляю о своем человечестве»50.
В Базеле Карамзин и
доктор Беккер остановились в отеле «Storchen» («Аист») на площади Рыбного рынка, знаменитой своим
готическим фонтаном (Fischmarktbrunnen),
украшенном 24 цветными фигурами — одним из самых известных фонтанов Европы.
К досаде Карамзина, И.К.
Лафатер к тому времени уже уехал из Базеля снова в
Цюрих, но в Базеле — первом швейцарском городе в запланированном турне — было
что посмотреть. В Мюнстере, «главной базельской церкви», Карамзина привлек монумент Эразма Роттердамского, который, по свидетельству Карамзина,
«считался в свое время ученейшим и остроумнейшим человеком в Европе».
В «базельских
письмах» Карамзин особо подчеркивает свою увлеченность поисками шедевров
«славного» Ганса Гольбейна-младшего — «базельского уроженца и друга Эразмова»:
«Знатоки говорят о сем живописце, что фигуры его вообще весьма хороши, что тело
писал он живо, но одежду очень дурно… Какое прекрасное лицо у Спасителя на
вечери! Иуду, как он здесь представлен, узнал бы я всегда и везде… Страсти
Христовы изображены на осьми картинах»51.
Но особенно поразила
Карамзина картина Гольбейна «Христос во гробе»: «В Христе, снятом со креста, не
видно ничего божественного, но как умерший человек изображен он весьма
естественно. По преданию рассказывают, что Гольбейн писал его с одного утопшего
жида»52.
В 1867 году эту картину
посмотрел специально приехавший для этого в Базель Ф.М. Достоевский, который,
по словам Е.Г. Новиковой, «путешествуя по Европе в 1860-х гг., ощущает себя
“русским путешественником” — прямым потомком Карамзина».53 Жена
Достоевского, Анна Григорьевна, вспоминала: «По дороге в Женеву мы остановились
на сутки в Базеле, с целью в тамошнем музее посмотреть картину, о которой муж
от кого-то слышал. Эта картина, принадлежавшая кисти Ганса
Гольбейна, изображает Иисуса Христа, вынесшего нечеловеческие истязания, уже
снятого со Креста и предававшегося тлению. Вспухшее лицо его покрыто кровавыми
ранами, и вид его ужасен. Картина произвела на Ф.М. подавляющее впечатление, и
он остановился перед нею как бы пораженный….
Свои впечатления от Гольбейнова «Христа во гробе» Достоевский потом передал в
романе «Идиот», в диалоге князя Мышкина и Рогожина
перед картиной, висевшей в квартире последнего («странная по своей форме, около
двух с половиной аршин в длину и никак не более шести вершков в высоту»): «Это
копия с Ганса Гольбейна, — сказал князь, успев
разглядеть картину, — и хоть я знаток небольшой, но, кажется, отличная копия. Я
эту картину за границей видел и забыть не могу. — А на эту картину я люблю
смотреть! — пробормотал, помолчав, Рогожин. — На эту картину! — вскричал вдруг
князь, под впечатлением внезапной мысли, — на эту картину! Да от этой картины у
иного вера может пропасть! — Пропадает и то, — неожиданно подтвердил вдруг
Рогожин»54.
Согласно «Письмам», 9
августа 1789 года Карамзин, в обществе двух знакомых берлинцев, совершил поход
в городок Арлесгейм, рядом с которым находится один
из самых живописных романтических парков Европы.
В «Письмах русского
путешественника» читаем: «В семи верстах от Базеля находится так называемая пустыня,
или обширный сад, принадлежащий одному из здешних богачей. Туда ходил я пешком
с двумя молодыми берлинцами, здесь живущими. Кажется, будто бы искусство не
имело никакого участия в разведении сего сада. Надобно везде ходить по узеньким
тропинкам и взбираться на утесы по каменным ступеням. Инде видишь частый
зеленый кустарник — инде глубокие пещеры или
разбросанные шалаши. Во глубине дикого грота, где чистая вода, струясь с
высоких камней, ископала себе маленький бассейн, стоит монумент покойного Геснера, печальною дружбою сооруженный… Поздно, поздно
приехал я в Швейцарию: умолк голос нежного певца ее! В сем тихом гроте, в сем
святилище меланхолии душа чувствует томное уныние и погружается наконец в
сладкую дремоту…»55.
Удивительно, но
литературно поданная история с походом Карамзина в Арлесгейм
«с двумя молодыми берлинцами» нашла не так давно полное документальное
подтверждение: подписи всех трех, «Николая Карамзина из Москвы», «С.Т.
Матиса из Берлина» и «Фердинанда Трониеля, библиотекаря из Берлина» — были найдены
швейцарской исследовательницей Светланой Геллерман в
книге записей посетителей Эрмитажа именно за 9 августа 1789 года56!
Эта уникальная историко-краеведческая находка полностью опровергает версию Ю.М.
Лотмана о том, что в начале августа Карамзин якобы тайно, находился в Париже
для встречи со своим бывшим масонским наставником Кутузовым.
Вечером того же дня, 9
августа, Карамзин, вместе с доктором Беккером (переживавшим очередную
романтическую влюбленность), выехали из Базеля по дороге вдоль Рейна в
направлении Цюриха (через Рейнфельден и Бругг): «Наняли мы здесь извозчика, или так называемого
кучера (Kutscher), который за два луидора с талером
повезет нас в Цюрих на паре жирных лошадей, в двуместной старомодной карете; и
таким образом за 60 верст платим мы 17 руб.»57.
Далее в «Письмах…», в
маленькой главке под названием «В карете дорогою», Карамзин
сочиняет еще одну апологию — на этот раз самой земле Швейцарии, в духе другого
кумира своей молодости — Жан-Жака Руссо: «Уже я наслаждаюсь Швейцариею, милые
друзья мои! Всякое дуновение ветерка проницает, кажется, в сердце мое и развевает
в нем чувство радости. Какие места! Какие места! Отъехав от Базеля версты две,
я выскочил из кареты, упал на цветущий берег зеленого Рейна и готов был в
восторге целовать землю. Счастливые швейцары! Всякий ли день, всякий ли час
благодарите вы небо за свое счастие, живучи в
объятиях прелестной натуры, под благодетельными законами братского союза, в
простоте нравов и служа одному Богу? Вся жизнь ваша есть, конечно, приятное
сновидение, и самая роковая стрела должна кротко влетать в грудь вашу, не возмущаемую
свирепыми страстями!»58
«Прелестная натура»
Швейцарии подвигает нашего путешественника на философские размышления: «Я
думаю, что ужас смерти бывает следствием нашего уклонения от путей природы.
Думаю, и на сей раз уверен, что он не есть врожденное чувство нашего сердца…»59
Погружение во
«всеобъемлющее лоно природы», обещающее русскому страннику «новое счастие», очевидно, начинает врачевать душу беглеца,
успешно вживающегося в образ «путешественника».
* * *
Как следует из «Писем», 10 августа 1789 года
в 10 часов утра Карамзин и Беккер приехали в Цюрих и остановились «в трактире
под вывескою “Ворона”», где им отвели «большую светлую комнату»60.
Встреча Карамзина с Лафатером, жившем в старинном доме на той же стороне Лимматы, что и гостиница Карамзина, многократно описана в
литературе.
Ю.М. Лотман, опубликовавший переписку
Карамзина и Лафатера, как представляется, весьма
точно воспроизводит психологическую атмосферу первой очной встречи Карамзина с Лафатером: «Можно полагать, что наивное восхищение “южным
магом” (как называли Лафатера по аналогии с предромантическим философом-интуитивистом И.Г. Гаманном, прозванным “северным магом”), свойственное
Карамзину в те годы, когда он направил первое письмо в Цюрих, уже прошло.
Карамзину, который в эту пору уже был внимательным читателем Вольтера, Кондильяка, Канта, который прочел критическую брошюру Мирабо против Лафатера, наивная
религиозная философия и вера в чудеса, защищаемая Лафатером,
не могли не казаться архаичными. К Лафатеру его
привлекали симпатичные черты личности: патриархальная простота обращения,
практическая филантропия, столь ценимая в московских масонских кругах,
сентиментально-идиллический быт, царивший в доме цюрихского
пастора»61.
В карамзинских
«Письмах», помеченных Цюрихом, начинает особенно ярко просвечивать тема
ностальгии по родине и оставшимся там друзьям: «Для того чтобы узнать всю
привязанность нашу к отечеству, надобно из него выехать; чтобы узнать всю
любовь нашу к друзьям, надобно с ними расстаться»62.
* * *
Не без некоторой зависти
беглец Карамзин, ставший европейским «путешественником» поневоле,
присматривается к разнообразным проявлениям тесной связи жителей Швейцарии с их
родной землей: «Швейцары так страстно любят свое отечество, что почитают за
великое несчастие надолго оставлять его63.
Возможно, этими двумя
чувствами — ностальгии по родине и симпатии к душевным проявлениям
швейцарского патриотизма — объясняется тот странный факт, что швейцарские
города, как воплощения застывшей материальности, не производили на Карамзина
позитивного впечатления.
Вот его описание Базеля:
«Базель более всех городов в Швейцарии, но, кроме двух огромных домов банкира Саразеня, не заметил я здесь никаких хороших зданий, и
улицы чрезмерно худо вымощены. Жителей по обширности города очень немного, и
некоторые переулки заросли травою»64.
А
вот мнение о Цюрихе: «О городе скажу вам, что он не прельщает глаз, и, кроме
публичных зданий, например ратуши и проч., не заметил я очень хороших или
огромных домов, а многие улицы или переулки не будут и в сажень шириною»65.
Примерно в том же духе
Карамзин выскажется потом о Шаффхаузене или,
например, о Лозанне. О Шаффхаузене: «О городе не могу
вам сказать ничего примечания достойного, друзья мои»66. О Лозанне:
«Исходил я весь город и могу сказать, что он очень нехорош; лежит отчасти в
яме, отчасти на косогоре, и куда ни поди, везде надобно спускаться с горы или
всходить на гору. Улицы узки, нечисты и худо вымощены»67.
Согласно
«Письмам» (доверие к точности которых, после находок С. Геллерман,
естественно, возрастает), рано утром 13 августа 1789 года Карамзин и доктор
Беккер вышли из цюрихского «Ворона» и отправились в
пеший поход на север, к Шаффхаузену, чтобы посмотреть
знаменитый Рейнский водопад: «Сперва шел я довольно бодро, но скоро силы мои
начали истощаться — день был самый ясный — жар беспрестанно усиливался — и
наконец, прошедши мили две, я от слабости упал на траву подле дороги, к великой
досаде моего Б. [Беккера], которому хотелось как можно скорее дойти до
Рейнского водопада. Из трактира вынесли нам воды и вина, которое подкрепило
силы мои, и мы чрез час опять пустились в путь. Однако ж до Шаффхаузена
я еще раза три останавливался отдыхать. Наконец, в семь часов вечера, услышали
мы шум Рейна, удвоили шаги свои, пришли на край высокого берега и увидели
водопад»68.
Далее
в «Письмах» следует знаменитый фрагмент, который до сих пор вызывает повышенный
интерес и «карамзинистов», и рядовых читателей: «Не
думаете ли вы, что мы при сем виде закричали, изумились, пришли в восторг и
проч.? Нет, друзья мои! Мы стояли очень тихо и смирно, минут с пять не говорили
ни слова и боялись взглянуть друг на друга. Наконец, я осмелился спросить у
моего товарища, что он думает о сем явлении? “Я думаю, — отвечал Б*, — что оно
— слишком — слишком возвеличено путешественниками”. — “Мы одно думаем, — сказал
я, — река, с пеною и шумом ниспадающая с камней, конечно, стоит того, чтобы
взглянуть на нее; однако ж, где тот громозвучный, ужасный водопад, который
вселяет трепет в сердце?” — Таким образом мы поговорили друг с другом и, боясь,
чтобы в Шаффхаузене не заперли ворот, отложили до
следующего дня посмотреть на водопад вблизи»69.
У Рейнского водопада
…Рано утром 14 августа
1789 года Карамзин, захватив в Шаффхаузене рекомендательные
письма из Цюриха от Лафатера, нанес визиты философу
Миллеру, автору недавно вышедшей книги «Philosophische
Aufsatze» («Статьи по философии» — нем.) и
богатому местному купцу Гауппу. Оба они, радушно
принявшие русского путешественника, были несколько озадачены тем, «что падение
Рейна не сделало во мне сильного впечатления, но, услышав, что мы видели его с
горы, со стороны Цюриха, перестали дивиться и уверяли меня, что я, конечно,
переменю свое мнение, когда посмотрю на него с другой стороны и вблизи»70.
На следующее утро
предположения знатных шаффхаузенцев полностью
подтвердились. Новая попытка Карамзина и Беккера взглянуть на Рейнский водопад
с иного ракурса произвела на путешественников совершенно иное впечатление,
нежели накануне: «После обеда поехали мы в наемной коляске к водопаду, до
которого от города будет около двух верст. Приехав туда, сошли с горы и сели в
лодку. Стремление воды было очень быстро. Лодка наша страшно качалась, и чем
ближе подъезжали мы к другому берегу, тем яростнее мчались волны. Один порыв
ветра мог бы погрузить нас в кипящей быстрине. Пристав к берегу, с великим
трудом взлезли мы на высокий утес, потом опять спустились ниже и вошли в
галерею, построенную, так сказать, в самом водопаде. Теперь, друзья мои,
представьте себе большую реку, которая, преодолевая в течении своем все
препоны, полагаемые ей огромными камнями, мчится с ужасною яростию
и наконец, достигнув до высочайшей гранитной преграды и не находя себе пути под
сею твердою стеною, с неописанным шумом и ревом свергается вниз и в падении
своем превращается в белую, кипящую пену. Тончайшие брызги разновидных волн, с
беспримерною скоростию летящих одна за другою,
мириадами подымаются вверх и составляют млечные облака влажной, для глаз
непроницаемой пыли. Доски, на которых мы стояли, тряслись беспрестанно. Я весь
облит был водяными частицами, молчал, смотрел и слушал разные звуки ниспадающих
волн: ревущий концерт, оглушающий душу! Феномен действительно величественный!
Воображение мое одушевляло хладную стихию, давало ей чувство и голос: она
вещала мне о чем-то неизглаголанном!»71
Вот уже более двух
столетий «русский путешественник» Николай Карамзин, чьи «Письма» переведены на
десятки языков, по праву считается одним из самых талантливых певцов
европейского чуда — Рейнского водопада, осмотр которого давно стал аттракционом
мирового значения. Путешественники из разных стран сравнивают с «карамзинскими» не только свои впечатления, но и свои самые
глубинные переживания.
В своих «Письмах»
Карамзин написал: «Я наслаждался — и готов был на коленях извиняться перед
Рейном в том, что вчера говорил я о падении его с таким неуважением»72.
И далее: «Долее часа стояли мы в сей галерее, но это время показалось мне
минутою. Переезжая опять через Рейн, увидели мы бесчисленные радуги, производимые
солнечными лучами в водяной пыли, что составляет прекрасное, великолепное
зрелище… Каменная стена, с которой низвергается Рейн, вышиною будет около
семидесяти пяти футов. В средине сего падения возвышаются две скалы, или два
огромные камня, из которых один, несмотря на усилие волн, стремящихся сокрушить
его, стоит непоколебим (подобно великому мужу, скажет стихотворец,
непреклонному среди бедствий и щитом душевной твердости отражающему все удары
злого рока), — а другой камень едва держится на своем основании, будучи
разрушаем водою»73.
Позднее, многие
путешественники взяли за правило последовательно осматривать Рейнский водопад с
тех самых точек, с которых глядел на него Карамзин в середине августа 1789
года.
…А тогда, летом 1789
года, Карамзин и датчанин Беккер, осмотрев водопад и отпустив коляску назад в Шаффхаузен, наняли лодку и поплыли вниз по течению Рейна до
Эглизау, чтобы вернуться в Цюрих более коротким
путем. Не раз они оглядывались на «чудо природы»:
«Шумящие волны быстро
несли нашу лодку между плодоносных берегов Рейна. День склонялся к вечеру. Я
был так доволен, так весел; качание лодки приводило кровь мою в такое приятное
волнение; солнце так великолепно сияло на нас сквозь зеленые решетки ветвистых
дерев, которые в разных местах увенчивают высокий берег; жаркое золото лучей
его так прекрасно мешалось с чистым серебром рейнской пены; уединенные хижины
так гордо возвышались среди виноградных садиков, которые составляют богатство
мирных семейств, живущих в простоте натуры, — ах, друзья мои! Для чего не было
вас со мною?»74
Вот уж, действительно:
Швейцария, с ее природными красотами и чудесами, поистине умела врачевать
душевные раны «русского путешественника».
* * *
Переехав из Цюриха в
Берн, «русский путешественник» остановился в гостинице «Crone» («Короне», или, как
Карамзин называет ее на русский манер, — «Венце») на центральной улице старого
Берна — Gerechtigkeitsgasse. Некоторые комментаторы
затрудняются с определением точного места проживания Карамзина в Берне на том
основании, что в те годы в Берне, мол, существовали две гостиницы с одинаковым
названием. Это недоразумение легко разрешается: гостиница «Crone», занимавшая целый
квартал, имела два входа — со стороны Gerechtigkeitsgasse
и с параллельной ей Postgasse. Сегодня в помещениях
бывшего отеля находится ресторан, сохранивший историческое название — «Crone».
Как следует из «Писем»,
29 августа 1789 года Карамзин, оставив вещи в Берне, отправился, поначалу в
экипаже, в свой «альпийский поход», взяв с собою «только теплый сертук, половину белья своего, записную книжку и карандаш»75.
В десять часов вечера он был уже в Туне и остановился в отеле «Фрейгоф» на самом берегу озера: «Заказав ужин, бродил по
городу и всходил на здешнюю высокую колокольню, откуда видны многие цепи гор и
все обширное Тунское озеро. Завтра разбудят меня в
четыре часа. В это время отходит отсюда почтовая лодка, на которой перееду
через озеро»76.
На следующее утро,
отплыв в почтовой лодке из Туна, Карамзин делает новую запись: «Темнота ночи
мало-помалу исчезает. Горы открываются минута от минуты яснее. Все дымится!
Тонкие облака тумана носятся вокруг нашей лодки. Влага проницает сквозь мое
платье, и сон смыкает глаза мои. Добродушный швейцар подает мне черный мешок,
который должен служить мне вместо пуховой подушки. Величественная натура!
Прости слабому! На несколько часов отвращает он взор свой от твоего
великолепия»77.
…Пробудившись от
неудобного сна, путешественник в семь часов утра делает в дорожном дневнике
новую запись. Впервые за время путешествия «швейцарская идиллия» Карамзина
обретает новые, необычные обертоны: «Внизу дымятся хижины, жилища бедности,
невежества и — может быть — спокойствия. Вечная премудрость! Какое разнообразие
в твоем физическом и нравственном мире!»78 Итак, простота жизни швейцарцев
— возможно, лишь признак бедности и невежества: от всех преимуществ этой руссоистской идиллии остается лишь… возможное спокойствие.
Проходя долиной Лаутербруннена, путешественник увидел самый высокий в
Швейцарии водопад Штауббах, который за несколько лет
до этого был прославлен И.В фон Гёте, посетившим эти места в 1779 году и
посвятившим Штауббаху знаменитую «Песнь духов над
водами»79
В «Письмах» Карамзина
появляется запись: «Версты за две не доходя до Лаутербруннена,
увидел я так называемый Штауббах, или ручей,
свергающийся с вершины каменной горы в девятьсот футов вышиною. В сем отдалении
кажется он неподвижным столбом млечной пены. Скорыми шагами приблизился я к
этому феномену и рассматривал его со всех сторон. Вода прямо летит вниз, почти
не дотрагиваясь до утеса горы, и, разбиваясь, так сказать, в воздушном
пространстве, падает на землю в виде пыли или тончайшего серебряного дождя.
Шагов на сто вокруг разносятся влажные брызги, которые в несколько минут
промочили насквозь мое платье»80.
Продвигаясь далее,
Карамзин наблюдает еще одно природное чудо — водопад Трюммельбах:
десять каскадов пробивают себе путь внутри горы, падая с высоты 150 метров.
«Вода, прокопав огромную скалу, из внутренности ее с шумом надает и стремится в
долину, где, мало-помалу утишая свою ярость, образует чистую речку. Вид
рассевшейся горы и шумное падение Триммербаха [Трюммельбаха] составляют дикую красоту, пленяющую любителей
натуры. Около часа пробыл я на сем месте, сидя на возвышенном камне, — и
наконец, в великой усталости, возвратился в Лаутербруннен,
где теперь отдыхаю в трактире»81.
Вечером того же дня
путешественник наблюдает восход луны над горным хребтом Юнгфрау:
«Светлый месяц взошел над долиною. Я сижу на мягкой мураве и смотрю, как свет
его разливается по горам, осребряет гранитные скалы,
возвышает густую зелень сосен блистает на вершине Юнгферы
[Юнгфрау], одной из высочайших Альпийских гор, вечным
льдом покрытой».
В четыре часа утра
началось восхождение на высокогорное плато Венгернальп
(около двух тысяч метров): «Я вооружился Геркулесовскою палицею — пошел — с
благоговением ступил первый шаг на Альпийскую гору и с бодростию
начал взбираться на крутизны. Утро было холодно, но скоро почувствовал я жар и
скинул с себя теплый сертук. Через четверть часа
усталость подкосила ноги мои — и потом каждую минуту надлежало мне отдыхать.
Кровь моя волновалась так сильно, что мне можно было слышать биение своего
пульса… Более четырех часов шел я все в гору по узкой каменной дорожке, которая
иногда совсем пропадала; наконец достиг до цели своих пламенных желаний и
ступил на вершину горы, где вдруг произошла во мне удивительная перемена»82.
Действительно, на
вершине с Карамзиным происходит еще одна «швейцарская метаморфоза»: он ощущает
себя сверхчеловеком, приблизившимся к Божеству (недаром он уподобляет свою
дорожную палку «Геркулесовской палице»). В «Письмах» читаем: «Чувство усталости
исчезло, силы мои возобновились, дыхание мое стало легко и свободно,
необыкновенное спокойствие и радость разлились в моем сердце. Я преклонил колена,
устремил взор свой на небо и принес жертву сердечного моления — Тому, Кто в сих
гранитах и снегах напечатлел столь явственно Свое всемогущество, Свое величие,
Свою вечность!.. Друзья мои! Я стоял на высочайшей ступени, на которую смертные
восходить могут для поклонения Всевышнему!.. Язык мой не мог произнести ни
одного слова, но я никогда так усердно не молился, как в сию минуту»83.
«Здесь
смертный чувствует свое высокое определение, забывает земное отечество и
делается гражданином вселенной; здесь, смотря на хребты каменных твердынь,
ледяными цепями скованных и осыпанных снегом, на котором столетия оставляют
едва приметные следы, забывает он время и мыслию своею в вечность углубляется;
здесь в благоговейном ужасе трепещет сердце его, когда он помышляет о той
всемогущей руке, которая вознесла к небесам сии громады и повергнет их некогда
в бездну морскую»84. Впечатления от горного восхождения остаются у
Карамзина надолго: «Теперь лежу на хижине… и пишу карандашом в своей дорожной
книжке. Как в сию минуту низки передо мною все великаны земного шара! — Через
полчаса пойду далее»85
С высоты Венгернальпа Карамзин спускается к Гринденвальду:
«Шедши от хижин около часа по отлогому скату — мимо стад, пасущихся на цветной
благовонной зелени, — начали мы спускаться с горы… В то же самое время увидел
я и верхний глетчер86, или ледник, а нижний открылся гораздо уже
после, будучи заслоняем горою, с которой мы спускались. Сии ледники суть
магнит, влекущий путешественников в Гриндельвальд. Я
пошел к нижнему, который был ко мне ближе»87.
Зачарованный
фантастическим видом «глетчера», наш путешественник теряет осторожность, чем
вызывает недовольство проводника. «К несчастию, проводник мой не знал
удобнейшего ко всходу места, но как мне не хотелось
оставить своего намерения, то я прямо пошел вверх подле льду, по кучам
маленьких камешков, которые рассыпались под моими ногами, так что я
беспрестанно спотыкался и полз, хватаясь руками за большие камни. Проводник мой
кричал, что он предает меня судьбе моей, но я, смотря на него с презрением и не
отвечая ему ни слова, взбирался выше и выше и храбро преодолевал все трудности.
Наконец открылась мне почти вся ледяная долина, усеянная в разных местах весьма
высокими пирамидами…»88
Проведя ночь в Гринденвальде, в пять часов утра Карамзин начинает новое
восхождение и поднимается на перевал Гроссе Шайдек,
осматривает ледник Розенлауи и спускается в долину
Гасли, где любуется знаменитым Рейхенбахским
водопадом. Выйдя затем на берег Бриенцского озера,
Карамзин возвращается в Тун и далее в Берн.
* * *
Лозанна произвела на
Карамзина сильное, но очень противоречивое впечатление пестрым смешением людей
разных национальностей и религий: «Сие смешение для меня противно. Целость,
оригинальность! Вы во всем драгоценны; вы занимаете, питаете мою душу — всякое
подражание мне неприятно…»
Многие
страницы «Писем русского путешественника» посвящены описанию того, как их
автор, взяв томик Жан-Жака Руссо, путешествовал по берегам Женевского озера,
осматривая места, связанные с именами персонажей одной из излюбленных книг
Карамзина — «Новой Элоизы». Веве,
Кларан, Шильонский замок —
талантливейшие описания Карамзиным этих культовых для сознания любого европейца
мест поставили совсем молодого автора «Писем русского путешественника» в ряд
классиков европейской литературы.
«Надобно, чтобы красота
здешних мест сделала глубокое впечатление в Руссовой душе: все описания его так
живы и притом так верны! — пишет Карамзин. — Вы можете иметь понятие о
чувствах, произведенных во мне сими предметами, зная, как я люблю Руссо и с
каким удовольствием читал я вам его “Элоизу”! Хотя в
сем романе много неестественного, много увеличенного — одним словом, много
романического, — однако ж на французском языке никто не описывал любви такими
яркими, живыми красками, какими она в “Элоизе”
описана — в “Элоизе”, без которой не существовал бы и
Немецкий “Вертер”»89.
Женева
Впереди Карамзина ждала
Женева, которую его «московские друзья» наметили как главный центр его тайного
пребывания за границей.
По справедливому
замечанию швейцарской исследовательницы Светланы Геллерман,
много сделавшей для установления важных деталей жизни Карамзина в Швейцарии,
«женевское пребывание Карамзина интересно и по своей продолжительности (более
пяти месяцев), и по информации, которой мы располагаем об этом сюжете»90.
Действительно, в Женеве
наш «путешественник» прожил долгие пять месяцев: со 2 октября 1789 года по 1
марта 1790 года. Здесь Карамзин остановился по адресу: Гран Рю
(Большая Улица), дом № 1791 — совсем недалеко от дома, где 28 июня
1712 года родился кумир его юности Жан-Жак Руссо92.
«Письма путешественника»
из Женевы полностью подтверждают версию о том, что многомесячная остановка в
Женеве, конечно же, не была дорожной импровизацией уставшего «туриста». С не
замеченной за ним ранее деловитостью Карамзин подробно описывает свое
обустройство в городе на берегу Женевского озера: «Трактирная жизнь моя
кончилась. За десять рублей в месяц я нанял себе большую, светлую, изрядно
прибранную комнату в доме, завел свой чай и кофе; а обедаю в пансионе, платя за
то рубли четыре в неделю»93.
К этому остается только добавить то, о чем,
по нашему мнению, «путешественник» умалчивает: квартира на Большой улице была
заранее снята для него друзьями, а деньги уплачены за несколько месяцев вперед
— иначе придется признать, что наш «путешественник» в течение трех месяцев
каким-то образом возил с собой деньги по трем странам, чтобы в нужный момент в
Женеве уплатить их хозяйке — мадам Лажье за постой.
Разумеется, в «Письмах
путешественника» тайный беглец должен был как-то объяснить читателю свою
внезапную и длительную остановку в ранее весьма динамично развивающемся вояже.
Прислушаемся к его аргументации: «Вы, конечно, удивитесь, когда скажу вам, что
я в Женеве намерен прожить почти всю зиму. Окрестности женевские прекрасны,
город хорош. По рекомендательным письмам отворен мне вход в первые домы. Образ жизни женевцев свободен и приятен — чего же
лучше? Ведь мне надобно пожить на одном месте! Душа моя утомилась от множества
любопытных и беспрестанно новых предметов, которые привлекали к себе ее
внимание; ей нужно отдохновение — нужен тонкий, сладостный, питательный сон на
персях любезной Природы»94.
Между тем многие
фрагменты из последующих «Писем» свидетельствуют о том, что заявленный в первом
«женевском письме» расчет обрести «сладостный и питательный сон на персях
Природы» был всего лишь стилизуемой под сентиментализм печально-иронической
декларацией изгнанника. Перечтем, например, фрагмент о тяжелейшей бессоннице,
который в «Письмах» следует сразу же (sic!) за нарочито-слащавыми словами об искомом «сне на
персях Природы»: «В полночь. Ныне ввечеру чувствовал я в душе своей великую
тягость и скуку: каждая мысль, которая приходила ко мне в голову, давила мозг
мой; мне неловко было ни стоять, ни ходить. Я пошел в Бастион, здешнее
гульбище, — лег на углу вала и дал глазам своим волю перебегать от предмета к
предмету. Мало-помалу голова моя облегчалась вместе с моим сердцем… Тут вдруг
ударили в барабан. Боясь, чтобы меня не заперли в Бастионе, я вскочил и вышел
оттуда, но, не желая расстаться с вечером, пошел на Трель [Treille], другое гульбище подле ратуши, и сел на лавке под ореховыми деревами…
Темнота сгущалась, ветер усиливался и шумел ужасно между деревами, облака
неслись быстро, натекли на город, и пошел дождь»95. Хорош
«сладостный сон» — не правда ли?
Но на этом поистине
беспощадное к самому себе описание Карамзиным бессонной женевской ночи под
усиливающимся дождем (заметим: московский скиталец не спешит вернуться в сухое
и теплое жилище) не заканчивается. У автора начинаются фантастические
галлюцинации на темы своего симбирского детства:
«Обратив глаза на долину, вдруг увидел я множество огней, которые в темноте
представляли романическое зрелище. Мне казалось, что я вижу там замки
благодетельных фей — и все сказки, которые воспаляли младенческое мое
воображение и делали меня в ребячестве маленьким Дон-Кишотом,
оживились в моей памяти. Между прочими тогдашними подвигами моими вспомнил я
один вечер, сумрачный и бурный, в который, ощутив вдохновение божественных фей,
укрылся я от своего, впрочем, весьма бдительного дядьки, забрался в ту горницу,
где хранились разные оружия, покрытые почтенною ржавчиною, — схватил саблю,
которая пришлась мне по руке, и, заткнув ее за кушак тулупа своего, отправился
на гумно (я жил тогда в деревне) искать приключений и противиться силе злых
волшебников, но чувствуя в себе на каждом шагу умножение страха, махнул саблею
несколько раз по черному воздуху и благополучно возвратился в свою комнату,
думая, что подвиг мой был довольно важен»96.
К раннеженевскому
ночному видению со взрослой саблей, призванной оборонить от «злых волшебников»,
примыкает описанный Карамзиным эпизод из другого «Письма путешественника» — о
возвращении в Женеву после загородного обеда в сельском домике: «Обед был самый
веселый; все мы сидели в шляпах и пели песни. После стола одни катались в лодке
по озеру, другие играли в шары или, сидя на крыльце, спокойно курили свои
трубки»97. Пробыв за городом до вечера, вспоминает далее
путешественник, он отправился пешком в Женеву, и здесь-то с ним и случилась
удивительная история: «Мог ли я думать, чтобы на сем пути ожидала меня
опасность? Вы, конечно, не угадаете, какая? Я шел, задумавшись; наступил на
змею и увидел ее только тогда, как она начинала уже обвиваться вокруг ноги моей
и подымала вверх голову, чтобы сквозь чулок ужалить меня… Но не бойтесь! Я
сбросил ее с ноги прежде, нежели она могла влить в нее яд свой. “Злобная тварь!
— думал я, смотря, как она ползла от меня по желтому песку. — Злобная тварь!
Жизнь твоя теперь в моих руках, но если натура терпит тебя в своем царстве, то
я не хочу прекращать бедного бытия твоего — пресмыкайся!”»98.
Похоже, причудливые
метаморфозы женевских видений Карамзина, описанные им в «Письмах русского
путешественника», еще ждут внимательнейшего изучения не только историками и
философами, но и профессиональными психоаналитиками!
Во всяком случае,
«история со змеей», описанная Карамзиным, претендует на то, чтобы считаться одним
из смысловых центров всего комплекса «Писем русского путешественника».
Попытавшаяся укусить Карамзина, мирного московского участника дружеского круга,
«злобная тварь» — это, скорее всего, то же самое лицо, которое харкающая кровью
А.И. Плещеева с ненавистью объявила «Тартюфом», а аккуратный А.А. Петров
называл в письмах среди «злых людей», ставших причиной бегства друга.
Таким образом, женевские
образы Карамзина, мимо которых прошли, не заметив, практически все комментаторы
«Писем путешественника», — это литературно представленное нравственное credo Карамзина — невинной
жертвы гонений, но истинного христианина, — публично объявляющего об отказе от
мести: «Не хочу прекращать бедного бытия твоего — пресмыкайся!»
Известный российский
литературовед Илья Захарович Серман (1913–2010) в
своей поздней статье «Где и когда создавались “Письма русского путешественника”
Н.М. Карамзина?» (2004) утверждал, ссылаясь на новейшие разыскания С. Геллерман, что «центральной фигурой женевского пребывания
Карамзина был Шарль Бонне»99. Действительно, новые материалы,
найденные в архиве выдающегося женевского философа и естествоиспытателя Шарля
Бонне (1720–1793), убедительно свидетельствуют, что Карамзин неоднократно,
иногда по нескольку раз в неделю, общался с Бонне в доме последнего в местечке Gentod (у Карамзина — «Жанту») под Женевой. Однако
можно ли говорить, что Бонне был «центральной фигурой» всего пятимесячного
(с октября 1789-го по март 1790-го) периода пребывания Карамзина в Женеве?
Разумеется, нет.
Материалы, собранные С. Геллерман, как раз свидетельствуют о том, что в первый раз
Карамзину удалось встретиться с престарелым Бонне лишь в начале 1790 года, т.е.
спустя три месяца после своего приезда в Женеву…
Вернемся, однако, к
самим «Письмам путешественника». «Вы, может быть, удивляетесь, друзья мои, —
пишет Карамзин, — что я по сие время ничего не говорил вам о великом Боннете, который живет верстах в четырех от Женевы, в
деревне Жанту. Мне сказали, что он весьма нездоров,
глух и слеп и никого, кроме ближних родственников, не принимает, почему я не
имел надежды видеть сего славного Философа и Натуралиста»100. Итак,
зная, разумеется, что в пригороде Женевы обитает «великий Боннет»
(Bonnet — франц.),
Карамзин, наслышанный о его болезнях, долгое время и не помышлял о возможности
лично с ним встретиться.
«Но третьего дня, —
продолжает Карамзин, — г. Кела, свойственник его,
вызвался сам ехать к нему со мною, уверив меня, что посещение мое не будет ему
в тягость. Мы приехали к нему поутру, но не застали его дома: он прогуливался.
Господин Кела велел ему сказать, что один русский
путешественник желает быть у него, — и на другой день Боннет
прислал звать меня»101.
Остается вопрос: в какие
именно дни (и, соответственно, какого года) все это происходило? Означенный
фрагмент в «Письмах» Карамзина не имеет датировки и обозначен просто: «Женева».
В книге он расположен сразу вслед за «письмом», имеющим точную авторскую
датировку: «1 декабря 1789 г.». Видимо, именно на этом, очень ненадежном
основании А.З. Серман решил, что и следующее,
«недатированное письмо» написано «в начале декабря 1789 г.»102.
Между тем, материалы,
найденные С. Геллерман в архиве Бонне, расставляют
всё на свои места. Во-первых, исследовательница поясняет, что указанный в карамзинских «Письмах» Гийом Кела (Guillome Cayla) (1746–1794) был видным деятелем в истории Женевы: с
1775 года был членом Совета двухсот, а потом два раза избирался в синдики103.
Его жена происходила из того же семейства де ля Рив,
в которому принадлежала жена Шарля Бонне: вот почему Карамзин справедливо
называет Кела «свойственником Боннета»104.
Во вторых, в архиве Ш. Бонне
Геллерман обнаружила копию письма его к Г. Кела, датированное 1 января 1790 года: «Я Вас уверяю, мой
дорогой родственник, что мы, моя жена и я, были очень огорчены тем, что не были
во время вашего приятного посещения… Если он (Карамзин. — А.К.) будет еще
несколько дней в нашем городе, то я мог бы принять его в понедельник или во
вторник, то есть 4 или 5 января»105. А в письме к Сюзанне Бонне, своей сестре, от 4 января Бонне сообщал: «В
этот момент русский дворянин уходит из моей комнаты. Он очень хотел меня
видеть, поскольку он переводит на русский язык “Созерцание природы” с
последнего издания… Я очень им доволен, и, как кажется, он — мной»106.
Итак, благодаря еще одной
исследовательской находке С. Геллерман теперь мы
знаем точную дату первой встречи Карамзина с Бонне: она произошла 4 января 1790
года, то есть спустя более чем три месяца после приезда Карамзина в Женеву.
Результаты, полученные Геллерман, — это ответ
профессионального историка и на недоумения другой категории авторов, которые никак
не могли взять в толк: что вообще мог делать Карамзин в Женеве в течение пяти
месяцев?! — и на этом основании «придумывали» ему «тайные отлучки», например, в
революционную Францию.
Наш выдающийся карамзиновед Ю.М. Лотман, вплоть до последних своих работ,
не переставал удивляться: «Беспрецедентная длительность пребывания в одном
месте может быть сопоставлена лишь с краткостью и бессодержательностью писем
этого периода. Карамзину решительно нечего делать в Женеве!»107
Любопытен в этой связи
разговор, состоявшийся между Ю.М. Лотманом и С. Геллерман
в Мюнхене в 1989-м, юбилейном для карамзинского
путешествия году, о котором Геллерман рассказала А.З.
Серману. Признавая «всю весомость документальных
доказательств» того, что Карамзин реально отправился из Страсбурга в Швейцарию,
а не тайно поехал в Париж «смотреть революцию», Юрий Михайлович снова задался
вслух тем же самым вопросом: «А что так долго делал Карамзин в Швейцарии?»108.
В самом деле, распорядок
дня Карамзина в Женеве в «Письмах» представлен как весьма однообразный: «Вы не
можете вообразить себе, как приятен мне теперь новый образ жизни и маленькое
заведенное мною хозяйство! Встав рано поутру и надев свой походный сертук, выхожу из города, гуляю по берегу гладкого озера
или шумящей Роны, между садов и прекрасных сельских домиков, в которых богатые
женевские граждане проводят лето, отдыхаю и пью чай в каком-нибудь трактире,
или во Франции, или в Швейцарии, или в Савойе (вы знаете, что Женева лежит на
границе сих земель), — еще гуляю, возвращаюсь домой, пью с густыми сливками
кофе, который варит мне хозяйка моя, мадам Лажье, —
читаю книгу или пишу, — в двенадцать часов одеваюсь, в час обедаю; после обеда
бываю в кофейных домах, где всегда множество людей и где рассказываются вести;
где рассуждают о французских делах, о декретах Национального собрания, о Неккере, о графе Мирабо и проч. В
шесть часов иду или в театр, или в собрание — и таким образом кончится вечер»109.
Ю.М. Лотмана можно
понять: столь быстрый и демонстративный, в чем-то даже вызывающий переход от
свободных странствий (вспомним дрезденское сравнение себя с «птичками
небесными») к выверенному, если не сказать: рутинному распорядку
заставляет задуматься.
По нашему мнению,
объяснить это очень просто: «женевское сидение» Карамзина было, конечно, делом
вынужденным… Чем же реально жил Карамзин в Женеве — хотя бы первые три
месяца, покуда не начал тесно общаться с Шарлем Бонне?
В
«Письмах русского путешественника», относящихся к пребыванию Карамзина в
Женеве, наше внимание привлекла небольшая главка, помеченная: «Женева, 26
ноября 1789». В ней автор рассказывает о «странной болезни», которая якобы
продолжалась у него «около двух недель»: «Долго я не писал к вам, друзья
мои, для того что не мог писать. Около двух недель мучила меня такая жестокая
головная боль, какой я отроду не чувствовал и которая не только не давала мне
за перо приняться, но даже и спать мешала. Опершись на стол, просиживал я дни и
ночи, почти без всякого движения и закрыв глаза. Добродушная хозяйка моя, мадам
Лажье, приводила ко мне доктора, но лекарства его не
помогали. Наконец, благодетельная натура сжалилась над бедным страдальцем и
сняла с головы моей свинцовую тягость. Вчера я в первый раз вздохнул свободно и
первый раз, вышедши на чистый воздух, поднял на небо глаза свои. Мне казалось,
что вся природа радовалась со мною, — я плакал, как младенец, и узнал, что
болезнь не ожесточила моего сердца — оно не разучилось наслаждаться, —
чувствует так же, как и прежде, нелюбезный образ друзей моих снова сияет в нем
во всей своей ясности. Ах, милые! В сию минуту исчезло разделяющее нас
пространство — я обнимал вас вместе с натурою, вместе с целою вселенною!
Исчезни, воспоминание о прошедшей болезни! Я не хочу быть злопамятен против
матери моей, природы, и забуду все, кроме того, чем она услаждает чашу дней
моих!»110.
Приведенный нами
полностью важный фрагмент из карамзинских «Писем»
обычно выпадает из поля зрения комментаторов: кому охота комментировать болезнь
героя, смело путешествующего по экзотическим краям. Между тем, в свете новой
версии о Карамзине-беглеце, вынужденном в течение многих месяцев скрываться в
Женеве, фрагмент о болезни представляется нам гораздо более реальным и
жизненным, чем иные страницы «Писем», ставших, возможно, плодом литературной
выдумки. Болезнь Карамзина, носившая, судя по описанию, в основном «душевный»
характер, была, на наш взгляд, во-первых, еще более серьезной, чем
описывает автор (хотя и он пишет поистине трагические вещи), а во-вторых, скорее
всего, гораздо более продолжительной. (Вполне вероятно, что болезнь эта
началась сразу после той драматической бессонной ночи под женевским дождем, о
которой говорилось выше, и ночная бессонница с галлюцинациями стала ее первым
приступом.) Если это так, то Карамзин тяжело заболел в Женеве не позднее
середины октября 1789 года и его болезнь длилась как минимум полтора месяца!
Хочется верить, что
Карамзин пишет правду, и в день своего двадцатитрехлетия,
1 декабря 1789 года, он действительно смог выйти на берег Лемана,
как пишет о том в «Письмах русского путешественника»: «Ныне минуло мне двадцать
три года! В шесть часов утра вышел я на берег Женевского озера и, устремив
глаза на голубую воду его, думал о жизни человеческой. Друзья мои! Дайте мне
руку, и пусть вихрь времени мчит нас куда хочет! — Доверенность к провидению —
доверенность к той невидимой руке, которая движет и миры и атомы; которая
бережет и червя и человека, — должна быть основанием нашего спокойствия. Этот
день хотел бы я провести с вами, но как быть! — Стану хотя в мыслях вами
радоваться. И вы, конечно, вспомните ныне своего друга»111.
Другие интереснейшие
заметки «русского путешественника» из Женевы, рассказывающие о посещении им
мест, связанных с тем же Руссо и героями его произведений (на берегах
Женевского и Бриенцкого озер), рассказ о посещении Фернейского дома Вольтера и многие другие эпизоды, ставшие
в нашей литературе культовыми, источником многочисленных реплик «а ля Карамзин»
— для самого автора «Писем русского путешественника», фигуры по-своему
трагической, явились лишь искусно нарисованным историческим и литературным
фоном для философского в своей основе повествования о личных скитальческих
переживаниях.
Близкие друзья
Карамзина, посвященные в тайны его «путешествия», хорошо понимали это. Потомки,
литературные эпигоны, многочисленные комментаторы-карамзинисты
— похоже, не понимают до сих пор…
* * *
Когда летом 1790 года
Н.М. Карамзин вернулся в Россию, властям было уже не до него: новый наместник
Екатерины II в Москве князь И.И.
Прозоровский начал открытый поход против масонской верхушки, который окончился
в 1792 году полным разгромом «кружка Новикова». Недолгий, но яркий период
русского «просветительства» сменился очередным «затемнением».
По мнению В.О.
Ключевского, «постигшая Новикова катастрофа произвела на русское образованное
общество такое потрясающее впечатление, какого, кажется, не производило падение
ни одной из многочисленных “случайных” звезд, появлявшихся на русском
великосветском небосклоне прошлого века»112.
Однако просвещенческая
«эстафета» уже была передана. Прав критик К.А. Полевой (брат Н.А. Полевого):
«Семена, посеянные Новиковым и его товарищами, принесли столь благодетельные
плоды, что, когда Карамзин начал издавать “Московский журнал”, публика была для
него уже готова, и публика не придворная, как то было при Сумарокове, а
русская»113.
Примечания
1
Журнальный вариант большого исследования
проф. А.А. Кара-Мурзы. Публикуется с
сокращениями.
2 В
настоящей работе используется классическое издание «Писем…» в серии
«Литературные памятники». См.:
Карамзин Н.М.
Письма русского путешественника / Ред.: Ю.М. Лотман, Н.А. Марченко [И.А.
Паперно], Б.А. Успенский. Л.: Наука, 1984. С.718.
3 Лотман
Ю.М. Сотворение Карамзина. СПб.: Азбука, 2015. С. 101.
4 Там
же. С. 101–102.
5 См.: Кара-Мурза
А. Чем беглец отличен от путешественника. Загадка европейского турне
Николая Карамзина // НГ-Сценарии,
2016, № 7 (165), 27 сентября. С. 14.
6 Старчевский А.В. Николай Михайлович Карамзин.
СПб.: типография К. Крайя, 1849. С. 28.
7 Там
же. С. 29. Правда, сам Старчевский в своем
сочинении сетовал, что при написании биографии Карамзина ни одной из этих
«копий» у него «под рукой не оказалось» (там же).
8 См.: Шторм
Г.П. Новое о Пушкине и Карамзине // Известия АН СССР. Серия литературы и
языка. Т. 19. Вып.2. С. 150.
9 Ю.М.
Лотман пишет, что в 1792 г., когда произошел разгром новиковского кружка,
«Карамзин уцелел почти чудом» (Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. С. 307).
10 Подробнее об этом: Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. С. 52.
11 Там же.
12 Барсков Я.Л. Переписка московских
масонов XVIII века. 1780–1792 гг. Пг.:
издательство Отделения русского языка и словесности Императорской АН,1915. С. 2–3.
13 Сиповский В.В. H.M. Карамзин,
автор «Писем русского путешественника». С. 156.
14 Цит. по: Погодин М.П. Н.М. Карамзин по
его сочинениям, письмам и отзывам современников. Ч. 1. С. 254.
15 Барсков Я.Л. Переписка московских
масонов XVIII века. С. 5–6.
16 Там же. С. 6.
17 Там же. С. 29.
18 Сиповский В.В. Н.М. Карамзин,
автор «Писем русского путешественника». С. 143–144.
19 Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. С. 35.
20 Муравьев В.Б. Карамзин. М.:
Молодая гвардия, 2014. С. 104–105.
21 По московским меркам, Карамзин и Ростопчин считались
родней: жена Ростопчина и первая жена Карамзина
(урожденная Протасова) были двоюродными сестрами. В 1811 г. Ростопчин
был частым гостем в доме Карамзиных; вместе они наведывались в тверскую
резиденцию сестры Александра I, великой княгини Екатерины Павловны, через которую
передавали «аналитические материалы» для царя. А летом 1812 г. Карамзин, в свою
очередь, переехал с семьей жить в дом Ростопчина,
назначенного генерал-губернатором Москвы.
22 Записка о мартинистах, представленная в 1811 году графом Ростопчиным великой княгине Екатерине Павловне // Ростопчин
Ф. Мысли вслух на Красном крыльце. М.: Институт русской цивилизации, 2014.
С. 140–141.
23 Погодин М.П. Н.М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам
современников. Ч. 1. С. 72.
24 Карамзин Н.М. Письма русского
путешественника. С. 5, 6.
25 Речь в данном случае не идет, конечно, о личном крепостном слуге Карамзина
— Илье, который, разумеется, сопровождал барина до самой русской границы (там,
согласно русской традиции, отношения барин/крепостной заканчивались).
Присутствие крепостного Ильи в барской кибитке на российской территории в
«Письмах…» всегда как бы подразумевается, но почти никогда не оговаривается.
26 Письма Н.М. Карамзина к И.И. Дмитриеву. С. 119.
27 Дмитриев И.И. Взгляд на мою жизнь. Записки действительного тайного
советника Ивана Ивановича Дмитриева. М.: типография В. Готье.
1866. Кн. 2. С. 100.
28 Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. С. 6.
29 В конце концов, А.И. Дмитриев благополучно женился на девушке, по которой
так тосковал, — Марии Александровне Пиль, шведке по происхождению. Семейное
счастье их, увы, продолжалось недолго: в
1798 г. Александр Иванович скоропостижно скончался.
30 Там же.
31 Там же.
32 В том же 1789 г. А.И. Дмитриев был произведен в подполковники и определен
в Суздальский мушкетерский полк, в составе которого позднее воевал во время
русско-шведской кампании.
33 Письмо Карамзина московским друзьям
из Дрездена, как уже отмечалось, не сохранилось. Между тем, сентябрьский ответ
на него А.А. Петрова в Женеву весьма характерен, ибо из него следует, что,
во-первых, Петров в течение четырех месяцев не предпринимал никаких попыток
связаться с любимым другом: «Четыре уже месяца, как мы расстались, а я теперь
только в первый еще раз пишу тебе. Но ты весьма ошибаешься, если заключишь из
этого, будто я мало о тебе помню. Нет, любезный друг, воспоминание о тебе есть
одно из лучших моих удовольствий. Часто я путешествую за тобою по ландкарте; расчисляю, когда куда мог ты приехать, сколько
там пробыть; вскарабкиваюсь с тобою на высокие горы, воображаю тебя бродящего
по прекрасным местам, или делающего визит какому-нибудь важновидному
ученому» (Письма А.А. Петрова к Карамзину. С.509). И далее — важное напоминание
о необходимости соблюдать крайнюю осторожность в переписке: «Я не ожидаю от
тебя подробных описаний твоего путешествия…» (там же). Судя по всему, главной
причиной того, что Петров вообще ответил на письмо Карамзина, было желание
сообщить ему, что «московским друзьям» известны финансовые затруднения
«путешественника» и дополнительные деньги будут переведены в Швейцарию.
34 Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. С. 49.
35 Там же.
36 Там же. С. 50–51.
37 Русским посланником в Дрездене был
тогда князь Александр Михайлович Белосельский-Белозерский (1752–1809), кстати,
родной отец ставшей знаменитой впоследствии княгини Зинаиды Волконской,
родившейся в Дрездене в декабре того самого, 1789-го года.
38 Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. С. 56.
39 Там же. С. 57.
40 Там же. С. 94.
41 Там же.
42 Там же.
43 Лотман Ю.М., Успенский Б.А. «Письма русского
путешественника» Карамзина и их место в развитии русской культуры // Карамзин
Н.М. Письма русского путешественника. С. 537.
44 Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. С. 95, 97.
45 См.: Леман-Карли Г. Я.М.Р. Ленц и Н.М. Карамзин // XVIII век. Сборник 20. СПб.: Наука, 1996. С. 145–149.
46 Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. С. 96.
47 Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. С. 96–97.
48 Там же. С. 97.
49 Там же. С. 93–94.
50 Там же. С. 97
51 Там же. Возможно, при составлении литературного текста «Писем русского
путешественника» (эту работу Карамзин всерьез начнет осенью 1789 г. в Женеве),
Карамзин поначалу планировал максимально насытить «Письма» очерками о
художественных шедеврах, виденных им в европейском турне. Об этом говорят
подробные искусствоведческие «вставки» в «Письмах» из Дрездена, посвященные
шедеврам местной художественной галереи (см.: Карамзин Н.М. Письма
русского путешественника. С. 51–55).
52 Там же.
53 Новикова Е.Г. Картина Ганса Гольбейна-мл.
«Христос в могиле» в русской культуре: Н.М. Карамзин и Ф.М. Достоевский //
Евроазиатский межкультурный диалог: «свое» и «чужое» в национальном
самосознании культуры. Томск: Изд-во Томского ун-та, 2007. С. 261.
Действительно, в своих «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863)
Достоевский неоднократно мысленно дискутирует с Карамзиным на общую тему
«Россия и Европа»: «Почему Европа имеет на нас, кто бы мы ни были, такое
сильное, волшебное, призывное впечатление?.. Неужели же кто-нибудь из нас мог
устоять против этого влияния, призыва, давления?» (Достоевский Ф.М.
Полное собрание сочинений и писем в 30 тт. Л.: 1973, т. 5. С. 51.)
54 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Л., 1973. Т. 8. С. 181. См. также: Myers, Jeffery.
Holbein and the Idiot. Stoichita, 1975.
55 Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. С. 101.
56 Gellerman
S. Karamzine a Geneve.
Notes sur quelques documents
d,archive concernant les Lettres d,un Voyageur russe / Fakten und Fabeln: Schweizerisch-slavische Reisebegegnung
vom 18. bis zum 20. Jahrhundert, Basel —
Frankfurt am Main: Helbing & Lichtenhah,
1991. S. 85.
57 Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. С. 102.
58 Там же. С. 102–103.
59 Там же. С. 103.
60 Там же. С. 106.
61 Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. С. 103.
62 Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. С. 108.
63 Там же. С. 116.
64 Там же. С. 97.
65 Там же. С. 109.
66 Там же. С. 113.
67 Там же. С. 148.
68 Там же. С. 112.
69 Там же.
70 Там же. С. 112–113.
71 Там же. С. 113.
72 Состояние, сходное с «карамзинским» при
повторном посещении им Рейнского водопада, через много лет испытал Ф.М.
Достоевский, во второй раз увидев Кельнский собор: «В обратный проезд мой через
Кельн, я увидал собор во второй раз… Я хотел “на коленях просить у него
прощения” за то, что не постиг первый раз его красоту, точь-в-точь как
Карамзин, с такою же целью становившийся на колени перед Рейнским водопадом» (Достоевский
Ф.М. Полное собрание сочинений и писем. Т. 5. С. 48).
73 Там же. С. 113.
74 Там же. С. 114.
75 Там же. С. 130.
76 Там же. С. 131.
77 Там же.
78 Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 131.
79 Позже, в 1816 году, об этом же водопаде написал Байрон, сравнив его с
хвостом коня, который на поле Апокалипсиса вёзёт Смерть.
80 Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 132.
81 Там же. С. 132–133.
82 Там же.
83 Там же. С. 133–134.
84 Там же. С. 134.
85 Там же.
86 Слово «глетчер» вошло в русский язык с легкой руки Карамзина.
87 Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. С. 134–135.
88 Там же. С. 135.
89 Там же. С. 150.
90 Gellerman
S. Karamzine a Geneve.
P. 74.
91 Сейчас на фасаде этого дома, сменившего нумерацию на «Гран-Рю,
14», находится мемориальная доска, установленная поклонниками Карамзина в
1980-е годы.
92 Сейчас это дом под номером 40 по той же Большой улице.
93 Там же.
94 Там же. С. 156.
95 Там же. С. 157–158.
96 Там же. С. 158.
97 Там же. С. 160-161.
98 Там же. С. 161.
99 Серман И.З. Где и когда
создавались «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина? // XVIII век. Сб. 23. СПб., 2004. С. 196.
100 Карамзин Н.М. Там же. С. 167.
101 Там же. С. 167–168.
102 Серман И.З. Где и когда
создавались «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина? С. 196.
103 В июне 1794 г. Гийом Кела
был расстрелян женевскими радикалами, развязавшими революционный террор «по
парижскому образцу».
104 Gellerman
S. Karamzine a Geneve.
P. 75–76.
105 Ibid. P. 76.
106 Ibid. P. 78. О том, что Ш. Бонне весьма высоко оценил Карамзина,
говорит и письмо Бонне от 26 января: «Мы сегодня имели к обеду одного
почтенного русского, переводчика “Созерцания”. Он пишет на нашем языке как
француз… Он пришел утром пешком, и мы, моя жена и я, отвезли его в карете до Сешерона…» (ibid. P. 81).
107 Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. С. 125.
108 См.: Серман И.З. Где и когда
создавались «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина? С. 200.
109 Там же.
110 Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 166–167.
111 Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 170.
112 Ключевский В.О. Воспоминания о Н.И. Новикове и его времени //
Русская мысль, 1895, № 1. С. 49.
113 Полевой
К.А. Взгляд на два обозрения русской словесности 1829 года, помещенные в
«Деннице» и в «Северных цветах» // Московский телеграф. 1830. Ч. 31. № 2. С. 213.