Попытка объяснения
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 46, 2016
Одна из основных
проблем XX века — конфликт двух принципов международного права: единства
государства и права народов на самоопределение. Способ решения проблемы —
федерализм, а также различные формы культурной, национальной и административной
автономии. В СССР тема федерализма оказалась исторически связана с поиском
идентичности в форме национализма и сепаратизма. Конструирование нового
политического пространства требовало перехода от номинального советского
федерализма к реальному, но закончилось не договором,
а разрывом. Было ли это неизбежным?
1.
ТИХАЯ СМЕРТЬ СССР
Одна из основных проблем
XX века — конфликт двух принципов международного права: единства
государства и права народов на самоопределение. Способ решения проблемы —
федерализм, а также различные формы культурной, национальной и административной
автономии. В СССР тема федерализма оказалась исторически связана с поиском
идентичности в форме национализма и сепаратизма. Конструирование нового
политического пространства требовало перехода от номинального советского
федерализма к реальному, но закончилось не договором,
а разрывом. Было ли это неизбежным?
Номинальный советский
федерализм, по существу, таковым не являлся: С юридической точки зрения, СССР
был не федерацией, а конфедерацией (так как допускал право сецессии
национальных республик), с фактической — представлял собой унитарное
государство, иногда определявшееся политологами как «империя». Последнему
автоматически противопоставлялось разделенное государство. Опасность
дезинтеграции единого государства включала как внутренние, так и внешние
факторы — нарушение геостратегического,
политико-правового и гуманитарно-экономического параметров в мире; крушение
международного договорного права; распространение национальных и этнических
конфликтов; борьба за ядерный потенциал СССР и угроза его передела;
демографическая и экологическая катастрофы. Между тем констатация ситуации
де-факто унитарного государства теоретически открывала различные пути его
реформирования, вытекающие из международного опыта децентрализации. Модели
регионализации, основанной на рационально-административном делении территории
государства (Франция); модели автономизации —
наделения регионов правами широкой автономии в рамках унитарного государства
(Испания); деволютивной модели, когда соответствующие полномочия делегируются из Центра в
регионы с возможностью последующего пересмотра или ограничения этих полномочий
Центром (Великобритания), и модели федерализации, исключающей или минимизирующей национальный критерий проведения границ
субъектов федерации в ее симметричной или асимметричной формах (ФРГ, США), в
том числе в странах с чрезвычайно сложной национальной или этнической
структурой (Индия, Бразилия, Мексика).
Принятие любой из этих
моделей, как показали классики русской юриспруденции еще в начале XX в.,
когда встал вопрос о дезинтеграции Российской империи (Ф.Ф. Кокошкин,
С.А. Котляревский и др.), означало отказ от
увязывания децентрализации с решением так называемого
национального вопроса.
Однако в ходе
«перестройки» этого не произошло, поскольку с самого начала реформ доминировала
советская логика легитимности в решении этих вопросов. Повсеместно возобладала
идея обязательного перехода к федерализму — даже в тех регионах, которые к
этому были не готовы ни экономически, ни социально. В сознании местных элит
накрепко связалось само существование субъектов федерации с национальными
границами титульной нации через выдвижение общепонятного популистского лозунга
национального самоопределения.
Эта установка,
заложенная в структуру советского конституционализма, гипнотизировала сознание как реформаторов, так и их радикальных противников,
и с самого начала исключала постановку вопроса об альтернативных моделях.
Критика советской конструкции парадоксальным образом вела не к радикальному
отказу от нее (что было бы вполне логично), но, напротив, к усилению ее
деструктивного потенциала. «Почему мы за федерацию? — спрашивал
Горбачев. — Другого пути мы не можем предложить».
Альтернатива
неэффективной советской конструкции усматривалась в «отказе от сталинской
модели федерации, в которой декларировалась федеративность, а насаждалась унитарность: такова она, сталинская модель федерации».
Исходя из этого, для преодоления угрозы распада, считалось необходимым
вернуться к аутентичной (так называемой ленинской) модели федерализма, которая,
собственно, и подготовила этот распад. Такое ошибочное решение привело к общей
неопределенности представлений о целях реформы, выразившихся в амбивалентной
формулировке о «сохранении обновленной федерации».
Отсюда сомнения многих
участников дебатов: «Можно сохранить то, что есть, а то, чего нет, уважаемые
коллеги, никак нельзя сохранить. Федерацию сначала надо обновить, и только
после того, когда мы это сделаем, ее можно сохранить». По мере дезинтеграции
государства остался без ответа вопрос, каковы же принципы сохранения Союза и
его государственного устройства: должна ли это быть федерация, конфедерация или
экономический союз типа СЭВ?
Эти вопросы обсуждались
в связи с формулировками вопросов референдума об отношении к сохранению СССР, но
не привели к какому-либо консенсусу. Решение принципиальной проблемы суверенитета как Союза, так и республик шло по той же линии
советской легитимности, четко отразив ее основное внутреннее
противоречие — между суверенитетом единого союзного государства и квазисуверенитетом его частей — национальных
республик.
Вопрос о сохранении
союзного государства, ставший центральным на IV съезде народных депутатов
(17–27 декабря 1990 г.), обсуждался в связи с сохранением самого названия СССР,
целесообразности проведения референдума о его сохранении и возможности
конструирования «обновленной федерации равноправных суверенных республик». Но
еще ранее выявилась диаметральная противоположность трактовки основных понятий.
Для одних (идеологов Центра, Союза) суверенитет республик интерпретировался
скорее как ограниченный, атрибуты которого исключают «автаркию» и «не
противоречат принципам их объединения в единое федеративное государство»; для
других же данное решение означало стремление правительства сохранить унитарное
государство, основанное на «бесправии» республик.
Правительству
приходилось разъяснять существо реального выбора: речь идет о Союзе либо как
федеративном государстве, либо «об экономическом союзе государств или (как
некоторые уже говорят) стран по принципу Европейского сообщества». Принятие
Декларации о суверенитете РСФСР (12 июня 1990 г.) союзные республики восприняли
так, «что теперь они могут не выполнять принятых на себя обязательств». Возник
и закономерный вопрос: что первично — эти декларации суверенитета или
Союзный договор? И насколько первые предрешают содержание второго, насколько
правомерны предложения «об изменении роли и функций высших органов
государственной власти с учетом принятых республиками деклараций о
суверенитете»; как обеспечить «реальный суверенитет республик» и прекратить
«бесконечную бумажную войну с ними указов Президента СССР»? А также насколько
правомерен тезис о том, что «за союзными республиками должно быть признано
право приостанавливать исполнение актов органов государственного управления
СССР на их территории в случае их несоответствия Конституции и законам
республики?» Об этом заявили российские депутаты.
Если Горбачев предлагал
чисто психологическое решение «формировать общесоюзное сознание, общее
согласие, доказывать и доказывать, что разъединение чревато очень серьезными
вещами», то его оппоненты настаивали на конкретном
юридическом: «нам нужен полнокровный суверенитет».
Детонатором
дезинтеграции стало «право наций на самоопределение вплоть до отделения» —
идея, положенная в основу конструирования СССР в рамках идеологии ленинизма и
вызывавшая критику уже в момент ее провозглашения (в том числе со стороны
леворадикальных оппонентов). Она служила в тот ранний период становления
достижению следующих политических целей:
1) решению внешнеполитических задач по созданию
глобальной коммунистической федерации (или конфедерации), которая должна была
возникнуть в результате «мировой революции», направляемой из России
(предполагалось, что новые ее члены будут постепенно входить в состав Союза);
2) легитимации номинального федерализма как решения
«национального вопроса» в рамках однопартийной диктатуры;
3) интеграции многочисленных национальных
автономий в более крупные подразделения — союзные республики во главе с
титульными нациями (для унификации и удобства централизованного управления).
Однако к началу
перестройки все эти цели давно утратили свое значение. Идея всемирной федерации
была отброшена вместе с коммунистической утопией; номинальный федерализм
прекратил существование вместе с юридической отменой однопартийной диктатуры и
фактической утратой партийными структурами прежних рычагов влияния.
Интеграционный потенциал потерявшей влияние идеи был поставлен под сомнение,
особенно в условиях роста конфликта борющихся за расширение объема прав и
ресурсов союзных республик и опасавшихся утраты своих прав входивших в них
автономий. Соотношение Центра, республик, автономий и права сецессии определило
конфликтность законов СССР «О разграничении полномочий между Союзом ССР и
субъектами федерации» и «О порядке решения вопросов, связанных с выходом
союзной республики из СССР». Само обсуждение этих законов на Съездах народных
депутатов СССР уже означало стремление решить вопросы выхода республик до
принятия полноценных законов о федерации.
Логика распада
Анализ соотношения
интеграционных и дезинтеграционных процессов раскрывает логику цепной реакции
распада государства. Интеграционные тенденции выражались в так называемом Ново-Огаревском процессе — переговорах республиканских
лидеров под председательством Президента СССР по проекту нового Союзного
договора и определения порядка его заключения (май–июль 1991 г.). Они начались
с Заявления «9+1» в рамках Подготовительного комитета,
созданного в соответствии с решением IV съезда народных депутатов СССР и были
призваны, по словам Горбачева, «ввести политический процесс в рамки законности
функционирования созданных в результате перестройки легальных институтов
демократии». В качестве легитимирующей основы этих переговоров выступал
референдум 17 марта 1991 г., в ходе которого большинство граждан СССР
высказались «за сохранение обновленного единого союзного государства». На
встрече руководителей делегаций республик в Ново-Огареве
23 июля констатировалось завершение работы над проектом Союзного договора,
который был опубликован 15 августа 1991 года. Его противники, однако, исходили
из того, что данный договор противоречит конституции, означает юридическое
признание конфедерации, фактическую дезинтеграцию страны и образование вакуума
центральной власти. «Августовский путч» 1991 г. стал выражением данной позиции.
Если сторонники ГКЧП интерпретировали путч как защиту конституции и единства
страны, то их оппоненты определяли его как государственный переворот. Пятый (и
последний) съезд народных депутатов СССР, собравшийся после путча, в сентябре
1991 г., уже никак не мог повлиять на центростремительную ситуацию и фактически
объявил о самороспуске. Дезинтеграционные процессы, ускоренные личной борьбой
амбиций Горбачева и Ельцина, завершились, как известно, распадом СССР и
подписанием Беловежских соглашений, практическая неизбежность которых вытекала
из логики развития событий, но их юридическая правомерность неоднократно
ставилась под сомнение.
Теоретические альтернативы распаду в виде интеграции
союзных структур под руководством российского президента либо восстановления
союзного Центра силовым путем расценивались как «призрачные», а основным
условием достигнутого компромисса стал отказ союзных республик от ядерного
арсенала в пользу России. 8 декабря 1991 г. руководители России, Украины,
Белоруссии как государств-учредителей СССР (подписавших Союзный договор 1922
г.) констатировали, что «Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое
существование», а «высокие договаривающиеся стороны образуют Содружество
независимых государств».
Соперничество доктрины договорной федерации
(представленной в проектах Союзного договора, а затем в Федеративном договоре
РФ 1992 г.) и конституционной федерации принципиально завершилось с принятием
Конституции России 1993 г., «носителем суверенитета и единственным источником
власти» в которой были признаны уже не республики, а «многонациональный народ»
Российской Федерации, что окончательно исключало риторику о «праве наций на
самоопределение вплоть до отделения». Политический процесс развивался уже не по линии национальной
дезинтеграции, но скорее в рамках этнополитического маятника.
Решение, возможное для России, но
невозможное для СССР
Демагогические
декларации советских конституций, предоставлявшие «права народам» (причем и
тем, которые в них не нуждались и исторически даже не были подготовлены к
самоопределению в форме субъектов федерации), блокировали принятие рациональной
концепции «обновленной федерации». Теоретически она могла бы
включать введение новых принципов федерализма: пересмотр искусственных границ
регионов в соответствии с экономическим вкладом каждого; наделение их различным
статусом и выстраивание их иерархии по степени объема предоставляемых прав;
понижение статуса соответствующих регионов до уровня культурных или языковых
автономий; наконец, правовое решение проблемы выхода автономий из
соответствующих республик. Проблематичность практического решения
дилеммы определялась психологическим фактором: трудно (если вообще возможно)
отобрать однажды предоставленные национальным регионам права. Следовательно,
повернуть ситуацию дезинтеграции вспять можно было, лишь приняв совершенно иную
концепцию гражданской (а не национально ориентированной) федерации и выстроив
всю политику по общегражданским приоритетам. Это не удалось сделать в масштабах
СССР, но отчасти получилось в масштабах России.
Ключевым фактором этого тренда стал распад
союзной элиты по национальному признаку и ослабление, а вскоре и полное
исчезновение политической роли институтов центральной государственной власти.
Борьба за власть и введение поста
президента
Ключевой вопрос
переходного периода — прерогатива старых и новых институтов власти —
был связан с определением соотношения постов Генерального секретаря КПСС,
председателя Верховного Совета и Президента СССР. Предложения
Горбачеву по этому вопросу были диаметрально противоположными: сложить с себя
пост Генерального секретаря, поскольку «совмещение постов», т.е. концентрация
двойной власти в одних руках, в лице одного человека «противоречит принципам
правового государства и демократии», или, наоборот, он должен оставаться на
этом посту для сохранения контроля над партаппаратом,
даже прямому требованию к нему остаться на двух должностях. Третья
позиция в этом споре — совмещение постов как временная мера — до
проведения демократических выборов в советы или завершения «перехода власти» от
КПСС к Советам, поскольку в переходный период «нельзя отделить Горбачева от
партии, а партию от народа». Данная позиция получила поддержку иностранных
экспертов, усматривавших в сохранении Горбачевым власти гарантию от возврата
назад.
В данном споре
«партийные фундаменталисты» и «межрегиональщики»
выступили единым фронтом за конституционную поправку о запрещении президенту
СССР возглавлять политические партии, но эта поправка не собрала
квалифицированного большинства и была отвергнута. «В какой-то момент, —
констатировал Горбачев, — стало очевидно, что подавляющее большинство
депутатов поддерживает учреждение президентского поста и избрание первого президента
на съезде».
Итогом дискуссии стало
соответствующее постановление Верховного Совета СССР и последующее принятие
закона «Об учреждении поста Президента СССР и внесении соответствующих
изменений и дополнений в Конституцию (Основной закон) СССР» (14 марта 1990 г.).
Данное решение предполагало определение соотношения между союзной властью и
республиками, необходимость обеспечения «противовесов законодательной,
исполнительной, президентской и правительственной власти и других институтов»,
переход к всенародным выборам президента и внесение изменений в Конституцию.
Проведение политической реформы в обстановке нарастающего экономического
кризиса и острой борьбы за власть имело негативные последствия,
способствовавшие дезинтеграционным процессам. Первым из них стало
распространение модели президентской власти на союзные республики: «Не буду
скрывать, — отмечал Горбачев, — в мои расчеты, конечно же, не входило
создание президентских постов в союзных республиках. Это наполовину
обесценивало все приобретения, которые мы связывали с повышением авторитета
центральной власти». Однако он подчеркивал вынужденность
этого шага: «Попытка оспаривать разумность такого подхода могла лишь возбудить
страсти и привести к тому, что изменения в Конституции не получили бы требуемого
квалифицируемого большинства. Поистине тогда (в который раз!) я убедился, что
политика есть “искусство возможного”».
Другим негативным (а по мнению некоторых, решающим для дезинтеграции страны)
следствием стало сужение объема легитимности союзного Президента, избранного на
Съезде, а не на всенародных выборах (в отличие от избрания президентов
республик, прежде всего России). Вопрос о выборах главы государства всеобщим
голосованием или на Съезде, на альтернативной или безальтернативной основе,
постоянно был предметом острых споров. В ходе них крайние группы (партийные
консерваторы и радикалы) выступали, хотя и по противоположным причинам, за
прямые выборы на альтернативной основе. Окончательное решение в пользу непрямых
выборов было принято Горбачевым из-за риска утраты власти при иной схеме: «Ибо
это трусость была бы в такое время уходить. Это хотят выбить из колеи нынешнее
руководство. Это не пройдет, это расчет на слабонервных».
Эрозия власти Горбачева
Важным негативным
следствием как раз и стала эрозия власти союзного Президента, поскольку для
одних политических сил он пошел на слишком большие уступки в сторону
децентрализации, для других — добился сверхконцентрации
полномочий. Противоположное отношение к усилению персоналистских
черт режима проявилось в дебатах по законопроекту «О защите чести и достоинства
Президента СССР», в ходе которых одни подчеркивали необходимость охраны его
символического статуса, говорили об ответственности СМИ за «клевету» и
«оскорбления», в то время как другие указывали на возможность «очень серьезного
ущемления гласности». В этом контексте некоторые полагали, что нужно вести речь
не о защите главы государства, а защищать государство от него, « если ему вдруг
начнут сниться сны Сталина», и предлагали введение американской процедуры
импичмента. Другие считали требование импичмента преждевременным, «из области
мечты», ибо в его традиционной российской формуле это «монархия, ограниченная
удавкой», причем реализоваться оно способно наподобие переворота 14 октября
1964 года.
Обращает на себя
внимание сходство причин введения поста Президента в СССР и России при различии
результатов. «Президент и президентская система, — говорил Ельцин,
фактически повторяя аргументы Горбачева, — нужны России для того, чтобы
законы и программы воплотились в жизнь». Вопрос был решен постановлением Съезда
народных депутатов РСФСР «Об утверждении Закона РСФСР “О Президенте РСФСР”».
Последующее укрепление президентской системы в России стало возможно в
результате перенесения в Россию модели организации власти, созданной Горбачевым
(вместе с теми спорами, которые велись в ходе ее разработки), но с учетом его
ошибок.
Упущенные возможности
Общая причина крушения
СССР состояла в неадекватности принятой концепции преобразований господствующим
когнитивно-информационным установкам общества, с
одной стороны, и порожденным реформами завышенным социальным ожиданиям — с
другой.
Отказ от ценностей старого порядка, безусловно,
определялся новой ситуацией в мире, позднее названной «глобализацией»,
связанной с доминирующей ролью транснационального информационного феномена,
невозможностью продолжающегося сохранения закрытости системы от внешнего мира. Следствием стало крушение старой картины мира,
коммунистической идеологии в ее советской версии и осознание невозможности
модернизации системы в прежних формах закрытого (автаркического) государства, с
широким применением манипулирования социальной психологией и принудительных
мобилизационных технологий. Мощный рывок к свободе, сделанный Горбачевым, был
одновременно необходимым, разумным и гуманным шагом, позволявшим выйти из тупика
однопартийной диктатуры мирным путем.
Однако необходимое и
единовременное открытие страны мировым информационным процессам (в рамках
«нового мышления») оказалось деструктивным фактором в силу неподготовленности
общественного сознания, руководствовавшегося архаичными традиционалистскими
установками, усиленными стереотипами коммунистической идеологии. Поэтому результатами информационной открытости, на который не
рассчитывали реформаторы, явились культурный шок, напоминавший тот, который
приводил к крушению традиционных восточных деспотий после их открытия
европейцами, и когнитивный диссонанс — жесткий раскол общества в отношении
принятия новых (западных) ценностей, легитимности режима (в связи с разоблачением
его преступлений) и выбора стратегии преобразований.
В ситуации неустойчивого
равновесия важным проявлением когнитивного сбоя в системе стало отсутствие у
реформаторов полноценной концепции преобразований, включающей не только их
общую идею (которая в известной мере присутствовала), но понимание масштаба и
границ необходимых преобразований (они расширялись по мере выдвижения новых
целей). Отсутствовал план проведения реформ, определяющий цели, этапы, сроки их
проведения, калькуляцию социальных издержек и ожидаемых результатов, а также
продуманных технологий реализации, в том числе с учетом трудностей и
соответствующей оппозиции. Приоритет идеологического
конструирования над прагматическим; ретроактивная направленность
преобразований — их обращенность не в будущее, а в прошлое, Наивная вера в
возможность реанимировать идеологию путем обращения к ее истокам и ориентация
на прошлый опыт вместо современного — все это породило химерический
компромиссный набор основных установок, противоречиво сочетавших несочетаемое старые когнитивные стереотипы и новые идеи.
И главное — преобладание импровизации над планомерным осуществлением
реформ. Это обусловило потерю времени, критически важного в условиях
радикальных изменений, ибо длительность переходного периода выступает
самостоятельным фактором успешной демократической консолидации.
Экономическая
дезинтеграция и переход к рынку в условиях отсутствия адекватной инфраструктуры
и утраты государственного контроля вели к хозяйственной разобщенности регионов,
а не к формированию конкурентной экономики и новой мотивации труда. Нарастала
институциональная дисфункция — прежние институты утратили контроль, а
новые не начали полноценно функционировать и давали сбои по всем значимым
направлениям. Все это и привело к утрате первоначального идейного
(когнитивного) доминирования реформаторов в обществе. Результатом стал запуск
спонтанного механизма саморегуляции системы в
условиях разворачивающегося кризиса — конфликта позитивного права и
справедливости, порождающего циклическую динамику реформ.
Первая их фаза в ходе
перестройки (1985–1988 гг.) характеризуется выраженным феноменом «завышенных
ожиданий», представлением о возможности быстрого и радикального преобразования
общества с минимальными социальными издержками. Этой фазе были свойственны
относительная гомогенность элиты и стабильность
установленных правил игры.
Основой второй фазы
преобразований (1989 г.) стало осознание «относительной депривации»,
возникновение ситуации психологического ощущения дискомфорта (социального разочарования)
в условиях относительного (а не абсолютного) ухудшения социально-экономического
положения населения по сравнению с предшествующим периодом развития государства
и другими странами. В этих условиях люди не отрицали реформы, но требовали изменить
формат их проведения (принятия «новой концепции» перестройки) в направлении
большей радикализации. Экспансия социальных ожиданий
очень быстро привела к неудовлетворенности общественности достигнутыми
уступками власти и расширению ее требований.
В результате началась чехарда: от корректировок
идеологии — к отказу от нее; от идеи многоукладной экономики — к
единовременному переходу к рыночной; от совершенствования федеративной
модели — к ее отрицанию во имя национального суверенитета; от умеренных
конституционных реформ в рамках советской легитимности — к требованиям
«парламентской республики» (чрезвычайно спорной в условиях несформировавшихся
федерализма и реальной многопартийности). Наконец, со стороны оппозиции усилилась критика самих институтов власти как
с точки зрения их формирования, так и направлений деятельности. Эта фаза
характеризовалась выраженным расколом элиты на реформаторов, консерваторов и
умеренных, ожесточением их столкновения по вопросу о перспективах
преобразований.
Радикализация
Третья фаза такого цикла
(1990–1991 гг.), обычно связанная с победой одного из крайних направлений и
отстранением других групп от власти, в условиях перестройки была деформирована
децентрализацией и трансформировалась в распад страны (с сохранением у власти
действующих правящих кланов). Запуск этого механизма означает потерю
инициаторами преобразования, контроля над ситуацией, ведет к радикальному
социальному перевороту и воспроизводству новой стабильности ценой значительных
социальных издержек.
Возможность остановить
эти процессы на начальной стадии или в ходе разворачивания кризиса
ограничивалась когнитивным редукционизмом
элиты — стремлением свести объяснение изменившейся реальности к привычной аналитической схеме, ответить на новые вызовы в
рамках старой системы аргументов. При отсутствии адекватных схем когнитивной и
социальной адаптации в условиях глобализации, а также системы обратных связей
между обществом и политической властью, способных ввести их в действие, поиск
идентичности социальными группами и их радикальными идеологами мог идти только
по линии ретрадиционализации. Отрабатывались лишь те
традиционные информационные модели мобилизации и стереотипов сознания, которые
действовали ранее, причем именно по тем направлениям, которые в предшествующий
период давали импульс массовой социальной и когнитивной адаптации. Имитационные
когнитивно-информационные конструкции из прошлого
оказались основой реальной политической социализации настоящего.
Практическим выражением
этого противоречия стало, во-первых, использование для достижения реальных
целей конституционной реформы — формирования институтов представительной
власти, многопартийности и модернизации государственного управления старых
декларативных конструкций советского номинального конституционализма (вроде «передачи
власти» от партии к Советам). Это отражалось в неизбежном
использовании эвфемизмов («социалистическая демократия», возвращение к
«ленинским нормам», «многоукладной экономике», общественному «плюрализму»,
«гласности» и т.п.). «Старые мехи» использовали для объяснения подлинных
целей реформы — переходу к демократии, деидеологизированному
правовому государству, гарантиям частной собственности, многопартийности,
отмене цензуры и другим «нормальным» конституционным принципам, которые к тому
же сами находились в процессе обсуждения.
Принципиальным
деструктивным фактором стало сохранение и актуализация архаичной установки о
связи федерализма с решением национального вопроса. Система советского квазифедерализма начала пересматриваться не в рамках
современных концепций гражданской нации и форм государственного устройства
(полноценного федерализма, деволюции или автономизации), но как торжество советского фетиша «права
наций на самоопределение вплоть до отделения».
Пять (!) проектов
Союзного договора завершились тупиком «конфедеративного государства»; распад
интеграционных механизмов Союза осуществлялся под флагом национализма и
сформировавшейся стойкой негативной информационной идентичности элит (в первую
очередь российской) по отношению к союзному Центру.
В результате поиск
идентичности оказался возможен исключительно в регрессивной форме раскола элиты
по национальному признаку и изначально был ориентирован на дезинтеграцию по
линиям, маркированным границами и представлениями советского квазифедерализма.
О том, что эти процессы
не были так уж фатальны, свидетельствует не только опыт других
многонациональных государств, но и постсоветской России, где удалось (хотя и с
большими издержками) остановить сценарий распада. Вероятно, мог бы быть и
другой результат — если не сохранение федерации, то хотя бы ее ядра,
вокруг которого могли группироваться другие союзные республики в качестве
своеобразных протекторатов. Но предотвратить кумулятивное соединение всех
противоречий воедино оказалось невозможно. Конечно, гипотетически можно себе
представить их решение, отложенное на время, и перенести наиболее конфликтные
вопросы в повестку будущего, как это было продемонстрировано некоторыми
реформаторами в других странах. Но все происходило столь быстро, в такой
напряженной эмоциональной реальности, что было трудно согласовывать
субъективности.
Неразрешимость ключевых
вопросов в рамках традиционной когнитивно-информационной
картины мира (идеологии, рыночной экономики и национальных отношений) вызвала
глубокий раскол правящих элит и всего общества. Выдвинутые концепции их решения
не предлагали убедительных моделей быстрого решения. Это порождало нетерпение,
разочарование, с одной стороны, популизм и радикализацию
требований — с другой. Соединение векторов раскола привело к выдвижению на
первый план идеологии национализма. Она предлагала наиболее простую формулу
решения, опиралась на официальную доктрину и советскую Конституцию,
легитимировала претензии на власть и собственность со стороны региональных
элит, позволяя им в то же время поддерживать контроль над автономными областями
в республиках. Противостоя союзному Центру, республики вступали в противоречия как с Центром, так и друг с другом —
прежде всего с набиравшей силу Российской Федерацией.
Но сокрушающий удар всей
системе стал возможен в результате острого конфликта внутри элиты —
Августовского путча, приведшего к фактической утрате легитимности и власти
союзного правительства.
Чем была «Перестройка»
«Перестройка» не была
социальной «революцией» в собственном смысле слова, поскольку не выдвинула
принципиально новой картины мира, мессианской идеологии, годной на экспорт (в
отличие от других великих революций), не привела к качественной смене элиты
(что является признаком настоящей революции), а завершилась не консолидацией на
новых принципах, но дезинтеграцией. Это не было и «реформой» или «революцией
сверху» (в отличие от Великих реформ 1860-х гг.), поскольку произошел срыв
постепенных и управляемых преобразований и возобладали спонтанные процессы саморегуляции и распада системы. Не была она и
«реставрацией» (или «Термидором») в классическом смысле слова, поскольку не
привела к возрождению дореволюционных порядков, да и не ставила себе такой
цели. Наиболее адекватным историческим аналогом подобных процессов следует
считать Реформацию — широкое общественное движение, иногда именуемое
«религиозной революцией», которое началось с выступлений религиозных
диссидентов против индульгенций, привилегий и коррупции. Радикальные
преобразования сознания в ходе «перестройки» сходным образом осуществлялись в
направлении его рационализации, при сохранении, однако, старых институтов и
правящей элиты, что открывало путь последующей ретрадиционализации
и реставрации авторитаризма в модернизированных формах.
Тихая смерть
Советский Союз, возникший
после гибели Российской империи, в отличие от нее, умер естественной и тихой
смертью. Чудом является не распад СССР, а столь длительное его сохранение,
противоречащее не только законам экономики, но и природе человеческого разума.
Основная причина его долголетия Советского Союза, скорее всего, — в
сдерживающем факторе ядерного оружия. СССР не был «развален» злонамеренными
людьми, но распался в результате осознания (и официального признания)
противоестественности и неэффективности тех когнитивно-конструктивистских
моделей, которые изначально были положены в его основу. Они не выдержали
испытания временем, подобно грубо и наспех сколоченному дому, механическое
поддержание целостности которого со временем теряет всякий смысл.
Основным доказательством
данного положения стало то, что никто не встал на защиту этого дома в момент
его обрушения. Возможности консолидации политической системы в качественно
новых формах были утрачены в результате отсутствия адекватного понимания элитой
подлинных механизмов ее устройства, институциональных параметров и
последовательного планомерного реформирования с учетом глобальных
информационных процессов.
Распад социалистической
системы в результате преобладания центробежных тенденций над центростремительными
в условиях глобализации конца XX века стал неизбежен, что не исключает,
конечно, появления новых более успешных интеграционных проектов на Евразийском
пространстве в будущем.
Россия стала свободной
страной ценою распада исторически созданного ею единого государства. Это была
очень высокая цена. Но кто знает, сколько стоит свобода?
2.
КОНСТИТУЦИОННЫЕ ЦИКЛЫ
Интересно рассмотреть
эволюцию политической системы с позиций теории конституционных циклов, как
выражения меняющегося соотношения правосознания общества и позитивного права.
Выделим три основных фазы.
Первая фаза деконституционализации (1985/9–1991) — попытка
частичного реформирования Конституции СССР и политической системы с целью их
демократизации. Основными результатами стали провозглашение ценностей правового
государства («новое мышление»), перестройка политической системы в направлении
разделения властей: отмена однопартийной диктатуры (6-й статьи действовавшей
Конституции) и введение поста Президента СССР (поправки, отраженные в новой
редакции Основного закона СССР, изданной в 1991 г.). Эта фаза, однако, вскоре
была прервана распадом СССР в конце 1991 года.
Вторая фаза конституционализации — это, собственно конституционная
революция в России (1991–1993), включавшая поиск национального самоопределения
в ситуации распада СССР (Декларация о государственном суверенитете РСФСР 12
июня 1990 г.), конфликтную разработку новых принципов правового и политического
устройства, их продвижение в ходе политического переворота в октябре 1993 года.
Эта фаза завершилась принятием действующей Конституции РФ всенародным
голосованием 1993 г., зафиксировавшей новые правовые ценности и принципы, и
доверившей функции гаранта Конституции главе государства — Президенту РФ.
Последующая легитимация Конституции РФ осуществлялись путем выборов в
Государственную Думу.
Третья фаза
(незавершенная) — реконституционализация —
содержит процесс постреволюционной стабилизации
конституционного строя. Её результатом с 2000-х гг. до наших дней стал
авторитарный вектор прочтения Конституции и соответствующая трансформация (как
юридически фиксируемая, так и подразумеваемая) ее основных принципов и норм. В
результате большой конституционный цикл в конце постсоветского политического
развития подвел к ситуации, схожей с той, которая существовала в его начале, т.е.
созданию сверхцентрализованной модели власти.
Обращает на себя внимание сходство данного
конституционного цикла конца ХХ — начала ХХI века с тем, который
осуществлялся в начале века двадцатого — он охватывает столь же
значительный период, проходит сходные фазы развития (в начале века это переход
от формально дуалистической монархии с режимом мнимого конституционализма к
парламентской республике, а от нее к партийному абсолютизму), однако делает это
в обратной последовательности — от однопартийного абсолютизма к конституционной системе и от него к
авторитарной президентской модели власти (во многом соответствующей формуле
мнимого конституционализма). Общий итог обоих циклов оказывается сходным —
авторитарная политическая система со сверхпредставительным
статусом и функциями главы государства, важнейшей из которых является функция
гаранта Основного закона.
Современная фаза
социально-политического развития России
Она может быть
рассмотрена как посткоммунистическая реставрация, но
одновременно представляет ответ на вызовы глобализации и многообразия мира.
Реставрация, если понимать ее как типологическое явление (а не как
конкретно-историческое, давшее название данному социальному феномену), —
логическая фаза всякой радикальной социальной революции. В настоящее время в
российском обществе конкурируют два типа реставрации — по отношению к
советскому и досоветскому прошлому. Первый тип связывает перспективы общества с
возвращением к ценностям и институтам советской системы, второй — говорит
о важности восстановления досоветских (дореволюционных) традиций, включая
традиции русского имперского наследия. Социальными носителями реставрационной
идеологии выступают две социальные силы — левые (реставрация в
коммунистическом понимании) и правые (почвенники различных направлений —
от умеренных консерваторов до сторонников полного возврата к исходным цивилизационным «архетипам»). Они, конечно, выражают
несовместимые идеологические постулаты и выдвигают различные концепции
политических реформ: первые выступают за возвращение к институтам «советского
парламентаризма» — квазидемократической системы,
прикрывавшей однопартийную диктатуру; вторые апеллируют к «соборности», а
некоторые даже — и к восстановлению монархии. Однако их объединяет то
общее, что присутствует в обоих типах реставрационного сознания, —
концепция государства неоимперского типа. Поиск «духовных скреп» приводит к отказу от доминирующих ценностей
эпохи Ельцина и либеральных преобразований 90-х годов ХХ века идеологическому
культурному и политическому плюрализму (в рамках поиска новой «национальной
идеологии»), к секуляризации (усилению религиозного влияния, вплоть до идей
закрепления приоритетной роли РПЦ в конституции); к отказу от прав личности (в
пользу соборности и коллективистских ценностей); к отказу от либеральной
демократии (поскольку безопасность в этой трактовке — выше прав и свобод);
от разделения властей — к их соединению (апология некоей особой миссии
российской государственной власти и ее лидера в российской и мировой
перспективе). Все эти теоретические конструкции консервативной политической
романтики, транслируемые СМИ, становятся основой многочисленных предложений по
ревизии действующей Конституции 1993 г. «ельцинской конституции», которая
рассматривается как уступка ценностям, навязанным Западом, разрыв с
«историческими традициями» российской (советской) государственности, источник
трудностей современного политического режима.
Этот
консервативно-реставрационный тренд в российской политике оказался успешен в
тактическом отношении: опираясь на устойчивые стереотипы прошлого, он
способствует консолидации общества вокруг власти, формированию устойчивого
«образа врага», мобилизационному типу развития и легитимации власти (что
подтверждается высокими рейтингами). Однако эффективность данной политической
технологии для текущей легитимации власти непригодна для решения ее
стратегических задач. Конструируемое «единодушие» способно обеспечить, скорее,
негативную консолидацию общества (по отношению к внешним угрозам), но плохо
поддается управлению для решения внутренних задач, создавая угрозу утраты
системой гибкости и динамики в условиях глобальных вызовов. Идеологический
инструментарий реставрационных технологий берется из прошлого, не предлагает
новых содержательных решений, наконец, способен действовать лишь ограниченное
время. Поэтому современный политический режим имеет выраженную реставрационную
функцию. Проявлением этой тенденции в культурной сфере стала консервативная
политическая романтика как основа когнитивной картины мира; в правовой сфере —
ограниченная трактовка и сворачивание основных конституционных принципов; в
политической сфере — режим ограниченного плюрализма и «направляемой
демократии» в обмен на стабильность: «дефектная демократия на грани
авторитаризма».
Внешними признаками,
напоминающими о классической французской Реставрации становятся радикальный
критический пересмотр революционного наследия, изменения государственной
идеологии и символики (возрождение «имперского стиля»); сотрудничество
государства и церкви (заставляющая вспомнить о конкордате или «Латеранских соглашениях»); направленная корректировка
стандартов преподавания истории, возвращение эмигрантов, наконец, общее официально поощряемое оживление интереса к монархии и
монархическим доктринам. Однако реставрация никогда не приводила в истории к
полному возврату назад. Стабилизирующая роль реставрационных процессов может
быть обеспечена при условии, что они сопровождаются изменениями или, во всяком
случае, не закрывают полностью их осуществления, выражением чего становится
ожидания «новой перестройки».
«Демократический цезаризм» —
новинка для России
Природа современного
российского политического режима — определяется постреволюционной
стабилизацией. Эта система может быть определена как плебисцитарная демократия
или, точнее, демократический цезаризм. Он отнюдь не является изобретением
современной российской власти и неоднократно воспроизводился в истории стран,
переживших революции, гражданские войны или крупные социальные
потрясения — от принципата Августа в Риме к режиму Первого
консула после Французской революции и к современной форме «республиканской
монархии» де Голля, сопровождавшей становление Пятой республики во Франции
(конституция 1958 г. и дуалистическая форма правления которой стали прообразом
действующей российской Конституции 1993 г.). Данный
режим (при всем различии его исторических модификаций) имеет существенный общий
признак — сочетает новую демократическую легитимность с сохранением старой
системы сверхпредставительной власти главы
государства, позволяя преодолевать раскол в обществе переходного типа при
осуществлении неизбежных, но непопулярных социальных преобразований. Именно
поэтому он получил столь широкое распространение в постреволюционных
обществах, став во многих из них формой воспроизводства режима личной власти.
Российский вариант
«республиканской монархии» имеет сходные исторические задачи. Эта система предлагает эффективное решение проблем переходного
общества с позиций центризма: идеологическому утопизму она
противопоставляла — прагматизм; традиционализму — рационализацию
(технологическую модернизацию); коммунизму — национализм (в форме
гражданского «патриотизма»); революции — эволюцию (реформы сверху);
коллективизму — укрепление частной собственности; социальному (классовому)
расколу — единство общества; распаду государства — сохранение
незыблемости его исторических границ; социальной анархии — правовую
стабильность, определяемую как «сильное государство» (с экспериментами во
внешней политике).
Данная модель
политической власти является исторически новой для России — она не могла
быть реализована в полной мере ни в эпоху абсолютизма, ни в эпоху сменившей ее
однопартийной диктатуры.
Попытки ее реализации на
разных этапах российской истории (к числу которых могут быть отнесены столыпинские реформы, попытки установления диктатуры
бонапартистского типа в период революции и гражданской войны, идеи
термидорианского переворота в 20-е гг. ХХ в.) до последнего времени не приводили к стабильному результату.
Такой результат стал возможен лишь с крушением однопартийной системы и в этом
смысле представлял вполне естественный и закономерный выход из нее.
Основы и важнейшие структурные компоненты системы были
заложены уже в реформах периода перестройки и связаны с переходом от советского
принципа организации государственной власти к принципу разделения властей в
форме дуалистической смешанной (или президентско-парламентской)
республики, в которой глава государства — президент получал исключительно
большие полномочия (сопоставимые с властью конституционного монарха или генсека
предшествующего времени). Историческая
закономерность данного типа политического режима и его структуры
(воспроизводившейся в ходе всех трех фаз постсоветского конституционного цикла)
не позволяет согласиться с теми, кто связывает установление данного режима со
случайными обстоятельствами переходного периода или даже с личными качествами
отдельных лидеров. Конституционное закрепление президентского режима
определяется масштабом задач и функциями власти в переходный период, но
одновременно — и границами этого периода.
Как долог «переходный период» и к
чему ведет переход?
Если «переходный
период», по официальному признанию, завершен, то оправдан вопрос:
в какой мере должен остаться неизменным политический режим, созданный для его обеспечения?
И почему вместо его ограничения конституционными рамками мы напротив,
наблюдаем, последовательную экстраполяцию
президентских полномочий — их формальное и фактическое расширение на новые
области правового, судебного и административного регулирования?
Сама постановка этих
вопросов симптоматична: будучи вполне разумной в переходный период, данная
конструкция власти становится тормозом политической модернизации. В этой
системе пропадают: гражданское общество, правовое государство, социальный контроль
и общественная инициатива. Режимы ограниченного плюрализма могут быть
эффективны на короткой дистанции (в рамках осуществления мобилизационной
стратегии), но неспособны обеспечить длительную демократическую стабильность.
Их слабость состоит в тотальном государственном контроле, прикрывающем
институциональную анархию, слабости правовых механизмов разрешения конфликтов,
отсутствии полноценной политической конкуренции, общей тенденции к
бюрократической асфиксии, обвальной коррупции, утрате гибкости в критических
ситуациях (как это было в условиях крушения монархии в 1917 году и
однопартийного режима в 1991-м). Соотношение внутренних и внешних факторов,
определяющих развитие постсоветской политической системы, не остается
неизменным. Во внутренней политике основным трендом следует признать нарастание
инерционной стабильности системы. На исходе ХХ века в ходе либеральных рыночных
преобразований удалось добиться «решительного, но мирного, эволюционного
по сути, хотя и революционного по форме, изменения». Эволюционность
реформ вела к сохранению ключевых элементов старой системы («номенклатурная
приватизация»). Конституционная революция не сопровождалась полноценными
институциональными реформами, проведение которых тормозилось как мощным
сопротивлением оппозиции, так и ошибками реформаторов. Каков же результат?
Характерно признание
современных реформаторов: «мы не решили тех фундаментальных задач, которые
стояли перед Россией сто лет назад», — «ни экономических, ни политических,
ни социальных».
Это, конечно, преувеличение,
но оно отражает настроения сторонников преобразований. После всех четвертьвековых экспериментов постсоветского периода
перспективной задачей по-прежнему выступает «модернизация страны путем реформ
на основе универсальных ценностей гуманизма, прав и достоинств человека,
доверия, сотрудничества и солидарности граждан», а несогласия охватывают
концепцию реформ, их приоритеты и информационную повестку.
Внешние обстоятельства и внутренние
проблемы
Стремление решить
внутренние проблемы (утрата динамизма, прекращение реформ, бюрократизация) за
счет активной внешней политики — характерный поворот Новейшего времени.
Внешние обстоятельства (геополитическая ситуация) благоприятствуют этому:
крушение международного права, рост национализма, утрата смысла происходящего
(«постмодернизм»), повсеместный подъем консервативных ценностей как реакция на
глобализацию — создают благоприятный внешний фон для разворота российской
внешней политики. Возникает труднопреодолимый соблазн решить накопившиеся
проблемы одним точно рассчитанным внешним действием.
В 2015 году внешняя
политика впервые в постсоветской России начинает целиком определять внутреннюю,
укрепляя консервативно-стабилизационный вектор ее трансформации. Важнейшие
внешнеполитические действия и инициативы (на Ближнем Востоке, на Украине,
вообще на постсоветском пространстве) определяются естественным стремлением
вернуть стране утраченный потенциал в мировой политике, закрепить ее роль
полноценного международного арбитра в разрешении вопросов мировой геополитической
повестки дня, определенно заявить о своих интересах в мире и на постсоветском
пространстве. От успеха этих инициатив зависит легитимность режима и его
внутренняя стабильность. Успех позволяет укрепить рейтинг действующей власти и
вытеснить из общественного сознания ряд «неудобных» тем (в соответствии с
римской формулой — «победителей не судят»). Неуспех ведет к возрастанию
трудностей легитимации режима. Однако, вне зависимости от результатов
внешнеполитических проектов и военных кампаний, их неизбежным следствием
становится торможение реформ внутри страны. Было бы ошибкой откладывать их
разрешение на будущее под внешне убедительным предлогом международной
нестабильности. В условиях ограниченности ресурсов для маневрирования
достижение прочной стабильности системы возможно только поддержанием
преемственности реформационного курса во внутренней политике.
Тенденции
Современное состояние
российского правового строя, несмотря на новые задачи, не исключает
реставрационного тренда, воспроизводит преемственность стилистики советского
периода и характеризуется некоторыми сходными признаками.
Россия в ХХ веке решила
большинство проблем, связанных с выходом из исторической ситуации традиционного
общества, но не преодолела в полной мере элементов ретрадиционализации
советского периода при реализации основных параметров постсоветского
доминирующего проекта реформ. После принятия Конституции 1993 г. не последовали
необходимые реформы институтов — экономических, политических,
административных, местного самоуправления, что стало основой их сворачивания в
последующий период (например, «судебная контрреформа»). Главное же —
результатом постсоветских преобразований не стала глубокая трансформация
общественного сознания.
Базисные ценности
российской культуры остались практически неизменны,
отторгая идеи либеральной демократии, правового государства и приоритеты
свободы личности (что подтверждается опросами общественного мнения).
Жесткость российской
Конституции не стала препятствием для проведения существенных корректировок политической
системы последнего десятилетия, вводимых как конституционными либо
законодательными поправками, так и интерпретацией норм или изменением режима правоприменения. Они включали ряд значимых направлений
конституционного регулирования: федерализм (формирование федеральных округов и
введение института полномочных представителей); парламентаризм (изменения
системы выборов в Государственную Думу и порядка формирования Совета
Федерации); создание новых экстраконституционных
политических институтов (Общественная палата и Государственный совет); принятие
нового законодательства о политических партиях (в целях доминирования правящей
партии); неоднозначные преобразования судебной системы, ограничившие, по мнению
критиков, степень независимости судей; введение нового порядка регистрации и
отчетности НПО, приведшее к их значительному сокращению; регулирование режима
СМИ. В целом — эволюция политического режима шла в сторону от
провозглашенных ценностей и принципов Конституции, сопровождаясь экспансией
прерогатив президентской власти на все области правового регулирования.
Трансформация
политического режима возможна и в будущем путем внесения поправок в
Конституцию, принятия нового законодательства, развития указного права,
судебного толкования, а главное — выведения из сферы конституционного
регулирования значительных областей социального регулирования и практики
образования внеконституционных институтов (что является ключевым признаком
«мнимого конституционализма»).
Политический режим
остается сверхцентрализованным, характеризуется
отсутствием полноценных институтов социального контроля. Несмотря на все
изменения формы правления в ХХ веке, фактическая власть главы государства
остается практически неизменной в монархической системе, однопартийном режиме и
современном президентском режиме.
Начало и конец
революционного цикла ХХ века, практически совпадают в одном отношении: в обоих
случаях представлена фактически неограниченная власть главы государства.
Единственное реальное достижение революции в этой области состоит в том, что по
сравнению с поздним монархическим режимом в настоящее время власть — не
наследственная, но теоретически избираемая. Данная конструкция и структура
власти определяют параметры информационного контроля и централизованный
характер всех реформационных инициатив. Это — общая предпосылка когнитивного редукционизма —
замены подлинной модернизации ее имитационными формами.
Проводники реформ
Элита реформ оказалась
не достаточно гомогенной и стабильной. Основная проблема
российской элиты реформ в сравнительной перспективе состоит в недостаточной
институционализации, отсутствии стабильных процедур рекрутирования
и, как следствие, непрочности позиций в системе государственного управления. В отличие от ряда других авторитарных режимов ХХ в. (где элита реформ
постепенно готовилась к демократической трансформации), в России ее приход к
власти был возможен, как правило, только в результате непредвиденного кризиса
власти, а стабильность положения была связана едва ли не исключительно с
поддержкой главы государства (как в период абсолютизма, так и реформ Горбачева
или Ельцина). Эта элита была плохо подготовлена к решению проблем
постсоветского периода, включавших не только демократизацию, но и решение
уникальных задач перехода от плановой экономики к
рыночной, причем в многонациональной стране. Соответственно, утрата ею
когнитивного доминирования (в ситуации контрреформ) и уход от власти
определялся не столько достижением программных целей реформ, сколько
элементарной сменой лидера. Лидерство определяется конституционными
прерогативами главы государства, его неформальными (метаконституционными)
полномочиями и личными качествами. Фигура главы государства — сверхпредставлена: он — гарант Конституции,
интерпретатор ее норм, законодатель, поставленный над системой разделения
властей, руководитель внутренней и внешней политики государства, верховный
главнокомандующий. На практике глава государства — главный и единственный
идеолог системы, он определяет информационную повестку, от него зависит
интерпретация смысла исторического прошлого, настоящего и будущего, а
социальная ответственность определяется не столько правовыми рамками, сколько
чувством «исторической миссии».
Характерно использование
имперского стиля в атрибутике российского политического режима и более или менее
осознанное обращение к монархической символике. Когда
известный юморист на кремлевском приеме преподносит президенту в подарок копию
царской короны, а тот демонстративно отвергает ее и надевает на голову
гостя — остается неясно, делает он это потому, что отвергает саму
аналогию, или потому, что это — не настоящая корона, а ее муляж (что,
впрочем, не мешает сатирику получить затем орден от президента). В
подобной системе, которую некоторые определяют как «латентную монархию», ее
функционирование целиком зависит от лидера, во многом от его персональных
качеств, заставляя вспомнить оценку Э. Берком фигуры
Кромвеля: «значительные недостатки этого политического деятеля уравниваются
столь же большими его достоинствами».
Проблема этой системы в другом: нельзя институционализировать персону, ибо система, которая хорошо
работает при создавшем ее лидере, может плохо работать при другом лидере (или
давать сбои на разных этапах этого лидерства, ориентированных на реформы либо
контрреформы). Это наблюдение подтверждается обращением к ряду государств,
возникших с распадом СССР. Следовательно, воспроизводство данной системы
власти, системный тренд, а не особенность сознания того или иного политического
лидера. Отсюда — вопрос о том, как работают институты, именно — насколько
предсказуема и находится под социальным контролем процедура смены лидерства,
которая оказывается едва ли не самым опасным моментом для поддержания
стабильности и легитимности власти. В истории России вплоть до последнего
времени смена лидерства остается непредсказуема… Трудно определить, как эта квазимонархическая практика делегирования власти преемнику
может быть реализована в дальнейшем (неизбежно порождая внутриэлитные
конфликты), но остается фактом, что сама неопределенность в решении этого принципиального
вопроса чрезвычайно опасна для государства и перспектив модернизации.
Перспективы
Перспективы российского
политического режима на будущее (в среднесрочной перспективе) представляются в
виде трех возможных сценариев:
Воспроизводство существующей
модели ограниченного плюрализма (мнимого конституционализма) в новых
формах — вероятность данного сценария наиболее велика, но не бесспорна.
Крушение системы под
влиянием внутренних или внешних факторов — самый нежелательный вариант,
поскольку ведет к неправовому разрешению проблемы.
Внутреннее реформирование
системы под угрозой утери контроля действующей элитой — при
кажущейся маловероятности данного сценария в краткосрочной перспективе
теоретически возможно в среднесрочной. Этот последний вариант предполагает
трудную работу сознания элиты, выработку государственного мышления и
прагматичность установок. Данный вектор означает становление новой политической
культуры «мыслящей демократии», приоритетом которой должен стать переход от
популистских деклараций к реализации этических ценностей и принципов правового
государства, основанных на интеллектуальной и политической свободе личности.
Приоритеты
демократических конституционных реформ вполне очевидны. На этом пути
необходимы: отказ от культурной замкнутости и — преодоление стереотипов
номинального и мнимого конституционализма в пользу реального; отказ от
имитационной многопартийности и замена ее функционирующей системой политической
конкуренции; отказ от партийных амбиций и замена их национальными приоритетами;
движение от предельно централизованной коррупционно-бюрократической системы
управления к системе ответственного правительства; переход от режима
неограниченной власти главы государства к институту подконтрольного обществу
национального лидерства с понятной правовой процедурой сменяемости власти, в
целом — трансформация режима имперского президента в режим аутентично
функционирующей смешанной формы правления. Решение
усматривается по линии создания новой публично-правовой этики, расширении социального
контроля за стабильностью стратегии реформ в длительной перспективе,
профессионализации реформаторов, организации независимого прогнозирования и
мониторинга реализации важнейших конституционных принципов.
* * *
В истории неоднократно
возникали ситуации, когда неожиданно открывшаяся возможность реформ не
реализовалась из-за неготовности элиты и общества к ним — отсутствия
согласованного проекта и схемы его осуществления. Классический пример —
ситуация Временного правительства после Февральской революции 1917 года, а
также преобразования постсоветского периода (в период перестройки, а затем
реформ Ельцина). План реформ разрабатывался по мере их осуществления, было
упущено время, а сами реформы неизбежно приобретали противоречивый и
конвульсивный характер, их практической реализации не хватало общественной
поддержки, а ресурс легитимности элиты реформ оказался чрезвычайно ограничен.
Исправить эту ситуацию в будущем — задача тех общественных и
интеллектуальных кругов, которые могли бы суммировать и критически
переосмыслить имеющиеся предложения и выступить с подобным проектом.
Общий вывод состоит в
том, что развитие страны — вопреки различным теориям консервативной
политической романтики — отнюдь не фатально: оно не может быть сведено к
схемам некоей неизменной «цивилизационной матрицы»,
колеи, особой «русской системы», будто бы предопределяющей неизменность
возврата к авторитарному вектору. Я утверждаю обратное:
адекватная и научно обоснованная картина мира, направленное применение
стратегий и технологий преобразований способны трансформировать политическую и
правовую систему России в направлении устойчивого демократического развития.