Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 46, 2016
<…>Когда меня
иногда спрашивают о Гайдаре, я отвечаю, что Егору Гайдару были свойственны два
качества — мужество и интеллект. Причем мужество я ставлю на первое место,
потому что это гораздо труднее. Человеку с интеллектом, всё понимающему,
гораздо труднее быть мужественным, чем мужественному человеку быть
интеллектуальным — некоторый такой, может быть, парадокс. Конечно, то, как
Гайдар видел историю, как видел он место страны в истории (недаром его лучшая,
на мой взгляд, книга называется «Долгое время»), как решительно и в то же время
мягко он принимал те меры, которые переворачивали и, я бы сказал, спасали
страну, было исключительно важно. Это выступление для меня особенное еще и
потому, что сегодня у меня брал интервью английский тележурналист, снимавший
фильм для иранского телевидения об истории реформ в России. Журналисту 33 года,
довольно интеллектуальный англичанин. Но он в своих вопросах
повторял все пошлости квазиреформаторского или антиреформаторского «кича», которые уже набили оскомину за
последние 20 лет. Я сейчас не буду с этим англичанином полемизировать,
но это сегодняшнее мое выступление как раз наложилось
на полуторачасовую дискуссию в том интервью.
* * *
Прежде всего, я бы начал
с тезиса, что я недаром выбрал тему экономической истории. Для Гайдара она была
исключительно важна. Он был очень тонким исследователем длинных исторических
процессов и видел историческое развитие сквозь призму бесконечных трансформаций
экономической жизни. В этом смысле он, на мой взгляд, был марксистом. То есть не на мой взгляд — мы с ним часто это обсуждали —
да, он был марксистом, если под марксизмом понимать не микроэкономику,
устаревшую уже к тому моменту, когда вышел первый том «Капитала» Маркса,
поскольку были более продвинутые микроэкономические теории, но видим в этом
теорию экономической истории, которая действительно сохранилась как некий
фундамент историко-экономических исследований для отдаленного будущего.
Выступая здесь, я хочу
начать с пожелания.
Я хочу пожелать нам всем
и выпускникам РЭШ — экономистам — быть всегда востребованными. Быть
востребованными внутри себя и вовне. Быть востребованными своими коллегами, своими
детьми, своими близкими. Но прежде всего, конечно, речь идет о
профессиональной востребованности. И если говорить об
этом, то я бы пожелал всем нам хороших кризисов.
Потому что, как
известно, кризис — время плохое для простых людей, но хорошее для экономистов.
Как сказал один мой коллега 25 лет назад: «Слава Богу, мы не искусствоведы».
Экономисты, конечно, не искусствоведы, но все-таки востребованность
экономистов зависит от сложностей социально-экономической ситуации в той или
иной стране. И хороший, здоровый кризис, (но без политической
революции!) — это то, что всем нам нужно, и то, что я всячески пожелаю во
всей вашей творческой экономической жизни.
В этом смысле Елизавета II, которая в августе 2008 года
сказала: «Почему никто из экономистов не смог предсказать финансовый кризис?»,
конечно, сделала антиэкономическое заявление. Потому
что если бы кризисы можно было предсказывать, их бы вовсе не было. Если вы
можете предсказать что-то, вы можете противодействовать этому.
Говоря об истории
подробнее, я хочу сказать, что в моем понимании экономическая история играет
для экономической науки двоякую роль. Во-первых, это источник информации для
моделирования, для анализа того, что происходит. И, во-вторых, это источник
опыта для экономико-политических рекомендаций. Недаром роль истории в
экономических исследованиях всегда была значительна. И мы понимаем, что
«Богатство народов» — в большой степени исследование экономической
истории, как и «Капитал», (не говоря уже о его четвертой части), — это в большой
степени экономическая история. И Шумпетер, и Кейнс, и практически все крупнейшие экономические
исследования основаны на исследовании опыта экономической истории и истории
экономических учений.
Как же использовать
знание экономической истории в практической и аналитической деятельности? Мне
представляется, что здесь есть несколько подходов, которые надо принимать во
внимание. Прежде всего, это поиск прецедента. Вообще в экономике было почти
все. Это не значит, что все можно повторить, но почти все, так или иначе, в
длинной экономической истории было.
Правда, на долю нашего
поколения пришлось, как мне кажется, два довольно важных трансформационных
поворота, два интересных вызова, которых никогда в глобальной экономической
истории не случалось.
Первый
поворот — это, конечно, трансформация тотально-централизованной экономики
в рыночную. Никогда не было такого уровня
огосударствления и централизации. И, соответственно, никогда не было такой
попытки превратить, как, по-моему, говорил Лех Валенса, «рыбный суп обратно в
аквариум c рыбками». Знаете эту фразу, что
распространение коммунистической системы — это приготовление рыбного супа
из аквариума, а построение рыночной экономики — это трансформация рыбного
супа обратно в аквариум. Это, конечно, большой вызов, с которым мы все
столкнулись и который не имел прецедентов в истории.
Второй элемент, о
котором, как мне кажется, мы должны сейчас говорить, выходит за рамки посткоммунистической трансформации. Это то, что некоторыми
экономистами принято называть secular stagnation.
Когда
мы обсуждаем проблему new normal —
это ведь не цены на нефть и не их колебания, (которые, в общем-то, последние
полвека менялись регулярно).
Вообще опыт Японии… На самом деле, один из важнейших вызовов, с которыми мы
сталкиваемся, это вопрос, является ли 25-летняя стагнация Японии картинкой
светлого будущего или это случайное явление? Являются ли низкие или стагнирующие темпы роста долгосрочным вызовом или новой
нормальностью функционирования разных экономик?
Мне кажется, оба эти сюжета не имели прецедента в
экономической истории, в том числе проблема кризисов — все-таки с тех пор,
как появились экономические кризисы, (а появились они примерно с 1825 года;
обычно достижение дна означало начало роста. Именно поэтому мы до сих пор любим
обсуждать, оттолкнулась ли экономика от дна.) Опыт Японии показывает, что
достижение дна не обязательно будет означать начало роста. И это совершенно
новая реальность, требующая совершенно нового осмысления.
В то же время, еще раз
хочу подчеркнуть, экономическая история, история экономической мысли не столь
проста, как кажется. Она не является набором исторических анекдотов и ситуаций,
это и не выбор однозначных и правильных
рекомендаций. Все-таки недаром первые экономисты были врачами. По крайней мере,
Пети и Кене. Мне всегда казалось, что это очень справедливо, поскольку принципы
функционирования экономики и медицины в чем-то похожи. Есть общие принципы
функционирования организма, есть некоторые канонические или неканонические
методы лечения, а дальше — умрет пациент или выживет — зависит от
высших сил, и никогда лечение не может быть однозначным. В этом смысле мне
представляется, что весь исторический опыт — если угодно, набор
медицинских книг — очень важен, но не дает окончательного ответа. Окончательный
ответ дает патологоанатом или экономический историк, который и объяснит, почему
вот эти кошмары экономической политики привели к успеху, а это следование
канонам — к катастрофе.
Следующий пункт, на
который я хотел обратить внимание, это некоторые особенности и ограничения
историко-экономического знания. Первый тезис — самый простой. Опыт важен,
но повторение опыта очень часто является повторением ошибок. Не так много в
экономической истории, в экономическом опыте достаточно очевидных истин —
что можно, а что нельзя. Очень часто и как правило — я приведу далее
несколько примеров на эту тему — ситуация гораздо сложнее, чем это
выглядит на поверхности. Хотя в качестве достаточно очевидных
вещей я бы привел пример нынешней дискуссии о том, что у нас низкая
монетизация экономики, что проблема монетизации решается не повышением спроса
на деньги, а простым методом денежной эмиссии. Но все, что об этом можно было
сказать, изложено, скажем, в дискуссии Базарова, Громана,
Струмилина, Кондратьева и Макарова в 1925–1927 годах. На тот момент блестящие
экономисты Госплана совершили вот эту классическую ошибку: у нас низкая
монетизация ВВП, у нас есть шанс напечатать очень много денег. Повторять эту
ошибку с тех пор кажется достаточно странным. Между тем, именно на эти грабли
наступают с удивительной регулярностью.
Есть
другой пример, когда, наоборот, опыт прошлого окажется ошибочным. По состоянию на конец 20-х годов прошлого века золотой стандарт считался
абсолютным благом, к которому все стремились. Почти никто не верил Кейнсу с его словами о золотом стандарте как рудименте
варварства. (Тоже очень важный поворот — существенное ограничение роли
экономической истории в экономической политике). Правда, из этого не следует,
что этот вывод навсегда и что в будущем не сложатся обстоятельства, при которых
золотой стандарт может возникнуть. Я это говорю умозрительно. Я не говорю, что
потребность в золотом стандарте возникнет. Но мне всегда вспоминается сюжет из
политической истории XVIII века, когда отцы-основатели
американской демократии обсуждали свой будущий
конституционный режим. Ведь тогда
республика отнюдь не была передовой политической формой. Напротив, это была
одна из самых отсталых форм, берущая начало в Риме и давно преодоленная всеми
передовыми нациями. Тогда не республика, а конституционная монархия была
эффективным политическим институтом, обеспечивала мощную армию, мощную
экономику. Тем не менее, отцы-основатели рискнули, возродили архаичный
механизм — и он почему-то начал работать. Это тоже всегда надо помнить и
учитывать ограниченность наших знаний, в том числе экономических.
Третий пункт, на который я
хотел обратить внимание, — это релятивность историко-экономического опыта
и вообще опыта истории. Я уверен, что новое поколение всегда должно
переписывать историю с точки зрения накопленного опыта и накопленных знаний.
Опыт каждого поколения видит в экономической истории нечто новое. И в этом
смысле некая релятивность экономической истории — повторяю, если это не
набор анекдотов, а совокупность опыта — должна переписываться каждым
поколением экономистов.
Еще один пункт —
это важность историзма, важность принятия во внимание обстоятельств, при
которых происходят те или иные события. Это важно как в оценке современных
рекомендаций, так и в оценке рекомендаций прошлого и вообще накопленного опыта.
Есть классический пример, который я не могу не привести. Меня всегда удивляет
критика либеральных экономических доктрин эпохи развитого индустриализма. Ну
как же так, вот Адам Смит, Рикардо, некоторые другие
экономисты, вплоть до Бастиа рекомендовали всем
странам осуществлять свободную внешнюю торговлю, пользоваться преимуществами
сравнительных издержек, обмениваться товарами, не понимая (или понимая), что
они заставляют отсталые аграрные страны оставаться отсталыми, а передовые
промышленные — быть передовыми.
И все эти критики не
знали, по-моему, искренне не понимали, что, когда Адам Смит написал «Богатство
народов», когда Рикардо формулировал принципы
политической экономики, промышленность и сельское хозяйство не были
антагонистами. Самыми мощными в военном отношении были аграрные монархии, а
вовсе не редкие промышленные республики, и само понятие отсталости является
временным и историчным. Кстати, как и сейчас. Если мы посмотрим на современные
тренды, мы пришли к обществу — (я имею в виду развитый мир) — когда
отсталых и передовых отраслей больше нет, есть отсталые и передовые технологии.
Но мы не можем сказать заведомо, что сельское хозяйство — это плохо, а
промышленность — это хорошо. Промышленность может быть
со старыми технологиями, а сельское хозяйство — с новыми… Релятивность
знаний в этом смысле очень-очень важный вопрос.
И еще одно мое личное
наблюдение, которое может быть полезно. Это имеет косвенное отношение к
экономической истории, но точно имеет отношение к выпускникам… Наблюдая и по
книгам, и воочию дискуссии в нашей (и не только нашей) экономической науке, в
какой-то момент я понял, что наука развивается поколениями, что дискуссия идет
для того, чтобы убедить следующее поколение, а не друг друга.
Когда спорят экономисты,
они никогда не убедят друг друга. Ну, или убедят (в очень редких случаях),
когда есть четкие количественные верификации. И то всегда можно найти другую
интерпретацию. Дискуссия преодолевается поколением. Следующее поколение
перестает обсуждать то, что обсуждало поколение их родителей в экономической
науке, и принимает как данность те выводы, которые становятся очевидными.
Следующее, о чем я хотел
бы коротко сказать, это, как мне кажется, загадки экономической истории. Те,
кто будет заниматься экономической историей и не только ею, непременно
столкнутся с теми загадками и фундаментальными вопросами, с которыми сейчас, на
мой взгляд, сталкивается любой исследователь и любой думающий практик. Прежде
всего, и это я уже упомянул, это современный экономический рост, его природа и
перспективы. Вечная дискуссия. Мы не знаем, почему 250 лет назад экономический
рост начался. И бог с ним.
Но мы не знаем еще более
интересного: раз он когда-то начался, значит ли это,
что он когда-то закончится? Прав ли Боб Гордон, который пишет, что
экономический рост исчерпывается?
Свидетельствует ли
японская ситуация о том, что это завершение современного экономического роста,
а не просто набор ошибок экономической политики, переплетение наводнений и
цунами? В общем, перспективы современного экономического роста — одна из
самых загадочных и, может быть, никогда теоретически не решаемых проблем.
Второй вопрос тоже очень
понятный, но ответа на него тоже
нет — это особенности догоняющего развития. Почему одним странам
рывки удаются, а другим нет?
Вечная дискуссия, очень
интересная, во многом спекулятивная. Но это то, с чем вам, где бы вы ни
работали, все равно придется сталкиваться. Почему Россия не Америка, почему
Палестина не Израиль, почему Эстония не Финляндия, хотя стремится приблизиться
к ней? Тоже такой вечный вопрос, сочетающий некое объективное знание с набором
субъективных и, может быть, даже культурных — (хотя я не люблю в экономике
слово «культура») — интерпретаций.
Ну и
третий, более простой вопрос: Китая и Россия — две модели догоняющего
развития. Тоже, пока существуют эти две страны и существует
догоняющее развитие, дискуссия будет вестись.
Из более локальных — вопрос, который я
бы отнес к историко-экономическим, хотя он не имеет
исторических прецедентов. Относится к
перспективам нынешней макроэкономической политики развитых стран. Никогда в
истории макроэкономической политики не было такого мощного, отчасти бюджетного
денежного стимулирования. И никогда то, что когда-то было названо ловушкой
ликвидности, не проявлялось так наглядно, так жестко и так беспросветно, как
это выглядит в настоящее время.
Пожалуй, я буду завершать, хотя у меня есть
набор очень интересных цитат, ассоциаций и аллюзий.
Но все-таки я хочу подойти к выводам — я
выделил их семь.
Первое: понимать ограниченность своего
знания, почерпнутого из опыта или из модели. Еще раз: только экономический
историк скажет, почему одна страна успешна, а другая — нет, и то не
окончательно.
Вывод второй: для преодоления ограниченности
наших знаний — их нельзя преодолеть, но надо преодолевать — надо
много работать, в том числе над осмыслением исторического опыта и сегодняшних
специфических обстоятельств.
Пункт третий: понимать, что нет никакого
сокровенного знания, которое позволит вам решать все проблемы страны, региона,
локального пространства или всего мира.
Помнить слова Фридриха фон Хайека об «опасной самонадеянности « экономистов — так
называлась его последняя книга.
Пятое: видеть риски в знании истории, которое
может предотвращать от действий. Недавно один из очень видных
наших экономико-политических деятелей сказал мне: «Все-таки тяжело знать экономическую история — блокирует действия. Понимаешь,
что все было и почти всегда плохо кончилось». Тем не менее, из этой ловушки
тоже надо себя вытаскивать за волосы.
Ну, и еще один пункт выпускникам,
предпоследний: никогда не переставайте учиться — у самих себя, у коллег, у
партнеров и у своих учеников. Последнее самое трудное, но самое важное —
на уровне здравого смысла надо учиться у своих учеников.
И помнить, что история не учительница, а
классная дама — она не учит, она наказывает за невыученный урок.
И каждый урок можно пересдавать бесконечно, в
отличие от школы. «История длинная», — любил повторять Егор Гайдар.
Примечания
1 Почетная лекция имени Егора Гайдара по экономической
политике на Церемонии вручения дипломов выпускникам Российской экономической
школы 2016 года.