Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 44, 2016
Екатерина Юрьевна Гениева — Генеральный директор Всероссийской государственной
библиотеки иностранной литературы, доктор филологических наук, знаток и комментатор
творчества Джеймса Джойса, соучредитель журнала «Вестник Европы».
Он миру
чужд был.
Все в нем было тайной
(М. Лермонтов. «Св. Елена»)
Миссия
Лермонтова —
одна из глубочайших загадок
нашей культуры.
(Д. Андреев. «Роза мира»)
Всего четыре года признания было отведено в русской
литературе одному из величайших ее писателей. Корнет лейб-гвардии гусарского полка
Михаил Юрьевич Лермонтов стал известен широкой публике в 1837 году, после
написания знаменитого стихотворения «Смерть Поэта», в котором вина за гибель А.
С. Пушкина возлагалась на власть. Слава была мгновенной и скандальной: стихотворение
в тысячах рукописных копий разошлось по России буквально
в несколько дней, автор же был сочтен неблагонадежным и сослан на Кавказ. Публикацию
недозволенного произведения, да и то с купюрами, отложили на целых двадцать лет.
Двумя годами ранее в «Библиотеке для чтения», без ведома автора, появилась поэма
«Хаджи-абрек», оставшаяся не замеченной читателями. Зато все то немногое, что удалось напечатать после
опалы, воспринималось с глубочайшим интересом и публикой, и критикой. Это были стихотворения
и поэмы, печатавшиеся в журналах, чуть позже собранные под обложкой единственного
прижизненного сборника, и роман «Герой нашего времени» (оба издания вышли в 1840 году).
Однако если поэзия Лермонтова принималась по большей
части одобрительно, то роман получил критику довольно противоречивую и контрастную.
Первый отклик был отрицательным. Зоилом1 Лермонтова стал Степан Бурачок, с ходу
поставивший знак равенства между главным персонажем и автором, «геройское сердце
которых высушено в клочок кожи», а сам роман счел «клеветой на поколение», определив
его как «памятник легкого чтения», в котором «философии, религиозности, русской
народности и следов нет», оттого это не более чем «гроб повапленный — снаружи красив,
блестит мишурой, а внутри гниль и смрад».
Вторая рецензия пера небезызвестного издателя
«Северной пчелы» Фаддея Булгарина
имела целью опровергнуть нелестное мнение, однако лишь добавила непонимания. «Роман
этот прелесть, от первой страницы до последней», — утверждал критик, а «его господствующая
идея… есть разрешение великого нравственного вопроса нашего времени», а именно:
человек «без положительных правил, без веры, надежды и
любви» непременно кончит «эгоизмом», «пресыщением жизнью», «душевной сухоткой и
гибелью».
Концептуально глубокое, хотя и не бесспорное прочтение
принадлежало Виссариону Белинскому и задало тон критики
на полтора столетия вперед. Именно оно поставило Лермонтова в число первых поэтов
российской словесности и определило его как родоначальника русского психологического
романа. При этом полемический пафос Белинского обрушился на «общество», не понявшее
главного героя: «Вы предаете его анафеме не за пороки, — в вас
их больше и в вас они чернее и позорнее, — но за ту смелую свободу, за ту желчную
откровенность, с которой он говорит о них<…> ваше инквизиторское аутодафе
готово для всякого, кто имеет благородную привычку смотреть действительности прямо
в глаза, <…> называть вещи настоящими их именами, и показывать другим себя
не в бальном костюме, а …в уединенной беседе с самим собой, в домашнем расчете
с своей совестью».
В то время как сосланный поэт пребывал на Кавказе,
страсти по нем бушевали в столицах,
упрочивая славу в краткие приезды между следующей ссылкой, в которую он угодил в
1840 году после дуэли с атташе французского посольства Эрнестом Барантом. Редкие отпуска длились недолго, Лермонтову никак не
удавалось выпросить прощение и уйти в отставку. В последний
свой приезд в Санкт-Петербург он был окончательно принят литературной средой, строил
планы издавать собственный журнал, но, получив предписание вернуться в полк, снова
отбыл на Кавказ, где тремя месяцами позже был убит на дуэли в неполных 27 лет
от роду.
О Лермонтове бурно погоревали друзья и почитатели,
император Николай I прославился своей желчной репликой «собаке собачья смерть» и
сослал Мартынова, убийцу поэта, на покаяние в Киев. Более двадцати лет имя Лермонтова
замалчивалось, и лишь в 1850-е годы усилиями биографов и литераторов были собраны
мемуары современников, отысканы неизданные произведения и письма поэта. Оказалось,
что Лермонтов — автор около четырехсот стихотворений, трех десятков поэм, двух незаконченных
повестей, одного романа и полудюжины драматургических сочинений. При жизни было
опубликовано менее четверти его наследия.
Когда же за дело взялись критики, выяснилось,
что писать о Лермонтове весьма непросто. И по сей день, несмотря на старания множества
исследователей, биография его изобилует «белыми пятнами»; история создания большинства
произведений остается туманной; общая концепция творчества представляет проблему,
а обстоятельства смерти до конца так и не выяснены. Время, как кажется, лишь множит
усилия интерпретаторов, отодвигая разгадки на будущее.
* * *
Михаил Юрьевич родился в Москве в семье капитана
Юрия Петровича Лермонтова (по бумагам — Лермантова) в
ночь со 2 на 3 октября 1814 года. Сожженная Москва только-только
приходила в себя от нашествия Наполеона, а в молодой семье его родителей развивалась
семейная драма. Отец, мелкопоместный дворянин, был неверным супругом, что, по всей
вероятности, и способствовало ранней смерти кроткой, набожной и болезненной матери
поэта, принадлежавшей к старинному и богатому роду Столыпиных-Арсеньевых. После
похорон матери началась настоящая битва за ребенка между отцом и бабушкой — Елизаветой
Алексеевной Арсеньевой, женщиной замечательной красоты и сильного характера, «любившей
притом высказывать всякому в лицо правду, хотя бы самую горькую». В результате
этой битвы трехлетней Миша Лермонтов остался не только без матери, но и без отца,
который отныне жил отдельно и виделся с сыном едва ли более одного раза в год. Бабушка
добилась полной опеки над внуком до совершеннолетия, предъявив ультиматум. Юрий
Петрович отступился, поняв, что по скудости своего дохода не сможет дать сыну должного
образования. Елизавета Алексеевна поставила крест на бывшем родовом гнезде: сожгла
барский дом в Тарханах, в котором жили дочь с зятем, и выстроила рядом новую усадьбу,
где и поселилась вместе с внуком.
Все это не могло не оставить следа на психике
мальчика. Он с малолетства слышал пересуды о недостойном поведении и захудалости рода своего отца, что неизбежно бросало тень и на
его собственное происхождение. В юности это вылилось в своеобразный «комплекс
безродности»: он разыскал полулегендарные сведения о фамильном предке — шотландском
поэте-прорицателе Томасе Лерманте, один из потомков которого
якобы некоторое время жил в Испании, а с XVI века следы его рода оказываются уже
в России. Собирательный образ этого мифологического предка столь часто виделся Лермонтову
в воображении, что он даже нарисовал его портрет, дошедший и до нас.
Бабушка щедро компенсировала сиротство внука пламенной
и искренней любовью, превратившей его в избалованного барчука. Мишелю ни в чем не
было отказа: вся дворня исполняла его малейшие прихоти; для компании в доме постоянно
проживали дети знакомых и родственников, которыми он быстро приучился верховодить.
Не было недостатка в мамках, гувернерах и учителях, заботившихся о его воспитании
и обучении. Мишель был счастливо одарен способностями, учился рисованию, музыке,
занимала его и лепка из цветного воска, и театр марионеток, к которым он писал пьесы
собственного сочинения. Он вовсе не был затворником в Тарханах: ребенка возили и
по гостям, где собирался местный «свет», и устраивались детские праздники. Возили
Мишеля и на богомолье, и на оперу в Москву, и на Минеральные Воды на Кавказ для
лечения золотухи.
По воспоминаниям современников, Лермонтов рос
довольно резвым и впечатлительным ребенком, в котором, «несмотря на прирожденную
доброту, развивался дух своеволия и упрямства». Он «с малых лет уже превращался
в домашнего тирана, …трунил над всеми, даже над своей бабушкой». «Проявления же
поэтического таланта вовсе не было заметно в то время, — писал воспитывавшийся вместе
с ним кузен Аким Шан-Гирей, — все сочинения… он писал
прозой и нисколько не лучше своих товарищей». Это то, что видел друг, сам же Лермонтов
тайно (!) завел юношескую тетрадь, в которую пока только переписывал отрывки из
произведений Сент-Анжа, Лагарпа,
Пушкина и Байрона.
Когда возможности домашнего воспитания были исчерпаны,
бабушка везет Михаила в Москву, где он готовится поступить в Московский университетский
благородный пансион, 1 сентября 1828 года зачислили в 4-й класс. В свою
юношескую тетрадь он начал заносить собственные стихи собственного сочинения, поэму
Байрона «Корсар» (1828), а затем и начальную редакцию «Демона» (1829), где действовали
его первые одинокие герои.
11 марта 1830 года Московский университетский
благородный пансион посетил Николай I. Визит кончился грандиозным скандалом: о приходе
императора не оповестили, и никто царя не узнал, никто не вытянулся «во фрунт». Две недели спустя вышел Высочайший
указ Сенату о преобразовании благородных пансионов при Московском и Санкт-Петербургском
университетах в гимназии. Тою же весной, закончив курс,
Лермонтов принял решение поступать в Московский университет.
Летом с семьей он отправился в паломничество в
Троице-Сергиеву Лавру, здесь он познакомился с Екатериной Сушковой, влюбился, но
получил первое разочарование: легкомысленная красавица жестоко посмеялась над своим
воздыхателем, сочтя его ребенком — Михаил действительно был моложе ее на два года.
Лермонтов ответил целой серией стихотворений в ее альбом, из которых самое знаменитое
— «Нищий». Обиду он запомнил надолго.
Осенью он уже в университете, где общение с однокашниками
и преподавателями не складывается. Начитанный и умный юноша, знакомый не только
с произведениями русских и западных писателей, но и с эстетикой Шиллера и Шеллинга,
не находит среди студентов равных себе по интересам и пристрастиям и замыкается
в своем высокомерии. Он подчеркнуто держится отдельно от остальных, при этом его
«ядовитость во взгляде… была поразительна. Сколько презрения, насмешки и вместе
с тем сожаления изображалось тогда на его строгом лице», — вспоминает один из студентов.
Самое светлое событие университетского периода
— знакомство с Варварой Лопухиной, которую многие считают единственной искренней
любовью Лермонтова. Следы этой истории можно отыскать в неоконченной повести «Княгиня
Лиговская». Переписка поэта с Лопухиной продолжалась вплоть до ее замужества в 1835 году,
которое Лермонтов воспринял необычайно эмоционально, хотя к тому моменту их отношения,
по-видимому, перешли просто в прочную дружбу.
Именно в этот период окончательно оформляется
двойственность поведения Лермонтова: он приветлив, сердечен и жизнерадостен лишь
в кругу близких, всякого же нового человека встречает он
в лучшем случае холодом, в худшем — едкой насмешкой. Московский университет окончательно
теряет для него интерес, он подает прошение об увольнении и собирается перевестись
в университет Петербурга.
Но и тут его ждет неудача: Петербургский университет
отказал Лермонтову в переводе из-за того, что он не представил экзаменационного
аттестата из университета Московского. Начинать же первокурсником Михаил не захотел
и принял неожиданное для всех решение стать военным.
Школа гвардейских прапорщиков, куда Лермонтов
был зачислен 14 ноября 1832 года, ввела его в совершенно новую среду.
Это была сплоченная казарменным братством мужская компания, в которой Лермонтов
стал одним из заводил. Он добился привилегий — жил преимущественно не в полку, а
на частной квартире у бабушки, которую упросил переехать в Петербург. В то
же время, желая избавиться от остатков женского воспитания, Лермонтов стал усиленно
культивировать в себе «мужские качества»: занялся конной выездкой, научился мастерски
сражаться на саблях, завел курительную трубку и не пропускал ни одного из казарменных
кутежей. Художественное дарование его приняло иное направление: в Школе имели большой
успех его юнкерские стихи в духе понятной в этой среде барковщины:
«Гошпиталь», «К Тингаузену»,
«Петергофские праздники», «Уланша». Все это никак не могло
быть опубликовано и находило приют лишь в рукописном журнале юнкеров «Школьная заря».
В это же время Лермонтов стал появляться на балах,
где искал дамского общества. По свидетельству многих, был он далеко не красавец.
«С его… желанием везде и во всем первенствовать и быть замеченным, не думаю, чтобы
он хладнокровно смотрел на этот небольшой свой недостаток», — отмечал соученик по
юнкерской школе Александр Меринский. Но Михаил Юрьевич
поставил перед собою цель добиться внимания «силою своих речей» и дал волю злому
языку, оттачивая искусство каламбура и остроты. Тактика была успешной. Постепенно
в салонах северной столицы за ним прочно закрепилась роль отвязного
повесы и острослова.
С внешней точки зрения, это была деградация: Лермонтов
принял правила игры того общества, в которое хотел вписаться. С его же точки зрения
— то была победа: в утрированной, отшлифованной до блеска издевательской форме он
предлагал светской культуре ее собственный язык общения, доводя его до логического
предела — игрового эпатажа.
Но под мишурной оболочкой скрывалась иная жизнь:
в альбомы светских красавиц он десятками писал лишь колкие эпиграммы; для души же
оставались письма друзьям, оставшимся в Москве, тайные от товарищей по юнкерской
школе литературные занятия — чтение и записи в заветную тетрадь: «Парус», «Измаил-бей»,
новая редакция «Демона». И необычное признание в одном из писем: «Единственно, что
придает мне сил, — это мысль, что через год я офицер».
Наконец свершилось и это: 22 ноября 1834 года
Высочайшим приказом Лермонтов произведен по экзамену из юнкеров в корнеты лейб-гвардии
гусарского полка.
Надев офицерский мундир,
он сей же час едет покрасоваться на бал, где по случайности встречает давнюю знакомую
— Екатерину Сушкову. Но Лермонтов — уже не тот желторотый влюбленный, которого некогда
легкомысленно отвергли. Теперь он вооружен для взятия реванша. Знаменитая история
с Сушковой — это хорошо поставленный жестокий спектакль с лихо закрученной интригой.
Узнав, что Сушковой сделано предложение, Лермонтову удается свадьбу расстроить,
притворяясь пылко влюбленным. Когда же Мишель добивается взаимности и от него тоже
ждут предложения, он от имени анонимного доброжелателя пишет «даме сердца» письмо,
в котором сообщает, что все это лишь игра. Подделку легко раскрывают, ибо она написана
всем известным почерком, однако Лермонтову этого и надо: он является на «серьезный
разговор» и холодно подтверждает, что — не любит и никогда не любил Екатерину. Именно
на такой эффектный финал и был весь расчет: месть удалась.
Весьма сомнительная история лишь упрочила авторитет:
кроме семейства Сушковой от дома никто ему не отказал. Он продолжал вращаться в
обществе, деля время между казармой и балами, дружескими кутежами и светскими развлечениями.
В полку вовсю процветают карточные игры, попойки
с девицами и с цыганами, и самый усердный почитатель всех этих увеселений — Лермонтов.
Такая жизнь требовала немалых средств. Друзья, знающие о литературных занятиях Лермонтова,
предлагают ему продавать свои стихи, печатать их, но он легкомысленно отделывается
цитатой из Гете:
Das Lied, das
aus der Kehle
dringt,
Ist Lohn, der reichlig lohnet.
(Я вольной птицею пою,
И звуки мне отрада!
Пер. Аполлона Григорьева).
В материальном отношении Лермонтов был крайне
беспечен, целиком полагаясь на бабушку, и Арсеньева весною 1835 года отправляется
в Тарханы, дабы изыскать необходимые средства для любимого внука. Это первая серьезная
разлука, «удалой гусар» в ужасе: «Не могу… выразить, как огорчил меня отъезд бабушки.
Перспектива остаться в первый раз в жизни совершенно одному — меня пугает».
В феврале 1837 года, после гибели Пушкина,
разворачивается «дело о недозволительных стихах», Лермонтов попадает под Высочайший
указ, его переводят из гвардии в Нижегородский драгунский полк, расквартированный
на Кавказе. Несчастная бабушка пробует использовать все свои связи, чтобы добиться
хотя бы отсрочки, но ничего нельзя поделать: 19 марта Лермонтов отбывает к
месту назначения.
В апреле он уже в Ставрополе. Простудившись в
дороге, Михаил Юрьевич пишет рапорт о болезни, в результате его переводят в Пятигорский
военный госпиталь для лечения ревматизма минеральными водами. По выздоровлении ему
предписано отправиться в осеннюю экспедицию против черкесов.
В Пятигорске Лермонтов живет отнюдь не анахоретом.
Он принимает участие во всех пикниках и праздниках. Здесь же поэт познакомился с
Виссарионом Белинским. Встреча произвела на обоих самое
нелестное впечатление. Лермонтов, как обычно при встрече с незнакомым человеком,
до упада острил; Белинский же, склонный к серьезным разговорам и не терпевший пустословия,
горячился и злился. Расстались холодно. Лермонтов утвердился во мнении, что критик
— «это недоучившийся фанфарон», а Белинский позже написал
тому, кто решил познакомить их: «Пожалуйста, не пускай к себе таких пошляков, как Лермонтов».
Наконец поэт прибывает в Грузию, но осенняя экспедиция
отложена, и вся служба свелась к бесконечным передвижениям по казенным надобностям,
где только пару раз довелось отстреливаться от случайных разбойников. Эти бродяги,
оказывается, нравятся ему своей свободой, он начинает учиться татарскому (азербайджанскому),
«который необходим в Азии, как французский в Европе», и планирует когда-нибудь ехать
в Мекку, в Хиву, Персию. Но благодаря бабушкину заступничеству его переводят в Россию,
направляют в Гродненский полк. Поэтический итог ссылки 1837 года: «Ветка Палестины»,
«Узник» (следы «внезапного вдохновения» в самые первые дни опалы), «Песня про купца Калашникова…» (написанная «от скуки» во время
болезни), «Кинжал», «Гляжу на будущность с боязнью…» и еще около десяти других,
столь же первоклассных лирических стихотворений.
Новый, 1838 год Лермонтов встречает уже
в России. 3 января 1838-го он прибывает в Москву, во второй половине января
— уже в Новгороде, где поселяется в доме для холостых офицеров, а в середине мая
поэт окончательно прощен и получает право вернуться в Санкт-Петербург. Все отмечают,
что он возмужал, стал более сдержан. Сам же он обнаруживает в свете «пропасть сплетен»
о себе и докучливое внимание. «Целый месяц я был в моде, меня разрывали на части… Весь этот свет, который я оскорблял в своих стихах, с наслаждением
окружает меня лестью…».
Лермонтов все более и более мечтает об отставке,
чтобы заняться литературой. В это время он сближается с семейством Карамзиных,
и они всячески поощряют его. Он знакомится с Жуковским и передает ему «Тамбовскую
казначейшу», получив в обмен «Ундину» c дарственной надписью.
Андрей Краевский печатает в «Отечественных записках» «Думу», «Поэта»,
«Русалку», там же, на подходе, — переводы из Байрона, «Бэла», другие части «Героя
нашего времени» и многое другое. Кажется, будто Лермонтов стремится наверстать
время, потраченное на пустую жизнь, и буквально исторгает
из себя всё, что долгие годы так и просилось с пера.
Граф Владимир Соллогуб по заказу Императорского
двора пишет пасквиль на Лермонтова — в повести «Большой свет» выводит его под именем
«маленького корнета» Мишеля Леонина, стремящегося проникнуть
в высшее общество. Лермонтов предпочитает «не заметить» этот эпизод. Его заботы
другого порядка: он крайне избирателен к печати, отдавая
ей лишь «самое безукоризненное». Он безжалостно выбрасывает в мусор тетрадку своих
детских опытов; кузен Шан-Гирей весьма осуждал публикацию
этих незрелых стихов Лермонтова после его гибели (их собрали-таки из копий в альбомах
и письмах).
Самый загадочный эпизод в жизни Лермонтова — его
участие в «Кружке шестнадцати». О членах и деятельности этого таинственного аристократического
клуба не осталось почти никаких свидетельств. Лишь по смерти некоторых из них самые
общие сведения появились за границей в мемуарах одного из участников — поляка Ксаверия Браницкого: «В 1839 г.
в Петербурге существовало общество молодых людей, которое называли, по числу его
членов, кружком шестнадцати… Каждую ночь, возвращаясь из
театра или бала, они собирались то у одного, то у другого. Там, после скромного
ужина, куря свои сигары, они рассказывали друг другу о событиях дня, болтали обо
всем и всё обсуждали с полнейшею непринужденностью и свободою, как будто бы III
отделения собственной Его Императорского величества канцелярии вовсе и не существовало…».
Известно, что, помимо самого Браницкого, в кружок входили Лермонтов и его кузен Монго-Столыпин, дипломат и иезуит Иван Гагарин, морской офицер
барон Фредерикс, кавалергард Жерве
и, возможно, Александр Васильчиков. Предполагают, что участники кружка обсуждали
вопросы свободомыслия и исторического пути России; возможно, что под влиянием этих
разговоров Лермонтов и написал «Фаталиста», а позднее — стихотворения «Родина» и
«Спор». Отголосок подобных мыслей можно услышать и в знаменитом высказывании Лермонтова
о России: «Хуже всего не то, что некоторые люди терпеливо страдают, а то, что огромное
большинство страдает, не сознавая этого» (опубликовано в мемуарах Юрия Самарина).
Это — глубинный уровень ментальности поэта, которая выходит на поверхность чрезвычайно
редко и охраняется особенно тщательно. Замкú двойные
— и от уха третьего охранного отделения, и от насмешников. Лермонтов стыдится своей
сострадательности.
Неудовлетворенность увеличивалась невозможностью
свободно проявлять свои умонастроения. Но она должна была найти выход. 16 февраля
1840 года на балу у Лавалей Лермонтов ссорится с
атташе французского посольства Эрнестом Барантом. Дело
кончается дуэлью. Трудно сказать, что послужило внешним поводом: дама либо нелестное
высказывание француза, затрагивающее честь русских. Слухов было много. Дрались на
саблях, Лермонтов получил легкую рану, после чего перешли на пистолеты: Лермонтов
выстрелил в воздух, Барант промахнулся. На том и разошлись.
Дело долго не получало огласки, пока какая-то из светских
дам не проболталась «в очень высоком месте», в результате на Страстной неделе Лермонтов
был заключен под арест. Узнав об этом, Елизавету Алексеевну разбил паралич, однако
бабушка просит в письмах («чтобы Мише было не так скучно») обеспечить вход к арестанту
для друзей и знакомых в «ордонанс-хауз».
Место это вошло в анналы истории тем, что именно
в каземате произошла вторая встреча поэта с Белинским, с которой критик ушел глубоко
потрясенным: «В первый раз я видел этого человека настоящим человеком!!. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном,
охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство
того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: “дай Бог!”… В словах его
было столько истины, глубины и простоты!.. А ведь чудак! Он, я думаю, раскаивается,
что допустил себя хотя на минуту быть самим собою».
Между тем состоялся суд. Хотя дуэль закончилась
без потерь, сам факт ее проведения и утаивания повлек суровое наказание: 13 апреля
1840 г. Лермонтова — он уже поручик — переводят в Тенгинский
пехотный полк на Кавказ.
Начинается долгий и мучительный отъезд. Он прощается
с безутешной бабушкой (больше они не увидятся) и едет через Москву, где останавливается
на несколько дней и принимает участие в вечере, на котором чествуют Гоголя. Лермонтов
читает на вечере отрывок из поэмы «Мцыри». Суждения Гоголя, как всегда, безжалостно
точны и пророчески: «Лермонтов-прозаик будет выше Лермонтова-стихотворца».
10 июня он прибывает на Кавказ, его прикомандировывают
к отряду артиллерии генерал-лейтенанта Галафеева. Как
разительно отличается этот приезд от предыдущего! Ни развлечений, ни безделья: почти
сходу он участвует в походе из крепости Грозной в Малую Чечню, где ведутся перестрелки,
где русские отряды сжигают деревни и истребляют близлежащие засеянные поля. 11 июля
он принимает участие в битве при реке Валерик. Итоги его
описаны в журнале военных действий: «Чеченцы в сем деле оставили на месте боя до
150 тел и множество оружия всякого рода. Потеря с нашей стороны в этот день
состояла из убитых 6-ти обер-офицеров, 63 нижних чинов…».
Впервые Лермонтов видит массовую гибель людей
и пишет стихотворение «Валерик»:
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?»
В конце июля солдатам дают кратковременный отпуск.
Лермонтов немедля отправляет письмо бабушке с просьбой прислать книг: полное собрание
сочинений Жуковского и полного Шекспира на английском языке. Бог знает, какие планы
зародились у него в голове: биографам Лермонтова об этом ничего не известно. Зато
много лет спустя появляются дневники французской писательницы-авантюристки Адель
Омер де Гелль, которая претендует
на роль «последней любви» Лермонтова. В дневниках красочно был описан их бурный
роман: «Мы полюбили друг друга в Пятигорске. Он [Лермонтов] меня очень мучил… Он сблизился со мною за четыре дня до моего отъезда… и
бросил меня из-за старой рыжей франтихи…». Эту мелодраму позднее разоблачили как
мистификацию переводчика, который стилизовал всю историю под сюжет из «Княгини Лиговской».
В сентябре 1840-го вновь начинаются сражения.
Лермонтову подчиняют отряд в сто казаков, которыми он удачно командует, устраивая
вылазки против горцев: «Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который
привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не
показались приторными». Храбрость Лермонтова в осенних походах была отмечена в рапорте
начальства, и в декабре месяце ему разрешают отпуск, и поэт едет в Петербург.
Он возвращается с Кавказа с новыми мыслями о России:
«Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. Зачем нам все тянуться за Европою и за французским? Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось
проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов
и для нас еще малопонятны…». Эти мысли не вполне согласны с формирующимся мнением,
в России как раз начали зарождаться первые объединения будущих «славянофилов» и
«западников», которые ищут скорее точек расхождения, жаждут боев, а не проникновения
в смыслы друг друга.
В то время как интеллектуалы стараются вовлечь
Лермонтова в свои объединения; светское общество стремится зазвать к себе «знаменитость»,
двери всех салонов открыты для него. В начале февраля Михаил Юрьевич появляется
на балу у графини Воронцовой-Дашковой; но вдруг — ушат холодной воды: ему объявляют,
«что он уволен в отпуск лишь для свидания с “бабушкой”, и что в его положении неприлично
разъезжать по праздникам, особенно когда на них бывает Двор».
Но вот высшая несправедливость: бабушка, жаждущая
повидаться с внуком, из-за распутицы не может добраться до Петербурга. В ожидании
ее приезда, Лермонтов покупает множество книг. Среди авторов — Лафатер и Галь: его новое увлечение — френология. Завязались
и новые знакомства, среди прочих — с поэтессой графиней Евдокией Ростопчиной. Он, как кажется, ведет себя осторожно и вроде бы
даже остепенился. Но это уже не имеет значения, ибо Двор помнит его; «непозволительные
стихи», Двор раздражен растущей славой поэта, и самим его присутствием в Петербурге.
Внезапно терпению приходит конец, Лермонтову предписано в 48 часов покинуть столицу и срочно отбыть в полк.
У Ростопчиной состоялся
прощальный ужин. Лермонтов в отчаяньи: о желанной отставке
и речи нет; встреча с Елизаветой Алексеевной Арсеньевой так и не состоялась; он
только и может что написать: «Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и уверены,
что Бог вознаградит Вас за все печали».
23 мая в сопровождении кузена Столыпина
поэт прибывает на Кавказ. По предписанию ему надлежало ехать прямо в армию, но по
какому-то необъяснимому наитию его тянет в Пятигорск. Ничто не препятствует ему
в этом выборе: Столыпин легко соглашается свернуть с пути, пятигорское начальство
выписывает «липовую» справку о болезни, разрешающую находиться на водах «вплоть
до излечения». Молодые люди нанимают дом, где Лермонтов и проведет последние два
месяца своей жизни и напишет последние — самые лучшие свои стихи, одно из которых
— «Сон» — самое загадочное: это предсказание собственной смерти.
Мысль об этом одолевала поэта с самого момента
отъезда из Петербурга, тому есть десятки свидетелей. Все это время он как бы уже
и не жил, а парил над миром, был по ту сторону бытия и смотрел оттуда на себя —
еще живущего. Это был сильный зов смерти, которому и хотелось, и не хотелось сопротивляться.
Хотелось — ибо он почти нащупал способ, приемлемый для жизни, но то была бы жизнь
без соли, жизнь, купленная ценою ответственности, то есть несвободы. Не хотелось
— ибо маска приросла и принудительная «свобода» игры с жизнью все еще влекла своей
мнимой непредопределенностью. Оба выхода не предлагали
ничего, кроме «гибели всерьез». Понимание вело не к резиньяции, но к холодному отчаянию.
События разворачивались стремительно. Рядом с
компанией Лермонтова селится бывший однокашник по Школе прапорщиков Николай Мартынов.
Он не друг, так… приятель, небольшого ума и с претензией на «оригинальность». Лермонтова,
всегда чуткого к фальши, это бесит, и он принимается методически изводить несчастного.
Мартынов долго терпит, но в конце концов тот шлет вызов
оскорбителю. Их пытаются примирить, однако происходит это довольно неловко. Дуэль
назначают у подножия Машука на пистолетах.
Гордыня обоих уже «зашкаливает» — и это не дозволяет
просить друг у друга прощения. Каковы же будут действия?
Оскорбитель — стреляет в воздух. Оскорбленный же — целится в сердце. И попадает…
…В описи имущества, оставшегося
после убитого на дуэли Тенгинского пехотного полка поручика
Михаила Лермонтова среди прочего числятся:
«Образ маленькой Св. Архистратиха
Михаила в Серебрянной вызолоченной рызе.
Образ не большой Св. Иоанна Воина в Серебрянной вызолоченной рызе.
Таковый же побольше Св. Николая Чудотворца в Серебрянной рызе с вызолоченным венцом.
Образ Маленькой.
Крест маленькой Серебрянный
вызолоченный с мощами.
Собственных сочинений покойного на разных ласкуточках бумаги кусков — 7».
* * *
Михаил Юрьевич Лермонтов принадлежит к тем натурам,
жизнь которых тесно связана с творчеством. Это ощущает любой исследователь, потому
так часты попытки вывести непосредственно из биографии поэта темы, мотивы, а то
и прямо сюжеты его произведений. При всей оправданности такого подхода он порой
дает парадоксальный эффект. Те, кто видит в Лермонтове лишь «пресыщенного
жизнью аристократа, разъедаемого рефлексией», заходят в тупик при объяснении «Ангела»,
«Молитвы», «Песни про… удалого купца Калашникова» и т. п. Поборники «почвеннических»
и «религиозных» тенденций в его творчестве выводят на передний план «Молитву», «Когда
волнуется желтеющая нива….», «Бородино» и полностью отвергают как скверное или неудачное
«Демона», «Маскарад» и «Героя нашего времени».
Связь между менталитетом, психологией и жизнью
Лермонтова, с одной стороны, и его произведениями — с другой, безусловно, есть,
но она совершенно особого порядка.
Лермонтов был в равной степени наделен волевым
началом, неординарным интеллектом и воображением. Всё это — качества врожденные
и, при отсутствии мудрого наставничества со стороны, взрывоопасные.
Волюнтаризм проявился в нем очень рано и на первых
этапах жизни получил сильную подпитку вседозволенности. Но чем более культивировалась
и поддерживалась тепличная атмосфера любви и обожания Мишеля в детстве, тем неизбежнее
его должен был настигнуть момент кризиса при столкновении с реальной жизнью. Уже
в Московском благородном пансионе Лермонтов встретил глухое сопротивление со стороны
«внешнего социума». Несмотря на все таланты, оценивали его как «среднего ученика»,
ничем не выделявшегося из общей массы, а стихотворные опыты юного Лермонтова в кружке
Семена Раича были приняты за обычные ученические экзерсисы. Это была отрезвляющая
ситуация, надо было что-то срочно делать.
Мишель выбрал, как умел: отсек
от себя всю внешнюю критику и стал «запойным» книгочеем. Мир художественного вымысла
как опора одинокого «я» — общее место романтической личности, с которой Лермонтов
в этот период идентифицирует себя. «Кто несчастлив в сегодняшнем мире, — писал еще
Новалис, — кто не находит того, что ищет, пусть уйдет в мир книг и искусства.., пусть живет в этой гонимой церкви лучшего мира. Возлюбленную
и друга, Отечество и Бога обретет он в них».
Книжное самообразование повлияло
не только на формирование мировоззрения Лермонтова, но и на развитие его поэтического
дара: природное эстетическое чутье выводит поэта на глубины, где он улавливает самую
сущность искусства, его миметическую, подражательную природу.
Художественный мир не возникает из пустоты, он
всегда чему-то уподобляется, что-то отражает и преображает. В силу этого у
художественного подражания есть две стороны: собственно уподобление, которое
обусловливает плодотворное «вживание» в образы, и пейоративный остаток — сознательное
лицемерие, разыгрывание, создание обмана — несуществующей реальности.
Оба эти свойства миметического
искусства Лермонтов, безусловно, сознает и искусно использует не только в творчестве,
но и во внешнем мире. Это, вероятно, самый кардинальный выбор в его жизни, поскольку
он находит для себя возможность овладеть не только искусством, но и жизнью. Отсюда
вырастают его первые каламбуры, полные язвительной насмешки. Написав искреннего
«Нищего», Михаил не добился от первой возлюбленной взаимности («согласитесь, что
и вы и стихи ваши еще в совершенном младенчестве», — только и сказала ему Сушкова),
но покорил множество барышень едкими и остроумными мадригалами. Он культивирует
этот кокетливый салонный жанр и достигает в нем истинных высот.
Но были и другие стихи, которые он хранил исключительно
для себя. Глубоко чуждый всякой позы, Лермонтов долгое время не помышлял об известности
и славе стихотворца и вовсе не стремился публиковать свои произведения: он оттачивал
свое орало в тайной лаборатории, ибо действовать предстояло не на целине, а на уже
густо засеянном поле. Прежде чем на его участке вырастут цветы несравненной красоты,
еще предстоит выполоть немало сорняков.
Лермонтов начинает «полоть» и «сажать свои цветы»
в полном одиночестве, фактически без систематического образования. Он не вхож в
интеллектуальные кружки: всё, что связывает его с ментальными брожениями эпохи,
это чтение журнальной периодики, недолгие поэтические упражнения в группе поэта-переводчика
Раича, эпизодические контакты со студентами Московского университета. Все остальное
— интенсивная индивидуальная работа и поэтический дар.
Вся ранняя лирика Лермонтова — абсолютно и сознательно
подражательна. Как много чужих голосов звучит в это время
в его стихах: это и знаменитые мотивы «одинокого челнока, мчащегося по воле волн»,
«листка, оторвавшегося от родимой ветки», «одинокого дерева», «узника, пребывающего
в темнице и страстно стремящегося на волю», — все это расхожие штампы столь милой
его сердцу романтической литературы, бытовавшие в николаевскую эпоху в тысячах экземпляров,
а порою уже и приевшиеся. Многие почитатели его таланта восхищаются стихотворением
«Когда волнуется желтеющая нива…», но стоит помнить, что это совершенное по своей художественной формой произведение
— не более чем парафраз столь же знаменитого стихотворения Ламартина
«Крик души» («Le cri de l’âme»).
Лермонтов перебирает, перелагает и присваивает
не только образы, мотивы и сюжеты, он упражняется в разных стилях, он выбирает наиболее
понравившиеся у других выражения и целые фразы, а затем беззастенчиво присваивает
их себе, вставляя в собственные сочинения, шлифует, оттачивает отдельные мысли до
уровня афоризмов. Он не стремится экспериментировать со стихотворными размерами
— берет то, что уже разработано до него, и использует, смешивая меж собою. Свобода
жонглирования формами, игровая функция — вот что прежде
всего ценит он в этом увлекательном занятии.
Поэтическая продуктивность Лермонтова в этот период
поразительна: за годы «ученичества» он буквально переписывает, переигрывает все
доступные ему формы русской поэзии. Когда он все это успевал, остается загадкой.
Ведь его почти никто не видел пишущим: на глазах были бесконечные проделки шалуна,
розыгрыши, светские развлечения и скандалы. Но остается фактом, что «между делом»
с 1828 по 1835 год Лермонтов создал более трехсот произведений, которые
составляют три четверти его поэтического наследия.
К этому наследию относятся неоднозначно. В первую
очередь — именно за ту самую всеядность. Ее называют то благородным словом «протеизм», то «отсутствием собственного стиля». Степан Шевырев слышит в лермонтовской поэзии
«звуки то Жуковского, то Пушкина, то Кирши Данилова, то
Бенедиктова.., иногда мелькают
обороты Баратынского, Дениса Давыдова,.. — и сквозь все это постороннее влияние
трудно нам доискаться того, что, собственно, принадлежит новому поэту». А Борис
Садовской заявляет не чинясь: «Полное собрание его стихотворений являет собою огромную
груду черновиков».
С этим, конечно, трудно не согласиться, если забыть
о том, что эти «черновики» для полного собрания сочинений вовсе и не предназначались.
В наследии Лермонтова действительно содержится много подготовительных материалов,
но есть и то «безупречное», что он счел возможным опубликовать в своем единственном
изданном при жизни сборнике.
Если обратить внимание именно на эти произведения,
то увидим среди них истинные шедевры. Да, Лермонтов не изобрел ничего нового в русском
стихе, он не реформировал его, но, оставаясь в рамках существующих форм,
существенно их деформировал. Ведь особое ощущение канона как рамок и правил,
в которые замкнут каждый жанр, — это не всегда признак дурной литературы. Бывали
эпохи, когда в строгом следовании канонам виделся особый шик, поэтическое мастерство:
таково творчество великих виртуозов слова — трубадуров, вагантов, миннезингеров,
давших изумительные по своей поэтической изощренности образцы. Лермонтов, порою
подчеркнуто утрировавший в своем поведении оригинальность, вовсе не стремился к
ней в поэтическом творчестве. Он брал готовые формы, чтобы выполнить куда более
сложную задачу: оживить таящийся в них смысл, отложенный десятилетиями, а то и столетиями,
напитавший их скрытыми силами, которые дано раскрыть только мастеру. Он делал это,
отнюдь не уничтожая форму, а напрягая ее изнутри, заполнял
старые мехи молодым терпким напитком, который вбирал в себя весь накопившийся аромат
древних сосудов.
Два личностных пафоса, равно отражавших его внутренний
мир, наполняли эти сосуды: меланхолия и инвектива. Один пафос шел от элегии, другой
— от оды. Один отзывался тихими переливами флейты, другой вибрировал барабанным
боем. В одном звучала печаль, в другом прорывался гневный протест, а порою
звучал и сарказм. И самым необычным было то, что он умел органично сливать эти разнонаправленные
голоса, облекая их в слово необычайно простое и прозрачное. Тогда
рождались «Молитва», «Дума», «Мцыри», «Пророк», «Парус», «Три пальмы», «Выхожу один
я на дорогу…».
Но, делая все это, Лермонтов вовсе не «забывался»,
не пленялся своими стихами и своими поэтическими «находками». «Когда на меня находит
дурь любоваться собственными мыслями, я делаю над собою
усилие, чтобы припомнить, где я читал их», — говорил он не только о своих умонастроениях,
но и о стихах. Он постоянно помнил о том, что создавал иллюзии, и ироническая дистанция
уберегала его от самодовольства и односторонности. Лермонтов изменял этому правилу
крайне редко: это случилось, когда он писал «Смерть Поэта» и когда мучился над драмой
«Маскарад». Два эти произведения, которые знает каждый
русский школьник, ибо они вошли во все учебники, — его самые большие художественные
неудачи.
Стихотворение «Смерть Поэта» было написано залпом
и отражало искреннее чувство: превыше всего Лермонтов ценил в русской литературе
поэзию своего старшего современника — Пушкина, произведения которого являлись для
него творческим эталоном. Он воспринял его убийство на дуэли как личную утрату,
это было спонтанное чувство, которое тотчас же вылилось в стихотворение — но как
раз вот этого и не должно быть в «искусстве». Аффект искренности убирает ту многозначность,
которой так дорожит иллюзия, стирает грани между искусством и жизнью, превращает
эмоцию в голый вопль негодования или страсти. В такие минуты
мир четко делится на своих и чужих, на белое и черное, и тогда на свет являются
слова абсолютно спонтанные и однозначные — языковые клише, все, что является в готовом
виде. «Смерть Поэта» я считаю именно таким произведением.
Вторым неудачным опытом была драма «Маскарад»,
которую Лермонтов несколько раз перерабатывал, но так и не довел до желаемого совершенства.
Талант его был преимущественно лирического склада. Ему не удавались коллизии, необходимые
для развития пьесы. В «Маскараде» прописаны только монологи Арбенина, они-то и заполняют все действие, превращаясь в давящую
силу, от этого вся интрига становится сухой и абстрактной, «неправдоподобной». Он
потерял свои главные козыри — легкость и иронический взгляд со стороны, вот почему
пьеса не удалась.
Однако была у Лермонтова одна тема, к которой
он отнесся всерьез и при этом сумел выразить ее адекватными художественными средствами.
Она явилась ему довольно рано, еще в ученический период, и превратилась в доминанту
его творчества на очень долгий период. Это была художественная проекция того чувства,
которое он уже выявил в себе: соблазнение словом, овладение миром с помощью «неистинных
речей». Обман представал здесь в облике Демона-искусителя, древнего архетипа культуры,
восходящего к библейской легенде.
Первую редакцию поэмы «Демон» Лермонтов написал
еще в 1829 году. Тогда он, экспериментируя с русским стихом, стремился расширить
его за счет иностранных влияний, и уже как поэт, а не просто мальчик, учивший английский
язык по первоисточнику, обратился к фигуре Байрона. Творчество этого поэта открылось
ему поистине «землёй обетованной». Русский романтизм, по сути, был ослабленным вариантом
романтизма европейского, импортным продуктом, он не имел той первозданной силы,
какой обладал в Германии, Франции и Англии. Но языки Франции и Германии были Лермонтову
родными, привычными и не могли дать того впечатления, которое произвел Байрон —
с его британским сплином, необузданностью нрава, свободолюбивым протестом и самобытным
английским поэтическим стилем, столь отличавшимся от русской просодии. Он усвоил
байроническую позу, присвоил мотивы его лирики, но главное — нашел столь желанный
для себя образ героя.
Демон пленил его идеей соблазна и скандала (искушения
и протеста), которую Лермонтов воспринял через байроновского
«Дон Жуана» и «Каина». Он создал восемь вариантов поэмы, в каждом из которых по-новому
обыгрывал все возможности этого емкого образа. Последовательно проявлялся в нем
демон-бунтарь, демон-мститель, скучающий демон, а под конец и демон-богоборец. Помимо
поэм, тема демонизма проникла и в иные жанровые формы, которые использовал Лермонтов:
в роман «Вадим», драму «Маскарад», следы ее видны даже в «Песне
про купца Калашникова». Ритмико-интонационная сила монологов беса превращалась
в гипноз, постоянно множащиеся лики его грозили заполнить все поэтическое пространство.
Это было настоящее наваждение. Тем самым свобода, которую поэт ценил выше всего,
подверглась угрозе. Лермонтов отдавал себе в этом отчет и положил предел: как он
выразился, «отделался от Демона стихами». Однако, как мы полагаем, это было не совсем
верно, окончательный расчет состоялся не в поэзии, а в прозе — в «Герое нашего времени».
Переход Лермонтова к прозе был неизбежен по той
же причине, что и ранее к драматургии. Попробовав себя во всех возможных формах
поэзии и исчерпав их, он переходит к освоению новых жанров. Первыми опытами стали
роман «Вадим» и повесть «Княгиня Лиговская». Оба произведения были забракованы самим
автором и остались неоконченными: Лермонтову не удавался сюжет. Но все чудесным
образом получилось, когда родилась идея «Героя нашего времени».
По своему жанру «Герой нашего времени» — синтетическое
повествование: оно состоит из пяти самостоятельных «произведений», связанных вместе
одним героем — Печориным. Обращаясь к ним по отдельности, читатель последовательно
оказывается во власти законов построения разных жанровых форм: романтической повести,
светской повести, путевого очерка, исповеди, и каждая из них рисует характер героя
по-разному. В «Бэле» — это таинственный и притягательный герой-соблазнитель,
Дон Жуан, добивающийся любви «дикарки», и бросающий ее после того, как пресытился
ее чувством. В «Максиме Максимыче» — бездушный герой-одиночка,
пренебрегающий человеческими привязанностями. В «Тамани» — иронизирующий над
собой герой, попавший в комическую ситуацию с «наивными»
контрабандистами, завлекшими его в ловушку. В «Княжне Мери» — герой-мститель,
от нечего делать завлекающий девушку в сети и убивающий на дуэли ее воздыхателя,
когда тот вознамерился посмеяться над ним. В «Фаталисте» — герой-философ,
рассуждающий о предопределении и экспериментирующий с ним. В каждом повествовании
обнажается какая-то одна черта Печорина, а все вместе они призваны создать единый
образ «героя нашего времени», одновременно притягательный и отталкивающий. Хронология
не соблюдена, прослеживается лишь связь ракурсов: героя сначала описывает свидетель
— Максим Максимыч, затем от лица автора повествования;
далее следуют «страницы Печорина». Таким образом, герой предстает пред читателем
не только в разных ролях, но и на пересечении точек зрения разных повествовательных
дискурсов. Как следует относиться к столь сложно построенному
и принципиально неоднозначному произведению, какой в нем заложен смысл, должен понять
и отыскать читатель, автор же повествования ограничивается лишь намеком, что на
примере своего героя указал отразившуюся в нем «болезнь века», а ее лечение — и
тем самым и толкование романа — не его забота.
Такая принципиальная и специально организованная
многозначность — главный творческий успех Лермонтова. Читатель, не знакомый с его
ранним творчеством, или читатель, занятый решением собственных проблем либо проблем
своей эпохи, действительно станет искать в романе самые разные смыслы (их и ищут
до сих пор). Но для самого Лермонтова это продолжение и окончательное завершение
столь долго мучившей его темы Демона, проблемы соблазна искусства, завершение собственной
игры с навязчивым образом обольстительного зла.
Печорин
— это доведенный до своего логического конца портрет индивида, эстетизированного романтической литературой. Индивид этот изначально
отягчен знанием о неистинности мира — и на этом основании противопоставляет себя
ему. Он знает о своей особенности, о своей силе и притягательности и любуется ею.
Он использует других людей лишь как средство, дабы доставить себе удовольствие или
развлечение. Он никого не любит, ибо ничем не жертвует для других. И это погружает
его в скуку. Причина в том, что он не видит мира, а видит лишь себя, отраженного
в тысяче зеркал. В сущности, он скучает оттого, что сам себе давно наскучил.
Последнее средство — поговорить наедине с собою о самом же себе: вот рефлексия,
которая постоянно занимает его. Сколько ценных и беспощадных наблюдений над собой
он делает, сколь мучительными должны показаться его страдания со стороны. Но ведь
и это способно вызвать наконец зевоту: недаром он бросает
свои записи, нисколько не заботясь об их дальнейшей участи. Пустота — вот тот замкнутый
круг, в котором вечно обречены вертеться и Демон, и Печорин,
и всякий романтический герой, погруженный лишь в себя самого. Признание личностных
качеств в ком-то другом, и тем самым выйти в мир — сама сущность романтизма против
этого.
Этот безрадостный финал героя и его исчерпанность
неоднократно подчеркиваются Лермонтовым и даже утрируются. Печорин — уже не герой,
а пародия, карикатура на героя. Это почувствовал самый первый критик романа — Степан
Бурачок («все герои и героини без исключения… решительно все несносны, потому что
поддельны, утрированны…»), но принял за чистую монету дикий и низкий вкус современной
литературы. Однако не столь прост был Лермонтов. В самом деле, не стоит наивно
доверяться даже «прямому» повествованию от первого лица — «журналу Печорина». Ведь
уже сам жанр исповеди — хитрая литературная условность. Всякий дневник пишется вовсе
не для себя, а именно для того, кто будет его читать. Поэтому изображается в «журнале
Печорина» не искреннее свидетельство души героя, но образ себя самого, который
желательно донести до читателя этих признаний.
Весьма двусмыслен и знаменитый монолог Печорина
в «Бэле», где герой так описывает себя: «Да! такова была моя участь с самого детства.
Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали
— и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко
чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли; я стал злопамятен… Я был готов любить весь мир, — меня никто не
понял: и я выучился ненавидеть» и т. д. Обычно этот монолог трактуют как «исповедь
сына века», глубокий и трагический самоанализ «лишнего человека», обреченного на
бездействие и одиночество в суровом мире противостоящей ему действительности, загубившей
в нем все лучшее. Стоило бы заметить, однако, что произносит он эти речи перед несчастной
Бэлой с одной лишь целью — соблазнить ее, пытаясь привлечь к себе внимание и вызвать
сочувствие. Да и выстроен монолог слишком «красноречиво», с использованием множества
риторических фигур: все время за ним так и ощущается красующийся герой, пленяющий
речами внимающую ему публику. Столь же пафосный и неестественный тон находим мы
и в «интимном» дневнике, который кладет явный оттенок иронии на смысл излагаемых
в нем сентенций.
Знаменитая рефлексия Печорина — это рефлексия
романтического героя, рефлексия самолюбования и самооправдания. Ей противоположна
рефлексия экзистенциальная, когда перед личностью встает необходимость выбора, свершения
реального поступка, последствия которого — что бы ни было выбрано — равно трагичны.
В последние месяцы жизни в ситуации такого выбора
оказался и сам Лермонтов. Ему было не позволено все время нарушать
правила приличия постоянными провокациями — ни дерзкими инвективами против власти,
ни насмешками над отдельными людьми. Высшее общество применяло защиту, старалось
оградить себя от подобных проявлений, ограничить свободу поэта. Лермонтов наконец должен был либо принять общие правила, либо
уйти в изоляцию, что влекло за собою крах поэтической карьеры. И он мучительно искал
выход.
По одну сторону была свобода искусства, которой
он не мог пожертвовать ни при каких условиях. А по другую — волюнтаристская
свобода действующей личности и реальная разрушительная сила, которая создавала угрозу
и требовала узды хотя бы для того, чтобы уберечь свободу творческую.
Вся беда была в том, что обе эти свободы, выросшие
из одного источника, для Лермонтова были тесно связаны в единое целое. Разрезать
пуповину он никак не решался, не замечая, что одна из частей — его эмпирическое
«я» — давно утратила собственную волю, не подчинялась и влекла в бездну.
Лермонтов не принял никакого решения и тем самым
утратил возможность руководить собственной судьбой; по сути же обе свои свободы
отдал на волю провидения. И приговор не замедлил свершиться рукою Мартынова, который
вовсе не был обременен подобными проблемами. Мартынов был точный двойник пошляка-Грушницкого
(а в сущности — и самого ёрничавшего Лермонтова), которого
поэт столь долго воспитывал и лелеял в общении с окружающими.
То было насмешкой судьбы и истинной трагедией.
В искусстве Лермонтова первоначальный каламбур развился до символа и обернулся
плодотворной многозначностью, счастливо избегающей любой односторонности. В жизни
Лермонтова тот же каламбур превратился в приросшую маску — гримасу, в которой умерло
все, кроме язвительной усмешки. Поэт не выработал защиты от слепоты человеческой
эмоции. И Человек убил Великого поэта.
* * *
Так в чем же загадка Лермонтова?
Он не был ни ангелом, ни демоном. Он обладал тонким
умом, гениальными способностями, дурным характером. Человек очень нелегкой судьбы.
Направление его образа мыслей и художественной интуиции делало его «другим» и выводило
за рамки того времени, в которое он родился. Вот почему он оказался так созвучен
будущим поколениям. Поэт не давал ответов, но лишь ставил неудобные вопросы, и прежде
всего самому себе — высокая интеллектуальная привилегия, еще почти неведомая в России
середины XIX века. Лермонтов скрыл свое настоящее лицо и от современников, и от
потомков, не доверяя окружающему его миру, устроенному столь несправедливо. В издевку за это несовершенство он оставил в удел своим читателям
вечные поиски смысла, которые они раз за разом будут находить в его произведениях.
Себя же, связанного с людьми законами «неистинности», он честно заставил расплатиться
за эту греховную принадлежность своею раннею смертью и загубленным будущим.
Тем самым был принесен в жертву великий дар —
дар, который он в себе подозревал, но которого не смог уберечь.
В одном из самых ранних своих произведений — в
«Поэте» — юноша Лермонтов увидел в творчестве «огонь небесный» и почувствовал свое
призвание — овладеть этим огнем. И вовсе не Демон, который лишь завлек и заморочил,
а что-то иное манило поэта на этом пути всю его короткую жизнь. «Нет, я не Байрон…»,
— говорил он в поисках иных пределов. Отчизна его «нездешней души» представлялась
ему то загадочной Шотландией, о чем он поведал в «Желании»,
то «небом полуночи», где странствовал ангел с «младою душой», то прекрасными пейзажами
Кавказа, которыми полны его произведения.
Лермонтов часто называл свои художественные фантазии
снами, и они действительно были схожи со сновидениями не только своей многозначной,
но и пророческой сущностью: таково стихотворение «Сон» — тройное зеркало, отражающее
не только жизнь, но и ее потаенный смысл, открывающий путь вещему предсказанию.
Он, прекрасно владевший словом, так гордившийся
своей способностью мыслить, был безоружен пред необъятностью и принципиальной неизъяснимостью
того, что являлось его воображению, слабым подобием которого казались собственные
стихи. И тихо жаловался самому себе: «Нет звуков у людей, довольно сильных, чтоб
изобразить желание блаженства».
Нет, Лермонтов был не прав: его произведения доносили
«неизъяснимое», это чувствует каждый читатель его стихов. Вся трудность состоит
в том, что никакому объяснению их красота почти не поддается.
Можно бесконечно долго рассуждать о том, что в лучших своих
образцах искусство Лермонтова было глубоко символично, что оно открывало путь в
бессознательное, являя нам великие и вечные архетипы человеческой культуры. В этом много правды, однако
всего точнее будет согласиться с Хайдеггером, что любая интерпретация способна «уничтожить
тайну», но не «проникнуть в нее».
Тайна Лермонтова, его загадка состоят в том, что
поэт был «пастырем Сущего» и неведомыми ни для себя, ни для других путями сумел
донести до нас его сердцевину — «дыхание Бытия».
Примечания
1 Зоил —
ученик Сократа, известный своими нападками на поэзию Гомера. В переносном
смысле — придирчивый, несправедливый и язвительный критик (Прим. ред.).
© Текст: Екатерина Гениева