Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 44, 2016
ЧЕЛОВЕКОКИТ
1
Пока кит поднимается над равниной вод,
человек успевает сваи в него вогнать,
человеку кажется: он киту и отец, и мать.
Человек бросает семя и кормит род,
кит мальков впускает в бездонный рот.
Человек копье меняет на миномет,
кит — плывет.
Но потом кит уходит на глубину,
разрушая вмиг, что веками на тушке нес –
слишком горько и горячо от огня и слез.
Человек за него цепляется, голосит про свою вину,
про детей, жену,
жизнь — одну.
Кит в ответ ему:
Не сверну.
2
Разве дано человеку очутиться внутри у Бога,
управлять им, словно тряпичной куклой?
Ему можно лишь попросить немного
да род продолжить в лачуге утлой.
Человеку дано очутиться внутри кита,
провалиться пищей киту в желудок.
Человек не хочет — судьба не та,
человеку Бог подарил рассудок.
Человеку дано добыть китовый ус –
заточить гарпун и метнуть с размаху.
Только он бежит на берег — скалист и пуст.
У него два чувства: любви и страха.
3
Кит лежит у моря, и косточки побелели.
Тот, кто держит землю, он тоже смертен.
Кит уснул в волне, как в своей постели —
Без сетей, без ран, без иных отметин.
Человек заходит внутрь кита как в свою квартиру,
между ребер (слышишь: там бьется сердце).
Говорит: ты был для меня полмира,
на кого оставил, скажи на милость?
Помнишь, мы с тобой в обнимку плавали — брат и брат,
а младенцы качались в люльках и старились понемногу.
Как забыть твой хвост? Я растил там сад,
в том саду, болван, изувечил ногу…
Кит — молчит. Он — мертвый, к тому же — зверь.
Солнце слезы ловит бездонным веком,
будто Бог отчалил, забанив дверь.
Неужели это выбрано человеком?
* * *
– Как умеешь ты не бояться,
словно ластик гнуться и не ломаться?
Я лежу в песке,
соль веснушкою на виске,
поцелуй застыл на моем соске —
сладкий памятник злой тоске.
Я — пружина, всегда в броске.
Путь войны лишен и любви, и страха.
Посмотри — волна, в ее пенном рту,
позабыв небесную высоту,
как безумная бьется птаха.
Мама, мама, на дне морском,
в несуразный самый свернувшись ком,
моя женственность-тонкопряха,
жемчуга да шелковая рубаха.
Как умею я не бояться?
Помнишь, в детстве:
не бойся драться.
Подводная лодка
Андрею Волосу
I
– Ну, куда мы с этой подводной лодки? — говорит мужик, наливает водки.
– Жизнь как земля, — говорит, — разбита на сотки,
за сотками — околотки.
Иди, дружок, паши.
Сдюжишь — в шкуре лошади, сладишь — в тельце блохи иль вши.
Как напашешься от души — не скупись: птицам хлеба черного накроши.
Да ложись на печь. Нужно крепче спать, чтоб себя сберечь.
Ты свободы бойся — в ней кровь кипит и рябит в глазах от могильных плит.
Обжигает водка, затухает речь.
Если это лодка, — в ней должна быть течь.
Подхожу к окошку — там не конь, а кит –
лыбится, таращится, на меня глядит.
II
Вот девочка: кузнечика хоронит и ставит крест из тополиных веток.
Так смерть нас потихоньку привечает и знаки подает.
По сути, череда смертей — есть череда зарубок, меток.
Меж ними пчелы в ульи носят мед, меж ними дворник колет лед.
Меж ними юноша стоит под фонарем и думает: наверно, не придет.
А у нее сломалась молния, сапог отброшен и телефон разряжен.
Так смерть становится как будто ни при чем — прицел ее не важен.
Отринув мизерность планеты нашей, дети выводят буквы в классе.
Старуха орхидеи поливает и размышляет: есть ли жизнь на Марсе?
А вот скользит по склону лыжник — адреналин гуляет пьяницей по телу.
При чем тут дурочка с косой и в капюшоне? Ей до всего какое дело?
III
Как посмотришь вокруг — мир похож на полотна Магритта,
В небе — полдень, на улицах — полночь, безлюдье.
Будто ты под водой и собратья — мурена, ставрида
Ил со дна поднимают и потчуют мутью.
Выбегайте, матросы-подводники! — лодка пробита.
Нужно брать этот город с его санузлов.
Отфильтруйте планктон через пальцы, сквозь сети и сита
И несите на свалку богатый улов.
Бедная Лиза
Это бедная Лиза жжет и бросает спички за спину —
гори все огнем — ночью гори и днем.
Скачет огонь конем — музыка тлеет в нем,
шепчет он Лизе: если нырнешь в трясину,
я не покину.
Лиза идет пехотинцем по головам, по могилам —
ищет тепло, холодом руки свело,
сзади жаром дом смело, впереди — бело.
Лиза спички жжет — жизнь закоптила,
но все ей по силам.
Как-то садится в пустой троллейбус. Дождь лупит сбоку.
Троллейбус идет до конечной –
в путь вечный.
Его пугается каждый встречный,
пес калечный.
Наша Лиза вдруг прозревает как от удара током,
по карманам промокли спички –
ищет их по привычке.
Оборачивается за спину –
нет огня,
думает: точно, сгину –
чур меня.
Ну отчего, отчего я так одинока?
Царевич
Русь бездвижно лежит меж морей, как морщинистый морж,
На белесых костях в ожиданьи чудес и спасенья.
Черный глаз полыньи на реке, и куда ни пойдешь –
всюду Дмитрий-царевич прозрачною тенью.
Слышь, заходятся бабы:
– Младенца, царевича Дмитрия, нянька бросила в реку с моста!
– Распять ее нужно, ехидну! Нет ей креста!
– Льдами скован, утоп наш наследник, наш спаситель Руси…
– Царь Иоанн, сгоряча, нас удушит в единой горсти…
– Несчастная Русь, голоси!
– Господи, Иже еси…
Русь веками живет сожаленьем о лучшем царе.
По дворам, с колотушкой, юродивый бродит ночами
с обещанием счастья. Но свистнет ли рак на горе,
если клешни обломаны, если лишь кровь за плечами.
Если поезд летит не по рельсам, а с ходу — в кювет,
виноват лишь подвыпивший стрелочник, спящий в бытовке.
Виноват и поставлен к стене — соучастников нет.
По разбитым вагонам лютуют косматые волки.
* * *
Детей крестить,
по воде тащить
в подоле.
Из воды — в огонь,
из огня — в полымя.
Как припомнить пол
или имя?
Пеленать полынью,
купать в золе
от дурного глаза и от заразы.
Сотню тысяч раз –
ум за разум
Воровской напев напоет гармонь.
Однова живем:
хочешь — шум тебе,
хочешь — вонь.
Крестник мой гулит,
гомонит.
Может, песнь поет, может, мается.
Посмотри вокруг —
обалденный вид:
Конопля,
острог,
речка-старица.
* * *
Уж который гонец обречен
на пути от Болотной к Сибири.
Он бесстрашен, вынослив, учен.
У него квадроцикл есть и челн
Плюс мобильник, чтоб биться в эфире.
Но Сибирь заскучала по силе,
по железной, мохнатой руке,
она видит, как там, вдалеке
император над пробками скачет
на лимонном от солнца коне.
Сочи топит сомненья в вине,
а Сибирь самогоном фигачит.
Сок лимонный лимонит гонца –
до зубов, до костей, до конца.
* * *
Вот прабабка моя — несет коромысло,
Вот я — накрываю стол…
Как ты думаешь: жизнь не имеет смысла?
– Нет, не имеет.
– Да, не имеет.
В этом ее прикол.
* * *
В человеческой массе как ножик и вилку найти,
чтобы смело орудовать ими, зерно отделяя от плевел,
не толкаясь локтями, не встав никому на пути.
Может, проще бежать? На уме — лишь арктический Север.
Вновь и вновь улетает Гагарин и машет рукой,
вновь и вновь допетровская Русь разбивает колени,
вновь на кладбищах много военных (Господь упокой),
вновь тебя упрекают не только в семейной измене.
И тюрьма — не тюрьма, и свобода — как эхо в горшке.
Обезьяний свой рот то кривишь, то растянешь в усмешку.
Ты как бабочка в коконе (иль поросенок в мешке),
ну, а попросту — пешка, никчемная пешка.
Приглядишься — торговые центры рекламой манят,
раскрывают объятья — глазей на тряпье, ешь от пуза.
В переходе метро бабка просит на корм для щенят,
на бульваре сосулька-таджик, и — арбузы, арбузы…
Как в открытые трубы, уходит на ветер тепло,
руки греть у костра — нет отваги да, в общем, что толку.
И как будто кому-то вразрез или даже назло
наблюдаешь за детской игрою, смеясь втихомолку.
ПАЛИСАДНИК
Столько вёсел утрачено в разных речушках ретивых,
что берешься за новое как-то совсем без эмоций.
В палисаднике тонут в цветении бархатном сливы.
Ты на спилах пытаешься выяснить жизнь их по кольцам.
Нет надежды на счастье, но есть иронический разум,
как спокойная заводь, как щит, как житейская тайна.
Одиночество есть. И оно убивает не сразу.
В палисаднике ворона дети хоронят печально.
Признавайся, ты ждешь: половодьем закружит река,
понесет — не удержишься, страстью расколется лодка…
А пока — в палисаднике — нищий, трясется рука.
Ты монету бросаешь — на хлеб, а по факту — на водку.
БОЛЬНАЯ РОДИНА
В моей палате лежит больная Родина. Фамилия
у нее такая.
Тело ее, похожее на морского льва, выгружали
ребята из МЧС.
Ее привезли, коматозную, просьбам детей
потакая.
Спина ее — пролежни, брюхо — гнойно-кровавый
замес.
А еще тело ее похоже на ежа: иглы и трубки,
трубки и иглы…
Я не знаю, где грань, разделительная межа,
когда битва за жизнь уж не битва, а роли и игры.
Этот ежик все бродит в тумане и бредит, рыдая
и хохоча,
этот Родина-ежик не дышит, не слышит и пышет
пожаром.
Я кричу ей: проснитесь же, Родина! Вы узнаете
врача?
Но недвижно лицо. Все усилия — даром.
Я ночами не сплю, я мечусь, как укушенный пес.
Все твердят, мол, уходит. Каталка уж катится
в морг.
Вот — священник, вот — вёдра с охапками роз.
Я стою со шприцом. Я не верю. Бессмысленен
торг.
ДЕСЯТЬ ЛЕТ
Минуло десять лет, и он пришел,
возник из книг, шкафов, присел за стол.
Сказал: «Пятно на платье, в стирку брось,
опять посуда в раковине — валом,
как прежде все — потом и на авось.
А впрочем, чушь! Что время тратить даром?
Как ты жила? Очнись же, я — не сон».
Но я стою как столб на: он-не он.
Откуда и какие преодолел пути, мгновенья, мили?..
Мы раньше… об учебе говорили…
– Я, папа, не учусь, все больше — сама учу, лечу.
Но это скучно как дважды два, как очередь к врачу.
Наука для меня лишь хлеб, а ты цедил ее как дорогие вина.
Люблю слова и рифмы, перед тобою в том… повинна.
– А что твоя вторая половина?
Ты счастлива? Ты все чего-то ждешь?
Он яблоко разрезал, на блюдечко пристроил нож.
Его движенья… Ты опять… опять уйдешь?
Глотаю ком и горечь прячу в губы:
– Что рассказать о счастье? Счастье — странно, несчастье — глупо.
– А внучка как? Уж, верно, в кого-то влюблена…
Казалось мне, что те — с небес иль дна,
должны о нас все знать и этим, может быть, не одиноки…
Стоит за шторой утро — руки в боки,
всё громче шепот шин и топот тел.
– Ты плакала и жизни не хотела, а я тебя журил, ведь я — хотел,
за пару дней до смерти. Что там было?
Что я не понимал? На что тогда мне не хватило силы?
Черты его стирались — нос с горбинкой и глаз асфальт…
– Не уходи! Я дочке сакс купила — альт…
Но солнце лупит — не видать ни зги.
Слышны обрывки: не бери долги…
Протяжным эхом: маму бе-ре-ги…
Повсюду — солнце, солнце… солнце…
Включаю кран –
тарелка бьется.
© Текст: Ирина Котова