Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 44, 2016
В перспективе судеб цивилизации Первая мировая война явила собой реальный — историко-культурный,
а не условный — календарный конец ХIХ века. Обрушив его миропорядок и обнажив иллюзорность
утопии позитивистского миропонимания, она одновременно возвестила начало нового
этапа европейской цивилизации и таила в себе предпосылки еще более глобального —
охватывающего абсолютно все сферы общественного и индивидуального бытия — конфликта,
который и предопределил облик надвигающегося XX столетия. Зарождаясь в лоне Первой
мировой войны, оно было порождено ею как продолжение присущего ей типа мышления
и характера реализации плодов такого мышления. Теперь, с перспективы уже ХХI века, двадцатый век предстает не в хронологических
категориях смены столетий, а как особая и замкнутая во времени историческая эпоха
радикального раздвоения секулярного мышления и последующего
противостояния двух его параллельных материализаций. Одно являло собою концептуальную
зрелость и практическое воплощение тоталитарных утопий, реализация которых полностью
разрушила сами аксиологические основы европейской цивилизации.
По-своему и с тем же конечным результатом, что и средневековая Церковь, тоталитарные
режимы претворяли в жизнь идеи создания общества, идеального в своей монолитности
и абсолютной управляемости, с тем чтобы духовную роль конфессии играла секулярная идеология,
а институтов Церкви — партийная организация и партийное государство. Это «новое
средневековье» как секулярный аналог христианского Средневековья
противостояло другому типу секулярного мышления, насильственно
подавляя и жестоко искореняя его носителей и его институты на
манер святой инквизиции, но в несравненно более широких
масштабах и на неизмеримо более высоком технологическом уровне. Этой второй параллелью
материализации секулярного мышления были государственно-демократические
системы со свойственным им открытым обществом и идейно-культурным плюрализмом.
Первая мировая война, разрушая устоявшиеся каноны
культуры и уничтожая сложившиеся государственные образования, свойственные им политические
системы, вызволила те центробежные силы, которые до этого, будучи маргинальными,
сдерживались внутри этих образований и контролировались их институтами.
Первопричиной военного столкновения всех народов
одной цивилизации, истоком этого первого опыта самоуничтожения Европы, коллективного
самоубийства составляющих ее наций был исторически объективный и хронологически
длительный процесс внутреннего раздвоения той изначальной аксиологии и обусловленной
ею системы мировидения, которая стала основой возникновения, становления и развития
европейской цивилизации. Исторически — со времен Возрождения, позднее Просвещения,
а затем позитивизма второй половины ХIХ — начала ХХ века — нарастающая критическая
масса этого внутрицивилизационного излома и вызвала общецивилизационный взрыв Первой мировой
войны.
Элита власти в Европе ставила
свои политические цели, пренебрегая теми аксиологическими
основоположениями, на которых зиждилась европейская цивилизация.
Способом же достижения этих целей традиционно являлись разные типы насилия, крайним
проявлением которых была война. Для социотехнической манипуляции
общественным сознанием в целях мобилизации масс ради достижения стратегических целей
государственной политики конструировалась сама идея войны как национальной целесообразности
и гражданского долга. Для этого имперские планы передела чужих владений были облечены
в популистскую оболочку национально-государственной идеи. Защита родины, помощь
«братским народам», поддержка единоверцев, солидарность с политическими союзниками
— все это, взывая народы к патриотизму и возбуждая в массовом подсознании дремлющие
атавистические инстинкты агрессии и восприятия «чужого» как врага, возвышали идею
войны до уровня высочайшей нравственной ценности. Тем самым политический Олимп Европы
изначальное понимание войны подменял ее сугубо
секулярной трактовкой.
Военные конфликты и противостояния в истории человечества
были порождением самого человеческого естества. Исходя из исторического опыта и
самой антропологической сути бытия, христианство осмысливало такого рода неизбежность
реальности в категориях морального императива, нравственности, тем самым стремясь
подчинить прагматику мышления profanum логике миропонимания sacrum. Отсюда отношение Церкви к войне как к неизбежному злу, отсюда и просматриваемая
в учении Церкви о войне сама диалектическая трактовка этого зла применительно к
конкретным реалиям всеохватывающей политики и к навязываемым ею крайностям ситуации
индивидуального этического выбора.
Возникшая в раннем Средневековье и присущая первоосновам
общеевропейской культуры, концепция войн справедливых и несправедливых была сформулирована
Блаженным Августином (354–430), а позднее развита св. Фомой Аквинским (ок.1225–1274).
Затем — в эпоху Возрождения — европейский резонанс обрели возникшие в русле этой
богословской традиции идеи голландца Эразма Роттердамского
(ок.1469–1536) и его младшего современника — поляка Анджея Фрыча
Моджевского (ок.1503–1572), латиноязычные
труды которого издавались на Западе в оригиналах и переводах. Общей для Эразма и
Моджевского была развиваемая ими концепция войн справедливых
(оборонительных) и несправедливых (захватнических), а также вытекающие отсюда конкретные
вопросы, связанные с обороноспособностью государства и политическими методами разрешения
конфликтов. Блаженный Августин, трактуя мир как «гармонию порядка», соблюдаемую
справедливыми — основанными на законах — политическими объединениями, признавал
право вооруженной защиты этого миропорядка. Ответственность же за принятие такого
рода решений целиком лежит на политиках. Конечной целью справедливой войны является
установление прочного мира именно во имя справедливости. Эти основополагающие идеи
по сей день присутствуют в римско-католической доктрине (энциклики Павла VI и Иоанна Павла II).
Первоначально связанная исключительно с теологией,
трактовка войны наложила отпечаток на светскую правовую
мысль начиная с эпохи Средневековья, когда возникают и кодифицируются jus ad bellum (право на справедливую войну), jus contra bellum (предпосылки и поводы решения конфликтов мирным путем), jus in bello (законы ведения войны), что отразилось также в рыцарском кодексе
чести. С этих времен в международном праве усиливается тенденция к ограничению юридических
поводов решения конфликтов военными методами. Отражением такого пути исторического
развития правосознания европейской цивилизации является эволюция антивоенного права
(jus contra bellum) и институтов его соблюдения.
Своего рода историческим итогом этого процесса
в преддверии Первой мировой войны явилась Гаагская конференция
1907 года. Непосредственный же путь к ней означали такие вехи в устремлениях европейской
дипломатии, как выдвинутая императором Наполеоном III в 1863 г. идея созыва конференции
для обсуждения вопроса об ограничении вооружений, а затем предложение (1899) Николая
II обсудить проблему ограничения вооружений,
ведущих к военному столкновению. Эта идея имела фундаментальное научно-теоретическое
обоснование, вытекающее из конкретных выкладок и практических расчетов.
Ее автором был уроженец Царства Польского Ян Готтлиб Блох (1836–1902) — финансист, экономист, предприниматель
(с ним, в частности, связано строительство железной дороги, соединившей Петербург
с Варшавой). Зачинатель нового в европейской науке подхода в исследовании войны
как общественно-политического явления (шеститомный труд
«Будущая война в аспекте техническом, экономическом и политическом», 1899–1900),
он приходит к выводу, что современный уровень военной техники настолько высок, что
затраты на наступательные действия делают войну нерентабельной. Своими экономическими
расчетами и футурологическими прогнозами Я.Г. Блох сумел заинтересовать Николая
II и убедить его в необходимости новой европейской
политики. Следствием этого был созыв Гаагских конференция 1899 и 1907 гг. и принятых
на них постановлений.
Параллельно светской мысли о мире эволюционировало
и светское мышление о самом феномене войны. Переломным моментом в этом процессе
явился трехтомный труд К.фон Клаузевица «О войне» (1832–1834),
ставший квинтэссенцией принципиально нового философствования на
вечно актуальную тему и предопределивший общую научную теорию трактовки войны
в «старой доброй Европе».
Рассматривая вооруженное столкновение как легитимный
способ достижения поставленных целей (политических, общественных, территориально-экономических),
Клаузевиц аргументировал невозможность осознания природы
войны, ее внутренней сути вне постижения связей и соотношений морально-психологических
(которые не поддаются измерению) и материальных (которые следует взвесить, просчитать
и практически реализовать) факторов. Сама же война — как столкновение сил моральных
и материальных осуществляется средствами сугубо материальными, являя собой некое
триединство, которое составляют стихия враждебности и ненависти, игра вероятности
и случайности, а также соподчиненный этим факторам и использующий их инструментарий
политики. Первый из этих факторов связан с народом, второй — с военным руководством
и армией, третий — с правительством. Причем фактор моральный, который играет важнейшую
роль, не поддается логике расчета, а тем самым и предвидению. Сама же война является
продолжением политики, но с применением уже иных средств. Поэтому именно политика,
обращаясь к военному методу достижения своих целей, должна вырабатывать стратегию
войны.
Обращенное вспять — к опыту
прошлого — инерционное мышление правящей элиты «старой доброй Европы» в своих планах
военного решения политических проблем оказалось не в силах учесть ни хозяйственно-экономические,
ни общественные, ни национальные последствия научно-технической революции, чтобы
в соответствии с общепризнанной концепцией Клаузевица
внести в свою стратегию войны поправки на современность новейшей Европы. Сама же эта стратегия, выстроенная лишь в обратной перспективе истории
и вне прямой перспективы, открывающей специфику современности, тем самым проигнорировала
конкретные технические выкладки и экономические расчеты Я.Г.Блоха, равно как и вытекающие
из них политические выводы и футурологические суждения.
Несоизмеримое с прошлой историей количество
вооружений, их несравнимое с минувшим качество и принципиально новые виды (подводные
лодки, танки, броневики, автомобили, самолеты, пулеметы, газы, радиотелефонные средства
связи), сам невиданный до сих пор масштаб военной промышленности и немыслимая ранее
численность масс, поставленных под ружье, — все это вследствие отстающего от всё
нарастающих темпов развития научно-технической цивилизации менталитета и самого
культурно-исторического кругозора политических элит в конце концов
обернулось крушением «старой доброй Европы».
В ее
руинах из более чем 73-миллионной
массы мобилизованных навечно погребены свыше 11 млн. 102 тыс. человек (больше, чем
во всех войнах XVIII–XIX вв. вместе взятых). Потери среди мирного
населения — 15 млн.700 тыс. человек.
В этом саморазрушении народами своей цивилизации, массовом взаимоуничтожении
(«чужих» во времена войны и «своих» в череде спровоцированных ею революций и брожений),
в катастрофическом упадке не только уровня жизни, но и традиционных норм морали
и права (в том числе законов ведения войны), распаде общецивилизационных
представлений о добре и зле зарождалась новая Европа — не только в историко-культурном,
но и в государственно-политическом плане.
В ходе Первой мировой
войны на континенте обрушились четыре империи — Австро-Венгерская, Германская, Российская
и Османская Порта. Вследствие распада воюющей с собой Европы возникли новые национальные
государства. Результатом же вызванной войной культурной деградации, духовного кризиса
и социально-политического развала появился тоталитаризм (фашистская Италия, большевистский
СССР, нацистская Германия), отзвуки и воздействия которых
в разной степени и масштабе проникли во все страны Европейского континента и Америки.
С точки зрения истории европейской цивилизации и ее истолкований — теперь, с перспективы начинающегося XXI века, окончательного крушения тоталитарных систем, развития
процессов глобализации и формирования Европейского Сообщества — все более и более
убедительной становится философско-социологическая концепция Питирима Сорокина и
историософско-культурологическая — Николая Бердяева. Обе
эти концепции, близкие по типу мышления и идейной направленности, формировались
в контексте двух параллельных «диагнозов» духовного и физического состояния организма
европейской цивилизации и противостояния им. Социолог П. Сорокин искал причины болезни
в изживших себя государственных устройствах и экономических системах. В качестве
исцеления рекомендовал проводить реформы. Н. Бердяев же констатировал состояние
коллапса, предвещающего неотвратимую гибель цивилизации.
И Бердяев, и Сорокин, рассматривая феномен Европы
в сопряженных аспектах диахронии (история цивилизации) и синхронии (современное
ее состояние), пришли к выводу, что причины нынешнего кризиса восходят не к сферам
политики и экономики, но таятся в глубинах человеческого самосознания, системообразующей основой которого является аксиология.
Исходя из этого, рассматривая всю европейскую
историю в свете ценностей, основополагающих для отдельных составляющих ее эпох,
с точки зрения принципов человеческой деятельности и поведенческой мотивации, ученые
констатировали: современный кризис означает не конец цивилизации, а переходный
период от одной доминантной сверхсистемы культуры к другой.
В фундаментальном труде П.Сорокина, с точки зрения
приоритета культурных ценностей (а именно это является системообразующим
стержнем его концепции), просматриваются в процессе социокультурной
динамики и классифицируются три основных вида культур — идеациональный,
идеалистический и чувственный. Для идеационального вида
религия, божественная идея является основополагающим принципом системы, всеобъемлющим
и соединяющим воедино все сферы общественной жизни и индивидуального бытия, все
проявления материальной культуры и художественного творчества, тогда как для вида
чувственного основой основ является сенсуализм: мир — это только та реальность,
которая воспринимается органами чувств. Отсюда вещное, материальное восприятие мира
(когда эмпиризм отделяет от социальных ценностей религию, добро, красоту) распространяется
на всю общественную реальность — от политики до религии, от этики до права, от повседневной
прагматики до литературы и искусства. Своего рода промежуточный между этими двумя
видами является вид идеалистический, который представляет собой их синтез, «созданный
нашим разумом».
Смена этих трех видов культур в истории европейской
цивилизации объясняется тем, что «ни одна система не заключает в себе всю истину,
так же как ни одна другая не является целиком ошибочной». Суть же в том, что «каждая
из систем частично истинна и достоверна, предоставляя знание важнейших аспектов
сложной объективной реальности». Современную же реальность П.Сорокин рассматривал
как кризис именно чувственного вида культуры, ценностная система которого низвела
человека «до уровня электронно-протонового комплекса и
рефлекторного механизма». Выходом цивилизации из этого состояния будет преодоление
чувственного вида культура путем «перехода к идеациональной
этике и праву», что означает обретение «новой абсолютизации и универсализации ценностей».
Время, отделяющее нас от идей, провозглашаемых
Н. Бердяевым и П. Сорокиным, свидетельствует в их пользу: крах цивилизации не свершился,
она просто переживает кризис исторически очередного типа культуры, который П.Сорокин
квалифицирует как чувственный.
Осознание конца «старой доброй Европы» и начала новой Европы ХХ века в свете
именно культурного состояния цивилизации, а тем самым — определенной системы ценностей
— означает попытку рассматривать этот процесс не в свете общественно-политической
истории и свойственных ей хозяйственно-экономических факторов, а с точки зрения
аксиологии как взимообусловливающей сферы идей, которыми
руководствуются отдельные индивиды и целые социумы во всех видах своей практической
деятельности (включая ту же политику и экономику) равно как
и в художественном творчестве.
Раздвоение общецивилизационного
процесса (социально-политическая динамика, с одной стороны, а с другой — эволюция
культуры, зиждущейся на тех гуманных ценностях, которые стали первоосновой Христианского
Мира — Pax Christiana) постепенно — с концом эпохи Средневековья — по мере своего усугубления создавало
все нарастающее внутрицивилизационное напряжение. На протяжении
ХIХ века его темпы стремительно ускорялись: эпоха
формирования наций, времена институциональной зрелости национальных государств и
складывающегося национального самосознания — все это являлось локальным источником
тех центробежных сил, которые противостояли, а в конечном итоге (коим стала Первая мировая война) возобладали над центростремительными силами,
порожденными надэтническим универсализмом европейской
цивилизации.
Национальные культуры, являя собой двуединство самосознания нации и сознания ее принадлежности
к изначальным — универсальным — ценностям наднациональной цивилизации, тем самым
сближали народы Европы. Поэтому, порождая те духовные и художественные ценности,
которые отражали развитие нации и ее культуры, они одновременно
обогащали европейский универсум. Однако в противовес этому национально-государственные
идеологии, расчленяя такое внутреннее двуединство и противопоставляя
его составляющие, разделяли народы одной цивилизации, а властвующие элиты сталкивали
их в целях достижения поставленных ими политических целей. Спекулируя
на национальных чувствах, манипулируя понятием патриотизма, который в критические
моменты игры политических интересов перерождался в шовинизм (отсюда толстовское:
«Патриотизм — последнее прибежище негодяев»), национально-государственные
идеологии создавали свою особую аксиологию. Противостоя традиционной системе
ценностей цивилизационного универсума (которая во времена
Просвещения обрела секулярную составляющую в комплексе
идей космополитизма), она исподволь разрушала культурное единство Европы, ибо разрывала
двуединство национального и универсального.
Подчиняя государственному идеалу все сферы бытия
нации и все институты (в том числе и Церковь), государство трансформировало традиционные
для наднациональной цивилизации — универсальные — этические понятия, мораль и мировоззренческие
идеи (включая саму идею Бога) в локальные (национально-государственные).
Тем самым традиционная для цивилизации — аксиологическая
сущность была превращена в формальную оболочку, призванную скрывать подлинное идеологическое
ядро.
Беспрецедентная по своим масштабам на протяжении
всей предшествующей истории, Первая мировая война стала поистине взрывом достигшей
критической массы напряженности. Взрыв этот был вызван вызванный раздвоением цивилизационной аксиологии и внутренним столкновением ее составляющих
во всех сферах национально-государственных самопроявлений
цивилизации. Сама же масштабность этого пика внутрицивилизационного
кризиса — не только количественная (поставленные под ружье массы), но и качественная
(новые виды вооружения, работающая на войну индустрия), — разрушила формальную оболочку.
Всеразрастающееся пламя военного взаимоистребления
испепеляло камуфляж пропаганды, сокрушало насаждаемые стереотипы официального патриотизма
и необходимого ему образа «врага отечества».
Обнажив скрываемую под лексической формой оболочки
национально-государственных ценностей их подлинную идеологическую сущность, а тем
самым истинный характер войны, грандиозная бойня народов тем самым открыла массам
глаза на свершенную институтами государства аксиологическую
подмену. Обнажились цели властвующих элит, которые предстали в противоречии изначальной
для цивилизационного универсума ценностной основе. Ее
первоэлементы этики и морали — понятия добра, справедливости и сострадания — оставались
присущими культуре как секулярной, так и конфессиональной.
Поэтому-то массовая вера в официальную Идею рухнула, оставив после себя пустоту,
растерянность и порождаемую этим деградацию, которая обрела выход не только в падении
нравов и бесчинствах, но и в стихийных бунтах. Вот их-то и использовали в собственных
целях радикальные политические группировки, всё больше разжигая недовольство масс
с помощью своей идеологической демагогии.
Духовному обвалу способствовал и сам характер
невиданного в истории столкновения наций, аранжированного национальными государствами.
«Прежние войны, — в этой связи отмечает Г. Померанц, —
вели профессиональные армии, сохранявшие что-то от рыцарских правил игры. Народы
в целом не воевали. Возвращаясь к родным очагам, солдаты всасывались мирной средой,
растворялись в ней… Мировая война все это переменила. Она
загнала в окопы слишком много мужчин — добрую половину во всех цивилизованных странах.
И цивилизация начала расползаться, как старая кожа змеи, и вылезла жестокость. Жестокость
вошла в искусство, даже в религию… Жестокость надула паруса идеологий и классовой
борьбы… Война развязала вкус к жестокости, и он окрасил ХХ век».
Прямым следствием Первой
мировой войны было возникновение тоталитарных режимов: большевистского в бывшей
Российской империи, фашистского в Италии и нацистского в Германии. Идеологически
санкционированный культ насилия над собственным населением и сопряженная с этим
пропаганда войны или мировой революции как средства достижения политических целей,
культивирование ненависти к врагу (классовому у большевиков: «недочеловекам», «низшим расам» — у нацистов) как средство мобилизации
масс для борьбы за высшие — национально-государственные — ценности, отождествляемые
с программой партии и культом вождя, — все это, сдетонировав
взрыв Первой мировой, отражало внутрицивилизационный
кризис того вида культуры, который достиг фазы зрелости в течение ХIХ века.
Демократические страны, в которых сам тип функционирования
политической системы зиждился на принципах взаимосвязи и взаимозависимости государства
с гражданским обществом, стремились к реализации антивоенного курса как во внутренней, так и во внешней политике. Это было
другим — прямо противоположным тоталитаризму — следствием Первой
мировой. Пацифизм, столь ненавидимый тоталитарными режимами, отражал вызванное войной
шоком и крушением воинствующих государственных национализмов отрезвление наций,
их обращение — возвращение к универсальным ценностям цивилизации.
Итак, аксиологическое
раздвоение цивилизации стало материализоваться и в системно-политическом раздвоении
Европы. Это и прямое следствие Первой мировой войны, и
непосредственное отражение вызванной ею динамизации кризиса
определенного вида культуры.
Демократические страны в своем стремлении всеми
силами сохранить мир выражали общественное мнение, с которым правительства не могли
не считаться в силу как государственного устройства, так
и самого типа политической культуры. Мюнхенское соглашение стало следствием политики,
продиктованной настроениями абсолютного большинства демократических стран, которое
затем — после нацистской аннексии Чехословакии и аншлюса Австрии, в период предвещающего
новую войну гитлеровского ультиматизма Польше — выступало под лозунгом «Не хотим
умирать за Данциг!».
Мюнхен — полное отражение ценностной ориентации
демократического Запада и его полное непонимание феномена тоталитаризма, который,
опираясь на силу, и проповедуя силу, только силу принимал во внимание. Поэтому и
общаться с ним можно было только с позиции силы. Этот урок демократия усвоила благодаря Второй мировой войне и использовала в течение «холодной войны».
Мюнхен был иллюзией демократии, а отнюдь не ее
«сговором» с Германией Гитлера, как это утверждалось в советском идеологическом
лексиконе. Сговором же Германии Гитлера с Советским Союзом Сталина были соглашения,
подписанные в Москве 23 августа 1939 г., а затем — после совместной оккупации Польши
— закрепленные договором «О границах и дружбе» 29 сентября того же года. При всех
идеологических различиях этих двух тоталитаризмов, ценностная
ориентации, тип культуры и менталитет элиты власти Германии и СССР настолько совпадали,
что, как свидетельствует И.фон Риббентроп, на обратном пути из Москвы «данцигский гауляйтер… сказал: порой
он чувствовал себя просто “среди своих старых партайгеноссен”».
Такого рода coincidentia oppositorum (совпадение противоположностей большевизма и нацизма) обусловлена
тождеством этих типов тоталитаризма в сфере этики и морали, которые были полностью
перемещены в партийную идеологию и опирались на принципы партийной целесообразности.
Крушение тоталитаризмов, ликвидируя системно-политическое
раздвоение Европы, одновременно означает перспективу ликвидации ее аксиологического раздвоения в сфере общественно-государственного
устройства. В сфере же морально-ценностных установок эта тенденция как реакция на
конец «старой доброй Европы» и Первую мировую войну проявилась
сразу же после ее окончания в философии (крупнейшие представители — Н.Бердяев и
П.Сорокин), а особенно широко — в литературе. Ее творцами преимущественно были те,
кто сам изведал окопную жизнь. Поэтому сама тема стала для них
прежде всего отражением собственных жизненных испытаний, интеллектуально-художественным
переосмыслением пережитого, иначе говоря — самовыражением, а не чем-то внешним,
идеологически либо эстетически заданным.
Подлинная идея войны, развязанной политической
элитой Европы в 1914 году, ради передела имперских владений и сфер влияния, обнажилась
в ходе самой войны и была настолько скомпрометирована и уничтожена самой же войной,
что литература уже не смогла откликнуться на это новым «Дон Кихотом».
Эпический шедевр Сервантеса философски был грустным
и ироничным прощанием с рыцарством и рыцарственностью
Средневековья, а эстетически — травестацией популярнейшего
литературного жанра — рыцарского романа. Литература же после Версальского мира откликнулась
на уход в прошлое миропорядка ХIХ века едко и сатирично — «Швейком» — этим Санчо Панса на «старую добрую Европу».
Снижение жанра (от героики романа о войне до традиции плутовского романа) и
героя (от возвышенно-благородного воина до пройдошливого простака) — все это интеллектуально
и эстетически отражало как упадок идей, двигавших «старой доброй Европой», так и
упадок этой самой Европы, предощущаемый Ницше, Шпенглером, Ортега-и-Гассетом,
а на иной лад — Марксом, его последователями и эпигонами.
Война не только обнажила создаваемый и скрываемый
социотехническими манипуляциями властных элит цивилизационный излом, но и взорвала внешний цивилизационный лад изнутри.
Гибель Большой Идеи, скрепляющей цивилизацию,
аннигиляция ее локальных составляющих — традиционных национально-государственных
идеологий, агрессивно-имперских идей, раскалявших теперь воинственно-шовинистический
угар, — вылились в братание на фронтах, массовое дезертирство, брожение в армии
и революционные взрывы в тылу. Потому-то в образовавшемся идейном
вакууме, на пепелищах разрушенной европейцами Европы не возникли, да и не могли
возникнуть такие эпосы, как «Илиада» во времена античности, «Песнь о Роланде» —
в эпоху Средневековья, «Неистовый Орландо» — в эпоху Ренессанса,
«Освобожденный Иерусалим» — во времена барокко, поэма Пушкина «Полтава» — в эпоху
романтизма, эпопея Толстого «Война и мир» — во времена реализма.
Гибель Большой Идеи цивилизации предопределила
в литературе отказ от эпической перспективы. Ее устремленность в целостный макромир
теперь, когда он свою целостность утратил, «опрокинулась» в противоположную сторону,
трансформируясь в обратную перспективу, которая открывалась на внутренний мир индивидуума,
экзистенциальные проблемы личностного бытия и судьбы тех, кто был брошен в горнило
бессмысленного самоуничтожения. Это характерно для литератур по ту и другую сторону
разделенной войной Европы, для литератур всех народов, вовлеченных в общеевропейскую
бойню. При всем различии идейно-эстетических установок и своеобразии
творческих индивидуальностей такая перспектива является общей для ставшей классикой
военной прозы Ремарка, Барбюса и Хемингуэя на Западе, с одной стороны, а с другой
— в Центральной и Юго-Восточной Европе — для славянских литератур, отражающих свой
национальный вариант, воссоздающих свое, локальное видение общеевропейского кризиса
цивилизации и обретения собственной государственности (в Чехии — это Франя Шрамек, Карел Конрад
и др., в Словакии — Ян Грушовский, Мило Урбан, в Сербии
— Иво Андрич, Милош Црнянский, Драгиша Васич, в Хорватии — Мирослав
Крлежа и Аугуст Цесарец, в Словении — Воранц Прежихов. Даже для поляков, чьи легионы своими штыками восстановили
государственную независимость, война предстает в литературе отнюдь не в эпическом
сиянии и патетической тональности. С.Жеромский, В.С.Реймонт, Ю.Каден-Бандровский,
А.Струг и другие показывают ее жестокость, безнравственность и трагизм индивидуальных
судеб).
Особая ситуация России предопределила и особенность
ее литературы. Здесь Первая мировая война переросла в войну
Гражданскую. В столкновение Больших Идей — России давней и России революционной
— исторической и внеисторической. Поэтому-то русская литература
отразила прежде всего не мировую войну, а войну внутрироссийскую, положившую конец исторической России и давшую
начало СССР. Столкновение двух Больших Идей всколыхнуло страну, ее народы и ее искусство.
Эти Большие Идеи породили как новую литературу, так и ее эпическую перспективу —
роман «Тихий Дон».
Гражданская война стала не только ведущей темой,
но и основной драмой российской истории. Потому-то лишь спустя полвека к теме Первой мировой войны обратился А.И. Солженицын. Однако его эпопея
«Красное колесо» уже самим своим названием обращена к основной драме российской
истории. Первую мировую писатель стремился осмыслить в перспективе последующей трагедии
России — массовой гибели не только людей, но и идей, которыми эти люди жили и на которых зиждилось их государство.
Литература, по-своему осмыслив факты и художественно
отразив конец Европы ХIХ века и начало Европы века ХХ наряду с документальными материалами является,
с точки зрения исторической антропологии, тем важнейшим источником, который засвидетельствовал
состояние умов, мироощущение, менталитет, ценностную мотивацию и поведенческие установки
переломного периода.
© Текст: Александр Липатов