Перевод с польского Ксении Старосельской
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 42, 2015
У нас тогда даже своего офиса не было. Снимали маленькое
помещение почти в центре, на первом этаже, на пару с салоном тату. Вообще-то,
называлось заведение просто «Татуировка» — все эти салоны, студии, галереи
появились только спустя несколько лет. А мы себя именовали «Бюро путешествий».
Времена были пионерские, и мы, как всякие пионеры, были наивны, прямолинейны и
немного ребячливы. Делали вид, будто руки у нашего брата дрожат от энтузиазма,
хотя у большинства тряслись исключительно от старого доброго страха.
«Татуировкой» управлял Лысый — глядя на него, никто
бы не подумал, что это остроумная кличка: Лысый и вправду был лыс и безволосье
свое регулярно поддерживал с помощью одноразовой бритвы. Часто он брился на
моих глазах — я имею в виду: брил голову; бороду Лысый не брил никогда, не
знаю, может, она у него тогда еще не росла. В подсобке у нас был умывальник, но
единственное зеркало висело в главном помещении, причем ближе к моему столу,
так что Лысому за время бритья доводилось здорово набегаться. Там он намыливал
и смывал, здесь брил, изворачиваясь невероятным образом, чтобы увидеть в
зеркале собственный затылок — Лысый никак не желал смириться с тем, что
при наличии только одного зеркала это в принципе невозможно. Был у него,
правда, еще один метод: он ощупывал голову против роста волос, — и тем не
менее под конец все равно просил меня кое-где подправить. Я загонял его в
подсобку и подправлял над умывальником. Теперь-то я думаю, что он специально
брил башку в конторе, потому что дома подправлять было, видимо, некому.
Надо сказать, Лысый с этим своим прозвищем был
довольно-таки подозрителен. Самое интересное, что практически все приходившие к
нему так называемые коллеги были безволосы, однако называть вещь своим именем
явно дозволялось только ему. Вероятно, в глазах своих дружков он был не просто
лыс, а лыс начальственно или первозданно. Их лысость была вторична, его —
самобытна и неподдельна, хотя сотворялась над облупленной раковиной в
неприглядной каптерке при участии моей — неумелой — руки.
Делал ли он тогда кому-нибудь татуировки, не помню. У
самого — как и у остальных — татуировки, конечно, были; иногда он
что-то рисовал (набрасывал какой-нибудь «узорчик» — слово «проект» еще не
было в ходу). Но делал ли? Может, не в офисе, может быть, здесь он только
принимал заказы, а накалывал где-то в другом месте. Хотя в подсобке лежал
кое-какой инструмент для художественных пыток. Значит, все-таки делал? Ничего я
уже теперь не помню. Вероятно, это было просто-напросто отмывание грязных
денег. Сейчас бы наверняка так сказали, но тогда? Деньги в то время, пожалуй,
уже были — хотя еще старые, с коперниками и шопенами, — ну а как
насчет грязных? Не знаю.
Русские танки в ту пору еще стояли. А даже если уже не
стояли, то убрались совсем недавно и в любой момент могли вернуться. Такой у
нас был свободный рынок — под сенью русских танков. Все с облегчением
вздохнули только, когда президентом стал тот, что еще не так давно в красном
свитере… А полегчало потому, что когда президентом стал именно он, а танки не
вернулись, появилась робкая надежда, что теперь, возможно, уже и не вернутся.
Но произошло это лишь спустя несколько лет, когда нашего
«Бюро путешествий» давно уже не было в помине. Продержались мы каких-нибудь
полгода. Потом рухнуло головное отделение в столице — ну и наш филиал,
соответственно, тоже. Не знаю, сколько я за эти полгода продал турпутевок.
Пять? Семь? Народу приходило много, но все только чтобы спросить: неужели и
впрямь можно в этот самый Париж вот так взять и поехать? Да, можно было.
Правда, на автобусе. Тогда всюду ездили автобусами. Париж, Вена, Италия,
Англия, Греция, Испания. Сутки, двое суток, трое. Без кондиционера, без
туалета, с копченой колбасой и консервированными огурцами в багажном отделении.
Были еще такие супы в коробочке: упаковку надлежало встряхнуть, и суп каким-то
таинственным образом разогревался. Не знаю, как это получалось. Вообще, не
знаю, как все получалось — что супчик, что эти турпоездки. Лично я никогда
не встряхивал и ни в какие автобусные экскурсии не ездил.
Автобус отправлялся из столицы, и до нас ему было
несколько часов пути. Выезжали всегда на ночь глядя, чтобы не терять
день — завтрашний или послезавтрашний, который можно провести в
Париже, — поэтому в наш город автобус обычно прибывал в сладкий
предрассветный час типа четыре — полпятого. Теперь, вероятно, наши
немногочисленные клиенты названивали бы мне по ночам, но тогда никто не звонил,
поскольку еще не было телефонов — то есть телефоны были, но только дома, а
не в кармане, что, согласитесь, не одно и то же.
Телефонов не было, да и туристов, если можно так сказать,
немногим больше. Действовали все по одной схеме: приходят в турагентство,
спрашивают, можно ли, в ответ слышат: да-да, можно, — но чаще всего это
ничем не кончается: что ж, хорошо, но как, куда, каким образом? С чем в гости?
С консервированными огурчиками? В Париж?! Зайдут поглядеть «что дают» (все
интересовались: ты сам-то уже там побывал?), напустят на себя вид знатока,
глянут презрительно и уйдут с пустыми руками. Продавщица даже не вставала.
Привыкла. Секс-шопы разорялись молниеносно.
В общем, ко мне посетители ходили, пускай без толку, а у
Лысого их было кот наплакал, зато все деловые. Приходили лысые, быстро что-то
обтяпывали и уходили, захватив его с собой, а чуть погодя являлись очередные
безволосые и спрашивали Лысого. Я отвечал, что он только что вышел с какими-то
двумя. «С такими, лысыми?» — уточняли они. Я подтверждал, они соображали,
с кем именно. Были у них свои приметы. Телефонов не было.
С Лысым у нас был уговор: если вдруг кто-то к нему, а его
нет, то я клиенту все расскажу и покажу, — и уговор обоюдный, только
другой стороне, то есть мне, без надобности, поскольку я всегда был на месте, а
вот Лысый часто отсутствовал. Не было у меня деловой жилки, и в тогдашнем
дарвиновском водоеме раннего капитализма мою персону помалу заглатывала более
крупная безволосая рыба.
Лысый, впрочем, через пару месяцев после нас
обанкротился — без нашей доли ему не хватало на аренду, и подменять его
было некому, и подправлять на затылке и на макушке тупой бритвой над грязной
раковиной тоже.
Но до того как мы синхронно свернули бизнес,
одностороннее джентльменское соглашение строго соблюдалось, и я даже
отксерокопировал их ценник, чтобы не бегать от стола к столу, хотя, честно
говоря, много бегать не приходилось. А ксерокс тогда уже был — у кого-то
этажом выше. Страница засовывалась снизу — надо было следить, чтобы ровно
шла, — а наверху перемещалась такая большая крышка. Множительный аппарат
для самиздата.
Происходило это в самом-самом начале. Когда система
рухнула, мне еще не исполнилось двадцати. То есть рассчитывать было не на что.
В полные двадцать становись хоть председателем совета директоров, хоть
замминистра. Иначе — сидеть тебе с Лысым в съемной конторе.
Время я делил на две части: половину отводил на ответы
пенсионерам («В Париж уже можно»), половину — на обслуживание непокорной
растительности на черепе Лысого. Больше о времени мне сказать нечего. Но было
еще межвременье, обычно растягивавшееся на долгие часы. Ни Лысого, ни
пенсионеров; я погружался в межвременье и в основном читал классиков.
Достоевского на этих дежурствах прочитал всего. Не пошло впрок.
Кроме чтения классиков у меня было
еще одно занятие: я ждал. Этим, впрочем, занималась вся страна. Жили словно бы
вполсилы, спустя рукава — чего-то ждали, но, если разобраться, чего? Ясно
было: все у нас временное, промежуточное, но во что-то должно превратиться,
что-то из этого должно вылупиться. То ли вернутся русские танки, то ли,
наоборот, мы построим вторую Японию — это пока еще неизвестно, зато
известно другое: пока все смётано на живую нитку и так ли, сяк ли скоро
развалится. В общем, ждали, уклонялись от жизни в твердой надежде, что жизнь
впереди. Надо как-то перекантоваться в этом предбаннике с Лысым, пока не
впустят в парадную залу.
В том, что касалось жизни, макроэкономики, поездок за
границу и татуировки, в целом ожидания оправдались. Ну а литература? Что с
литературой? Я в ту пору думал, что нужно читать классиков и каким-то образом
выбираться из туннеля переходного времени, прорубиться через Урал из Азии в
Европу, додержаться до момента, когда и у нас будут красивые шмотки, красиво
внутри и красиво снаружи, когда и у нас будет Париж с круассанами, вином и
сыром с плесенью — вот тогда сиди себе в мансарде с видом на Сену (которая
в межвременье станет вытекать из Вислы) и ваяй роман за романом.
А сейчас я думаю, что именно то время идеально подходило
для сочинения романов. Возможно, без этой мансарды они бы не сочинялись, но
надо было хотя бы делать заметки. Роман ведь сам ломился в дверь, стучал в
ворота (как в «Макбете»), сам лез к тебе в постель. И не один роман, нет, целые
трилогии, тетралогии, циклы романов — целые серии, библиотеки, эпохи,
переломные этапы, прусты и набоковы. Я не говорю, что нужно было описывать
происходящее, воспевать смену строя, экономическую и культурную трансформацию.
Или писать о тогдашней круговерти (что я как раз делаю, но никаким романом тут
и не пахнет) — следовало просто в нее погрузиться. Ведь вокруг была эдакая
гиперреальность, когда резко обостряется восприятие. Мы-то думали, это анабиоз,
время спячки, а на поверку — самое время проснуться. Стены вокруг были
голые, из них торчали пустые крюки, вот и надо было на них вешать холст за холстом.
Хорошо, в других сферах обошлось без подобных иллюзий и ошибок, поэтому сегодня
у нас есть, к примеру, автомобили (или татуировки). А романов нету. Мы проспали
нужный момент, читая классиков в полувиртуальных бюро путешествий. То, чего не
было, миновало. Следующее совпадение через сто лет.
Ну а если бы мне пришлось выбрать одну из
неиспользованных ситуаций — вроде тех, что раззяве-форварду снятся потом
по ночам? Одну девушку, следом за которой не решился выйти из автобуса? Один
роман, который стучался в ворота?
Наверно, я выбрал бы тот, который стучался — но не
ко мне, а к Лысому. В принципе, тут нет никакой разницы: во-первых, у Лысого я
тогда был кем-то вроде привратника, а во-вторых, вряд ли он с нетерпением ждал
чего-либо в этом роде. Скорее опасался, как бы к нему кто-нибудь не постучался
внезапно, — так я сейчас думаю.
«Послушай, если я ненадолго выскочу, а понадобится
сочинить роман, выручишь меня, ладно?» — ничего такого Лысый ни разу мне
не сказал. Но разве требовалось говорить?
Лысого не было. Вошел мужчина — сильно пожилой,
нелепо одетый: вроде как по довоенной, но склёпанной из пээнэровских частей
моде. Все, казалось бы, при нем: шляпа, пиджак, галстук (а может, и
фуляр — хотя нет, вряд ли фуляр) — но все некрасивое, дешевое, цветá
просто никакие, буро-серые, будто еще на фабрике полинявшие.
— Я насчет татуировки, — сказал он.
— Коллеги нет на месте, — сообщил я. — Но у
меня где-то здесь его прейскурант и каталог. Показать?
— Прейскурант показать, — ответил он.
Я протянул ему прейскурант, который он внимательно изучил
(я тем временем изучал его), после чего сказал:
— Того, что я ищу, здесь нет.
— А что вы ищете? Хотите сделать себе татуировку?
— Татуировка у меня уже есть, — прозвучало в
ответ. — А коллега ваш когда вернется?
— Честно говоря, не знаю. Но я ему все передам. У нас с
ним такой уговор. У меня тут филиал бюро путешествий. Если захотите, например,
в Париж…
— Я был в Париже, — не дал он мне договорить.
Татуировка у него есть. В Париже был.
— Тогда чем я, вернее, мой коллега… — начал я.
— В прейскуранте этого нет, — сказал он, — но я
знаю, сейчас такие вещи уже делают. Я хочу удалить татуировку. Спросите у
коллеги, возможно ли это.
— Спрошу, конечно. А большая у вас татуировка?
— Могу показать, — ответил он и стал расстегивать
пиджак.
— Она что, в интимном месте? — на всякий случай
спросил я.
— Не так чтобы очень…
Он расстегнул манжет рубашки и завернул рукав. Пять цифр
на внутренней стороне предплечья. Не очень высокий номер. Долгонько там
просидел.
— Вы знаете, что это? — спросил он.
— Знаю.
— Уточняю на всякий случай, — сказал он, а я сразу
подумал: и правильно делает, Лысый, к примеру, наверняка не знал бы. Может, и
хорошо, что не знает, — на случай, если придется удалять…
— Понимаю, — сказал я.
— Пока была жива жена, — сказал он, — я не мог
этого сделать. Она говорила, что нужно помнить. А я, представьте себе, и без
того неплохо помню. Просто не хочу, чтобы меня с этим похоронили. Хочу
предстать перед святым Петром таким, каким меня сотворил Господь Бог, а не
Генрих Гиммлер.
— Понимаю, — повторил я.
— Не уверен, — усмехнулся он, застегнул рукав
рубашки и надел пиджак. — Поговорите с коллегой. Я загляну на днях.
— Непременно поговорю, — заверил я его.
— Разрешите откланяться, — сказал он (значит, не
здешний), действительно поклонился и ушел.
Так что же — это и есть роман? Нет, пока еще нет.
Роман рождается только на следующий день, когда я все это пересказываю Лысому,
а он с простодушием благородного варвара подкидывает мне недостающий элемент
мозаики. Ведь не бывает такого: хоп! — и сразу тебе сюжет романа. Чтобы
написать роман (как и рассказ, впрочем), нужны два сюжета — одинаково
сильные, одинаково развернутые, — и лишь потом окажется, что сюжет
все-таки один: двуединый фундамент.
Я был прав. Лысый не знал. Лысый ничего не знал и не
видел, и потому так метко попадал в точку. Собственно, он меня обслуживал, а не
я его.
— А чего это он? — вопрошает Лысый. — Бабы
своей номер телефона не мог запомнить?
— Всего пять цифр, — уточняю я. — Слишком
короткий.
— Но ты говорил, клиент — старикан, верно? Чтоб ты
знал: до войны, — поучает меня Лысый, — мало у кого были телефоны,
вот и номера были короткие. Небось, дедуля наколол спьяну, а теперь жалеет. Не
он один такой. А у меня закон: по пьяни не делать. То есть, чтоб ни я поддатый,
ни клиент. Кое-кому иногда хочется перед этим дерябнуть, но со мной хрен
получится. Нет, и до свиданья. Рекламаций мы потом не принимаем.
— Но удалить-то можно?
— Не сказал бы. Вроде чего-то там впрыскивают, какое-то
молочко. Посветлее — да, становится, но совсем не пропадает. Будет знать.
Пить не надо было. Но если хорошо сделано, то и претензий не будет. Делать
нужно в салоне (выходит, салоны тогда уже были), а не у кого попало. Деду этому
как делали: профессионально или, как говорится, в походных условиях?
— Профессионально, но в походных условиях.
— Ну, не знаю. Скажи, что ничего не получится. Старый
уже, какая ему разница? Недолго осталось мучиться с этой татуировкой. На пляж,
небось, тоже не ездит, а? Я, в любом случае, не удаляю. Никто ко мне никогда с
этим не обращался. Хотя, погоди… один раз было дело. Тоже, кстати, старик. В
Германии.
— Ты был в Германии?
— Да. На заработках. Был там один старый немец, классный
мужик. Как увидел мои татуировки, сразу спросил, кто делал, а я ему: мол, сам…
— Ты знаешь немецкий?
— Откуда… Он отлично шпрехал по-польски. А я по-немецки
только: Heil Hitler! — говорит Лысый и вскидывает руку — не
совсем, как те вскидывали, но, в конце концов, он же для наглядности. — А
немец мне на это, что у него тоже есть татуировка, и он хотел бы ее убрать.
— Показал?
— Да. Под мышкой. Фигня какая-то, две буковки: A и
B. Я говорю: этого ж не видно, — а он: в морге будет видно, да и
неохота ему, чтобы с наследством вышел облом.
— Группа крови, — сказал я. — Кстати, довольно
редкая.
— Ладно, допустим. Но в чем проблема, блин? Татуировку,
что ли, нельзя иметь? Я знал одного, потом стал большой начальник, так у него
на жопе был поросенок, ну знаешь, этот, из «Маппетов»… или из «Муми-троллей».
— И что ты сказал немцу?
— Что убрать не получится, но я могу добавить сколько
хочешь букв дальше по алфавиту. Для отвода глаз, если это, например, инициалы
бывшей жены, типа того.
— А он что?
— Не захотел.
Нужно было тогда встать и уйти, а не оставаться в
обществе Лысого ждать банкротства. Нужно было сказать: «Sorry, Лысый,
меня ни для кого нет, а если кто-нибудь придет и спросит, можно ли в Париж,
скажи, что нельзя, но на Хельской косе тоже красиво. А я испаряюсь. Бегу искать
твоего деда — и своего тоже, не физически, конечно, а в собственном
блокноте, с помощью авторучки. Вернусь года через три. Или через пять. А ты
здесь банкроться и обрастай, грёбаный бандюк с недобритой башкой!»
Нужно было уйти и не ждать деда, который, разумеется,
больше не пришел. Нездешний был — может, ему где-нибудь в другом месте
удалили. А может, помер. Такое иногда случается.
Ага. Татуировки теперь удаляют лазером — в Германии,
верно, уже не первый год. Бесследно. Но делать это лучше у врача, а не у
Лысого. Самого Лысого я недавно видел на улице — волосы у него, кстати, не
отросли. А какие романы сейчас пишутся и какие стучатся в ворота, я не знаю и,
похоже, никогда уже знать не буду.
Перевод с польского Ксении Старосельской