Эссе
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 42, 2015
Я ехала — впервые — в Польшу,
ожидая увидеть потрясающе красивых и элегантных полек — таких как Анна
Герман, Барбара Брыльска, Эва Демарчик, которых в России знают все.
Я
ехала в Силезию, о которой знала, что это край шахтеров, регулярно поднимавших
восстания. Шахтеров почти не осталось: кто же они теперь, силезцы?
Я
ехала в Ченстохову — чудотворная икона, Матка Боска Ченстоховска, звучит
волшебно, ее так и называют, без перевода на русский язык, и я представляла
себе местных жителей, чья жизнь основана на чудесах.
…Икона,
называемая «Черная Мадонна» — то ли от времени, от копоти свечей
потемнела, то ли с самого начала была такой. Легенд вокруг иконы, происходящей
из Византии, много; версии теологов — католических и православных,
историков, искусствоведов расходятся разительно. А икона не простая —
писана самим евангелистом Лукой, с натуры, то есть натурально портрет. Есть
версия, что Мария рассказывала Луке, сидя за столом, жизнь своего сына, Иисуса,
а он слушал и писал женщину, превращающуюся в богиню, на липовой доске
столешницы (иконы обычно писались на кипарисовых досках). Тут ведь какой
перелом произошел: человек, каждый человек, получил возможность стать
божественным. Его Богом — не творцом, а наставником, спасителем,
направляющим — стал человекобог, богочеловек, потому в наихристианнейшей
некогда Франции обращаться друг к другу стали «monsieur» (сокращенно от “mon
seigneur”, мой господин, мой бог). Madonne — «моя донна», обращение к
Марии, Богоматери — вошло в европейские языки в итальянском варианте, хотя
попервоначалу у французов было свое слово Dame (Notre-Dame), как и обращаются
ко всякой женщине, «madame». До Французской революции так обращались только к
благородным, после — благородными стали, должны были стать по крайней мере
все.
Икону
в IV веке увезла в Константинополь Елена, потом ее подарили Киевской Руси,
основателю Львова князю Льву Галицкому, который поместил ее в домовую церковь
своего замка в городе Белз, отвоеванном в 1030 году киевским князем Ярославом
Мудрым у поляков. Белз — центр удельного княжества, стоящий на перекрестке
торговых путей между Краковом, Киевом и Балтикой. И вот однажды правящий там
князь Владислав Опольский увозит икону, уже имевшую славу чудотворной, из
Белза. Произошло это, по легенде, после набега татар. Князь выставил ее на
городской стене, и икона совершила чудо: на город спустилась непроницаемая
мгла, и захватчики стали убивать друг друга, но одна стрела попала в лик иконы,
в шею, и из раны потекла кровь. Это было в 1382 году, как раз когда Белз
перешел из-под юрисдикции Венгрии к Польше. Венгерский, поскольку делал карьеру
при дворе венгерского короля, князь Владислав становится польским, а Силезия и
так принадлежала ему по наследству. Туда он и уезжает, но икону домой не везет,
а оставляет в Ченстохове, в монастыре паулинов, который недавно построил, как
велел ему епископ Добеслав Сувка, в качестве епитимьи за некую финансовую
провинность.
Одни
утверждают, будто Владиславу приснился сон, что он должен оставить ее у
паулинов. Другие говорят, что князь остановился тут на ночлег, а когда хотел
забрать икону, та словно прилипла к месту. Легенды — это устные предания,
история — письменные. Разница, по сути, невелика: там и там случаются и
искажения, и намеренные фальсификации. Как бы то ни было, Владислав оставляет
Матку Боску в монастыре Ясной Горы. С тех пор икона не просто живет
здесь — католики считают ее Королевой Польши. И называют «сердцем
Польши» — оба титула история неоднократно подтверждала.
Польша —
может быть, единственное государство, которое периодически исчезало, когда его
делили между собой соседи, и снова возрождалось. Почему так происходило именно
с Польшей — не объяснить тем, что она маленькая (Швейцария еще меньше),
слабая, бедная (есть и слабее, и беднее). Нет в Польше ни золота, ни алмазов,
ни нефти, ни газа, чтоб она была лакомым куском, а поди ж ты. Ее кусками
прирезали себе Австрия, Пруссия, Россия, потом Германия и СССР, менялись
названия, вплоть до того, что Катовице, ныне столица Силезии, звалась
Сталинградом. Зыбкость наименований — это зыбкость границ, неустойчивость
формы, а стало быть, недоговоренность, противоречие внутри народов, помещенных
в эти границы. Россия тоже только успевает менять вывески и печатать новые карты
местности. Ченстохова всегда была Ченстоховой, но ее помещали в самые разные
«емкости»: Малая Польша, Российская империя, теперь это Силезское воеводство.
При том, что она никогда не была частью Силезии, хотя основана силезским
князем.
Но
я еще ничего не знаю о Ченстохове и Силезии, пока что мы с Лидией ужинаем в
ресторане близ Замковой площади, и когда Лидия открывает свою сумку, чтоб
оплатить счет, она обнаруживает, что кошелек — вместе со всеми документами
и картами — украли. Она повесила сумку на спинку стула, а за соседний стол
как раз наведались жулики. Как сказала официантка — они здесь уже второй
раз за день: сели, посмотрели меню и ушли. Камеры видеонаблюдения не
помогли — жулики канули и даже не подбросили документы, как иногда
случается.
«Хорошенькое
начало!» — подумала я, садясь на поезд, следующий в Ченстохову.
Поезд — чух-чух-чух, расстояние от Варшавы всего-то
Ченстохова —
это и вправду сердце страны, все перипетии истории сходятся здесь. Период,
когда Швеция захватила Польшу, получив отпор только в маленькой Ченстохове,
после чего вынуждена была ретироваться, описан в романе Сенкевича «Потоп».
Матка Боска Ченстоховска, Королева Польши, прогнала шведов, нет другого
объяснения. Но не во всем она помогала. В начале 1860-х годов в Польше набирало
силу восстание за независимость от Российской империи. Были, как впоследствии и
в русской большевистской революции, свои «белые» и «красные», так и назывались.
Красные выступали за бескомпромиссное отделение, белые — учитывая, что
Польша имела определенную автономию, — только за расширение свобод. В 1864
году восстание, в том числе в Ченстохове, было подавлено, отнята и автономия, и
те свободы, что были. Сотни поляков расстреляли, тысячи сослали в Сибирь. Самое
смешное, что эти жестокие и масштабные репрессии (восстание охватило также
Литву, частично Украину и Белоруссию, входившие в Империю) происходили не при
каком-нибудь тиране, а при царе-освободителе Александре II.
Дело
не в личности царя, а в логике Ига: если его не сбросить одним махом, оно
ожесточается и наносит ответный удар. Потому так зверствовали «красные»
(большевики) с октября 1917-го в России, вплоть до убийства всей царской семьи
и конфискации имущества знати и «кулаков», то есть зажиточных крестьян:
учитывая весь предыдущий опыт, били наверняка, истребляли до корня. Впрочем,
это не помогло — Иго нельзя сбросить, его можно только перевернуть.
Характерно, что вождями русских «красных», как и польских за полвека до этого,
в основном были евреи (в Польше — Я.Домбровский, Б.Шварц, А.Гиллер).
Еврейская тема тесно связана с польской. Белз, где до поры хранилась икона
Матки Боски, был городом на треть еврейским, важным хасидским центром. Позже
евреи массово (та же треть населения) поселились в Ченстохове, и нацисты
устроили здесь гетто. Сегодня на том месте, откуда из гетто отправляли в
Треблинку, стоит памятник Холокосту. Это возле реки Висты, которая, как многие
реки в мире, усыхает, но все же течет, только вид ее непригляден — вся
заросла водорослями и илом, в ней плавает мусор, а поперек и по берегу тянутся
уродливые трубы. Нет денег почистить, проложить трубы под землей, и район
здесь — самый неблагополучный: по улицам бродят опустившиеся алкоголики и
бомжи. Неподалеку — кафедральный собор, краснокирпичная махина, которой
реставрация придала вид новостроя, но хоть это и главный костел города, не
сравнить с обителью Матки Боски: сам Ясногорский монастырь — дворец, и вся
территория вокруг — цветущий сад.
К
монастырю ведет аллея Пресвятой Девы Марии — единственная улица города в
достойном состоянии. Горожане ворчат: все время ремонт, ни проехать ни пройти.
Закончены первые два отрезка аллеи, третья часть, дальняя от монастыря, еще
перерыта. Ничего, надо немного потерпеть. Я знаю, те, кто все время, веками
терпят, потому что Иго не исчезает, а только поворачивается другим боком (и
еврейский радикализм — «выйти из Египта» — не в помощь), тяготятся
даже коротким ожиданием, сулящим благо. Но не должен же городок, хранящий реликвию,
к которой каждый день устремляются тысячи паломников со всего мира и со всех
концов Польши, а в августе, в «сезон пилигримов» миллионы, — быть
захолустьем! Тут и помимо Ясной Горы есть на что посмотреть.
По
всему городу, если поднять голову, в небе висят скульптуры. Невероятное
зрелище: по виду массивные, из бронзы или из камня, висят, как воздушные
акробаты, человеческие фигуры, держась за натянутую проволоку рукой, пуантом,
«пятой точкой» — и не падают. Их треплет ветер, но они неколебимы. Это же
чудо, как и положено в городе чудес! Автор — Ежи Коджора, который изобрел
эту новую жизнь городской скульптуры. Стоящие-сидящие памятники, абстрактные
изваяния — набили оскомину. Все они исполнены в том или ином стиле, и
ничто новое, кажется, уже невозможно: скульптура исчерпала себя как вид
искусства. Во всех городах мира ставят теперь всевозможных уродцев —
неуродцы не получаются по объективной причине: не Аполлонов же копировать!
Последний гениальный взлет — середина ХХ века, кинетические скульптуры
Жана Тэнгли, с тех пор — только подражания. Ну, каменные толстячки Генри
Мура, яркие расписные бабищи, губищи и черепищи Ники де Сен-Фалль, жены Тэнгли
(одна из них украшает главный вокзал Цюриха).
В
скульптуре стало неважно, кого изваяли. «Бабочка» Мура, например, —
никакая же не бабочка, а прямо-таки туша юрского периода! Коджору интересует
только человек, если у него и появится бабочка — то как аксессуар. Тут
неважно, в какие формы облачили, главное — изваяние живет в небе, это
человек, нашедший точку опоры. Имея в виду афоризм «Дайте мне точку опоры, и я
переверну весь мир». Скульптуры Коджоры держатся балансом, равновесием, которое
возможно, если найдена та единственная правильная точка опоры. Есть такие
поделки — деревянные стрекозы, которые приткнешь клювом к горлышку вазы,
например, и она вся, с ее длинным тельцем и крыльями, висит в воздухе и не
падает. У меня такая есть — с вьетнамского базара. Этим-то
«аэродинамическим» феноменом и воспользовался Коджора. Скульптуры его только
кажутся бронзовыми или каменными, на самом деле они довольно легкие, примерно
Такие
скульптуры он делает уже пятнадцать лет, выставляется по всему миру;
характерно, что его персональную выставку устраивал Лурд, город-побратим
Ченстоховы, где было явление Девы Марии. Правда, Ченстохова даст форы: в
Лурде — одно воспоминание о видении, а тут — Королева всегда на
месте, только иногда отдыхает. Отец Роман, монах и священник, паулин в белых
одеждах, провел для меня экскурсию по монастырю и в какой-то момент повел на
балюстраду: пора было закрывать икону, а открытие и закрытие происходят
торжественно. Отец Роман взял трубу и вместе с юными послушниками сыграл
ясногорский гимн, после чего над иконой — в золотой ризе и драгоценных
камнях — опустился занавес. «У всякой королевы есть часы аудиенции, — объяснил мне
ксендз, — а Королева Польши общается с таким количеством людей и исполняет
столько просьб, что ей надо отдыхать больше». В том, что Мария присутствует в
своей иконе и творит чудеса, отец Роман, живущий в монастыре уже 35 лет, не
сомневается. Буква «М» — Мария — вышита на всех здешних сутанах, она
горит золотом на воротах монастыря, это здесь главная буква: Мария, она же
Мать. Количество висящих в монастыре серебряных глаз, ног, рук, отброшенных
костылей, ожерелий из янтаря и кораллов, преподнесенных в дар исцеленными или
получившими то, что просили, не поддается исчислению.
Ежи
Коджора хоть и светский скульптор, но то, что его персонажи живут в небе,
возвращает нас все к тому же «сердцу Польши» — небесному сердцу.
Неслучайно он получает первую премию на польском конкурсе понтифика «Крест в
жизни современного человека». 70 процентов поляков верят в то же, во что и отец
Роман, так что конкурс этот и приз Коджоре неудивительны. Собственно
религиозных скульптур Ежи не делает, но отношение поляков, тем более
ченстоховцев, к Матке Боске таково, что чувство значит больше, чем церковная
догматика и атрибутика. Польские пилигримы, «пилигжимки», приходят в монастырь
в шортах и ярких майках — у каждой группы свои цвета и надписи, чтоб в толпе
не потерять своих. В России церковь требует строгого дресс-кода: женщины в
юбках и платках, мужчины — в брюках. Группы собираются прямо как
профсоюзные — пожарники идут своей колонной, полицейские или
студенты — своей. Они — коллеги, и у каждого есть причина пройти
пешком сотни километров; часто у Матки Боски просят что-то и дают обет: если
исполнится — идти благодарить в Ченстохову. Или считают нужным
«встретиться лично» и попросить. Пока идешь — есть время всё
прочувствовать. В принципе это и активировал
в людях Иисус — «ибо от избытка сердца говорят уста его», «простятся ей
грехи ее, ибо возлюбила много», — «избыток сердца», который и породил
христианскую цивилизацию, или просто цивилизацию, с ее страстным искусством и
волшебными изобретениями. Теперь она в падении, в готовности разбиться, и
балансирует, пока неясно, насколько надежно. Скульптуры Коджоры — надежны,
не упадут, проверено. Коджора считает себя изобретателем больше, чем
скульптором. «Я выбрал реалистическую скульптуру», — говорит он. Выбрал —
не создал, а небесную скульптуру — создал.
Я
приехала в его загородный дом-мастерскую, где Ежи рассказывает мне свои сказки.
Он и сам похож на сказочника. Его теперешние идеи такие: делать скульптуры,
которые через космос отражали бы солнечные лучи в нужном направлении. Вроде
солнечных зайчиков, которыми можно управлять. Зачин сделан — зеркальца у
новой скульптуры, висящей перед музеем современного искусства. Еще он
рассказывал, что инженеры вычислили и прислали ему формулу баланса, точки опоры,
но как он ни пытался формулу применить, ничего не получалось. Сам он находит
эту точку интуитивно, используя разную массу тяжестей. Как он говорит, это
4 D. Не всегда скульптура соглашается балансировать, всё меняет один
поворот головы или ноги. И тогда она оживает, найдя свою «точку опоры». Что
это, как не чудо? Наука бессильна, не чета сердцу.
Еще
одна идея возникла у Коджоры, когда он услышал слова министра культуры, что
искусство должно само себя кормить, и вспомнил ангела в костеле, который кивал
головой, когда в него бросали монетку. И вот он думает, что надо делать
скульптуры с отверстием для монеток. Обеднеет — достанет эти монетки и
будет на них жить. Половину монеток себе, половину — в благотворительный
фонд больным детям. Так скульптура просто фактом своего существования накормит
множество людей, и это будет некой репликой чуда, когда Иисус накормил толпу
двумя рыбами и пятью хлебами.
Странное
дело: почему одни хотят отнять (вспоминаю варшавских жуликов), а другие —
дать? Наверное, у первых не хватает сердца, чтоб дать. Паломники ведь тоже
«дают»: любовь Матке Боске, и получают то, что для них важно, но были и те,
которые хотели отнять у иконы ее одежды. Православный священник Ченстоховы отец
Мирослав рассказывал мне эту историю иначе, чем ксендз, отец Роман. Будто когда
Владислав Опольский воевал и ему не хватало солдат, он нанял гуситов, а когда
победил, то не заплатил наемникам. В отместку гуситы сорвали со стены икону,
чтоб взять себе в уплату ее золотую ризу с драгоценными камнями, а саму икону
бросили на землю и в сердцах порубили саблей. (Следы сабельных ударов так и
остались на правой щеке Матки Боски и воспроизводятся на всех многочисленных
копиях иконы.) Это рассказ отца Мирослава, который досадует, что поляки были
православными, пока их Людвиг Венгерский насильно не перевел в католицизм, и
нынешние католики — это вчерашние коммунисты, а настоящая вера —
православная, потому, ясное дело, что католики обманули гуситов
(чехи-реформисты, последователи Яна Гуса) и те осерчали. Отец Роман смеется:
«Ничего подобного. Просто бандиты, жулики хотели украсть ризу». И я опять
вспоминаю варшавских воров. Лидия сказала: «Это туристы». «Туристы? —
удивилась я. — Но туристы же не воры, они, наоборот, тратят деньги, чтоб
увидеть мир, можно сказать, инвестируют в него, потому что именно для
путешественников прокладываются дороги, реставрируются исторические памятники,
облагораживаются города. «Туристическое место» — значит хорошее место».
«Ну, не туристы, просто иностранцы», — соглашается Лидия. Она не может
представить себе, чтоб ворами были поляки. Я же думаю, что воры — любой
народности — люди с идеологией: «Сами мы ничего не можем, никакая Матка
Боска нам не поможет, не стоит и башмаки топтать, единственная наша
возможность — отбирать у других». Гуситы же, если обратиться не к
священникам, а к истории, громили и жгли монастыри, (и монахов!), рубили иконы,
поскольку считали, что это — идолопоклонство, а вера должна быть чистой. И
это не мешало им грабить католиков! Так что тут все логично: ограбили, и икону хотели
было уничтожить, но не успели: сразу были убиты. Заработали себе славу
Герострата, строку в истории.
В
ченстоховский отель «Mercure», где я жила, через дорогу от Ясной Горы, все
время приезжали паломники на автобусах — из Франции, Италии, Германии. В
отличие от поляков, не пешком — на самолете и автобусе, но не менее пылко
стремились они на аудиенцию к Черной Мадонне. С французами, легко вступающими в
контакт, я разговаривала по вечерам, иногда мы вместе шли на вечернюю службу.
Одна из них, Жозефина, полька, почти тридцать лет живущая во Франции,
рассказала мне свою историю. Была она бедной провинциальной девушкой, мать
послала ее учиться в Варшаву, отучилась, стала преподавать математику в школе,
платили копейки, жила в каморке с туалетом в коридоре. И однажды решила уехать
из Польши. Узнала, что во Франции можно устроиться няней, получила предложение
от одной семьи, стала учить язык, долго оформляла документы, и наконец прибыла
в Париж на Gare de l’Est. Все эти годы Жозефина ходила из Варшавы пешком к Матке
Боске,
Рискую
навлечь на себя гнев и католиков, и православных, но все же напомню, что Черная
Мадонна, не единственная икона, писанная Лукой (или не Лукой?), — самая
таинственная. Версия о том, что она потемнела от времени, не кажется
правдоподобной, учитывая, что статуи Черной Мадонны в разных католических
храмах изначально были изваяны черными, из эбенового дерева. Упоминается черная
богиня и в самых древних письменных памятниках: шумерских, где она зовется
Инанна, аккадских — Иштар, греческих — Астарта, с крестом в руке,
задолго до появления Христа. Ее умирающий и воскресающий муж Таммуз тоже
напоминает последующую историю; связывается она и с египетской Изидой, и с
царицей Савской, о которой Лука туманно пишет в Евангелии: «Царица южная
восстанет на суд с людьми рода сего и осудит их». Короче, есть такой
всечеловеческий разворот у Черной Мадонны, в отличие от других изображений
Марии. Есть тут связь или нет, но Матка Боска действительно производит
ошеломляющее впечатление. Когда смотришь на нее, кажется, что лицо подвижно,
что оно живое, а не писано красками, вроде улыбки Моны Лизы, но как-то иначе.
Во время Второй мировой войны советские воины-атеисты, подходившие к иконе,
были изумлены: лик оживает, проступает лицо юной Девы. Они было списали это на
гипноз монаха-паулина, который водил их к иконе, но и без него происходило то
же самое. «Наверное, гипнотизирует бриллиант», — заключил один офицер
(эпизод описан в книге Б.Полевого). Крупный бриллиант в короне действительно
сияет, меняя цвет, сверкает и золото ризы, и рубины с сапфирами, но впечатление
производит лик. Он кажется совершенным произведением искусства, он вправду
божествен. Ни одна икона не производила на меня столь сильного воздействия.
Характерно, что две искусные копии Матки Боски (одна — в православном
храме Ченстоховы, у отца Мирослава, который уверяет, что их икона тоже
чудотворна; другая — в самом монастыре) кажутся совсем другими,
«обычными», явственно рукотворными.
Красавицы
польки, элегантные и горделивые, где же вы? В Ченстохове я не обнаружила ни
одной. Одеты все просто, иногда «разодеты», но со специфическим вкусом
российской или немецкой провинции. Большинство — пышки, что неудивительно.
Обязательным дополнением к ченстоховским блюдам, даже к селедке, является
«сметанка». По-русски — взбитые сливки или сметана, слово одно. А в столице
Силезского воеводства Катовицах, куда я съездила на день, мне поведали, что
силезцы начинают трапезу со сладкого. Десерт три раза в день — обязателен,
без него никак. Происходит эта традиция от того, что некогда (в сущности,
недавно, когда Силезия была шахтерским краем) немцы, владельцы шахт, домов и
пароходов, давали полякам шахтерам сладкое раз в неделю, по воскресеньям. С
наступлением свободы жители первым делом набросились на сладости. Теперь они
могут есть торты и мороженое без ограничений. В Ченстохове кафе-кондитерских
больше, чем просто ресторанов, магазинов, чего бы то ни было. Consonni —
сеть кофеен-кондитерских — считается городской гордостью. Это франчайзинг
семейной итальянской кофейни, на мой глаз и вкус — ничего особенного, но
для местных жителей разница есть: другие — «просто кафе», а здесь —
европейский уют, мороженое, как в Италии, но свое. Уют, дизайнерский вкус в
Ченстохове и вправду в дефиците. На мое замечание местные жители отзываются
«паролем», который я слышу здесь по любому поводу: «Бедность». Э, нет: во
Франции самый бедный деревенский ресторанчик будет сделан пусть и простенько,
но уютно. Просто в Ченстохове самого этого психологического уюта никогда не
было, она только дыхание успевала переводить меж всех напастей. А на Ясной
Горе — само собой — уютно всё, даже музей шахты. Там, кстати,
поразила парадная форма шахтеров. Этакое преображение закопченного и
измученного трудяги в каске в прямо-таки генерала де Голля: похожий мундир и
высокая каскетка, только еще и с плюмажем. Хоть Ченстохова и часть Европы,
Европа здесь — все же отдельное понятие, она — благодетель, который
когда-нибудь примет и поляков в зону евро, она — критерий хорошей жизни,
она — мечта.
Я
все удивлялась, отчего в Ченстохове нигде невозможно съесть простой овощной
салат: помидоры-огурцы, зеленый лук, салат. Всё обязательно с беконом, яйцами,
креветками. После того как я прошлась по продовольственным магазинам, вывод был
таков: в Ченстохове нет сельского хозяйства. И вправду нет, паломник-француз,
заводчик коров и член сельскохозяйственной ассоциации, работавший с
Ченстоховой, подтвердил: всё убито, и поднимать сельское хозяйство местные
жители то ли не хотят, то ли не умеют. А потом полька сказала мне фразу, которая
объяснила ситуацию: «Поляки хотят жить хорошо». Есть сытно, потому и сметанка,
и яйки, а что такое помидор-огурец? Разве этим наешься? А денег стоит.
Бедность. Я, конечно, не экономист, но, по моим наблюдениям, развитое сельское
хозяйство — основа свободы. Самостоятельности. Возможность себя накормить
независимо ни от чего; хотя важнее другое — земля твоя, когда ты ее
возделываешь. Но силезцы и недавние силезцы — ченстоховцы слишком долго
были шахтерами, подземелье раскапывали, вместо того чтоб ублажать землю рунами
и злаками. Когда власть взяли коммунисты, пошла индустриализация. Прогресс,
машины, а не какие-то огурцы-помидоры, которые выращивают «отсталые» крестьяне.
До 1818 года, когда Николай I издал указ о соединении города Ченстохова с
поселком Ченстоховка, в одной части делали калоши, в другой — выращивали
свеклу для «хлодника», капусту для «бигуса» и свинок для бекона. Город стал
единым, но все равно остался двухчастным, только граница на два квартала аллеи
Наисвятейшей Девы Марии передвинулась: Ясная Гора и город. Гора продолжала жить
жизнью духовной, имея, конечно, и свою шахту — для отопления (та, что
теперь музей, очень искусный), а город в низине делал спички. Сначала 600
спичек в день — руками. Потом полтора миллиона в час — машиной, потом
10 миллионов — чудо-машиной. Прибыль — 400%, понятно, что выгоднее
дела не найти, какие уж тут огурцы! Машины закупил для фабрики швед, шведы
теперь инвестировали, а не захватывали. Да и зачем вообще захватывать чужие
земли? Со своими бы справиться. Но однажды спички стали не нужны,
фабрика — крупнейшая и старейшая в Европе — закрылась, тоже стала
музеем. Вид музея страшен: вспученные стены, оккупированные грибком, пыль,
грязь, всё в нетронутом виде с того дня, когда машины замерли навсегда. И все же
посетить этот музей важно: увидеть, что машины, которые не так давно казались
верхом совершенства, теперь похожи на скелеты железных динозавров, бесславно
вымерших. В музее экспонируется домик из спичечных коробков: а куда их девать?
Вот художники и утилизируют, искусство последних десятилетий вообще наполовину
состоит из работы с отходами. Но самое примечательное, что здесь, на фабрике, в
1913 году был снят первый польский фильм. Фабрика загорелась, осина, из которой
делали спички, подняла пламя до небес, взрывавшаяся сера добавила «салюта», и
этот гигантский пожар запечатлели на камеру два ченстоховца, братья Кшемински.
Камеру они купили в Лондоне, по тем временам — большая роскошь, и вот
удалось войти в историю. Учитывая, что польские режиссеры составляют золотой фонд
мирового кинематографа, первый опыт ценен сам по себе. Так что музей —
памятник эпохе машин и польскому кино. Фильм-катастрофа, можно сказать, как
фильмы Вайды и Поланского — о катастрофе Катыни, о катастрофе Освенцима и
Треблинки.
В Ясногорском монастыре висит серия картин «Голгофа
Третьего Тысячелетия» известного художника Ежи Дуда Грача. На ней изображены 14
стояний Христа и еще четыре картины, от Воскресения до Вознесения. Только фоном
для мук Христовых стал не Иерусалим I века, а современная Польша, ее via
dolorosa. Тут и война, и священники в роскошных одеяниях, взирающие, как падает
Иисус под тяжестью креста, и герой польской «Солидарности» ксёндз Ежи
Попелушко.
Дело
в том, что костелы всегда были на стороне народа и защищали свободу и
независимость. Ксёндз Максимилиан Кольбе, построивший в Варшаве монастырь
Непорочной Девы и создавший церковную организацию «Воинство Непорочной Девы»,
во времена фашистской оккупации укрыл и спас две тысячи евреев, за что был
помещен в Освенцим, где продолжал утешать людей и давать им благословение.
Кольбе выбрал себе самое страшное место в бараке, у параши, возле двери, чтоб
провожать молитвой умерших, когда их выносили. Однажды комендант лагеря, нацист
Карл Фрицш, отобрал десять смертников, один из которых воскликнул: «Неужели я
больше не увижу жену и детей? Что же теперь с ними будет?» И тогда Кольбе вышел
из строя и предложил себя в обмен на этого несчастного. Нацист принял
предложение. Вот что такое польский ксендз!
В
другое время и при других обстоятельствах Ежи Попелушко боролся с
коммунистическим игом. Спецслужбы социалистической Польши решили его убить,
подстроив в 1984 году автомобильную аварию. Убийство не удалось, но в том же
году гэбисты остановили его «Жигули» на шоссе, выволокли из машины, избили и бросили
в водохранилище. На картине Дуды-Грача изображены «Жигули» Попелушко, с его
номерами, а на заднем фоне — варшавский памятник с множеством крестов,
символизирующих поляков, погибших в ГУЛаге. Это 11-я станция, «Распятие» —
на переднем плане Иисус, пригвожденный к кресту.
Иоанн
Павел II, которому в Ченстохове стоит, понятно, не один памятник, назвал
каплицу Матки Боски «алтарем народа», а Ченстохову — «добрым городом». Но
сейчас у доброго города психологическая проблема, когнитивный диссонанс. С
одной стороны — церковь имеет безупречную репутацию — по тому, как
вела себя во всех невзгодах, а личность великого Папы-поляка венчает эту
славную историю. Но теперь, когда настали спокойные времена, молодые люди хотят
быть современными, светскими, путешествовать по миру, учиться за границей,
хотят, чтоб можно было делать аборты, рожать детей из пробирки и считать
гомосексуализм нормой жизни. А церковь все это запрещает. И хотя государство от
церкви отделено, но ее моральный авторитет столь велик, что политики не решаются
ослушаться ее «рекомендаций». И если для одних Ясная Гора — абсолютный
авторитет, для других — что-то вроде машин со спичечной фабрики. Я
встречала ченстоховских детей, которые при слове «Ясная Гора» заливаются
смехом. Для стороннего наблюдателя вопрос ясен: Ясная Гора — «бренд»
Ченстоховы, и ничто этого не перебьет. Так же как в Греции ищут античность,
хотя сами греки почитают свои православные монастыри, а вовсе не Олимп.
Монастыри хорошие, но не к ним тянутся путешественники. Акрополь, храм Аполлона,
пещера Зевса, Дельфийский оракул — волнуют, а монастыри… — много их
на свете. В Ченстохову едут именно ради монастыря, ради Черной Мадонны. Парк
миниатюр здесь построили правильный: особо священные соборы планеты,
христианские «места силы». Базилика Св.Франциска Ассизского, Сантьяго де
Компостела, Лурд, Фатима… Посреди — бронзовый Иоанн Павел II,
сидящий на скамейке — с ним все фотографируются (и я не удержалась). Но…
но, — говорят ченстоховцы, — Европа живет по-другому. Не храмами
многовековой давности — это для туристов, а сегодняшним днем: выставки,
фестивали, кино, пикники, кафе. В Ченстохове такое тоже водится.
С
двумя девушками: Беатой — моим гидом и Леной — переводчицей мы
отправились гулять по окрестностям Ченстоховы. Лена — украинка из Донецка,
переселилась сюда вместе с мужем, получившим работу на коксовом заводе (ох, не
переводятся вредные производства!), и двумя детьми. Лена говорит, что когда
приехала в Ченстохову, думала, что попала в рай. И молила Матку Боску, чтоб
получилось здесь остаться. Черная Мадонна благословила. И еще —
рассказывает Лена — была у нее травма позвоночника, так что ходить не
могла. Снова попросила Матку Боску — и выздоровела. Сидящий рядом муж
возражает: «Просто ты делала упражнения, вот и прошло».
—
Нет, — Лена не соглашается, — упражнения я делала и до этого, ничего
не помогало.
—
Ну ладно, если тебе нравится так считать…
Слушаю
и думаю: человек же сам знает, что ему помогло! Или не обязательно? Вспоминаю
ролик, который видела в этом году: в Северную Корею приехал иностранный
доктор — сделал многим операцию на глазах. Ролик показывает, как сотня
прозревших прямо-таки в религиозном экстазе благодарит Ким Чен Ыра, который их
излечил, а о докторе даже не вспоминают. Бывает и так. Нам смешно, потому что
они благодарят одного человека вместо другого, а тут — неведомая высшая
сила, можно только чувствовать, что она есть. А можно и не чувствовать.
Так
вот, едем мы с Беатой и Леной гулять. Сперва — замок Ольштен.
—
Где же замок? — спрашиваю.
—
Это его руины, — говорит Беата. Фактически просто камни, ничто не
напоминает о былом великолепии. Едем дальше — тут действительно замок,
Боболице. Был он точно такой же грудой камней, но один человек взял и заново
его отстроил — такой же, какой был, из материалов эпохи. Историческая Варшава
ведь тоже — недавняя копия того, что было! А даже не скажешь. Внутри замка
еще не все готово, но люди уже валят валом: замков ни одного не
сохранилось — диковина! Молодец человек. Спрашиваю Лену: не здесь ли он,
не водит ли экскурсии по замку?
— Что вы, — пугается Лена, — он такой
важный человек, богатый, политик, к тому же разве он станет к людям выходить?
Так
могли бы ответить и в России, и это принципиальная разница между Европой и
нашими, как говорится, «многострадальными» странами. Во Франции хозяин всегда
на людях: в своем ресторане беседует с посетителями, иногда обслуживает, если
шеф-повар — выходит «на поклоны». В частных замках их владельцы водят для
туристов экскурсии, потому что владеешь — поделись с другими. Формально
владелец исторического замка во Франции имеет право никого к себе не пускать,
но так поступают только американцы, и французы их за это осуждают.
История — когда она есть — обязывает, она принадлежит всем.
Осмотрев
замок, мы двинулись в «современную жизнь»: на открытом воздухе собрались тысячи
людей, жарили мясо и колбаски на мангалах, пили пиво, киоски торговали едой и
напитками, и все это называлось «фестиваль»: вечером, когда стемнеет, весь
уикенд будут показывать фильмы, а до этого «народ гуляет». Что поразило: у
собравшейся там молодежи были такие лица, что хотелось отвести глаза. Будто
здесь собралось одно «дно», шпана. На самом деле это были просто люди, самые
разные.
— Ну, выпили, расслабляются на выходных, что такого? —
не понимает моей реакции Беата. Невольно я вспомнила пилигримов, которых во
множестве наблюдала на Ясной Горе. Тоже молодежь, тоже на уикенд, но они
казались «благородных кровей», хотя — я читала идентификационные надписи
на их ярких майках — были они такие же «просто люди». Можно ли сказать, что
одни современные, а другие нет?
Матка
Боска — гений места. Идущие к ней как бы вытягивают себя в лучшую
сторону — вверх, а собравшиеся на поляне за пивом — вниз. Но вот еще
какая есть молодежь в Ченстохове: студенты стали разыскивать в архивах имена и
биографии погибших в Катыни, и каждому «опознанному» расстрелянному ставят
маленький памятник с надписью и сажают молодой дубок. Когда-нибудь этот
мемориал на заброшенной окраине Ченстоховы станет дубовой рощей, сюда будут
приезжать — не паломники, но путешественники, туристы, которым
дорогá история. Это тоже будут люди, вытягивающие себя в лучшую сторону,
как, возможно, все путешественники. И место оживет.
Я
встретила молодого художника, как раз занимающегося облагораживанием местности,
которая в этом нуждается. Они работают вдвоем, не называя имен, под псевдонимом
«Монстфур». Делают, по их выражению, «цивилизованные граффити». Начинали просто
как уличные граффитисты, а потом поняли: задача — делать красивыми
некрасивые стены, а не заляпывать одно уродство другим. Красивые и ухоженные
здания никто ведь краской из баллончиков не размалевывает, а всякие бетонные
заборы и стены, ржавые железные панели железнодорожных мостов сами взывают к
тому, чтоб пустить струю краски — их не жалко. Сейчас Монстфур как раз
покрывают мост своими картинками, сделанными по трафаретам, заливаемым все той
же нитрокраской. И, конечно, мост стал гораздо веселее.
Уродливых
поверхностей в Ченстохове много, некоторое время назад эту проблему городские
власти решили просто: покрыли стены пенопластовым сайдингом. Издали он
смотрится как крашеный камень, в стиле особняков XIX века, но вблизи видно, что это «пластическая операция». В
некоторых местах — дыры, случай, как
и с дикими граффитистами, — искушение пнуть
ногой и обнажить «обманку». Мода эта пришла из Германии, там из-за кризиса
появились проблемы с отоплением. Пенопласт греет, как одеяло. В Ченстохове
убивают двух зайцев сразу: в домах тепло и уродство скрыто — ремонтировать
гораздо дороже, чем заклеить панелями. Правда, возникает парадокс: здания
строились на века — деревянные часто
горели, каменные иногда разрушались, но строили все равно — на века, чтоб жили
там правнуки и праправнуки, а жизнь пенопласта коротка. Но, может, и не нужна
больше долгая, многовековая жизнь? Может, она просто не предвидится? Матка
Боска, возможно, знает ответ, но лишь сияет бриллиант в ее короне — почему-то
неизменно красным, а в нимбе младенца Иисуса — голубым. А над Ясной Горой и
прилегающей к ней части аллеи вьются стаи птиц. Не просто стаи — небо черно от них,
как в фильме Хичкока «Птицы». Сама аллея, по которой идут и пилигримы, сделана
умно и «на века»: две полосы для машин и две для парковки, две для деревьев и
цветов и четыре — для пешеходов. Выглядит
трехчастная Аллея торжественно, как симфония. Между тремя ее отрезками — большие площади,
на первой — розовая Ратуша,
без всяких пенопластовых ухищрений, хорошо отреставрированная, в ней
исторический музей, насыщенный и ухоженный. Всё говорит о том, что жизнь
налаживается, и у нее большое будущее. Но тысячи черных птиц, нервно летающих
между городом и монастырем, о чем-то предупреждают. Польша же всегда
предупреждает…