Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 42, 2015
С кем же, как не с
Анджеем Вайдой, историографом послевоенной Польши, честно и бесстрашно
показывавшим все ее самые больные темы, фобии, страхи и ненависти, —
говорить?
И «Канал», и «Пепел
и алмаз», и «Пепел» — фильмы моей молодости, которые наше поколение знали
наизусть. И еще «Все на продажу», и «Человек из железа», и «Пейзаж после
битвы»… и «Катынь», где пронзительная правда, которую так долго нельзя было
даже обсуждать и которую — невероятный подвиг — показали по нашему
телевидению. Уже в далеком 2010 году.
Эта встреча в нашей
программе стояла под вопросом: маэстро болен, маэстро не принимает, вряд ли
удастся организовать встречу.
И все-таки наша
переводчица, пани Кристина, накануне вечером, улыбаясь, сообщила, что встреча
завтра все-таки состоится.
Подъехали утром на
тихую улицу к маленькому домику.
Вайда встретил нас в
холле, пригласил в комнату. Разрешил снимать (только не интерьеры). Интерьеры
скромные, памятные — фотографии, ценные для памяти вещицы. Супруга
Кристина принесла пирог, разлила чай. Мастер 1926 года рождения, через
год — девяносто. А всего год назад представил новый фильм, взбудораживший
всю Польшу и пол-Европы, — «Валенса. Человек надежды».
(Мы помним его
«Человека из мрамора», «Человека из железа»…)
Этот фильм он
поставил по собственному сценарию, почти историческая реконструкция — про
события восьмидесятых, именно про то, что нас так сейчас интересовало в Польше:
про путь к Свободе. Начинается фильм первыми демонстрациями, стачками,
постыдной слабостью героя — а заканчивается его первым триумфом —
выступлением в Конгрессе США, где он произнес свою знаменитую речь…
Я начал разговор
издалека: вспомнил недавно умершего мудреца Григория Соломоновича Померанца,
его формулу «Полет над страхом». В войну, хрупкий, очкарик — в этом аду.
Понял, что выжить можно, только если научишься подняться над страхом. И
полететь…
Анджей Вайда: …Начну
с событий 1989 года, если вас это интересует…
Я оказался на
Гданьской верфи почти случайно. Я тогда был председателем Союза
кинематографистов, а на верфи шла забастовка, и документалисты ее снимали…
Провели меня в зал, из зала крики: почему вы не сделаете фильм о нас?
Рабочий, который вел
меня к залу, сказал: снимите нам человека из железа. Я думал, почему этот
простой человек, который вел меня в зал, сказал, что фильм должен называться
«Человек из железа»? Должно быть, он смотрел, моего «Человека из мрамора»,
решил я.
И я начал снимать
сразу после этих заседаний… Тогда у меня не было никаких иллюзий: я был глубоко
убежден, что будет катастрофа, будет крах, кровь, никто не верил, что сразу
удастся победить. Так в этом состоянии я сделал «Человека из железа»… Когда
фильм был готов, министр культуры после просмотра заставлял вырезать разные
фрагменты — всего двадцать один… Продюсер, женщина, убеждала: ничего не
вырезай! Но я считал, что надо договариваться, слишком важно было то, что мы
выносили на экран… Рабочие прислали телеграмму: требуем, чтобы фильм «Человек
из железа» выпустили без купюр и отправили на Каннский фестиваль. И
подписи — 16 тысяч работников верфи. В середине дня новая
телеграмма — от металлургов Новой Гуты. 20 тысяч подписей. Это производило
впечатление. И от меня отстали. Такого давления власть не могла выдержать, за
мною стояла «Солидарность», а «Солидарность» — это 10 миллионов человек. Я
хорошо понимал, что в поддержке этих людей — моя сила.
А документальный
фильм, который тогда сняли, назывался «Рабочие-80». Тут тоже есть перекличка:
Кислевский за десять лет до того снял фильм «Рабочие-70»… Кинематографисты
ждали этого момента, мы высказались за правую сторону.
О военном положении
я не хочу говорить. (Он замолкает в своем кресле, — уходит в себя.)
Это слишком сложно…
Потом повеяло новым
ветром Свободы. Ничего не может быть рассказано…
Я стал человеком
Свободы 4 июня 1989 года. Быстро. И вдруг все невозможное стало возможным.
Я участвовал в
выборах, меня поддержали рабочие, они меня выдвинули: как можно было
отказаться?
Валенса потребовал,
чтобы я баллотировался в Сенат от своего родного города Сувалки… Это было
фантастическое время. Все было впервые. Моим соперником был генерал, местный
начальник. И он выпустил предвыборную листовку: «Поймет ли режиссёр издалёка
простого человека?» Подразумевалось, что генерал простого человека понимает
хорошо. Но город был другого мнения, в городе все меня знали и уважали, вот и
проголосовал за меня весь город. Я выиграл и стал сенатором, а генерал пропал
куда-то…
(Жена разносит чай,
Вайда гладит ее руку.)
Она была страшно
вовлечена во все эти события…
Он повторяет: Вдруг
все невозможное стало возможным.
Я получил в 1987
году японскую премию Киото — около 450 тысяч долларов, огромная сумма! И
мы вместе с Кристиной решили (а было еще военное положение) на эти деньги
создать музей японского искусства в Кракове. Там японским вещам никогда не было
своего места, хотя были ценные старые коллекции, начиная с 1900 года… Но чтобы
что-то построить, об этом не могло быть и речи. Разрешения, согласования,
деньги — кто позволит их собирать?
И вдруг все стало
возможным: и мэр хочет музей, и воевода хочет. Там выделили место, которое
приглядел архитектор. Проект разработал (бесплатно) японский архитектор Арата
Исодзаки. В Японии создали еще один фонд для финансирования этого музея; японцы
стали собирать на музей деньги; японский архитектор, за не какой-нибудь, а
мирового значения — сделал проект — просто в подарок. Японское
правительство тоже решило помочь. Невероятно — но за 15 месяцев мы
построили Музей японского искусства в Кракове! Музей японского искусства и
техники Манггха был торжественно открыт 30 ноября 1994 года.
Это свобода показала
нам, что все возможно, это она нам подарила все… В этом году отмечали
двадцатилетие этого музея. Приезжали на празднование президент Валенса и
высокородный князь императорской фамилии из Японии. Японский князь и польский
рабочий перерезали ленточку — и я понял: все идет правильно.
О Валенсе.
Валенсу оценивают
по-разному. Как человек, который долго был рядом с ним, скажу так: его главная
заслуга в том, что он не довел до крови, до конфронтации. Вокруг было много
людей, у которых помешалось в голове, которые требовали всеобщего и большего:
нас десять миллионов! Мы можем всё! Мы возьмём власть силой!
Но Валенса исключил
переворот и начал переговоры…
Власть стала жертвой
своей собственной идеи — слишком долго клялись именем рабочего класса. Они
не могли разговаривать с профессором Геремеком, но сели за стол переговоров с
рабочим Валенсой.
Они так и не поняли,
что этот рабочий очень даже подготовлен говорить с властью, не меньше, чем с
народом. У него было много советников. Но он один понял, что нет другого пути,
чем компромисс…
«Солидарность»,
которая во время военного положения продолжала свою деятельность, в подполье,
по всей стране, и, в сущности, не дала себя спровоцировать на массовые
репрессии со стороны власти.
Я чувствовал: что-то
будет… Уже шел декабрь 1981 года (Вайда все-таки заговорил о том страшном
времени — декабре 81-го.) Я чувствовал, что что-то произойдет. Я говорил
другу: слушай, Збышек, они что-то готовят. Службы безопасности придут, заберут
все бумаги, вон какую бюрократию развели, всех переписали, все данные собрали,
всех пересажают. Надо как-то готовиться, прятать, уничтожать архивы…
— Нет, Анджей, я
ничего такого не сделаю!
— Тогда ты всех
сдашь!
— Нет, но я ничего
не стану прятать.
И «Солидарность» не
вступила ни в какие конфликты.
Военное положение
сначала было такое страшное, нелепое, косное, неудобное для всех и во всем,
постепенно неминуемо становилось менее жестким, расползалось, разбалтывалось…
Но оно продолжалось…
С 86-го по 89-й и у
нас не было никакой возможности создать свой японский музей. А потом все стало
возможным.
* * *
— …Я не знаю, —
качает головой Вайда, — как бы все закончилось у нас — без
перестройки, без гласности, без Горбачева. Вскоре после наших выборов пала
Берлинская стена. Все это в большой степени стало возможным благодаря польской
стойкости. И выдержке.
Но оказалось, что
свобода — несомненно, более трудная ноша, чем когда тобой правят,
регламентируют каждый шаг твоей жизни.
Тут возникает много
сложных подробностей. Польша сделала то, что должна была сделать. Польша
наконец осуществила свою вековую мечту — вернулась в Европу. Потом правые
силы пришли к власти, националистические, консервативные, такие коммунисты
наоборот — но они долго не продержались. Потом пришла «Гражданская
платформа», которая стала искать баланс интересов разных сил в обществе, и это
правильный путь, хотя и наиболее трудный способ управления страной, но он
оправдывается.
Но вот что я хочу
сказать: кто там в президентском дворце, в Бельведере, — Валенса, или
Квасьневский, Качиньский или Коморовский, но каждый раз: кому править —
правым, левым, либералам, националистам, — все-таки решает общество,
решают поляки, избиратели, которые надеются, что им будет лучше, чем с
предыдущими. И на следующих выборах у нас будет то, чего захочет общество.
Но общество не
готово определять свою судьбу, — в этом весь драматизм этого периода,
общество не подготовлено, оно пассивно, оно податливо на самый грубый популизм,
люди не ходят на выборы, они голосуют порой непредсказуемо, — но так это и
должно быть в демократической стране. Именно это внушает оптимизм. А
трудности — они есть и в других странах. Польша тут не в числе последних.
Кто побогаче —
у них другие трудности, к ним едут эмигранты со всего света, к нам пока не
очень рвутся. Но наша страна со всеми ее трудностями, я думаю, идет в
правильном направлении…
Я знаю, что еще
слишком большое влияние имеет церковь, но пользуется она этим влиянием не
всегда наилучшим образом. Националисты очень опасны, и их много, и с каждым
годом все больше, и они становятся агрессивнее. Но не они правят этой страной.
Это — главное.
После 25 лет, при
всех этих трудностях, восхождение еще не завершилось, это путь неостановимый…
Главное — как бы это назвать… главное — отстроить общество, чтобы
граждане брали на себя ответственность.
Но, к сожалению, за
долгие годы мы привили людям стойкий рефлекс, что главные решения принимает
власть. Но кто будет содержать такую страну?
Экономические
проблемы… Реформы Бальцеровича были очень трудны для миллионов людей; эти
реформы заставили людей полностью изменить свою жизнь. Но это было неизбежно.
Ведь польская промышленность была очень прочно соединена с советской, связана с
нею. Военные заводы, ВПК, авиация, машиностроение, химия, судостроение… Суда
строили в том же Гданьске, на верфи имени Ленина, для Советского Союза.
Я ходил, смотрел,
когда строили, спускали суда, экспортируемые в СССР. А потом, через пару лет,
они к нам возвращались на ремонт, и люди недоумевали: как можно было так убить
корабль? В трюмах все переборки изломаны, погнуты, как это вообще возможно?
Возможно — если отправлять танки в Африку, в Южную Америку, и если шторм
их мотает по трюмам, как консервные банки.
Казалось, это был
нерасторжимый военно-промышленный альянс с СССР. И вдруг это кончилось.
Конечно, было трудно.
* * *
За фильм «Пепел и
алмаз» я получил 37 тысяч злотых, купил свою первую машину, заплатив за
нее 100 тысяч. Каждый хотел бы иметь режиссёра за такую цену. Писатели тоже
получали гроши…
Всегда есть
пассивный остаток — группа недовольных, которая чего-то недополучила… Они
хотели, чтобы решения принимали другие. В политику не вмешивались, но были всем
недовольны. Мы опасаемся этой социальной группы, но она довольно обширна. Они
могут присоединиться к любой акции против, поддержать любых маргиналов…
Всё каким-то образом
должно развиваться. Конечно, страна понесла огромные потери. Часть людей уехали
за границу в поисках лучшей жизни, за образованием. Они не верили в Польшу, в
то, что здесь может наладиться человеческая жизнь. У них там выросли дети, и
они уже не вернутся, а жаль. Это ущерб, прямые потери. Ведь уехали самые
активные. Уехали в Лондон, в Германию. Но здесь-то они нужнее, даже не для
экономики — для атмосферы. Мы думали: вот у нас наладится жизнь, и они
вернутся. Но этого не происходит.
Будут выборы, и мы
увидим, чего хочет общество; хотя это не значит, что оно всегда право в своем
выборе. О, как они все любили «Солидарность»! Все были с «Солидарностью»! Как
все аплодировали Валенсе!
И вдруг все
обернулось в пользу левых. Валенса проиграл выборы с обескураживающим
результатом. И Мазовецкий проиграл какому-то проходимцу… А все дело в том, что
«Солидарность», хоть и называла себя профсоюзом и многое уже умела, управлять
страной не могла. Это было политическое движение за перемены, но не против
власти. Профсоюз защищает своих членов — и не может выступать против их
интересов по определению!
В стране нужно было
проводить структурные реформы, которые больно били по системообразующим
предприятиям экономики, но «Солидарность» не могла этого поддержать, и она
сошла на нет. Профсоюз только защищает своих членов против работодателей!
Но когда люди
«Солидарности» пришли к власти — их обвинили в измене.
Наступил такой
момент разочарования: люди негодовали, что нет защиты тем, кто пострадал от
этих изменений, от экономических реформ, хотя без них страна просто свалилась
бы в пропасть.
Но потом ситуация
изменилась, и профсоюзы уже не играют такой роли. Профсоюзы не созданы для
того, чтобы управлять страной, это была наша утопия, иллюзия той поры. Это мы
теперь понимаем, что по-другому и быть не могло. Тогда этого никто не знал,
поэтому никто никого не обманывал — обманывались все вместе.
И еще о Валенсе.
Валенсу часто упрекают, что он не оправдал надежд как президент страны; его
теперь еще и обвиняют: мол, простой рабочий, а полез в президенты!
Я скажу так: политик
может быть нужен стране на один сезон, но этот сезон оправдывает его жизнь. И
лучше на сезон, чем навечно. Такому, который приходит навечно, я не хотел бы
пожимать руку. Он просто хочет власти, хочет владеть всеми нами.
Я фильм про Валенсу
не случайно закончил этими кадрами, они взяты из жизни, это мой ответ тем, кто
сейчас презрительно смотрит в сторону Валенсы.
Вот настоящий
польский рабочий выступает перед Конгрессом Соединенных Штатов Америки — и
все встают! А выступление ему, между прочим, написал лучший журналист Польши.
Но Лех был настолько умен, что не прочитал, что ему написали, а нашел свои
собственные, простые и точные слова.
Почему этот фильм
смотрят во всех странах? Потому что это волнует всех. На самом деле —
простых людей во всех странах. Когда оказывается, что политик может быть не
выходцем из лучших американских университетов или Кембриджа, или Оксфорда, а
электрик с судоверфи. Это же потрясающе!
Поэтому когда
говорят: он был плохой президент, — я на это отвечаю: а почему он должен
быть хорошим?
Он был призван в
своё время и на свое место. Он был призван во время военного положения и не
сдал ни одного человека. Как ни трамбовали его там. И это тоже есть в моем
фильме. Ведь никто не знал, чем дело кончится, теперь-то легко быть смелым. А
ведь можно было не увидеть никогда семью и детей. Он был им очень нужен.
Ярузельский хотел любым способом добиться его сотрудничества, это могло спасти
систему. Хоть как-то, хоть к самому невинному сотрудничеству — но не
удалось. И ведь там, в изоляции, он был один, без учёных советников, без
аналитиков, он сам нашел свой единственно правильный путь, приведший его к
победе. Я смотрю на него с восхищением и благодарностью… Когда вернулся с
судоверфи, я мог с ним поговорить.
В Варшаве все
считали, что придут танки из СССР. А у него было удивительное политическое
чутье.
Я спросил: Лех, вы
не боитесь русских танков?
«Нет, — ответил
он, — танков не боюсь…»
Потом я ездил по
стране, и меня спрашивали: ты видел Валенсу? Говорил с ним?
— Видел, говорил.
— И что? А танки?
Я отвечал: он
сказал — танков не будет.
Это собрало людей на
борьбу.
Я еще понял, что
политика — это такое своеобразное искусство. Он в своей голове в этот
момент как-то внезапно все соединил, увидел проблемы соседей, и понял, что в
этот момент у них уже нет возможности танки нам послать. И это меня восхитило.
Я понял, что хороший
политик — это воображение! Близкое к искусству.
* * *
Я как-то снимал
комедию «Невинные чародеи», историю некоего молодого врача и молодой девушки.
Не связанная с политикой, невинная такая история. В общем, они проводят вместе
ночь… Цензура не хотела показывать этот фильм про людей, живущих совсем
отдельной жизнью, в
которой нет никакого места ни государству, ни партии…
(В то время у нас
шел фильм Балаяна «Полеты во сне и наяву» и еще несколько — про совсем уже
частную жизнь.)
И знаете, что в
первую очередь велела выбросить цензура? Там есть сцена: герой лежит в постели,
магнитофон на полу, музыка играет и он, лениво так, пальцем ноги, включает и
выключает его… Цензор возмутился: «Пан Анджей, это же лучший магнитофон из
всех, какие есть!»
Я понял: если нет
Бога, техника его заменяет.
В каждом фильме
что-то я вырезал, что-то перерабатывал. Я шел на компромиссы, все равно
главное-то оставалось.
Но я понимал, что
ситуация меняется. То, что невозможно сегодня, — не обязательно будет
невозможно завтра. Или через 10 лет. «Человек из мрамора» — Через 13 лет к
власти пришел Герек, и я снимаю фильм.
Когда приходит
время — ты должен быть готов.
Когда я снимал
«Человека из железа», у меня был герой, я знал, чего он хочет… Поехал на
побережье Балтики почти случайно — но ведь там все и началось. Я надеялся,
что мне удастся снять последнюю сцену: шесть человек на двери несут убитого
рабочего (как на фото 70-го года). Мне хотелось, чтобы на двери лежал убитый
Беркут… Это оказалось предвидением: он сел в поезд и едет на побережье. Но
оказалось, что именно там, на Побережье, начались события. Начался процесс, в
котором было необходимо участвовать…
У меня на один
реализованный проект пришлось 3-4 нереализованных, не так уж и мало.
Меня звали уехать из
страны, и я мог уехать. Я получал награды лучших фестивалей. Но что я мог
сказать в Америке? Вот прошла выставка плакатов-постеров моих фильмов со всего
мира. И знаете, польская часть — самая лучшая. Здесь меня острее понимают.
* * *
— А ведь знаете, я
знаменитость! — смеясь сказал он, и мы согласились: — Конечно!
Но это он не к тому
сказал, чтобы похвастаться всем известным фактом, наоборот, неизвестное шутливо
оттенить.
Мне тут рассказали,
недавно наши епископы были у Франтишека (папы Франциска), и тот сказал так: вы
из Польши… Я в молодости видел как-то польский фильм про кавалеристов. И там
был священник, — как он вскочил на коня! — и он был лучше всех…
Мы не знали этого
фильма.
Это «Лётна», —
терпеливо сказал мастер. — Третий мой фильм. 1959 года.
Пятьдесят пять лет
прошло, а он в Аргентине его видел и священника запомнил!
Так сложилась наша
жизнь: я старался находиться близко к событиям. Это, мне кажется, задача кино.
И они меня не обходили.
Мир изменяется, мы
оставляем следы своего времени.
Реальная политика
вмешивается в кино, не в ТВ, теперь телевидение овладело политикой.
Политические фильмы всем надоели, они не делают сборов.
Теперь другие
зрители…
Я готовлюсь снять
новый фильм… Вся трудность в том, что мне кажется: вот мы думали, когда
наступит свобода, я все скажу. Я почувствовал это — но того напряжения у
меня не было. Это была потеря контакта с той публикой, которая тогда ходила в
кино. Для нынешней публики прошлое не имеет значения… Кино показывает совсем
других людей и другие миры.
Я преподаю в
киношколе. Сокуров ваш замечательный у нас преподаёт… Фантастический человек,
как ангел с неба. (Фолькер Шлёндорф наклоняется ко мне: Возможно ли,
чтобы он во все это верил?).
Великолепный
режиссер. По-настоящему современный.
* * *
Сабля отца
Мы собрались
уходить. Вайда со своим стульчиком вышел в прихожую нас провожать. На стене
привлекла внимание ржавая, без рукоятки, сабля. Он заметил мой взгляд.
«Это сабля моего
отца. Совсем недавно ко мне вернулась… Я же долго не знал, где погиб мой
отец. Сравнительно недавно узнал: под Харьковом, не в Катыни, нет. Якуб Вайда
был офицер конной артиллерии, и мы жили в городе… в офицерском доме. Мама Анеля
был учительница…»
— Как моя…
(Кивает и
продолжает):
Когда пришли немцы,
мне было 13 лет. Потребовали сдать все оружие. Я никак не мог представить себе:
как это сдать немцам саблю отца, который ушел на войну и от которого нет
никаких известий? Я так ждал, что он вернется. Я закопал отцовскую саблю в
нашем дворе. Завернул во что-то и закопал… Прошло много лет, я узнал страшную
судьбу отца, страшную своей безнадёжной определённостью. Два года назад я был в
родном городе, на месте нашего дома повесили доску, что здесь жил офицер Вайда
и его сын, знаменитый режиссёр и все такое…
И вот одна женщина,
старая уже, как я, подошла ко мне, протянула эту саблю и сказала, что это мое.
Она сказала, что когда дом сносили, копали двор и нашли эту саблю. И она сразу
поняла, что это моя, потому что из офицерских детей мальчик был только я.
Вот она и
вернулась — через семьдесят лет».
Я рассказал, что еду
домой не самолетом, а поездом, через Брест, потому что в Бресте похоронен мой отец,
и завтра ему исполняется сто лет.
…Но уже надо было
уходить.
Мы расцеловались.
— Сняли бы вы фильм
про саблю отца, — сказал я.
— Сентиментально
как-то, — ответил он улыбаясь.
* * *
А ведь про своего
отца он снял «Лётну». Про прекрасную белую кобылицу; про то, как эскадрон
разбитой армии идет куда-то, ищет боя, как все погибают и последний герой
уходит через границу… В Россию? Скорее всего — к неизбежной гибели. В
Катынь. Эскадрон снят плотно, фактурно, с деталями, этой упряжью сыромятной
кожи, блеском сабель и кавалерийских сапог, и, кажется, даже с запахом пота и
сёдел…
И на этом батальном
фоне — великолепная белая кобылица, лошадь-мечта, видение. Всякий, кто
сядет на нее, погибает, но и не полететь на ней нельзя.
В этом раннем фильме
был уже заложен будущий Вайда и тематика его творчества, выраставшая
десятилетиями. Война, неотвратимость судьбы, любовь и смерть, и поступок
человека, почти ничтожный на фоне вселенской беды и все-таки только он и
значимый.
И все это, как у
Окуджавы: сентиментально, конечно (теперь так не делают), но пронзительно-правдиво.
27 октября
Разговор с Анджеем Вайдой вел Виктор Ярошенко при участии Татьяны Щербины.
Синхронный перевод Кристина Кусьтпит.