Перевод с английского Н.М. Карамзина
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 40, 2014
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Явление 1
Улица; Капитолия отворена, в которой сидит Сенат.
Трубы.
ЦЕЗАРЬ, БРУТ, КАССИЙ, КАСКА,
ДЕЦИЙ, МЕТЕЛЛ, ТРЕБОНИЙ,
ЦИННА, АНТОНИЙ, ЛЕПИД,
АРТЕМИДОР, ПОПИЛИЙ, ПУБЛИЙ
и ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ.
ЦЕЗАРЬ. Пятоенадесять марта уже настало.
ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ. Да, Цезарь; но еще не прошло.
АРТЕМИДОР. Здравствуй, Цезарь! — Прочти письмо сие.
ДЕЦИЙ. Требоний просит прочесть сие его смиренное прошение.
АРТЕМИДОР. О Цезарь! прочти мое прежде! мое более до тебя касается; прочти его, великий Цезарь!
ЦЕЗАРЬ. Что до меня касается, то может быть прочтено после.
АРТЕМИДОР. Не откладывай, Цезарь; прочти скорее.
ЦЕЗАРЬ. Что! разве ты сумасшедший?
ПУБЛИЙ. Поди прочь!
ЦЕЗАРЬ. Для чего приступаете вы с прошениями вашими ко мне на улице? Подите в Капитолию.
(Цезарь входит в Капитолию;
прочие идут за ним.)
ПОПИЛИЙ
(К Кассию)
Я желаю, чтобы нынешнее ваше предприятие счастливо совершилось.
КАССИЙ. Какое предприятие, Попилий?
ПОПИЛИЙ. Прости.
БРУТ. Что сказал тебе Попилий Лена?
КАССИЙ. Он желал, чтобы нынешнее предприятие наше счастливо кончилось. Я страшусь, не открыт ли заговор наш?
БРУТ. Смотри, как он к Цезарю протирается. Примечай за ним.
КАССИЙ. Каска! поспеши; ибо мы страшимся, чтобы нас не предупредили. — Брут! что нам делать? Если намерение наше откроется, то либо Кассий, или Цезарь не выйдет из Капитолии: я сам себя умерщвлю.
БРУТ. Ободрись, Кассий! Попилий Лена говорит не о нашем предприятии; смотри, он смеется, и Цезарь не переменяется.
КАССИЙ. Требоний знает, когда будет время. — Видишь ли Брут, как он отводит Антония к стороне?
ДЕЦИЙ. Где Метелл Цимбер? Ему теперь пора подать Цезарю свое прошение.
БРУТ. Он уже готов. Подвиньтеся поближе и помогайте ему.
ЦИННА. Каска! ты первый должен поднять руку.
ЦЕЗАРЬ. Все ли мы готовы? — Какие ж неудовольствия должен уничтожить Цезарь и Сенат его?
МЕТЕЛЛ.
(Став на колена.)
Высочайший, могущественный Цезарь! Метелл Цимбер повергает смиренное сердце к ногам твоим.
ЦЕЗАРЬ. Я должен удержать тебя, Цимбер. — Сей смиренный и покорный поступок мог бы возмутит кровь обыкновенных людей и с размышлением учиненные решения превратить в детское малодушие. Не будь так безумен, не воображай себе, чтобы Цезареву кровь толь легко возмутить было можно, чтобы естественный ее хлад превратился в жар от того, что глупцов растопляет, то есть от гладких слов, низких поклонов и презрительного песьего ласкательства. Твой брат изгнан решением Сената; ты бросаешься на колена, льстишь и за него просишь: но я отвергаю тебя, яко презренную тварь. Знай, что Цезарь никогда несправедливо не поступает и никогда не довольствуется неосновательными причинами.
МЕТЕЛЛ. Разве нет уже ни единого языка, уважительнее моего, дабы испросить возвращения изгнанному моему брату, таким гласом, звук которого может быть приятен уху великого Цезаря?
БРУТ. Я лобызаю твою руку; но не из лести, о Цезарь! и прошу тебя дозволить Публию Цимберу свободное возвращение в его отечество.
ЦЕЗАРЬ. Что! Брут! —
КАССИЙ. Милость, Цезарь! — Цезарь, милость! — Кассий падает к ногам твоим и просит тебя простить Публия Цимбера.
ЦЕЗАРЬ. Меня легко бы упросить было можно, если бы я был подобен вам; если бы мог я сам упрашивать, то и просители меня бы упросить могли. Но я так тверд, как полярная звезда, которая в верности, крепости и непременности не имеет себе подобной на тверди. Небо украшено бесчисленными искрами: все они суть огнь, и каждая из них светит; но между всеми находится только одна, которая никогда не переменяет места своего. Таким образом и мир наполнен человеками; а человеки суть плоть и кровь и страстям подвержены. Из всех людей знаю я только одного, который, непотрясаем будучи наружным движением, всегда в едином состоянии пребывает. А что сей человек есть я, пусть в сем случае увидят. Твердость моя изгала Цимбера; твердость сия еще меня не оставила, следственно и Цимбер должен пребывать в изгнании.
ЦИННА. О Цезарь! —
ЦЕЗАРЬ. Прочь! — разве хочешь ты Олимп сдвинуть с места?
ДЕЦИЙ. Великий Цезарь —
ЦЕЗАРЬ. Не тщетно ли и сам Брут стоит на коленях?
КАСКА. И так пусть руки говорят за меня!
(Умерщвляют Цезаря.)
ЦЕЗАРЬ. И ты, Брут? — И так пади, Цезарь! —
(Умирает.)
ЦИННА. Вольность! вольность! тиранство умерщвлено! — Бегите, взывайте, возгласите сие на улицах!
КАССИЙ. Спешите на кафедры и взывайте: вольность, свобода и избавление!
БРУТ. Народ и Сенат! не страшитесь, не бегите, остановитесь: долг властолюбию заплачен.
КАСКА. Поди на кафедру, Брут.
ДЕЦИЙ. И ты, Кассий, также.
БРУТ. Где Публий?
ЦИННА. Здесь; действием нашим приведен он в совершенное изумление.
МЕТЕЛЛ. Сомкнемся потеснее, чтобы друзья Цезаревы —
БРУТ. Оставь тако предложение, Публий! будь спокоен: никакого зла не хотят причинить тебе, ниже другому какому-нибудь римлянину. Скажи сие всем, Публий.
КАССИЙ. И оставь нас, дабы стремящийся к нам народ не сделал старости твоей какого-либо насилия.
БРУТ. Удались и предоставь ответствовать за сие действие токмо тем, которые учинили оное.
(Приходит Требоний.)
КАССИЙ. Где Антоний?
ТРЕБОНИЙ. В величайшем страхе ушел домой. Мужи, жены и дети с ужасом друг на друга взирают, кричат и стараются укрыться, как будто бы пришел конец мира.
БРУТ. Мы готовы ко всему, о богини судеб! что вы нам ни предопределили. — Что нам умереть должно, мы знаем; только время неизвестно: и все то, что человек желать может, состоит в продолжении ниши жизни его.
КАССИЙ. Кто двадцать лет у себя жизни похищает, тот столько же лет похищает у себя и страха смерти.
БРУТ. Если так, то смерть есть благодеяние; и так мы друзья Цезаревы, понеже прекратили ему время страха, смертию рождаемого. — Наклонитесь, римляне, наклонитесь! омочим руки наши до самых локтей в крови Цезаревой и украсим ею мечи наши. Потом пойдем прямо на площадь, окровавленными орудиями будем махать над главами нашими и воскликнем все: мир, спасение и вольность!
КАССИЙ. Наклонитесь и омойте себя кровью Цезаревой.
(Погружают мечи в кровь Цезаря.)
По прошествии множества веков будет представляема сия наша героическая Трагедия в неродившихся еще государствах, на неизвестных еще языках!
БРУТ. Коль часто для провождения времени будет Цезарь кровью обагряться! Цезарь, лежащий теперь у ног статуи Помпеевой, так же ничтожен, как и малейшая пылинка!
КАССИЙ. В таком случае всегда будут именовать нас мужами, возвратившими вольность отечеству своему.
ДЕЦИЙ. Пора идти.
КАССИЙ. Пойдем все вместе. Брут будет нами предводительствовать, а мы со смелейшими и храбрейшими римлянами ему последуем.
(Приходит служитель.)
БРУТ. Тише! кто пришел? Друг Антония.
СЛУЖИТЕЛЬ.
(Становясь на колена.)
Так, Брут, поведал мне стать пред тобою господин мой; так Марк Антоний приказал мне повергнуться, и так наставлял он меня, упав во прахе, сказать тебе: Брут честен, мудр, храбр и добродетелен; Цезарь был силен, смел, величествен и любезен: я люблю Брута и почитаю его; я страшился Цезаря, почитал и любил его. Если Брут хочет обещать Антонию безопасность, дабы он к нему придти и услышать мог, чем Цезарь смерть заслужил: то Марк Антоний не будет так горячо любить мертвого Цезаря, как живого Брута, и счастию и стороне благодушного Брута последует чрез все опасности теперешних смутных обстоятельств с чистосердечною ревностью. — Так говорит Антоний, господин мой.
БРУТ. Господин твой умный и храбрый римлянин; никогда не думал я о нем иначе. Скажи, что если угодно ему придти сюда, то он будет удовольствован и, уверяю моею честию, безвредно отсюда выйдет.
СЛУЖИТЕЛЬ. Я сей час позову его сюда.
(Уходит.)
БРУТ. Я знаю, что он будет нашим другом.
КАССИЙ. Я желаю сего; но сердце мое весьма его страшится, и предчувствие мое в сем случае не совсем не у места.
(Антоний приходит.)
БРУТ. Вот Антоний идет. — Здравствуй, Марк Антоний!
АНТОНИЙ. О могущественный Цезарь! ты ли так лежишь здесь? Разве все твои славные победы, завоевания, триумфы и трофеи сжаты в сем тесном месте? — Прости, дражайший Цезарь! — Я не знаю, римляне, что вы еще предпринять хотите: кто должен еще плавать в крови своей, кто вам еще опасен кажется. Если и сам я назначен в жертву ярости вашей, то никакой час не может быть к сему удобнее часа смерти Цезаревой и никакое орудие сего достойнее мечей ваших, сделавшихся драгоценными благороднейшей кровью целого мира. — Если я противен вам, то прошу вас, да теперь же, доколе еще пурпуровые руки ваши дымятся и пар испускают, свершите волю вашу. Никакое для сего место не может быть мне приятнее того, где Цезарь пал; и никакие орудия смерти не будут мною благословляемы, как вы, избраннейшие могущественнейшие души времен настоящих.
БРУТ. О Антоний! не требуй от нас смерти. Хотя и должны мы теперь казаться тебе кровожаждущими и свирепыми; хотя видишь ты руки наши и свершенное нами убийство, однако видишь ты одни руки наши и одно кровопролитное действие, коего суть они причина. Ты не зришь сердец наших: они исполнены соболезнования, и только соболезнование с общей нуждой Рима сразило Цезаря. — Едино соболезнование прогоняет другое, подобно огню, прогоняющему другой огонь. — Но острие мечей наших, устремленное против тебя, Марк Антоний, в свинец превращается. Рамена наши, укрепленные сим убийством, и сердца наши, ради того братским узлом связанные, принимают тебя с свершенною любовью, дружбой и почтением.
КАССИЙ. Голос твой при разделении новых достоинств так же будет важен, как и всякого другого.
БРУТ. Потерпи только до того времени, как мы успокоим народ, вне себя находящийся. После скажем тебе причину почто я, любивший Цезаря, поразил его.
АНТОНИЙ. Я не сомневаюсь в мудрости твоей. Пусть каждый из вас даст мне окровавленную руку. Сперва, Марк Брут, возьму я твою — потом, Кассий, твою — теперь твою, Деций Брут — теперь твою, Метелл — твою, Цинна — и, храбрый Каска, твою — а наконец, хотя не с меньшею дружбою, твою, дражайший Требоний. Вы все друзья… Ах! что сказать мне? Честь моя зыблется, и вы должны почесть меня либо слабою женою, или льстецом. — Что я любил тебя, Цезарь, сие истинно; и так если теперь дух твой от горных мест взирает на нас, то не болезненнее ли ему и самой смерти твоей, что Антоний с врагами твоими примиряется, что он пожимает кровавые руки их, о изящнейший! и в самом присутствии трупа твоего? Если было у меня столько глаз, сколько у тебя язв: то глазам бы моим приличнее было столько слез проливать, сколько язвы твои крови проливают; приличнее было бы мне сие обильное слез количество, нежели союз дружбы с врагами твоими. Прости меня, Юлий! — Здесь напали на тебя, о Елень благородный! здесь пал ты; а здесь стоят ловцы твои, обогащенные твоею добычею, украшенные твоей кровью! — О мир! ты был паствою Еленя сего, а он был сердцем твоим. — Колико подобен ты теперь, лежа таковым образом, дикому зверю, сраженному рукою многих государей!
КАССИЙ. Марк Антоний —
АНТОНИЙ. Прости меня, Кассий; враги Цезаревы скажут так: следственно, есть сие малейшая часть того, что друг сказать может.
КАССИЙ. Я не запрещаю тебе превозносить похвалами Цезаря; но какой договор хочешь ты с нами сделать? К числу ли друзей наших хочешь принадлежать или нам идти должно и более о тебе не думать?
АНТОНИЙ. Для того и требовал я руки от вас; но, признаюсь, я сделался другого мнения, когда низвел взор на Цезаря. Я друг ваш и всех вас люблю, надеялся, что вы докажете мне, почему и в чем вам Цезарь опасен был.
БРУТ. Иначе, конечно, бы действие сие было действие бесчеловечное. Причины наши толь важны и сильны, что они довольствовали бы тебя, если бы ты, о Антоний! был и сын Цезарев.
АНТОНИЙ. Сего только я и желаю. Впрочем, прошу вас позволить мне отнесть его труп на площадь, и надгробным словом оказать ему последнюю дружбу на кафедре.
БРУТ. Сие можешь ты исполнить, Марк Антоний.
КАССИЙ. Послушай, Брут. —
(Тихо.)
Ты не знаешь, что делаешь; не позволяй, чтобы Атоний говорил ему надгробное слово. Известно ли тебе, какое впечатление сделает в народе то, что он скажет?
БРУТ. Позволь мне прежде взойти на кафедру, и предложить причины смерти Цезаревой. Я примолвлю, что Антоний будет говорить все с нашего позволения и одобрения и что мы желаем, да воздается Цезарю по смерти его надлежащая честь. Сие для нас будет более выгодно, нежели вредно.
КАССИЙ. Я не знаю, что будет; только это мне неприятно.
БРУТ. Марк Антоний! возьми труп Цезарев. В речи своей не должен ты там делать никаких упреков, но всевозможную хвалу приписывать Цезарю. Скажи также что ты говоришь с нашего позволения; иначе не будет тебе никакого дела до его погребения. Говорить будешь ты на той же кафедре, на которую взойду я; и начнешь речь твою тогда, когда я свою окончу.
АНТОНИЙ. Пусть будет так; я более ничего не требую.
БРУТ. И так сделайте приготовление к погребательному шествию и подите за нами.
(Заговорщики уходят.)
АНТОНИЙ.
(Один.)
Прости мне, труп окровавленный! что я толь кротко и дружелюбно с убийцами твоими поступаю. Ты еси остаток величайшего мужа, когда-либо в течение времени жившего! — Горе руке, пролившей драгоценную кровь сию! — Взирая на язвы твои, дабы испросить у языка моего силы произношения слов, следующее предсказываю: клятва соделает хромыми члены человеческие! внутренняя ярость и кровопролитное междоусобие будет терзать все страны Италии! кровь и опустошение будут толь обыкновенны, и ужасные явления толь ежедневны, что матери станут улыбаться, зря детей своих терзаемых руками войны; привычка к бесчеловечным действиям изгонит всякое соболезнование, и мщением кипящий дух Цезарев, сопровождаемый еще пылающею адскою фурией, гласом Монарха будет в странах сих призывать к убийству, и выпустит псов кровопролития, доколе по всей земле не распространится смрад мертвых трупов, о погребении вздыхающих. —
(Приходит служитель.)
Не Октавию ли Цезарю служишь ты?
СЛУЖИТЕЛЬ. Так, Марк Антоний.
АНТОНИЙ. Цезарь писал к нему, чтобы он в Рим прибыл.
СЛУЖИТЕЛЬ. Письмо он получил и находится уже в пути. Мне приказал он уведомить тебя о сем прежде. —
(Увидя труп.)
О Цезарь!
АНТОНИЙ. Сердце твое мятется; отойди и проливай слезы. Скорбь, вижу я, заразительна: глаза мои слез исполнились, коль скоро узрел я сии капли в твоих глазах. — Скоро ли будет сюда господин твой?
СЛУЖИТЕЛЬ. Сию ночь проведет он только в семи милях от Рима.
АНТОНИЙ. Спеши к нему и сообщи ему плачевное приключение. Здешний Рим есть Рим горестный; Рим опасный для Октавия. Спеши, и скажи ему сие. Но нет! погоди до того времени, как труп сей отнесу я на площадь и посредством речи своей спытаю, как принимает народ свирепый поступок оных кровожаждущих людей. После сего можешь ты уведомить младого Октавия о состоянии Рима. — Помоги мне.
(Поднимают Цезарев труп, и с ним уходят.)
Явление 2
Площадь.
БРУТ, КАССИЙ и Народ.
НАРОД. Мы отчета требуем; дайте нам отчет!
БРУТ. И так подите за мною, друзья мои, и меня выслушайте. Ты, Кассий, поди на другую улицу, чтобы народ разделился. Те, которые хотят слушать меня, пусть здесь остаются; а те, которые хотят следовать Кассию, пусть идут с ним. Таким образом публично будет возвещена причина смерти Цезаревой.
ОДИН ИЗ НАРОДА. Я буду слушать Брута.
ДРУГОЙ. Я буду слушать Кассия, чтобы нам можно было сравнить причины их, выслушав каждого порознь.
(Кассий с некоторыми из народа уходит.)
ТРЕТИЙ. Брут уже на кафедре; тише! —
БРУТ. Пребудьте до конца спокойны. — Римляне, сограждане и друзья! слушайте, как я за себя говорить буду, и соблюдайте тишину, дабы вы поверить могли. Судите меня разумно, и соберите весь ваш разум, дабы тем лучше вы судить могли. Если в собрании сем находится кто-либо из друзей Цезаревых, то я сказываю ему, что Брут не менее его любил Цезаря. Но если друг сей спросит: для чего же восстал Брут против Цезаря? то отвечаю ему: не для того, что Рим любил я более. Разве вы хотите лучше того, чтоб Цезарь жил, а вы рабами умерли: нежели того, чтоб Цезарь умер, а римляне все жили свободно? — Цезарь меня любил, я плачу о нем; он был счастлив, я радуюсь; он был храбр, я чту его; но он был властолюбив, и я умертвил его. Се суть слезы ради дружбы его, радость ради его счастия, честь за храбрость его и смерть за его властолюбие. — Кто из вас толико подл, чтобы охотно рабом быть захотел? Буде есть такой, так пусть говорит он; ибо его оскорбил я. — Кто здесь толико презрителен, чтобы не любил отечества своего? Буде есть такой, так пусть говорит он; ибо его оскорбил я. Теперь умолкну, дабы ответ услышать.
ВСЕ. Нет ни одного, Брут, нет ни одного!
БРУТ. И так, я ни одного и не оскорбил из вас. — Я с Цезарем поступил так, как вы с Брутом поступить должны. Причина его смерти на Капитолии вписана. Слава истинных его достоинств не уменьшена; и обвинения, по которым он смерть претерпел, не слишком увеличены.
(Марк Антоний приходит с Цезаревым трупом.)
БРУТ. Вот труп его, провождаемый Марком Антонием,который хотя и не имел участия в его смерти, однако выгоду его смерти, знатное достоинство в Республике, иметь будет. Да и кому из нас падение Цезаря не послужит к пользе? Я оставляю вас со следующим изъяснением: подобно как я лучшего друга умертвил для благосостояния Рима, точно так готов у меня кинжал и для самого себя, коль скоро угодно будет отечеству моему потребовать моей смерти!
ВСЕ. Да здравствует Брут! да здравствует Брут!
ОДИН ИЗ НАРОДА. Проводим его домой с триумфом!
ДРУГОЙ. Поставим ему статую подле его предков!
ТРЕТИЙ. Он должен быть Цезарем!
ЧЕТВЕРТЫЙ. Цезаревы славные свойства должны быть увенчаны в Бруте!
ПЕРВЫЙ. Мы проводим его домой с восклицаниями!
БРУТ. Сограждане мои.
ДРУГОЙ. Тише! — тише! Брут говорит.
ПЕРВЫЙ. Тише!
БРУТ. Позвольте мне, любезные сограждане, одному идти, а вы, в удовольствие мне, останьтеся здесь с Антонием. Окажите последнюю честь трупу Цезареву и выслушайте его речь, имеющую целью славу Цезареву. Марк Антоний будет говорить ее с нашего позволения. Пожалуйте останьтеся все здесь до того времени, как Антоний проговорит речь; а мне позвольте одному идти.
(Уходит.)
ПЕРВЫЙ ИЗ НАРОДА. Стой! стой! мы будем слушать Марка Антония.
ТРЕТИЙ. Пусть он взойдет на кафедру; мы будем его слушать. Антоний! поди.
АНТОНИЙ. Я благодарю вас за Брута.
ЧЕТВЕРТЫЙ. Что он говорит о Брут?
ТРЕТИЙ. Он говорит, что за Брута благодарит всех нас.
ЧЕТВЕРТЫЙ. Лучше бы было, если бы он ничего худого не говорил о Бруте.
ПЕРВЫЙ. Цезарь был тиран.
ТРЕТИЙ. Конечно. Счастливы мы, что Рим от него освободился!
ВТОРОЙ. Тише! послушаем, что скажет Антоний.
АНТОНИЙ. Достойные римляне! —
ВСЕ. Тише, тише! станем слушать.
АНТОНИЙ. Друзья! Римляне! сограждане! послушайте меня. Я пришел не хвалить Цезаря, но воздать последний долг трупу его. Причиняемое зло живет еще и после нас; добро часто с костями нашими погребается. Такова участь и Цезарева. Брут сказал вам, что Цезарь был властолюбив: тяжелое преступление, если сие истинно, за которое Цезарь тяжелое получил и наказание. С позволеня Брута и прочих — а Брут человек честный, и все они вообще честные люди — буду я здесь говорить Цезарю надгробную речь. Он был другом моим, верным против меня и справедливым; но Брут говорит, что он был властолюбив, а Брут честен. Он многих пленников привел в Рим, коих выкупные деньги умножили общенародные сокровища: кажется сие вам в Цезаре властолюбием? — Когда вопияли бедные, Цезарь проливал слезы: властолюбие должно быть из твердейших нитей соткано. Но Брут говорит, что он был властолюбив, а Брут честен. Вы все видели, что я при Луперкалиях три раза подносил ему царскую корону, и что он три раза отвергнул ее от себя: разве было сие властолюбие? — Но Брут говорит что он был властолюбив, а Брут истинно честен. Я говорю не для того, чтобы опровергнуть сказанное Брутом; но нахожусь здесь для того, чтобы сказать известное мне. Вы все некогда любили его, и любили, конечно, не без причины; какая же причина удерживает вас соболезновать о смерти его? — О разум! ты ушел к диким зверям, а людей совсем оставил! — Не теряйте терпения; сердце мое отлетело во гроб к Цезарю: и я престать должен, доколе оно ко мне возвратится.
ПЕРВЫЙ ИЗ НАРОДА. Мне кажется, что в словах его много разума заключается. Если хорошенько рассмотреть, то найдешь, что с Цезарем поступили очень несправедливо.
ТРЕТИЙ. Так ли вы думаете? — Я боюсь, чтоб еще худший не занял места.
ЧЕТВЕРТЫЙ. Приметили ли вы, что он сказал? Он не хотел принять короны.
ПЕРВЫЙ. Если так, то некоторым людям худо будет.
ВТОРОЙ. Добродушный человек! — Глаза его от слез покраснели.
ТРЕТИЙ. В целом мире нет благороднее Антония.
ЧЕТВЕРТЫЙ. Слушайте! он опять говорить начинает.
АНТОНИЙ. Вчера еще только одно слово Цезарево стоило целого мира; а теперь тут лежит он, и самый беднейший человек не имеет к нему почтения. О римляне! если бы хотел я возмутить сердца и умы ваши, то причинил бы зло Бруту и Кассию, которые, как известно вам, честные люди суть. Но я никак оскорбить их не намерен; лучше хочу погрешить противу мертвого, себя самого и против вас, нежели огорчить таких честных мужей. Но вот хартия, с Цезаревою печатью; я нашел ее в горнице его. Тут изображена последняя его воля. Если народ услышит только завещание сие — которое, простите мне, читать я не намерен — то, конечно, все бросятся лобызать раны мертвого Цезаря, обмочат одежды свои в священной крови его, будут просить токмо об одном, в память ему, волосе его; на смертном одре в последней воле своей вспомнят о волосе сем и яко богатое наследство откажут его своим наследникам.
ЧЕТВЕРТЫЙ. Мы хотим слышать завещание; читай его, Марк Антоний.
ВСЕ. Завещание! завещание! — Мы хотим слышать Цезарево завещание!
АНТОНИЙ. Нет, о друзья мои! Я не смею читать его; не весьма хорошо будет, если узнаете вы, сколько Цезарь любил вас. Вы не дерево, вы не камни; вы человеки — следственно, завещание его вас бы воспалило, привело бы вас в исступление. Лучше будет, если вы не узнаете, что он вас после себя наследниками сделал; ибо что последовать может, если вы сие узнаете?
ЧЕТВЕРТЫЙ. Читай завещание; мы хотим его слышать, Антоний. Ты должен читать нам завещание, Цезарево завещание!
АНТОНИЙ. Успокойтесь, подождите несколько. — Я слишком зашел далеко, сказав вам о сем. Я страшусь оскорбить честных людей, Цезаря умертвивших. — Я страшусь сего!
ЧЕТВЕРТЫЙ. Они изменники! — Честные люди!
ВСЕ. Завещание! завещание!
ВТОРОЙ. Они злодеи, смертоубийцы! — Завещание! читайте его!
АНТОНИЙ. И так хотите вы принудить меня, чтобы я прочел вам завещание? Окружите труп Цезарев и позвольте мне показать вам того, который завещание сделал. Сойти ли мне? Позволяете ли мне сие?
ВСЕ. Сойди.
ВТОРОЙ. Поди сюда.
(Антоний сходит с кафедры.)
ТРЕТИЙ. Мы позволяем.
ЧЕТВЕРТЫЙ. Сделайте круг; обступите!
ПЕРВЫЙ. Отойдите! раздвиньтесь!
ВТОРОЙ. Дайте место Антонию, благороднейшему Антонию.
АНТОНИЙ. Не теснитеся так ко мне; остановитесь!
ВСЕ. Назад! назад!
АНТОНИЙ. Буде есть у вас слезы, то приготовьтесь теперь пролить их. Вам всем известна тога сия; я помню еще, как Цезарь в первый раз надел ее на себя; сие было летним вечером, в его ставке, в тот день, когда он над врагами Рима одержал победу. — Тут кинжал Кассиев поразил Цезаря — Вот какую рану сделал завистливый Каска! — Здесь пронзен Цезарь ударами любимого Брута. Зрите, как текла кровь Цезарева, когда он извлекал проклятое оружие свое! — Как будто бы выходила она для того, чтобы узнать, Брут ли подлинно толь яростно поражает; ибо Брут, известно вам, был Цезаревым благим духом. — Судите, о боги! колико Цезарь любил его! Сей удар был злейший из всех ударов. Ибо когда узрел великий Цезарь, что и Брут поражает его, тогда неблагодарность вдруг победила его скорее оружия изменников; тогда уязвилося Иройское сердце его; тогда закрыл он лицо свое тогою, и к подножию Помпеевой статуи, с которой во все время кровь текла, пал великий Цезарь! Коль ужасно было падение сие, сограждане мои! Тогда пал я, тогда пали вы, тогда пали все мы, когда кровожаждущие изменники торжествовали над нами. — Ах! вы слезы проливаете! вижу, что вы ощущаете впечатление соболезнования. Се суть слезы благородные! — Сердца человеколюбивые! вы уже плачете, взирая только на пронзенную одежду Цезареву? Вот сам он обезображенный, как видите, руками изменников!
ПЕРВЫЙ ИЗ НАРОДА. О вид ужасный!
ДРУГОЙ. О Цезарь!
ТРЕТИЙ. О несчастный день!
ЧЕТВЕРТЫЙ. Изменники! злодеи!
ПЕРВЫЙ. О вид кровавый!
ДРУГОЙ. Мы мстить хотим, мстить! — Ступай ищи — бей — бей до смерти! — Пусть все умрут изменники! —
АНТОНИЙ. Помедлите, сограждане мои!
ПЕРВЫЙ. Тише! слушайте благородного Антония.
ВТОРОЙ. Мы хотим его слушать, хотим ему повиноваться, хотим с ним умереть!
АНТОНИЙ. Достойные друзья! дражайшие друзья! не предпринимайте никакого всеобщего мятежа. Учинившие действие сие суть чести достойные мужи. Какие особливые имели они против него неудовольствия, к сожалению, я не знаю. Они люди разумные и честные и без сомнения дадут вам отчет. Я говорил не для того, друзья мои, чтобы привлечь к себе сердца ваши, я не Ритор, так как Брут; но, как то известно вам, честный простосердечный человек, любящий друга своего. Сие знали и давшие мне позволение говорить о нем всенародно. Ибо нет у меня ни письменного начертания, ни слов, ни убедительности; нет у меня трогательных ужимок, ни искусства в предложении, ниже красноречия, дабы взволновать кровь человеческую. Я говорю худо, но только правду. Я то единственно сказываю, что уже вы сами знаете; показываю вам раны Цезаревы, сии бедные немые раны, и прошу их, да говорят за меня. Но если бы я был Брутом, а Брут Антонием, то Антоний тронул бы сердца ваши и в каждую язву Цезареву вложил язык, который и камни римские возбудил бы к мятежу и бунту.
ВСЕ. Бунт! бунт! бунт! —
ПЕРВЫЙ. Мы зажжем дом Брутов!
ТРЕТИЙ. Ступай, беги, ищи заговорщиков!
АНТОНИЙ. Послушайте только еще меня, сограждане мои, послушайте еще меня. —
ВСЕ. Тише! слушайте Антония, благороднейшего Антония.
АНТОНИЙ. Нет, друзья мои! вы сами не знаете, что хотите делать. Чем заслужил Цезарь такую любовь вашу? Ах! вы еще сего не знаете. И так должен я вам все сказать. Вы забыли завещание, о котором я говорил.
ВСЕ. Да, да! — Завещание! — Мы подождем и выслушаем завещание!
АНТОНИЙ. Вот оно, запечатленное печатью Цезаревою. Каждому римлянину, каждому человеку, дает он семьдесят пять драхм.
ВТОРОЙ. Великодушный Цезарь! — Мы отмстим за смерть его.
ТРЕТИЙ. Великий Цезарь!
АНТОНИЙ. Выслушайте меня спокойно.
ВСЕ. Тише!
АНТОНИЙ. Далее, уступает он вам все свои гуляния, собственные рощи и новонасажденные сады, на той стороне Тибра находящиеся; уступает их вам и наследникам вашим навсегда для всеобщего увеселения, дабы вы там гуляли и забавлялися. Сие все сделал Цезарь, и я не уповаю, чтобы вы когда-нибудь нажили ему подобного.
ПЕРВЫЙ. Никогда, никогда. — Ступай, ступай! мы сожжем труп его на святом месте и головнями зажжем все домы изменников. — Неси труп! —
ВТОРОЙ. Ступай, давай огня!
ТРЕТИЙ. Жги все!
ЧЕТВЕРТЫЙ. Ломай все!
(Народ с трупом уходит.)
АНТОНИЙ. Что ни будет! — Мятеж! ты уже восприял начало; ступай, в какую страну хочешь! —
(Приходит служитель.)
Что, друг мой?
СЛУЖИТЕЛЬ. Октавий уже в Риме.
АНТОНИЙ. Где он?
СЛУЖИТЕЛЬ. Он и Лепид находятся теперь в Цезаревом доме.
АНТОНИЙ. Я тотчас к нему пойду; он прибыл в самую пору. Счастие к нам благосклонно, и мы теперь от него все получим.
СЛУЖИТЕЛЬ. Я слышал от него, что Брут и Кассий как бы без ума ушли из Рима.
АНТОНИЙ. Чаятельно, узнали они, как я возмутил народ. Проводи меня к Октавию.
(Уходят.)
Явление 3
ЦИННА стихотворец* и
после него некоторые из народа.
ЦИННА. Мне снилось нынешнюю ночь, что я пировал с Цезарем, и голова моя наполнена мрачными мыслями. Мне не хочется идти из дому; однако нужды идти меня заставляют.
ПЕРВЫЙ ИЗ НАРОДА. Как тебя зовут?
ВТОРОЙ. Куда идешь?
ТРЕТИЙ. Где живешь?
ЧЕТВЕРТЫЙ. Женат ли ты или холост?
ВТОРОЙ. Отвечай всякому без обиняков.
ПЕРВЫЙ. И коротко.
ЧЕТВЕРТЫЙ. И умно.
ТРЕТИЙ. И правду.
ЦИННА. Как я называюсь? куда иду? где живу? — женат ли я или холост? — И так — чтоб каждому из вас отвечать без обиняков, коротко, умно и справедливо — умно скажу вам, что я холост.
ВТОРОЙ. Это может значить то, что все женатые безумны. Я боюсь, чтоб за ответ твой не досталось тебе несколько оплеушин. Сказывай далее, и без обиняков.
ЦИННА. Без обиняков сказываю вам, что иду к Цезареву погребению.
ПЕРВЫЙ. Как друг или враг?
ЦИННА. Как друг.
ВТОРОЙ. Прямой ответ!
ЧЕТВЕРТЫЙ. Где ты живешь? — Коротко.
ЦИННА. Коротко, я живу у Капитолия.
ТРЕТИЙ. Как зовут тебя, друг? — Правду!
ЦИННА. По правде, меня зовут Цинною.
ПЕРВЫЙ. Рвите его на части! он заговорщик.
ЦИННА. Я Цинна стихотворец, Цинна стихотворец!
ЧЕТВЕРТЫЙ. Разорвите его за скверные его стихи! разорвите его за скверные его стихи!
ЦИННА. Я не Цинна заговорщик!
ЧЕТВЕРТЫЙ. Нужды нет; его зовут Цинною: вырвите имя его у него из сердца, а потом пусть бежит он куда хочет.
ТРЕТИЙ. Разорвите, разорвите его! — Ступай — жги! — ура! бери головни! — беги в дом Брутов, в дом Кассиев! — жги все! — Одни ступайте в дом к Децию — другие к Лигарию — иные к Каске! — Ступай! беги!
(Уходят.)