Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 40, 2014
Фраза, вынесенная в заглавие этих заметок, — из «Писем русского путешественника». Подобных высказываний, свидетельствующих не только о восхищении Карамзина Шекспиром, но и о глубинном, очень при этом точном, понимании его грандиозности, в знаменитом его сочинении рассыпано множество. По сути, все его художественные впечатления так или иначе «поверяются» Шекспиром. Шекспир — начало начал, единственное в своем роде мерило, безупречный камертон. «Автор пишет в Шекспировом духе» — о драме Шиллера «Дон Карлос» — в устах Карамзина характеристика исчерпывающая, все объясняющая, не требующая никаких дополнений. Не приемля «правильности» французских классицистов, от которых «душа наша холодною остается», Карамзин вновь апеллирует к Шекспиру: «Напротив того, Шекспировы произведения уподоблю я произведениям Натуры, которые прельщают нас в самой своей нерегулярности; которые с неописанною силою действуют на душу нашу, и оставляют в ней неизгладимое впечатление».
Эта необычайная увлеченность Карамзина английским поэтом и драматургом, на ту пору еще очень мало знакомом русскому, даже и весьма образованному, читателю, — знак рано проявившегося вкуса, интуиции, умения вычитать в Шекспире ту подлинность, отсутствие которой удручало молодого Карамзина в творениях куда более на тот момент «общепринятых» писателей, как русских, так и иностранных. Несколько десятилетий спустя ту же прозорливость обнаружит Пушкин, и его мотивация окажется на удивление схожей с Карамзинской.
В письме «русского путешественника» от 29 апреля 1790 года из Парижа читаем: «Здешняя публика требует от Автора прекрасных стихов <…>, забывая, что характер всего более обнаруживается в сих необыкновенных случаях, от которых и слова заимствуют силу свою. Я прошу знатоков Французского театра найти мне в Корнеле или в Расине что-нибудь подобное — на пример сим Шекспировым стихам, в устах старца Леара, изгнанного собственными детьми его, которым отдал он свое царство, свою корону, свое величие — скитающегося в бурную ночь по лесам и пустыням…»
Далее следует монолог Лира — в оригинале и в прозаическом переводе автора «Писем». Можно сказать, «с высоты XXI века», что Карамзин — фантастически современный зритель, чье восприятие явно на несколько столетий опережало свое время. Как ни странно — корни и истоки этого прочитываются в его прошедших в провинции детско-отроческих годах. Провинция — это Симбирская губерния, где отец Карамзина, в чине капитана выйдя в отставку, получил имение. Интеллигентное, высокообразованное дворянское окружение, лишенное столичной пошлости, суетности, мыслей о «карьере», плюс хорошие учителя, плюс великолепно подобранная домашняя библиотека… Образование Карамзин пополнял до конца жизни — основы его человеческой сути, заложенные с малолетства, оставались незыблемыми. Никогда не будучи никаким «инакомыслящим», он всегда и во всем сохранял в себе (сохранял и культивировал!) чувство внутренней независимости, доверяя единственно и только собственным ощущениям и представлениям.
Переехав в Москву, Карамзин (ему нет еще и двадцати) знакомится с кругом Н.И. Новикова. Знакомство это сыграло в его становлении роль двоякую: подпав поначалу под обаяние личности Новикова — его талантливости, энергии, бескорыстия, — он довольно быстро болезненно ощутил присущий масонству сектантский дух, который требовал в первую очередь подчинения и растворения собственной индивидуальности — то есть всего того, на что Карамзин был органически неспособен и что ему, «рожденному Симбирском», было абсолютно неприемлемо и чуждо. Тем не менее «новиковские годы» для Карамзина не прошли зря: им мы обязаны появлением опубликованных переводов «Юлия Цезаря» (1787 год; издано «иждивением Компании типографической» без указания имени переводчика и автора вступительной статьи) а также, годом позже, «Эмилии Галотти» Лессинга. Перевод из Шекспира в равной мере сколь неслучаен, столь и знаменателен. К тому же это первый русский перевод Шекспира, выполненный с оригинала, и один из самых первых русских переводов Шекс—
пира вообще. Карамзин еще в свои очень молодые симбирские годы вознамеривался перевести на русский язык «всего Шекспира». Однако дальше жизнь его повернулась на совсем иную стезю, и «Юлий Цезарь» остался единственным реальным результатом того великого пиетета, каковой он испытывал по отношению к столь глубоко восчувствованному им писателю.
В «Письмах русского путешественника» читаем: «О Шекспир, Шекспир! Кто знал так хорошо сердце человеческое, как ты? Кто убедительнее твоего представил все безумство злословия?» И далее — вновь пространная английская цитата, на этот раз из «Отелло», и вновь авторский прозаический перевод. Как ни странно, появлению этой знаменитой книги Карамзина мы обязаны оказавшемуся для него жизненно необходимым «бегством от масонов». Он должен был непременно с ними расстаться, не желая, чем дальше, тем все больше, быть поглощенным этой стихией, но расстаться все же хотелось корректно, для чего и оказался замечательным поводом отъезд за границу, воспоследовавший в …. 1789 года.
По возвращении Карамзина ждала дома разнообразно увлекательная жизнь, в которой — так во всяком случае может показаться на первый, поверхностный взгляд, больше не фигурировал Виллиам Шекеспир. Впрочем, наверное, это только кажется. И если внимательно изучать «Историю Государства Российского», то наука «Юлия Цезаря» в ней непременно прочитается. Тем более что в карамзинском прозаическом переводе она очевидно намного явственнее, чем если бы перевод был стихотворным: мелодия стиха часто отвлекает от сути.
И последнее. Через несколько лет после выхода карамзинского перевода отношения Государства и Государыни к Новикову и его деятельности кардинально переменилось. Сам Новиков был арестован, деятельность полностью прекращена, а тиражи изданных им книг — сожжены. Что примечательно: огонь екатерининских пожарищ уравнял общей судьбой и Шекспира, и его непримиримого критика и оппонента Вольтера. Впрочем, это уже другая история.
Хотя — как знать…
ї Текст: Юрий Фридштейн