Маленькая поэма
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 40, 2014
Памяти Якова Смертенко
Когда кузен вернулся с Воркуты,
Мне было десять, я подряд читал
Тома мышиные «Нюрнбергского процесса», –
Тогда, в эпоху подписных изданий
Отец их по подписке получал.
Зачем? Не знаю. Нет, конечно, знаю –
Он там искал хоть что-то про семью,
Которой вдруг не стало, но семьи
Там было не найти. Другое – да,
Не мне, конечно, разве мне под силу,
Но взрослый без труда восстановить
По этому сумел бы все, что сделали
С его родными…
Только мне тогда
Хотелось это как-то отодвинуть,
Забыть и выкинуть из головы,
Но невозможно, это так влекло,
Как тянет внутрь разверстая могила,
Как тянет пропасть. Даже и сейчас
Они еще стоят перед глазами,
Все эти фотографии…
Кузен,
Точнее, брат двоюродный, вернулся,
Когда вернулись многие, но я-то
О нем не слышал, мне не говорили,
Я даже и не знал, что есть такой.
Потом, меж фраз родительских на идиш
Проклюнулось словечко «Воркута»,
В котором элементы воркованья
К концу заметно ужесточены,
Да так, что милой музыке на смену
Приходит вниз распахнутое «та»,
Как черный люк, как шахтное отверстье.
Ведущее туда, вовнутрь земли
Или оттуда, и легко представить,
Как из него на белый свет выходят,
Разинув рты, бесчисленные толпы
Людей без лиц или почти без лиц…
Но чтобы хоть на миг вообразить
Подобное, я должен был хоть что-то
Об этом знать, а что я мог узнать,
Когда мне не рассказывали, да и сам он
Помалкивал об этом.
Ну а после,
Когда, как говорят, под солнцем Крыма
Мы с ним лежали рядом на песке
Евпаторийском, – нет, совсем не молча, –
Он говорил, расслабленный, как зверь
В минуту сытости, повествовал, но там,
В рассказах этих не было бараков,
И вместо перекличек и собак –
Корсары, бригантины, паруса,
Фальшфейеры и бортовые залпы,
И черной шхуны легкий силуэт,
Фосфоресцирующий…
Испанцы, англичане
И итальянцы – о, коварство их
С корсарским несравнимо!
А виконт, лорд-адмирал и граф
Стоит на скалах в кружевном жабо
И смотрит вдаль, на палку опершись,
И видит – что же он такое видит? –
Моря, в которых плавал, острова,
Пещеры, хижины, коралловые рифы
И в темных трюмах черные рабы,
В колодки заключенные, пираты,
Которые идут на абордаж,
Чтоб перекраситься в аристократов,
Владельцев замков, фабрик, кораблей…
Сюжеты эти через много лет
Я с изумлением опознавал
В толстенном томе, изданном Детгизом,
Снабженном предисловием, в котором
Легенда излагается о том,
Что это, мол, сочинено в тайге,
В строительном веселом Заполярьи
(Нет, не дай Б-г, не в зоне!), у костров,
Где этому строители внимали
И, якобы, геодезисты…
Так развлекся тот,
Кто тискал эти романы в полярной
Лагерной ночи, про пальмы
И про моря насочинял, кому
Мы этим всем обязаны.
А мой кузен запомнил про моря,
И не случайно – он и сам ведь флотский –
Флотилия речная – тоже флот,
Хоть и не океанский.
Моряком
Он в плен попал и как-то выжил, выдав
Себя за украинца, потому что
Фамилия его была на «ко»,
Галутная, вот здесь и пригодилась,
А кто-то поленился проверять…
Да, повезло, – каких-то десять лет
На Воркуте, а мог бы там и сгинуть,
На том же берегу, в том 41-м,
И знать никто бы ничего не знал,
Как это все случилось и когда…
Но не такая выпала канва,
А то, что суть совсем-совсем в ином,
Что здесь рука иная
Видна, ему откуда было знать,
Как догадаться?
Что потом?
Потом его женили, то есть, он
Женился и, конечно, в общем стало
Ему не до меня,
А мне, понятно, и не до него,
И жизнь пошла ветвиться,
И разветвилась до того, что не осталось
Следов – в Америке он канул,
Как и другие из моей родни,
И в этом я, конечно же, повинен,
Да, виноват.
Но как-то это мне
Все больше «Гамлета» напоминает,
Не потому, что ямбом пятистопным
Его перевели, а потому,
Что все в конце мертвы,
И в мире пусто, только резонер
Тяжелой поступью шагает к рампе.
Чтобы сказать последние слова.