Переводы Жанны Перковской
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 37, 2013
Эдвард Коцбек
Липицианы
В газете статья:
липицианы
снялись в историческом фильме.
По радио говорят:
миллионер приобрел лошадей
липицианской породы.
Благородные кони
вели себя смирно
при перелете Атлантики.
Учебник гласит: липицианеры
послушны, пригодны для выездки,
их родина — карст,
у них красивый аллюр,
пружинная поступь,
они смышленны
и до упрямства верны.
И все же, сынок,
этим нежным созданиям
тесен любой шаблон:
прекрасны они в свете дня –
черные жеребята,
и прекрасны во мраке ночи –
белые кобылицы.
Всего же прекрасней они
на грани ночи и дня –
черно-белые шутники,
паяцы ее величества
словенской истории.
Где-то в чести корова, а где-то — дракон,
где-то — крылатые львы,
черепахи и единороги,
птица-феникс или двуглавый орел,
но наше животное — лучшее:
не подвело на аренах сражений и цирков,
на нем разъезжали принцессы
и дароносицы;
венский монарх беседовал
с дипломатами — по-французски,
с актрисами — по-итальянски,
с мужичьем говорил по-немецки,
а с лошадками — по-словенски.
Помни, дитя: историю нашей земли
от природы не отделить,
и то, чем живет душа, –
у разных народов — свое.
Ты ведь знаешь, что мы –
страна состязаний и гонок.
Понимаешь, зачем эти белые кони,
покинув Ноев ковчег,
примчались в наш чистый мир,
стали нашей святыней,
вошли в легенду истории,
отчего нам тревожат грядущее,
наш мятущийся дух принимают в седло
и уносят на поиски
обетованной земли.
Я по-прежнему всадник, сынок,
и мой конь черно-бел,
с ним един я,
как вождь бедуинов,
я всю жизнь на коне,
на коне я молюсь и воюю,
на коне вижу сны
и умру на коне,
мне открылись все наши пророчества,
когда я скакал
на таинственном этом животном,
и эта песнь родилась
на чуткой его спине.
Ничего нет туманней,
чем внятная речь,
и реальней всего тот стих,
что для разума непостижим,
ковыляют герои под солнцем,
мудрецы гундосят во мраке,
а шуты, обращаясь в поэтов,
шпорят крылатых пегасов
через пропасти нашей древней земли,
и лихие словенские кони
бьют копытом, все так же лишая сна
короля Матьяжа.
Кто ни разу в седле не бывал –
пусть не медлит, пора и ему
укротить своего скакуна,
усидеть в узорном седле,
и поймать самый правильный ритм,
и впустую не тратить слов.
Потому что они, наши кони,
из дальних краев прискакав,
готовы умчаться вдаль.
На мотор полагаться нельзя,
слонам нужно много еды,
а путь наш неблизок,
пешком его не одолеть.
Тоне Павчек
Земле
О, земля моих дедов и прадедов, благословенная,
в непогоду бредущая в город, за мною — ступив на порог,
на паркет, с непривычки неловкая, постепенно ты,
отдышавшись, снимаешь обувку, разматываешь платок,
и садишься за стол, как хозяйка; обводишь взглядом
картины на стенах и, котомку свою развязав,
вынимаешь гостинцы — из погреба да из сада,
и заводишь повествование о делах
древних или недавних, и от слов твоих пахнет в доме
черносливом, и унавоженной пашней, и дымом,
и вечностью. Будь же, родная, судьбой хранима:
мать и жена, несметно богатая и неприметно-скромная,
ты приносишь украдкой мне в грохот и гам полевые цветы,
и я снова ребенок, и пасу облака, и в глазах у меня
колоски, кукурузы початки в зное летнего дня –
и ты.
Песнь о Шпанчковой Ане
Это песнь о Шпанчковой Ане,
о маме моей,
батрачке, с любовью к ней,
никогда не евшей досыта,
мечтавшей о пяди земли.
Песнь о пути в небеса.
Феи, сойдясь у ее колыбели,
горестей, лиха не пожалели:
голода на весь век ей дали,
чтоб душу и тело терзал ей.
Руки ей расцветили мозолями,
в грудь посадили птицу пугливую
и пустили за хлебом да за любовью
в эту жизнь, на праздник ее тоскливый.
На чужих подворьях, не разгибаясь,
хлопотала с рассвета и до заката
и вот ускользает — в светлую память
о тех, кто любил эту землю когда-то.
Лишь только пришел ее час,
она узелок собрала
и тихо покинула нас,
и в прошлое побрела.
Чтоб остаться — в лесу и в поле,
с маргаритками, с соснами, с нами.
Как хозяйка. Со всей любовью.
Как песнь о Шпанчковой Ане.
Любовь
Мне мил этот маленький мир,
земля меж горами и морем,
что окинешь взглядом одним:
всплеск надежды и много горя.
Мне дорог этот порог,
за которым разверста могила.
Как свое божество, как скудный оброк,
мать нас к нему положила.
Чтоб нам вырасти, выжить и повидать
белый день и чернеющий лес,
чтоб пройти через муку, и радость, и страсть,
и терзать себя попусту, без
причины. Мне люб этот свет,
столь жестокий и беспощадный.
Он — как привязь моя и крест,
и источник всех испытаний.
И путь, куда б он ни вел –
в пропасть иль песню без дна.
И словенская странная боль –
любовь на все времена.
Каетан Кович
Старик
На солнцепеке, прислонясь к стене,
он ловит в воздухе паучьи сети
осенних дней — лес будто бы в огне,
в тоске об уходящем лете.
Падет листва, и он дождется дней,
когда прикроет землю первый иней,
и помутится вдруг ручей,
и вечер станет синий-синий.
Сидит на солнцепеке, от людей
вдали и вспоминает то и это,
и ждет, покуда ясен день,
конца судьбы и лета.
Огородник
Он ветеран войны. В аренду взят им
Клочок земли, где все растет, что надо:
Морковь, картошка, лук, фасоль и мята –
И польза есть, и для души отрада.
И то же у соседей: как когда-то,
Здесь мощные машины не нужны –
Все сделают мотыга и лопата.
Кусочек заповедной старины…
Он, потрудясь, присядет у ограды,
Неспешно вскроет баночку пивка
И будет любоваться… И пока
По пищеводу катится прохлада –
Припомнятся ему поля без края,
И рожь, и незабудки в них мелькают…
Светлана Макарович
Кувшин
Как узнать, на что сгодится?
Гладят руки круглый бок –
для студеной ли водицы,
иль пойдет под молоток?
Шла девица по воду,
обнимала крепко.
Цветики по ободу,
отблески по веткам.
Уронила на дорогу –
вмиг вода ушла в песок.
Было мало, стало много,
черепок да черепок.
Погляди-же, сколько нас!
Народились — сразу в пляс!
Не жалей-ка нас, хозяйка,
всю семейку сосчитай-ка!
Я дала тебе свободу –
расплодили мелкоту,
Солнце вылакало воду.
В горле сушь — невмоготу!
Черепок за черепком
хрусть да хрясь под каблуком.
Всяк осколочек хорош,
а кувшина не вернешь…
Удар
Только что сломано. Только что смято.
Крови не видно пока. Не вздохнуть.
Не улеглись еще эха раскаты.
Боли поток устремляется в грудь.
Всё — пустота, ненасытная яма.
Замер весь мир, молчалив и далек.
Нет и тебя. Ты пока — безымянный
плоти ушибленной жалкий кусок.
Скоро почувствуешь там, за глазами,
легкий укол, а затем — поворот
острого лезвия; скоро узнаешь:
ты — этот крик, что наружу течет.
Стянутся, сложатся вместе осколки:
кто, где, за что, почему — все поймёшь.
Ярость звериная в теле плеснётся.
Встанешь, ответный удар нанесешь.
Тоне Кунтнер
Эти яблоки
Эти яблоки пахнут домом
и теми далекими днями,
когда мы сюда приезжали,
вместе их собирали
и весело пели.
Пахнут давними вечерами,
когда мы их клали под пресс,
а потом уже, поздней ночью
разливали по бочкам
их сладкий сок.
Пахнут той щедрой, богатой осенью,
той щедрой жизнью.
Так пахнут они, эти яблоки.
Так пахнет дом.
Этот мед
Этот мед собирали
пчелы с цветов,
когда цветы так маняще благоухали,
и солнце ласково согревало
нас на наших холмах
и все ликовало –
вокруг и в сердцах.
И были они, наши пчелы, как не от мира сего —
вокруг не видели ничего,
лишь собирали мед.
Быть может, теперь они
где-то в иных мирах,
а мы, что ни год,
лечим их медом болячки свои
в холодных краях
в унылые дни.
Этот хлеб
Этот хлеб никогда не казался мне
вкусным — ни в поле на борозде,
ни в густой луговой траве,
ни за столом в отчем доме,
хоть я, вечно голодный,
не наедался им вволю.
Этот хлеб не казался мне вкусным –
замешенный так старательно,
испеченный с такой любовью,
принесенный мне в поле матерью,
этот хлеб никогда не казался столь вкусным,
как, черствый, сухой,
пропахший травой и землей,
напомнивший мне в стороне чужой
о родном, еще целом, доме.
Этот шнапс
Этот шнапс натекал по каплям.
Натекал он по каплям ночами,
когда спали и видели сны
селяне,
убаюканные мечтами,
и в округе вроде бы тихо,
но нет тишины –
такой
тревожный покой.
и тот, кто ему внимал,
мучительно собирал
силы для нового дня…
О, как я отца презирал,
когда он казался мне слабым и странным!
Уж лучше б он бросил меня,
отрекся бы от меня!
Я понял, что был слишком строг,
когда он сказал: «Сынок,
возьми этот шнапс в дорогу –
он утоляет боль и заживляет раны».
Нашел
Вот и нашел я это село.
Дом на отшибе еле сыскал,
только хозяина в нем не застал –
не повезло:
Люди сказали — уехал давно,
спешно, внезапно, не попрощался…
A я-то старался –
привез ему столько приветов,
напитанных кровью чужбины –
от дочери, внука и сына…
И все это — без ответа.
Они разрастаются в сердце моем
терновником колким, липучим репьем…
И никто в целом мире уже не возьмет
на плечи свои этот гнет.
Яблоня
Что мне философские искания? –
С неба солнце льет свое сияние!
Льет, чтоб напились мои цветы,
льет, чтоб налились мои плоды.
А лучи его и греют, и смеются.
Ох, все ниже под плодами ветви гнутся!
Осыпаются листья
Осыпаются листья.
На юг улетают птицы.
Яблоки на ветвях –
пусть немного дозреют.
День все короче. Ах,
как мало осталось времени.
Жить нужно скорее.
Мета Кушар
***
Ты думаешь,
что я в обход небесных законов и земного уложенья
все жажду своего?
Погрей еще чуть-чуть мое запястье.
Пишу я книгу.
Взбиваю масло. Стынет крем кофейный.
Пакую чемодан. Лечу в Нью-Йорк.
***
Я больше не скажу тех самых слов!
Здесь нежность обитает, и такая,
что трудно верить и переносить.
Различия все так же по наследству
передаются. Ждут дела на толстых полках.
Сквозь солнце в Кракове звенит капель.
***
Ссыпают лилии в самшит воспоминанья.
дымится кофе с молоком.
Еще немного эстрагона в тесто,
немного слов возвышенных под камень,
еще страницу-две на дно небес.
Милан Есих
***
Нет больше пса, забавной животины…
А как умел служить за горсть костей!
Ворчал, расположившись у камина,
или скакал и веселил гостей,
скуля, как это делают щенята.
И нет в живых хозяина, увы,
что в шутку звал его аристократом
и с ним беседовал на «вы».
Подвал разверст — весь дом он поглотил.
аркады, колоннада — всё в руинах.
Лоза иссушена, и дуб подгнил.
Оборван род, бесславно сгинул.
Всё в прошлом. Ночь, мороз стоит.
Слух одинокий путник напряжет –
как будто следом кто, сопя, спешит?
Нет, померещилось… Снег, снег идет.
***
В осенних травах — запах давних дней,
как будто я, ребенок, чернослив
с краюхой хлеба матери моей
несу на пашню, робок и пуглив.
Колотится сердечко от волненья,
глаза находят горизонта нить,
отмеченную предзакатной тенью.
Идти ль мне дальше — не могу решить:
там пугало — кол, тряпки, пук соломы –
живет в полях, ему тревожит слух
стрельба былых боев — раскаты грома;
бывает, птица птиц свой крепкий клюв
ему вонзит в нутро… Там больше нет
сравнений, памяти минувших лет…
***
Ноябрь беспощаден и неистов –
не позавидуешь тому, кто бродит
в обновке по демисезонной моде,
во тьме, под шорох облетевших листьев.
Но этот час для празднества пригоден:
сидишь в дому, ногам тепло и сухо,
жена и теща дружно суетятся,
звенят бокалы, вина в них искрятся,
гусь на столе исходит пряным духом,
и льется песня, и вокруг резвятся
детишки — а на землю ночь спустилась,
и ты, отдавшись ей на гнев и милость,
бредешь искать тот дом, скитаться,
и находить, и снова удаляться.
***
Уж виноград поспел, и день, ленясь,
все раньше на покой уходит. Осень,
Бредешь по бездорожью, месишь грязь,
и чувствуешь: тебя к одной из сосен
влечет повеситься. Не торопись.
Послушай, как над кручей каменистой
павлиний крик, взвивающийся ввысь
из-за ограды, посмотри, как листья
в гигантском слаломе скользят к земле,
и маленькая тучка над деревней
спешит догнать сестер, чтоб сбросить бремя
под ноги надвигающейся мгле…
Постой хоть миг, замри хоть на чуть-чуть…
Помедли, отдышись и снова — в путь!
***
Задумчивы и с виду одиноки,
великолепно сложены –
широкобедры, в талии стройны, –
ухожены и яснооки,
украшены кораллом и смарагдом,
особы некие средь нас гуляют:
лениво нас окидывая взглядом,
в нутро нам, как рентгеном, проникают:
тот, кто спешил, замрет на месте вдруг;
усталый вновь возьмется за работу;
самоубийца, для петли назначив сук,
раздумает сводить с собою счеты;
дитя уткнется в мамкины колени,
она его к себе прижмет;
а постовой разинет рот –
и проморгает массу нарушений.
Миссионерки — их какой-то бог
послал в сей мир поддерживать баланс.
Они шагают, не скрывая ног,
и этим околдовывают нас.
Борис А. Новак
Сюжет
(хвостатый сонет)
Он был дитя, и весь мир расстилался пред ним.
Ярко сияли гирлянды огней с небосвода,
звездные реки катили молочные воды,
музыка сфер наполняла звучаньем своим.
Только не в радость была ему эта игра.
(Что с него взять — егоза, непоседа, ребенок!)
взял и надул — золотой, серебристый, зеленый –
три небывалых, огромных блестящих шара.
Но тосковал он по речи. Взрастил дерева.
Птиц начертал, распростершихся в солнечном свете.
Пенью внимая, пытался расслышать слова
и, продолжая свои беспокойные игры,
вылепил серн и дельфинов, жирафов и тигров,
только все так же грустил о каком-то сюжете.
И сотворил человека.
НА ЮГО-ВОСТОК ОТ БОЛИ
(небольшая баллада)
Как страшна и нестерпима
сила памяти живого:
точит тишину незримо,
просит знака или слова
у свидетеля немого –
но пристанище сырое
беспощадно и сурово:
мертвых не лишай покоя!
Молчаливы и ранимы,
в снах, как в сказочных оковах,
служат почвой для полыни,
недоступны для былого.
Взгляд глазниц, пустых и строгих,
на юго-восток от боли,
от скорбей и от тревоги.
Мертвых не лишай покоя!
Обрати свой взор к долинам,
птицам, снам, ночам безмолвным.
Стань себе отцом и сыном.
Кто рассудит — много ль злого
умысла в могильных травах,
в алых маках, полных крови?
Слов не расточай неправых,
мертвых не лишай покоя!
Облака на миг застынут,
небо манит глубиною.
Боль утраты. Ложь поминок.
Мертвых не лишай покоя!
Интерьер
Загадочен характер повседневных
вещей: мы их порой не замечаем.
Они для нас привычней нашей тени.
Но кто кому предмет и кто хозяин?
Ботинки на ногах немногословны
(кто служит верою и правдой, тих).
Но стоит выставить на полку их –
кричат, зияя пропастью бездонной.
Кладу очки на стол — куда глядят?
Куда без них направлен мой туманный,
тоскующий потусторонний взгляд?
Проснусь — в шкафу раскрытом вижу вдруг
штаны без ног моих, пиджак без рук.
Живут отдельно от меня. Как странно.
Андрей Розман-Роза
Happy Days Are Here Again
Когда истории поток
размыл восточноевропейский блок,
Европа сразу же засуетилась
и, так сказать, объединилась.
Всяк оптимист уразумел –
осталось НАТО не у дел:
нет у Советов алчных интересов –
не нужно и противовеса.
Балканам же неймется и не спится:
ведь порох есть еще в пороховницах!
вернем былую славу! — и тогда
вновь разгорелась старая вражда.
И вновь несчастные друг друга убивали,
торговцы смертью торговали,
цивилизация от страха обомлела,
паниковала, цепенела.
В Европе хаос и упадок.
Тогда, чтоб навести порядок,
как голубь мира, добрый и крылатый,
опять явился ей блок НАТО.
Но это был рекламный трюк, игра,
в которую всерьез поверит только детвора –
Европа, мол, способна выступать
как целое, и даже не хромать
на глиняных ногах. И, будто по заказу,
в Америке затем произошел теракт.
Общественность пришла в себя не сразу –
а роль ООН уже присвоил пакт.
И снова в мире распря и бардак.
Нappy days are here again. Вот так.
Барбара Корун
Начало
В тиши есть всё.
Но только слово
Все раскроет.
Миклавж Комель
***
Вырвался вздох у меня,
затаенный
для смертного часа.
Перевод Жанны Перковской