Перевод Надежды Стариковой
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 37, 2013
Дорогой Бог![1]
Для начала скажу, что не совсем уверен в том, что ты существуешь. Ходят слухи, что верующих стало больше, чем было последние десять лет, или, может, к вере снова стали открыто обращаться. Говорят, много молодых посещают уроки Закона Божьего, я слышал: 60 процентов за пределами Любляны, и сам знаю немало таких, кто интересуется религией.
Меня воспитывали так, чтобы я не верил — не только в бога (Бога? — это ведь твое имя?), но и вообще ни во что, кроме, как я определил позднее, науки и научной методологии. Думаю, Бог, есть ты или нет, но теперь ты-то мне и нужен.
Папа из передовой интеллектуальной семьи и сам тоже интеллектуальный и передовой — больше первое, чем второе. А мама из простой набожной семьи, но в городе она соблазнилась жизнью прогрессивных интеллектуалов и прибилась к ним. И вырос я в окружении, которое сделало из меня именно это — интеллектуального передовика, передового интеллектуала. Бог, да хрен с ней, с этой интеллектуальностью и прогрессивностью! Я бы обратился к вере, да не могу. В какое же положение тебя ставит сознание того, что тебя воспитали так, что ты не можешь уверовать, а, Бог? Конечно, из тебя могут вырастить настоящего святошу, и именно из-за этого ты потом дашь дёру. Тоже ведь результат воспитания. Из тебя могут сделать ярого атеиста, да еще сверх того и агностика, а впоследствии ты станешь ревностным божьим сыном или дочкой. У меня такого счастья не было. Меня учили думать собственной головой, и когда я, в конце концов, начал, то быстро понял, что вся эта интеллектуальность и прогрессивность ни к чему, и теперь я со своей мыслящей головой в полной растерянности. Зачем мне мыслить, Бог, если я не верю!
Бог, я был маленьким интеллектуалом, способным ребенком, а такие не часто встречаются. Да ты и сам знаешь, что я не хвастаюсь. Просто рассказываю, как было. Я был настоящим маленьким ученым, весь в себе, чувствительный, болезненный и скрытный, с большими глубокими глазами. Бог, ты помнишь, как я ловил жуков, убивал их (гуманно — эфиром) и насаживал на булавки? Это была наука. У меня был красивый гербарий словенских цветов. Настоящий маленький ученый. Как сын основоположника югославского водолазного дела я погружался под воду уже в семь лет. Всё для науки. Правда, когда я выпал из лодки в Раковнишский пруд, меня вытащили за ноги как лягушку. Ты меня тогда хоть чуточку пожалел, а, Бог? Большим мухам, похожим на пчел, которых, будучи настоящим исследователем, я правильно распознавал, я надевал на шеи петли из ниток и запускал, как живые модели самолетов. Они поднимались вверх до десяти метров. Но выдерживали недолго. Всего несколько кругов. Потом тонкая шея рвалась, и надо было ловить новую муху. А это была уже далеко не наука, Бог. Родители не знали, чем я занимаюсь, но подобное строго запрещалось. Из-за веры, так, Бог? Ты знал об этих моих побочных занятиях? Разумеется, да. Я выяснял и то, как долго мухи могут оставаться под водой. Довольно долго.
Потом я попробовал еще много всякого. Я был прилежным, нежным и медлительным ребенком. С двоюродными сестрами мы исследовали свои маленькие половые органы и возбуждали их шершавыми листами кустарниковых растений. Эти растения мы, это я хорошо знаю, считали священными. Только мы знали про их тайну, только они — про нашу. Это была вера, Бог? С мальчиком, жившим через несколько домов, мы исследовали наши анальные отверстия. Этот мальчик теперь руководит одной из ведущих панк-групп. Знаешь его, Бог? За этими открытиями нас застукал мой интеллектуальный фазер и не очень понял, как на это реагировать. Он был смущен явно больше нас. Нарочито строгим тоном он велел нам одеться. Лидер панк-группы второпях надел штаны задом наперед.
Бог, что же такое вера?
Соседскому мальчику, чуть младше и существенно менее передовому, мы дали попробовать свою мочу, уверяя, что это вино. Он нам абсолютно поверил. Бог, и это тоже вера?
Курить мы начали еще в начальной школе. Я по одной таскал у своих предков импортные сигареты, случалось, мы покупали отечественные. Одни смолили на чердаках, другие в подвалах. И все вместе на улице. Конечно, нас накрыли и сдали родителям. Интеллектуальные передовые родители прочитали мне лекцию об основах здоровой жизни и тут же обратили меня в ярого противника курения. Снова я начал только в семнадцать лет. С тех пор курил все — от ста сортов сигарет, табака, опия до сушеных красных мухоморов (Amanita muscaria). И хотя я не курильщик-фанат, но отношусь к делу серьезно. Не хочется, не курю по нескольку месяцев, а то и лет. Захочу — закуриваю. В курении я ищу упоение, и поэтому оно для меня как спасательный круг, за который можно ухватиться, чтобы не смыло в море житейское.
Бог, исповедуюсь тебе: я часто выделываюсь перед друзьями и знакомыми, или что-то в этом роде. Подозреваю, что иногда и перед самим собой — ведь так? Знаю, что все так делают и что это один из главных принципов общения. Но мне все равно хреново. Иногда у меня возникает большое желание показаться друзьям, которые меня хорошо (?) знают и ждут от меня определенного поведения, в совсем другом свете. Трудно все время быть одинаковым, трудно оправдывать чужие ожидания. Да и не получается. Неправду не уничтожишь еще большей неправдой. Или уничтожишь? Вечно мне эта двойственная логика не дает увидеть правду, или же и правду, и неправду одновременно. Тебя не напрягает двойственная логика, а, Бог? Смотри: Бог или есть, или его нет — без вариантов. Только или так, или не так. Все вообще или-или. Или связано, или не связано. Двойственная логика или правильная, или нет. Бог, попаду я в дурдом или нет?
Пока, правда, еще рановато. Ты-то сам как? Что поделываешь? Что ты хлопочешь для людей и вообще обо всем, — расскажи кому-нибудь другому. Мне ближе объяснение Курта Воннегута, что ты абсолютно безучастен и все тебе по хрену. Ясно, что не верю я в то, что ты какое-то всемогущее существо на небесах, тем более старец с длинной седой бородой. А вдруг ты энергия космоса или мозги вселенной, раз что-то свершаешь? И вообще, можно ли при тебе говорить о какой-то деятельности? Или же все начинания вместе с мыслями и всем этим духовным балластом — просто заблуждение, болезнь, абсцесс или экзема, плевок, пук в бесконечность?
Что же ты свершаешь, Бог, если тебя вообще нет?[2]
Я ведь комплексовал, еще как. Может, и сейчас продолжаю, только теперь нет повода. Первый раз я трахнулся почти в двадцать. Со шлюхой, продажной женщиной, которой секс был противен. От пережитого был слегка не в себе, так что друг, с которым мы вместе были в борделе, сказал потом, что выгляжу я хреново. Я не посмел ему признаться, что это мой первый раз, мое первое десантирование на поле казенной любви. Случаи-то предоставлялись и раньше, но я был слишком большим бздуном, чтобы их использовать. Однажды, уже после борделя, напившись в хлам, начал целовать и обнимать женщину, с которой мы сто лет были знакомы, а она пылко мне ответила и призналась потом, что ждала этого с момента нашей первой встречи. Я же был уверен, что она не обращает на меня внимания. Ну, скажи, разве женщины не странные! Разве весь мир вообще не с прибабахом![3]
Какое-то время я был хиппи, настоящим — с длинными волосами, бородой, в разноцветной одежде и фенечках. Ходил на дискотеки, концерты, вечеринки в кафешках, как их тогда называли — сейшены, на места постоянных тусовок перед НУКом*, на Римце**. Мы выпивали, покуривали, общались, играли, пели. Нас гоняли полицейские, как сейчас гоняют панков. Мы верили в любовь, в мирное сосуществование, в цветы и солнце. Мы правда верили, а, Бог?
А сейчас я не знаю, что такое любовь.
Мы путешествовали по миру. В Индию, Афганистан, который еще не был русским, в Марокко, Пакистан. Как-то я двигался автостопом в Пакистан и через всю Турцию ехал с иранцем, перегонявшим из Германии новый «Пежо-504». Тогда аятолла Хомейни был еще в Париже. И никто о нем не знал. Мой иранец ехал в группе из четырех пар машин, в которых в общей сложности было человек десять-двенадцать. Старых и молодых, мужчин и женщин. Очень приятные люди. Они мне давали всё: еду, питье, я с ними спал. Настоящие мусульмане. Знаешь, это те, кто зовет тебя Аллах. Где эти люди теперь? Может, знаешь?
Где-то посреди Турции этот мой иранец извлек на свет немного героина, и мы вдвоем его нюхнули через свернутую в трубочку долларовую купюру. (Правда! Зуб даю! Да ты и сам знаешь.) Улёт был полный! Потом все остановились, все машины со всеми иранцами и со мной. Было обалденно. Может, и ты был рядом? Должен был быть — так было здорово — полный отпад! — не знаю, как тебе передать, меня и сейчас уносит. Место было открытое со всех сторон. Безлюдная турецкая глубинка, ты же ее знаешь. Только желтая трава и сухой колючий кустарник на равнине и на маленьких пригорках. Дорога шла из бесконечности в бесконечность, совершенно ровная, на ней были только мы, никакого движения, не знаю уж как, ведь это главная трасса на Иран и дальше, ты, что ли, держал за нас кулаки? Мы остановились на обочине. Вечерело. Рассредоточились, сложили сушняк, который нашли, в четыре кучки на краю шоссе чуть впереди от автомобилей. Потом все их подожгли. Хворост тут же занялся, и разгорелось высокое пламя. И мы через него прыгали один за другим. Потом возвращались назад и еще раз через все костры, пока они горели. Вот это было здорово, я тебе скажу! Может, они что-то праздновали, не знаю — на фарси не говорю, наверное, что-то религиозное, ты-то уж понимаешь. Я ощущал себя сильным, как никогда, и прыгал высоко и красиво, так что иранцы были в восхищении. Но лучше всего было то, что они не воспринимали все происходящее всерьез, а веселились как дети, а это бывает так редко, так, черт возьми, редко!
Когда костры догорели, мы разворошили угли и поехали дальше. В теплом, закрытом автомобиле эйфория быстро прошла, мне стало плохо. Чуть позже мы остановились у придорожного ресторанчика поесть. Все сидели за большим столом, Бог, было так здорово, мы были как одна большая семья, я был для них своим, еда и напитки уже стояли на столе, и тут меня скрутило. Мне нужно было выйти. Молча встал и, чувствуя за спиной удивленные взгляды, вышел на свежий воздух. Трижды сблевал. Мне все еще было нехорошо, но я понимал, что больше меня рвать не будет — нечем. Я вернулся в обеденный зал и сел за стол на свое место. Мой иранец, сидевший рядом, спросил, почему я выходил. Я ему рассказал. Мне казалось, все и так очевидно. А ему ничуть. То, что я сделал, было, согласно его (их) понятиям, грубым нарушением нравственных принципов. Я должен был сказать, куда и зачем иду, тогда все было бы в порядке. А так у них может сложиться впечатление, что мне что-то в них не понравилось, и поэтому я их покидаю. (Они и вправду это почувствовали? Впрочем, неважно.) Я столкнулся лицом к лицу с другой культурой, с чужими обычаями, не осознавая этого. Только тут до меня дошло, что эти люди мне совершенно чужды, хоть и одеты по-европейски, и ездят на французских машинах.
Но вся фишка в том, что на этом проблемы чужих не заканчиваются. Чужие, посторонние для меня и те, кто говорит со мной на одном языке, и даже те, кто живет со мной под одной крышей. Друзья и знакомые, родители и жена, и даже собственный сын. Может, в тебе я вижу единственного, кто мне не чужой? А, Бог?
Возьми, к примеру, хоть ту женщину, о которой я тебе уже рассказал. Знаешь, из-за меня она хотела покончить с собой. Думаю, на самом деле она вряд ли стремилась умереть, но вены себе перерезала, хотя и не бестрепетно, с оглядкой. Она позвонила мне и сказала: «Уже течет». Когда я к ней примчался, она сидела на корточках возле ванны в ванной комнате и каплю за каплей цедила кровь на белую эмаль. Еще несколько часов кровь не хотела останавливаться. Тогда я, наверное, впервые догадался, что существует великая связь между любовью/сексом и смертью. Но и сейчас этого не понимаю. А ты понимаешь? Уж больно, ёшкин кот, заковыристо.
Или возьми моих родителей. Вполне нормальные фрукты, но абсолютно меня не понимают. И я их тоже. Даже сейчас, когда мне уже столько лет, на голове вон плешь намечается, они всё еще уверены, что я их мальчик, которого надо воспитывать и предостерегать от глупостей, которому надо помогать материально и духовно. При этом они, как все родители, хотят оставаться хорошими друзьями. Но, слушай, и то и другое одновременно невозможно!
Ну, а моя жена? Она тоже по-своему чужая. Ей нравится быть моей рабыней, пятки мне лизать, быть покорной, но одновременно она хочет, чтобы я руководствовался ее бредовыми идеями. Мне кажется, что одно противоречит другому, а ей ничуть. Нет, женщин я не пойму никогда. У нее был любовник, из-за которого я повыкидывал все ее вещи в окно, теперь этот тип хочет ее убить. Опять любовь/секс и смерть? Жена говорит, что он ей противен и что она была с ним только из-за меня, — я тогда уламывал какую-то малолетку. А она в итоге пробыла с ним целое лето. Too much, too much*. [4]
Сын — пока еще наименее постороннее мне существо, в своем детстве он просто другой, поэтому не так далек от меня. Но день ото дня он все больше походит на взрослого, и его отчужденность все заметнее.
Но больше всего я, вероятно, чужд самому себе. Что или кто я вообще? И могу я спрашивать самого себя? Недавно я прочитал у одного философа, что этот вопрос задают те, кто начинает углубляться в философские материи и, узнав побольше, обнаруживает, что подобные вопросы здесь во внимание не принимаются. Вот и свербит внутри. Этот вопрос я задаю уже лет пятьсот. И скажу тебе, не я один. У меня ощущение, что эти высокообразованные философы слепы, иначе они не могли бы двигаться вперед и строчили бы тебе письма. Бог, скажи, а сам ты-то знаешь, кто ты?
Представляешь, насколько я сам себе чужой? Не понимаю, зачем я вообще учился и почему потом, когда понял, что учиться не хочу, все равно продолжал и получил бумажку, на которой написано, что я инженер. Ура! Я инженер.
Что такое любовь, не знаю, говорил уже. Зная, что все кто ни попадя, о ней болтают и каждый понимает ее по-своему, я бы (может быть) надеялся (если разрешишь) полюбить только тебя. Но как, если я не знаю, существуешь ли ты.
Еще секс, это, конечно, охренительная вещь, ради него люди тотально притворяются, ругаются, едят друг друга поедом, треплют нервы и даже убивают. Хотя, конечно, кайф невероятный.
И вот мы дошли до смерти. О смерти сегодня еще речь не шла, правда? Ну, не шла, так пойдет, смерть — конец жизни, это естественно, каждый когда-нибудь умрет, здесь и спрашивать-то не о чем. А вот хрен! Вот тут-то и надо спросить! Я уверен, что мы все подряд боимся смерти и поэтому притворяемся, что выражение «все умирают» нормально. Ничего нормального. Это же апогей жизни (так ведь?). Я помню, как лет в семь или в десять я первый раз ужасно испугался смерти. И не мгновения, факта умирания, а той ужасной, безнадежной, нескончаемой бесконечности, когда меня больше не будет. Я живо себе представил, как все, кого знаю, будут жить дальше, а я нет. И знаешь, что показалось самым страшным: что меня больше не будет никогда! Родись я снова через 500 миллиардов лет, это еще как-то можно было принять, но ведь больше никогда, никогда, никогда! Я увидел, что жизнь однократна, как полет мухи-однодневки, как пук блохи. Это правда? Правда? Потом я перепробовал целую кучу своих и чужих теорий о том, что такое смерть, и мне кажется, что я ее ужасно боюсь. Бог, ты и есть смерть?
Вот так. Думаю, ты и правда единственный, кто может не быть мне чужим, и единственный, кто может показать мне, что такое смерть.
Бог, существуй, и я буду тебя любить!
С уважением,
Макс Кубо
Перевод Н. Стариковой
[1]* Kubo Maks. Odprto pismo bogu // Čas kratke zgodbe. Antologija slovenske kratke zgodbe. Ljubljana, Beletrina, 1998.
[2]* Здание Национальной и университетской библиотеки в центре Любляны (прим. пер.).
[3]** Развалины римской стены в центре Любляны (прим. пер.).
[4]* Слишком много, слишком много (англ.) (прим. пер.).