Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 37, 2013
У словенцев в отношении себя имеются два стойких убеждения: что они живут в маленькой стране и что у них есть своя история. Действительно, не так просто будет найти еще один такой народ, который располагал бы привилегией на расстоянии всего лишь полутора часов езды погрузиться в другую культуру, в каком бы направлении ни пришлось ехать, будь то Апеннинский полуостров, германоязычный Север, Венгерская равнина, Балканы или же Адриатика. Что же касается словенской истории, в ней есть что-то неловкое: здесь не было великих династий, с которыми можно было бы связать народную хронику. Неизменно берет свое импровизация — и так получает свое начало история, расцвеченная подробностями в рассказах дедов и бабушек, которые еще что-то помнят. Те же, кто потеряли память, повторяют исторические небылицы, фрустрации целых семей, чьи раны не могут зарубцеваться.
Спросите словенца об истории его страны: фразы, которые вы услышите, не будут иметь ничего общего с научными теориями всех словенских институтов истории вместе взятых. Бесполезно искать книги по истории этой страны, в них нет ничего, кроме дат и имен.
Совсем недавно мне довелось встретить реставратора картин, который никак не мог найти изначальную модель одного очень поврежденного полотна. В Москве и Ленинграде, где он проходил стажировку в 1964–1965 гг., все звали его Маленьким принцем. Один из друзей привез ему эту картину из Кочевья, где наш Маленький принц с 1941 по 1945 г. помогал словенским партизанам. Участник движения Сопротивления или партизанского — терминология не вполне ясна. Загляните в пару книг, посвященных истории Кочевья, из них вы узнаете много всего, но все, что вы услышите потом, не будет иметь ничего общего с тем, что вам довелось прочитать; вот он — неизменный шарм словенской истории. Вашим единственным впечатлением будет ощущение обманутости. Кто же вас одурачил? Историки? Этого мы не знаем, остается лишь смутное чувство, что даже историки введены в заблуждение чем-то, что оказывается выше их понимания.
* * *
Несколько лет назад, будучи всего лишь французом, который с трудом изъяснялся по-словенски, я колесил по Словении в поисках картин лотарингского художника Валентина Метцингера (1699–1759), сделавшего свою карьеру в Любляне. Согласно записям одного искусствоведа 1930-х гг., некоторые из его работ находились в районе Кочевья, с XIV в. населенного немцами. Во Франции этот регион известен тем, что здесь в полной безмятежности проживают несколько сотен медведей, некоторые из них были даже транспортированы в Пиренеи для обитания в обширных горных лесах Франции и Испании. Муссолини и Гитлер поделили территорию Словении между собой: Кочевье досталось итальянцам, а почти все автохтонные немцы были перемещены в Штирию, те же, кому повезло, оказались в Австрии. В Словении осталось очень мало их потомков, да и те давно говорят по-словенски. Среди них ныне не найдется даже двадцати человек, которые называли бы немецкий своим родным языком.
Я посетил музей, посвященный им, располагающий картами, планами и фотографиями. Директор с большим энтузиазмом провел для меня экскурсию и прокомментировал экспонаты. Правда, я не помню ни слова из того, о чем он мне рассказывал; лица на фотографиях, на которые я смотрел, были немы, люди просто позировали — это не были моменты из их подлинной жизни, пойманные фотокамерой случайно. Из комментариев невозможно было понять, сожалеет ли директор о немцах или нет, жертвы ли они, есть ли для них еще место в коллективном сознании жителей новой Словении — или все-таки уже нет. Историческая рефлексия отсутствует, прошлое мило приукрашено, а за обилием слов равно ничего не стоит.
Молодая сотрудница музея вежливо слушала пояснения директора, такая же немая, как и исчезнувшие люди, запечатленные на снимках. После приветливого рукопожатия директора и названного мне имени дамы, которая могла бы помочь мне разыскать картины Метцингера, девушка проводила меня на парковку и сказала мне: «Вы знаете, директор — человек из другой эпохи, не слушайте его. Реальность далека от того, что он вам поведал, но каждый вправе иметь свое мнение». Это было в первый и последний раз, когда персонал музея дал мне предписание забыть сказанное во имя исторической правды, замаскированной в этих стенах. А что думала она сама? Об этом я тоже никогда не узнал.
Случай весьма показателен: для серьезного разговора об этом эпизоде словенской истории необходимо прежде предъявить словенские претензии к немцам, вспоминая события с 1938 по 1940 год, а затем выразить угрызения совести по поводу того, что случилось с теми немцами, которые остались в Югославии в 1945 году, после Победы.
Вскоре на одной из ферм близлежащей деревни я нашел историка, которого искал, — скромную молодую женщину. Она удивилась и обрадовалась моему визиту. Дама эта вовсе не была официальным историком, просто довольно эрудированным любителем, интересовалась всем, что представляет собою ее родина, и искренне полагала, что все истории — подлинны. Мы отправились в церковь на поиски картины Метцингера «Святой Михаил». Но об этой барочной картине не было ни слуху ни духу, но моя коллега слышала, что когда немцы были вынуждены покинуть Словению, они погрузили на повозки все свои вещи, одежду, мебель, домашнюю птицу и сельскохозяйственный инвентарь. Единственное, чего они не могли взять с собой, — это были церковные алтари, слишком большие для транспортировки. Однако немцы вышли картины из рам и свернутыми рулонами погрузили их на обозы и в грузовики. Полотна сейчас должны находиться в Австрии или еще где-нибудь — вот все, что мне удалось выяснить. Что же касается картины «Святой Михаил», то она все еще находилась в верхней части главного алтаря. Однако это полотно не имело ничего общего с картиной XVIII века эпохи барокко, это была ужасная живопись, выполненная художником-дилетантом уже в ХХ веке. «Нет, это наверняка то, что вы ищете, прежний священник любил браться за кисть и отреставрировал несколько работ. Правда, следует признать, что у него была тяжелая рука, но это же все лучше, чем иметь в алтаре обветшалые картины». Я не знал, что и думать, впервые в жизни я видел картину, приведенную в полную негодность из самых лучших побуждений, если, конечно, под слоями краски действительно можно было отыскать шедевр XVIII века. Я невольно подумал о своем Маленьком принце: удалось бы ему спасти эту картину? Вполне возможно, учитывая то, что он смог отреставрировать произведение Матевжа Лангуса (1792–1855), написанное на металле и серьезно пострадавшее в огне: в России он освоил уникальные технологии, благодаря которым можно было восстановить то, что даже казалось обреченным. Девятисотдневная блокада нанесла Ленинграду огромный урон, но советские реставраторы в своем нежелании отступать перед жестокостью Истории сумели сделать невозможное и возродить и картины, и разрушенный дворец в Павловске, и многое другое…
Я снова вернулся в Кочевье. Было еще довольно рано, и у меня оставалось время, чтобы нанести визит священнику и поспрашивать его о картинах, которые были эвакуированы во время Второй мировой войны. Он тоже очень обрадовался моему приходу: наконец-то появился кто-то, чтобы его выслушать. «Нет, — сказал он, — все это глупости, немцы не увозили с собой церковной утвари. Все было гораздо хуже: партизаны, начиная с 1945 г., разрушили около сотни церквей этого края (в действительности же здесь больше был виноват дождь, нежели бомбы). Коммунисты, люди без совести и чести, безбожники, осмелились посягнуть на самое святое. Если вам не удалось найти картину, это не потому, что она сейчас в Австрии, а потому, что церковь была осквернена».
И сегодня еще я теряюсь в догадках: почему те, кто покидал этот край, взяли с собой маленькую картину и не взяли всего остального, что имело гораздо бóльшую ценность? Это было абсурдом. И почему партизаны вдруг решили отыграться именно на «Святом Михаиле», не тронув в церкви ничего больше? Это было еще бóльшим абсурдом. Где сейчас находится барочная картина, которая в 1930-е гг. еще была здесь? Молодая женщина собрала множество историй о своей родной деревне, но истории о картине Метцингера ей так никто и не рассказал.
Единственное, что остается, когда нет никаких объяснений, — это сваливать всё на Вторую мировую войну, поскольку никто еще не осмелился со всей серьезностью говорить о случившихся трагедиях; ведь это означало бы, что придется также говорить и об ответственности. А вот этого никто не хочет.
На прощание священник из Кочевья, славный человек, сумевший произвести на меня сильное впечатление, подарил мне книгу обо всех разрушенных церквях. Он ничего не придумывал, печальная действительность выстраивала свою длинную цепь на протяжении многих страниц. Руины и пожары.
* * *
Май 1945-го подходят эшелоны, выгружают тысячи людей. Мужчины, женщины, дети. Беженцы из всех республик Югославии. Их увозят в глубь кочевского леса и расстреливают в пещерах и провалах. Всего только за два месяца при помощи пулеметов и гранат истреблены десятки тысяч людей. Расправа начинается в тот же самый день, когда в Любляне Тито произносит триумфальную речь об освобождении Югославии; в политическом календаре случайные совпадения бывают крайне редко… Несколько убийц вплоть до 1991 г. являлись национальными героями. В Любляне до сих пор все еще стоят их статуи. Жертвам же той «победоносной» бойни в кочевских лесах — памятника нет.
* * *
Я направляюсь в гости к Виктору Повше, Маленькому принцу из Целья, захватив с собой гравюры евангелические темы в исполнении Карло Дольче (1616–1686) и фотографии оригинала. Нет никаких сомнений, что «Христос» из Кочевья, которого Виктору предстояло отреставрировать, является копией флорентийской картины XVII века. Дольче писал очень медленно и впал в глубокую депрессию, когда увидел, как Лука Джордано (1634–1705) за пять часов делает то, на что ему, Дольче, требуется несколько месяцев. Виктора Повше мало занимает этот анекдот, самое главное — это увидеть оригинал, чтобы суметь реконструировать стертую руку. Истории про депрессию — это не для него: «Я люблю жизнь! Это самое великое чудо. Камни, земля, растения, мы сделаны из той же материи, только мы живые! Я люблю жизнь!» Я каждый раз вынужден напоминать себе его возраст, мне кажется чем-то невероятным, что ему уже 79 лет. «У меня была непростая жизнь, именно поэтому я такой маленький, еще ребенком я был вынужден тяжело трудиться, чтобы выжить. Мои братья ушли на фронт, а я должен был работать на ферме». С этим не поспоришь, для него ничего не может быть важнее самой жизни. Она лучится в его взгляде, да простят мне избитость выражения, но это правда. Это не правда Истории, но правда этого человека. И всю свою жизнь он занимался тем, что возвращал жизнь прошлому; предпочитая отдавать приоритет произведениям, о которых говорили, будто их уже невозможно восстановить.
Виктор не реставратор, он не любит этого слова, он — «консерватор», тот, кто сохраняет. Он не «обновляет» произведения искусства, но устраняет наслоения времени, чтобы под ними заново открыть изначальное творение. В своей работе ему редко приходится поправлять разрушения (в таком случае он занимается реконструкцией, а не реставрацией), чаще всего Виктор должен удалять загрязнения и слои краски, которые были добавлены позднее. Историк, по сути дела, должен выполнять ту же работу: не добавлять интерпретации к уже существующим интерпретациям своих предшественников, но вернуться к истокам и отбросить все, что было додумано позже.
Виктор — художник, он рисует для себя; но жить благодаря одной живописи невозможно, уделу художника он вовсе не завидует. Художник — творящий Демиург, который дает жизнь. Виктор Повше — «консерватор», тот, кто ее возрождает: если хорошенько подумать, то правота все-таки за ним.
В музейных кругах в России он и получил прозвище Маленький принц, ибо хотел всё знать. И русские никогда не говорили ему, что они лучшие, они просто хотели ему это показать: они доверяли ему свои секреты реставрации, а он не переставал забрасывать их вопросами, ибо хотел всё знать.
Он еще раз с энтузиазмом рассказывает мне об этом: гостиница «Пекин» на улице Горького (Тверская сегодня), затем гостиница «Центральная» рядом с Кремлем, а также высотка на Котельнической набережной. Целая квартира для него одного. В югославском посольстве он получал все, что хотел: продукты лучшего качества и коньяк — по тем временам удивительная роскошь, которой он щедро делится со своими русскими коллегами.
8 марта 1964 г. он вылетает из Словении, в Москве — минус 26, но радость светится на лицах прохожих, у женщинах в руках букеты цветов. В первый же день ему дают напутствия: «Вы молоды, вы должны наслаждаться жизнью, но есть границы, за которые не следует заходить», — после чего: «Вы можете прогуливаться где хотите, днем и ночью, вы всегда будете в безопасности» (деликатный способ сообщить ему о том, что за ним будут следить). Но он так ни разу и не заметил своего «ангела-хранителя» в штатском.
Повше провел таким образом два года в Москве и Ленинграде, путешествовал по европейской части Советского Союза. После этого ему довелось пройти стажировку в Варшаве и Праге, где его тоже очень хорошо принимали и посвящали в тайны мастерства, ему посчастливилось освоить технологии, которые тогда еще были неизвестны в Югославии. В каждой из стран он проводил лекции, в которых объяснял то, чему смог научиться у своих иностранных коллег. Однако Маленьким принцем он был только в стенах Эрмитажа, и когда перед ним встает вопрос, как подойти к той или иной проблеме, то он вспоминает набережные Невы.
Так что же наш «Христос» из Кочевья? Кто его автор? Это точно не Карло Дольче. Может быть, его дочь Аньес (├ 1689)? Она известна тем, что сделала большое число копий с картин своего отца. Подражателей в любом случае было много, эти произведения были очень популярны. Небольшого формата, они в первую очередь предназначались для домашнего богослужения, не было ничего необычного в том, что Христос преломляет хлеб в одном из словенских домов. Необычно, однако, то, что у Христа были стерты рука и хлеб, который он держит: вместо них была написана рука, держащая гостию. Странно также и то, что Иисус Христос изображен в одиночестве, без своих учеников — апостолов. Виктор даже поначалу предположил, что полотно было разрезано. Однако если призадуматься, то этот «Христос», со своей ампутированной и плохо прописанной рукой в угоду ригористической догматике, по сути дела, является единственным уцелевшим в сложных перипетиях истории кочевских семей.
Я было подумал, что мы имеем дело с копией XIX века, но Виктор предпочитает быть формалистом: искусствоведы не знают, о чем говорят. Стиль и теории — это, конечно, хорошо, но у него свои методы: картина относится к XVI или XVII веку, об этом говорит анализ пигментных красителей и вяжущего материала. Краски твердые, как бетон, и речи не может быть о живописном письме XIX и даже XVIII века. Взятые пробы, которые были отправлены в Варшаву для проведения анализа, несколько недель спустя подтверждают вынесенный им вердикт. Владелец картины, втайне надеющийся на то, что у него в руках оказался Леонардо да Винчи или хотя бы один из его учеников, будет очень разочарован.
А я, конечно же, «в восхищении». В один из моментов, скептически хмыкая над апломбом Маленького принца, я был вынужден констатировать, что совсем мало знаю о технических составляющих живописи той или иной эпохи, впрочем, как и все мои коллеги, что бы они ни говорили. И мне хочется стать частью той энергии, которая движет этим человеком. Почему нужно приписывать картинам то, что знаем только мы, даже не спросив их сперва: что же знают они? Ведь именно из этих образов, дошедших до нас из прошлого, и происходит наше знание, это они — непосредственные свидетели, и, если мы однажды захотим хоть что-либо узнать, то должны будем присмотреться и прислушаться к ним с большей долей смиренности; перестать использовать их лишь в качестве иллюстрации к нашим собственным современным ментальным структурам.
* * *
Мы едем на Базу-20, нас трое. Мы хотим посетить это легендарное место, где в 1943 году сконцентрировались все партизанские интеллектуальные силы. Здесь, под кронами деревьев, были сооружены десятки деревянных хижин, в них партизаны писали свои политические программы, разрабатывали план борьбы с оккупантами, отдавшись пропагандистской и организационной работе в масштабе целой страны. Немцы так и не смогли найти эту базу (речь, конечно, идет о вермахте, о захватчиках и карателях СС, а не о тех немцах, которые несколько веков жили в этих местах).
Когда мы подъехали, на месте не было ни души. Парковочная площадка огромных размеров напомнила о прежнем паломничестве времен бывшей Югославии: вереницы автобусов со школьниками и членами синдикатов приезжали сюда на экскурсии. Ведь именно здесь зародился югославский социализм. Сегодня здесь нет никого. Герои или преступники? Кто жил в этих хижинах? Мы идем по лесу довольно долго, чтобы суметь проникнуть в ту атмосферу, в которой с 1943 по 1945 г. жили кочевские партизаны и подпольщики. Таблички вдоль тропинки указывают направления: «Бункер», «Больница Йериндол». Никакой информации о расстоянии. Погода пасмурная, постепенно начинает наплывать туман. Наконец мы подходим к хижинам, двери в некоторые из них открыты. Там можно видеть выцветшие от времени панно с информацией о партизанах, павших жертвами карателей, с фотографиями опустевших кочевских домов и близлежащих деревень. Мы заново переживаем воспоминания о разрушениях, произведенных немецкой армией, о руинах и пожарах. У Виктора всю жизнь проблемы со слухом, так как одна из мин разорвалась на расстоянии восьми метров от него.
Деревья — настоящие великаны, гигантские валуны врыты в землю, поэтому с самолетов люфтваффе невозможно было различить небольшие дома, надежно укрытые в каменных расщелинах. База-20 до сих пор потрясает своим величием, своей неземной красотой. Почва, пересекаемая разломами и полостями, не дает задерживаться воде, именно поэтому никто никогда не хотел жить в этом пышно растущем лесу, где невозможно отыскать источник воды. Лишь у немцев, насильно переселенных в эти края в XIV веке, не было выбора. Медведи находят здесь себе удобные берлоги для зимней спячки. В XIX веке, в связи с бурным развитием промышленности, возникла потребность в каменном угле, и кочевские немцы, которых тогда насчитывалось около двадцати восьми тысяч, наконец находят способ заработать немного денег. Некоторые из них даже стали богатыми, вокруг лесных шахт и заводов образовывались целые поселения, для облегчения транспортировки угля в город была проложена железная дорога. Но все же не следует забывать, насколько сложной была здесь жизнь, многие (в 1940-м — 12,5 тысяч) эмигрировали в поисках лучшей доли. А сегодня не осталось никого.
После посещения Базы-20 мы отправляемся на поиски Райхенау, заинтригованные этим названием. Бывшие немецкие деревни, которые мы должны были встретить на пути, сегодня полностью исчезли, не осталось даже груды камней, только имя на карте. Перед въездом в Райхенау мы увидели пасеку, обнесенную колючей проволокой с электрическим током — для защиты от медвежьих посягательств. На одном доме прибита табличка с указанием военных подвигов 1991 года. Из цветочных клумб выглядывают фигурки огородных гномов. Чуть дальше — два огромных ангара с современной сельскохозяйственной техникой. И ни души. От немецкого Райхенау, жизнь которого в течение нескольких веков била здесь ключом, не осталось и помину.
По краям дороги, где на каждом перекрестке приходится выбирать наугад правильное направление, время от времени появляются таблички с указанием братских могил, в которых покоятся сотни или тысячи тел, убитых партизанами, теми самыми партизанами из национальной юго-славской саги. Однако эта сага уже не пользуется спросом в современной Словении, впрочем, как и сами партизаны.
* * *
Мало кто из словенцев вам скажет, что партизаны вовсе не обязательно были коммунистами. Мало кто вам скажет, что бóльшая часть партизан были простыми участниками движения Сопротивления, как, впрочем, и везде; но не так-то просто взять в руки оружие, это проявление мужества. Многие из них были верующими. Впоследствии коммунисты ассимилировали различные группы, реализовав своего рода государственный переворот, и присвоили себе их имена. Многие из партизан были антикоммунистами. Почему сегодняшние словенцы не знают об этом? К чему такая искусственно привитая амнезия? Самые молодые вообще мало что понимают, в 2013 г. в гимназиях существуют целые классы, где ни один ученик не в состоянии сказать, когда была Вторая мировая война, кто же с кем воевал и кто победил! Я нисколько не преувеличиваю, ибо сам имел возможность это проверить; когда я задал этот вопрос, одна девушка в одном из классов, колеблясь, все-таки рискнула нарушить молчание: «Вторая мировая война… А разве это не в 1918 году?»
Что же это за страна, где молодое поколение оставлено в полном неведении? Страна, в которой еще очень тяжело, слишком болезненно говорить об ответственности перед Историей. Взамен этому политики бросают друг другу обвинения либо в том, что они бывшие коммунисты, либо в том, что они католики-фундаменталисты, что, согласно локальной риторике, подразумевает под собой клеймо коллаборациониста «Третьего рейха». Это карикатурно и безответственно. Как будто не было другой альтернативы: или же продолжать хранить память о тех, кто расстрелял 200 тысяч человек в мае и июне 1945-го, или поддерживать авторитет Церкви и тех консерваторов, которые подписали пакт с Гитлером, — но все это, безусловно, не имеет никакого смысла.
Разговаривая с людьми на данную тему, невольно узнаешь, что почти в каждой семье были участники движения Сопротивления, которые были верующими, но в то же время антикоммунистами. Многие просто помогали партизанам, не относя себя к ним, Те же люди, однако, делали свой выбор, отказывая в помощи другим группам. Кто теперь уважает память о них? Почему нужно всё свести к дуализму? Либо Добро, либо Зло? Или черное, или белое? Одни — хорошие, другие — плохие? Это вовсе не риторические вопросы, ибо двойственность, дуализм — это ложь, действительность же гораздо сложнее и богаче. История не может быть упрощена, тогда она очень быстро превращается в манипуляцию. В Словении в 1930-е гг. было сильное христианское движение, вдохновленное социалистическими идеями и выступавшее за большее равноправие между социальными классами. Несложно догадаться, что это движение заполнило многие партизанские ряды в Сопротивлении. Но сегодня ни одна политическая партия не желает считаться с исторической действительностью.
* * *
Примож Трубар (1508–1586) — первый словенец, переведший Библию на словенский язык и опубликовавший ее, считается официальным основателем словенской культуры. После 1945 года все знали Трубара-протестанта, который в XVI веке выступал против католической церкви. Это так — но это неправда! И до него были великие деятели культуры и науки, чьи имена гремели по всей Европе, среди них были дипломаты, открывшие миру Московию или же обучавшие словенскому языку императора Максимилиана Габсбурга (1459-1519); но в 1945-м им не повезло, их причислили ко вражескому стану католиков: Сигизмунд Герберштейн (1486–1566), Бернард Пергер (ок. 1440 — ок. 1501), Томаж Прелокар (1430–1496), Августин Пригл (ок. 1475–1535). Большинство университетских преподавателей сегодня игнорируют этот факт. Образованный человек должен знать Достоевского и Сервантеса, но в Словении ты вправе не знать имена своих великих мужей.
Борьба коммунистической партии с церковью была просто-напросто перенесена на события XVI века: протестант Трубар против католической церкви; в действительности же в XVI веке лишь 10 % населения были протестантами, 10 % — католиками, а оставшиеся 80 % были просто верующими христианами, ибо ни одна религиозная институция не отвечала их духовным потребностям.
* * *
Каково же было это процентное соотношение в 1945 году? Вероятно, приблизительном таким же: большинство народа, как и всегда, не желаю поддаваться никакой политизации. И этому огромному большинству, страдающему зимой от голода, было отказано в праве писать Историю. Мы никогда не узнаем, что довелось услышать и увидеть нашему Иисусу Христу из Кочевья во время войны, но хлеб, который он держит в руке, дабы преломить его с людьми, был обещанием лучшего мира.
Я не раз слушал рассказы пожилых людей о том, как партизаны, немцы или еще кто-нибудь (существовало много различных групп) приходили в деревни, чтобы найти там еду. Иногда им становилось жаль плачущих детей, и они уходили, ничего не взяв. Но в следующий раз они забирали всё. Именно эти воспоминания и обусловливают последующее восприятие истории, которое сопутствует человеку всю его оставшуюся жизнь. Так — слезами детей, и пишется «слезою ребенка» (по Достоевскому), История, но затем слёзы высыхают, а память исчезает…
Те, кто приходили в деревню за
едой, — вовсе не призраки в униформе, но в воспоминаниях пожилых людей у
них всегда стандартные имена, данные им официальной историей; ведь помнить гораздо
проще, если все сведено к дуализму… Призраки блуждают по лабиринтам Истории,
и даже воспоминания живущих не приносят им
долгожданного успокоения. Рассказы Виктора Повше,
полные нюансов, наконец-то помогают мне понять эту словенскую Историю.
* * *
В 1980-е гг. группа молодых словенских художников восстает против манипуляции истории при помощи образов, они создают провокационные работы, в которых через абсурд показывают лживость официальной идеологии и в то же время конформизм людей, отказывающихся брать на себя ответственность перед прошлым. Движение Нового Словенского Искусства (Neue Slowenische Kunst, NSK) становится известно всему миру: каким бы ни было изображение, на которое вы смотрите, если за ним скрывается ложь, вы больше не имеете права это игнорировать. Каждый вынужденно поставлен перед лицом своей исторической сознательности. Нет ничего случайного в том, что NSK зародилось именно в Словении.
Виктор далек от подхода группы NSK, однако между ними есть нечто общее — это их увлеченность Россией и попытка найти в ее пространстве элементы, которые могли бы помочь в понимании своей собственной истории. При первой же возможности деятели NSK отправились в Москву, чтобы отдать дань русским художникам и открыть в 1992 г. свое арт-посольство на Ленинском проспекте.
* * *
Виктор посещает Россию, чтобы повидать своих старых друзей и их семьи. Он с энтузиазмом говорит о Павле Ивановиче Кострове (1905–1983), работавшем в Эрмитаже, Анании Бархошабовиче Бриндарове (1907–1983) из Русского музея и Викторе Васильевиче Филатове (1918–2009), своем московском коллеге. Все они возвращали жизнь прошлому, перед каждой картиной, статуей, иконой задаваясь вопросом: как вернуть былую яркость и правдивость без добавления красок, не утратив ни одной важной детали?
Недавно Виктор получил в подарок из Москвы несколько книг, он показывает мне второй том издания под названием «Реставрационные мастерские Марфо-Мариинской обители и Реставрационный центр имени И.Э. Грабаря» (2012). На одной из фотографий мы видим Виктора в кругу русских коллег (с. 106); он с гордостью замечает: «Здесь я, а вот они называли меня Маленьким принцем».
Перевела с французского Александра Красовец