Перевод Татьяны Жаровой
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 37, 2013
Если бы знать заранее, я никогда бы не стал подписывать этого бланка. Но как спец по жизни — ведь биология — не что иное, как наука о жизни, — я мало занимался изучением возможности жизни после смерти — вообще как-то не поднималась рука на эту тему — разве что в веселой компании, чтобы подухариться, разумеется, — типа предсказаний. То, что интересовало меня, — это живой организм, что происходит с ним после прекращения деятельности жизненно важных функций, когда из-за червей начинается процесс разжижения телесной ткани, а по-простому — гниения, это всякому дураку понятно. Для этого ни ученым, ни специалистом быть не обязательно. Ну, а поскольку я не собирался переходить в разжиженное состояние, осознавая потенциальную непреходящую ценность живой материи, — я подписал дарственную на все, что после моей смерти останется ценного и может сгодиться, все остальное пусть слизнет язык крематорского пламени. После смерти, разумеется. Однако то, что происходит сейчас, жизнью не назовешь, да и смертью тоже. О том, что собою, по сути, представляет мое теперешнее состояние и что это значит, можно было написать потрясающую научную работу, за которую бы награды сыпались только так. Однако ж писать о чем-нибудь таком раньше было преждевременно, а теперь — слишком поздно, ведь мое теперешнее состояние настолько деликатно и радикально трансформировано, что я до сих пор как следует не разобрался, что со мной приключилось, и на данный момент по поводу всего случившегося имею исключительно одни лишь выстроенные гипотезы.
А было это так. Со своим научным, интерактивным, да и что греха таить, просто гениальным докладом о лечении рака путем перепрограммирования стволовых клеток я направлялся на международный симпозиум. По мере приближения мгновения, когда результаты моих исследований, которым я посвятил карьеру и жизнь, станут достоянием общественности, я был в высшей степени возбужден. Кроме меня, автора и открывателя, о моем открытии знали только еще два моих лаборанта, которые дали слово хранить молчание до предания огласке моей работы, один, ипохондрик, поклялся, что если об этом что-нибудь взболтнет, то пусть здоровые клетки в его организме начнут бешено делиться, а другой, член баптистской церкви, поклялся на Новом Завете в переплете из телячьей кожи.
В научном мире быстрота имеет чрезвычайно важное значение, поскольку, ввиду того, что у всех есть доступ к информации, а цепочки нейронов работают у всех одинаково, очень даже может случиться, что вот сделал работу до конца, получил результаты обработки опытов на лабораторных крысах и кроликах, а может, и на человеческих клетках, всего-то и делов останется, как только обобщить хранимые втайне результаты, а глянь, откуда ни возьмись, является некто с подобными, если не в точности такими же результатами. И бац — осторожно надуваемый шарик в мгновение лопается, и вместе с ним канут в забвение годы, если не десятилетия изнуряющих экспериментов и опытов, бессонных ночей, следствием которых подорванная иммунная система, пошатнувшееся здоровье, не говоря уже о разладе в семье и личной жизни, которые в качестве неявного ущерба являются следствием абсолютной преданности науке. И твоя ошалевшая ученая голова уже было смиренно склонилась, дабы быть увенчанной ореолом за эпохальное для цивилизации открытие, как вдруг кто-то грубо отталкивает тебя локтем, жадно протягивая руку, у тебя на глазах выхватывает венок, которые твой соперник напяливает себе на лоб. Так ты навсегда остаешься вторым или, иначе говоря, проигравшим, нулем, ничем, фамилия которого в лучшем случае появится набранная петитом. Каюсь, я был дико амбициозен, и карьера у меня всегда стояла на первом месте перед семьей и личной жизнью и всем остальным. Лично мне карьеризм вообще не кажется спорным, не в последнюю очередь такова диалектика между моей совершенной преданностью работе и так называемой запущенностью семьи, последней в финансовом отношении я обеспечил комфортную жизнь. Помимо этого, бесспорно также то, что без таких амбициозных мечтателей, каким являюсь я, мы бы и поныне передвигались не на машинах и самолетах, а прыжками с ветки на ветку, не говоря уже о том наслаждении, которое доставляют научные открытия и которое положа руку на сердце в сравнении с сексуальностью, по крайней мере, такое же сильное, а главное — пролонгированное.
Репетируя во время езды свое выступление перед воображаемыми корифеями мировой научной общественности, я как-то не заметил, что моросящий дождь перешел в ливень, да и рефлекс убавить скорость на пустой, в общем-то, дороге тоже не сработал. Ну, и тут же меня стало заносить то вправо, то влево, швыряя то туда, то сюда, потом помню только крутой поворот и лязг тормозов, когда картинка с монитора моей жизни пропала и изображение автоматически переключилось на другую программу. На этом новом канале появилась какая-то загогулина ДНК, крепко обвившаяся вокруг меня, несущаяся со мной по какому-то туннелю, через который меня гнало по генетическому серпантину среди огромных молекул белка и нуклеотидов, отступавших перед жирным красно-желтым вирусом. Я протискивался вперед мимо клеток, которые, чавкая, жадно занимались пищеварением, делились, некоторые из них дохли, до тех пор пока не увидел в конце этой метафизической трубы массу, где порядка десяти огромных клеток терлись друг о дружку. Ну, конечно, это морула! — осенило меня. Следуя этой логике, сдавленный в собственном генетическом удаве, я продолжал и дальше развивать эту мысль: в настоящий момент я пробиваюсь через бластулу, из которой превращусь в эмбрион, а он появится из пока еще огромного светящегося зародыша с красноватой точкой посередке. Все мне стало совершенно ясно: я возвращаюсь туда, откуда пришел, ни к богу, ни к какому-то космическому свету или чему-то подобному, а через морулу в зиготу — в оплодотворенную яйцеклетку, которая ждет, чтобы соединиться со мной, а после этого зигота разделится на женскую и мужскую часть, и так моя жизнь закончится, а я попросту кончусь. Так вот выглядит эта посмертная метафизика у биологов, сокрушался я, — вместо ангелов, богов и ласкающего потустороннего света, мы, ученые биологи, отправляемся к едрене фене через матричную клеточную ткань. «Нормально, — подумал я, — нечего сказать». Пускай те, кто верит в Бога, причалят в посмертной географии в аду и на небесах или же на полустанке преходящего небытия ожидают возможного повторного воскрешения, пусть с другими произойдет реинкарнация в людей, в растения, в животных и минералы, а мы, биологи и все остальные, кто в самые страшные моменты не поддались искушению, на коленях не клянчили у Господа здоровья и жизни и не прикрывались в безысходном отчаянии недоступностью познания, мы телесно и духовно должны будем распасться на атомы и, таким образом, окончательно исчезнуть.
Но, к сожалению, все было не так-то просто. Лебединая песня моего мыслительного процесса по мере перехода через бластоз поутихла, а первопричина — все более отдаляться. Какая-то сила — сверхсила, а что же еще это было? — у самого входа в морулу в бластозе резко закружила и, теперь я это знаю, начертала и закрепила на уже дифференцированную линию клеток носителей информации эндодерма, из которых развиваются внутренние органы. Поскольку, рассуждая логически, какого черта бы я оказался в этой форме существования? В этом неопределенном временнóм состоянии мое путешествие закончилось и совсем потемнело — если я вообще могу говорить о темноте, поскольку темнота в целом — это образное определение нуля, и к тому же совершенного абсолютного нуля, в котором нет ничего, если уж пытаться определить эту фазу, не скажу экзистенции, но и не — неэкзистенции, должно быть, еще более неподходящим было бы определение внебытия, если выражаться несколько философски, поскольку у меня как раз выдалось время для подобного рода мыслительных упражнений, над которыми я раньше глумился и в глубине души презирал.
Никаких операций я не видел, никаких хирургов, которые бы склонились над моим мертвым телом и шарили по нему скальпелями, прилаживая кому-нибудь пригодные части моей телесной материи. Следующее открытие, точнее, осознание, — а все свидетельствовало в пользу того, что ничего больше, кроме самосознания, у меня и не осталось, — только обнаружил я это достаточно поздно. В промежутке должно было пройти дней десять, которые у меня просто выпали. Как-то вдруг, помню, я сообразил, что нахожусь в больнице, и некоторым образом в постели. Где я? — была первая мысль, которая сначала пришла в голову после вторичной активации моего сознания. Все указывало на то, что со мной приключилось несчастье, но одновременно и счастье, потому что я, очевидно, остался цел. То, что это не было такой уж удачей, я с ужасом обнаружил уже в следующий момент, произвольно ощупывая состояние своих конечностей. И вот тут-то меня по-настоящему разобрало. Только в этот момент я осознал, что мое ощущение пространства несколько изменилось, то, что окружало меня, было мне знакомо, но вот угол зрения, под которым я смотрю на вещи, какой-то не такой. Уж если я лежу на кровати, заключил я, то, открыв глаза, должен сначала увидеть стены и потолок. Но как бы не так, мой взгляд, может, более подходящим было бы слово вид! — искривился, подобно тому, как мне представляется, искривляется пространство в космосе. И, прежде чем я попытался подвинуть голову, ноги и руки, прямо возле меня раздался храп. Даже не рядом со мной, храп исходил откуда-то подозрительно близко, из чего я заключил, что в палате, конкретно на постели, я далеко не один. И как вскоре я понял, отныне так и будет. Свои руки и ноги я как-то еще чувствовал, но почему я не мог ими двигать, вскоре меня осенило — потому что ни рук, ни ног, не говоря уже о голове, у меня вообще нет. Жутко, но, по всей видимости, пройдет, подумал я, в конце концов, чего только человек не испытывает, а ничего из этого не является истиной, за исключением самого неврологического процесса, который, кто его знает, по какой причине, восприятие искривляет и уродует. Взять хотя бы меня, с тех пор как себя помню, клялся рассудком и всегда удивлялся лености и изменчивости тех, кого жизнь треплет, как море — утлый баркас, их охватывает состояние, которое больше всего похоже на психоз — нет, это в мои планы не входило, этого я, действительно, не ожидал. Такое ощущение у меня еще более окрепло, когда в палату вошла медсестра и направилась ко мне. Ну, не буквально ко мне, потом чего-то подвигала градусником и воткнула его куда-то вне моего поля зрения. Кто я? Что я? — тем не менее размышлял я глубоко внутри себя. Размышлял, как что? Где это внутри себя? Откуда? В качестве кого я все это слушаю, думаю и наблюдаю? — вцеплялся я в себя, не понимая, что эти вопросы и в будущем останутся без ответа. К чему эта моя мыслительная масса, а вместе с тем и я, моя индивидуальность крепится? Из какой материи явился ко мне бес и страх, потому что какая-то материя, черт побери, ведь должна же быть, ведь не дух же я или как? Для меня, ученого, чьи останки усеклись до некоего научного феномена, это было уж точно слишком.
Сестра измерила температуру, о чем я заключил по электронному градуснику, не успела она поднести его к своему заостренному носу, как тут же в палату пришли с обходом. Наконец-то спасение, здесь мои ученые коллеги, которые пришли объяснить мне мое состояние и сказать, что со мной и что будет — ну, естественно, насколько вообще выражение «научный» применимо к клиникам, которые с годами обрастают ленивой рутинной практикой и наукой по большому счету чертовски мало интересуются.
Однако на обходе меня называли совершенно незнакомой мне фамилией и именем, а когда хирург принялся объяснять таинственному обладателю имени, что операция прошла успешно, и новая печень хорошо приживается в его теле, я сообразил, что нахожусь в месиве. А точнее, что после ДТП, выражаясь метафорически, осталось более или менее месиво, чему специалисты трансплантологи искренне обрадовались, вероятно, быстренько без промедления диагностировали смерть моего мозга, а тело еще поддерживали на аппаратах, освободив его от неповрежденных органов. Отслужившую же кашеобразную материю, по моей же дарственной, передали для кремации, и сейчас она, вероятно, достойным образом захоронена. Печень, по крайней мере, пересадили мужчине, в чьем теле в качестве его печени я теперь и нахожусь.
Живу, откуда мне знать, вроде бы ничего, однако — что это вообще за жизнь?! — стал я задаваться вопросами, когда спустя несколько дней мы с хозяином прибыли домой. Не буду говорить, что и до того, то есть во время своей настоящей жизни, будучи целиком в своем теле, я не прислушивался к рассказам хирургов о том, что после пересадки какого-нибудь органа, время от времени к ним обращаются пациенты и мнутся, мнутся, пока не выдавливают из себя вопроса: мол, что вы думаете, возможно, ли, чтобы в каком-нибудь донорском органе оставалась память донора, поскольку у них такое ощущение, будто бы с ними живет еще кто-то, что у них, например, изменился вкус, что футбол у них, когда-то страстных болельщиков, после операции оставляет непонятную холодность, или что им натирают ноги, что им хочется сесть за рояль и сыграть что-нибудь, хотя они и понятия не имеют о музыке? Нет, невозможно, сообразно теории, дает им ответ наука, и в той же фразе добавляет, пусть радуется, что получил новый орган и связанную с этим новую жизнь, который, по сути, означает его второе рождение, и что если будут следовать всем врачебным рекомендациям, проживет хорошо и, если только повезет, немало. А что иное могут они сказать? У них никогда не было возможности пообщаться с интеллектом пересаженного органа, да и каким образом, ведь исходя из моего опыта, меня никто не слышит, хотя есть ощущение, что мои монологи не менее громогласны, чем когда я репетировал презентацию во время езды на машине, оставаясь наедине с самим собою.
Теперь я понимаю, что, подписав бумагу о дарении органов, я должен был оговорить условия для их получателя, потому как теперь эту свою карточку вместе в бумагой я могу запихнуть себе в задницу! Мог бы, имей я задницу, а вот ее-то у меня и нет! Поскольку тот, в которого меня пересадили, мою печень, а вместе с тем и меня самого, для меня, для имевшегося у меня стиля жизни и моего мировоззрения — оно-то у меня еще осталось! — оскорбителен и совершенно неприемлем. Короче, меня пересадили к полному кретину, который с утра до вечера слоняется по квартире в шлепанцах, пялится в телевизор, порет всякую чушь, причем такую, что мой ученый разум с трудом ее переваривает. Когда он толкует по телефону о своем состоянии и методике трансплантации, мне хочется просто сбежать, поскольку он не имеет ни малейшего представления об основах биологии и элементарной медицины, научные термины вылетают из его уст, что кизяки из задницы осла! В такие моменты люди, в том числе такие, как я, — это свойственно человеку?! — начинают осознавать, какие же мы все разные, и как некоторые из нас ленятся шевелить мозгами. Квартира, в которой он сейчас живет вместе с женой, то есть мы живем вместе, далеко не скромная, и не жмутся они на еду, которую я, как его печень, вместе с угнетающими иммунную систему лекарствами очищаю. Так что он мог бы хоть сейчас, когда так сложилась ситуация, и после операции в его распоряжении двадцать четыре часа в сутки, что-нибудь прочесть. Но нет, дубина валяется на диване, а потом мы вместе тупо смотрим программы, о существовании которых я вообще не догадывался. Тип, все на то указывает, ударен и по части религии, или же по крайней мере, в вопросах веры расчетлив. Так он верит, что за все, что у него есть, он должен благодарить Бога, поэтому ежедневно мы смотрим религиозные программы, в которых маньяки с криком размахивают крестами и микрофонами. Он уверен, что Бог услышал его молитвы и своевременно достал ему новую печень. А ты вообще-то понимаешь, эгоист ты долбаный, иной раз думаю я, что твое обращение Господь всемогущий, дай, достань мне новую печень имело скрытую убойную силу, которая гласила: а поскольку, к сожалению, печень пока еще не научились выращивать, как какие-нибудь огурцы, я вместе с тем милостиво прошу тебя, Господи, пусть кто-нибудь умрет для того, чтобы я жил. А что, если на самом деле существует кто-то вроде Бога, кто ежедневно выслушивает жалобщиков собственного производства и исполняет их желания, в таком случае этот тип и его Бог действительно убили меня! Маклаки треклятые!
Жена с непонятной всепонимающей жалостью слушала и ухаживала за ним, он воспринимал ее уход как само собой разумеющееся, тем не менее в ее самопожертвовании мне виделось, что где-то втайне она получала от этого удовольствие. Как мне удалось понять из его стенаний, причиной заболевания его печени был гепатит C, который он получил, по крайней мере так он объяснял Всевышнему, десять лет назад при переливании крови, чему жена, еще бóльшая дура, чем он, даже верит, вместо того чтобы сесть за компьютер, задать поиск в гугле “донорство” и “гепатит С” и таким образом быстро вычислить, что в цивилизованных уголках нашей планеты с 1993 года донорская кровь проходит тестирование. Половых отношений у нас с ней нет, поэтому, оставаясь наедине, сидя на диване у телевизора, самоперепихиваемся, глядя на забавы толстозадого чернокожего, перескакивая на программу с крупными планами влагалища в поисках толстенного змееподобного члена, снующего промеж искусственных ланит.
Человек не выбирает себе родителей, а теперь мне известно — и тех, кому достаются их органы. Период жизни после успешной трансплантации при соблюдении режима врача может длиться долгие годы, и как только подумаю, что теперь мне суждено существовать в теле этого идиота, в этой тюрьме закрытого типа без какой бы то ни было возможности освобождения, не говоря уже о помиловании, и что — как все указывает, до самой его смерти или до следующей пересадки печени?! — придется слушать идиотские дебильные монологи, меня — естественно, образно говоря, — выворачивает наизнанку. На прогулки мы ходим редко, потому что он ленится, из квартиры почти не выходим, если же иногда выходим на балкон, курим, облокотившись на перила и наблюдая за подростками, которые во дворе в потных майках гоняют мяч. Черт возьми, пробило меня во время курения, и это я, который до этого никогда не курил: потому что несколько лет назад я презентовал свои половые клетки, которые, очевидно, еще находятся в глубокой заморозке и, таким образом, думается, в целом неактивны. Так что остается надежда, что появится кандидатка для искусственного оплодотворения, и мою сперму разморозят, и если мои гипотезы окажутся правильными, то может случиться, что место для моего сознания найдется также в них, и таким образом я полностью переселюсь в них. За исключением, конечно, если я снова не поскользнусь, если со мной не случится новое странное чудачество и сознание автономно и суверенно не активируется в моей сперме, и таким образом мне придется поддерживать с двумя источниками своего сознания внутренний диалог после смерти, или как? Понятия не имею… я вообще не знаю, что мне думать… потому что я помешаюсь… только не в голове, а откуда мне знать, в чем и как!!
Если эта гипотеза неверна, и мое сознание целиком, и индивидуальность и что там еще личной принадлежности, свелось к печени, тогда я могу рассчитывать еще на один вариант — установить каким-то образом связь с тем своим ничто телесной материи, по-научному погрузиться в себя на клеточном уровне и использовать собственные научные опыты — мне жуть как интересно, какая гиена-карьеристка их стырила и с ними сейчас похваляется на симпозиумах?! — в обратном направлении, так как это природа беззастенчиво творит ежедневно. Ведь как нужно здоровую многообещающую стволовую клетку накачать, чтобы она могла всю жизнь оставаться молодой, если только она готова в необозримом будущем делиться, и так ее запрограммировать, чтобы глупая корова путем мутаций превратилась в стволовую клетку рака, который наверняка этого типа прикончит. Но есть еще и другой вариант, я соображу, как действует механизм отторжения лекарств, угнетающих иммунную систему, в результате с типом случится тяжелейшее отравление, и это окончательно сведет его в могилу. Тут меня озарило — а ну как, если это еще не все, и моя форма жизни после смерти только одна из форм человеческого бытия и на самом деле существует еще что-то такое дебильное вроде кармы? Уж не означает ли это, что такими действиями — сначала самоубийство, потом последовательное убийство — я повлияю еще и на свою карму и таким образом совсем прикончу ее, и в следующей жизни, то есть форме жизни, материализуюсь в какой-нибудь человеческой ткани, из которой затем вырастет какое-нибудь влагалище, обладательница которого, например, с юных лет встанет на путь низкобюджетной проституции, а потом ежедневно будет пропускать через меня десятки гигиенически и с медицинской точки зрения небезупречных членов, или же, например, я инкарнируюсь в слизистую оболочку ротовой полости какого-нибудь коррумпированного политика или слюнявого адвоката, которых я во времена своей прежней жизни на дух не воспринимал. Так, в состоянии крайнего отчаяния, только две мысли как-то еще способны вернуть веру в человечество: что физически я остался жив после катастрофы, мозговые травмы настолько серьезны, что в каком-нибудь психиатрическом отделении закрытого типа я прозябаю как комнатное растение, в то время как в глубине непораженного мозга протекают все мои мыслительные процессы, остается еще сценарий В — может быть, даже Е, а может, и Г… витальности и креативности у меня всегда было в избытке, — по которому я в настоящий момент нахожусь в глубокой коме, из нее когда-нибудь выйду и потом будет все более или менее в порядке.
Когда-то я смеялся над выражением, что надежда умирает последней. Нет, слыша такие заявления, я изничтожал умников — надежда умирает предпоследней, в самом конце, совсем последним после надежды умирает надеющийся. И теперь я вижу, что последняя фраза все-таки верна. Мне, формально мертвому и неформально представляющему массу рефлексирующей печени, единственно остается только еще надежда, поскольку все остальное, похоже, накрылось или же совершенно непригодно.
Откуда мне знать, как быть с этой жизнью и с этой смертью? Куда ни повернись, повсюду — притворство, понятно, что я уже ни на что не cпособен, ну и не в спячке же я, — на данный момент можно констатировать только одно: конца все нет и нет…
Перевод Татьяны Жаровой