Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 36, 2013
“Сатирикон” и сатириконцы
Игорь Клех
Несколько слов о теории смеха
Расскажи, что тебя смешит, и я скажу, кто ты. Это утверждение великого Гёте справедливо не только для отдельных людей, но и для народов, стран и исторических эпох. Бывают периоды, когда совсем не до смеха, и встречаются народы, признающие единственный и самый архаический вид смеха — осмеяние реального или мнимого противника. В отличие от природного веселья и игривости, смех свойствен только людям. Он — человеческое изобретение, своего рода электрический разряд в уме, снимающий напряжение при стрессе и служащий самоутверждению. Большинство религий издревле относилось к шутникам и зубоскалам неодобрительно или с подозрением: “Чего зубы скалите?” Ведь в живой природе оскал — знак готовности к агрессивному поведению, демонстрация “оружия”. И вдруг вместо нападения или бегства… последовал взрыв смеха. Наши “га-га-га!”, “ха-ха-ха!”, “хи-хи-хи!” или хотя бы улыбки — это как спорт вместо войны, состязание вместо драки.
Став людьми, мы научились смеяться. Поначалу — грубо насмехаясь над поскользнувшимся соплеменником или непонятным и страшным чужаком. Затем — кривляясь и сумасбродствуя на игрищах и карнавалах. Позже — умно иронизируя над чужой и собственной глупостью, что привело к возникновению сатирической комедии. И наконец — наблюдая и анализируя изначальную странность мироздания и изъяны нашего бытия, что в античном мире получило название юмора.
Клоун валяет дурака и веселит людей, сатирик высмеивает человеческие недостатки и пороки, а юморист смиренно считает их всего лишь продолжением или оборотной стороной наших достоинств. Хороший юморист всегда еще и немного философ. Впрочем, не чужды философии и глубокий сатирик или талантливый комик, не говоря уж о великих творцах и мастерах трагикомического жанра — таких как Сервантес, Свифт, Гоголь, Чаплин, Феллини.
Русский смех и смех “Сатирикона”
Как известно, так назывался роман Петрония, в духе “Менипповой сатиры” запечатлевшего бездны нравственного падения императорского Рима (заподозренный в заговоре Нероном, подозревавшим всех, Петроний по приказу императора покончил с собой, так же как и Сенека). Так что позаимствованное у Петрония название сатирического еженедельника, выходившего в российской столице в последнее десятилетие царствования династии Романовых и закрытого большевиками, свидетельствует тоже о непростых временах перед революцией.
Популярность “Сатирикона” была в России беспрецедентной. Отмена предварительной цензуры царским манифестом подстегнула и ускорила процесс превращения прессы в современные СМИ. Хлесткий петербургский еженедельник распространялся повсеместно и расходился нарасхват во всех слоях образованного общества. Его регулярно просматривал русский император, придирчиво изучали министры, сенаторы, чиновники всех рангов и цензоры — по долгу службы. Свежие номера “Сатирикона” цитировались ораторами в Государственной Думе и на заседаниях Государственного Совета, их горячо обсуждала за обедом либеральная интеллигенция. Нелицеприятные и стильные карикатуры, смелые остроты и прозрачные намеки сатириконцев вызывали возмущение у реакционеров всех мастей, а смешные рассказики и веселые шутки охотно читали непритязательные обыватели.
Писатель А.И. Куприн как-то посетовал: “Что и говорить, у нас было много талантливейших писателей, составляющих нашу национальную гордость, но юмор нам не давался. От ямщика до первого поэта мы все поем уныло”. И в этом есть для правды: чересчур уж это серьезная штука — жизнь в России. Тем не менее нельзя забывать о тысячелетней традиции существования “потешного” фольклора и скоморошества (нашей “рыжей” клоунады), столетиях существования феномена юродства (уникального “сакрального” шутовства), популярности в послепетровскую эпоху шуточных народных картинок (в перенятом у немцев жанре лубочной гравюры). В XVIII веке в русской поэзии и драматургии возникла и утвердилась полноценная комическая традиция. Фонвизин, Крылов, Грибоедов, Пушкин блестяще осуществили “пересадку” на русскую почву французского остроумия. Особняком высится Гоголь со своим чудаковатым малороссийским “гумором”, перекликающимся… с английским юмором Стерна и Диккенса. После казни декабристов последовали десятилетия уныния, затем и прощальный всплеск искрометного дворянского юмора в 50–60-е годы XIX века, под маской “Козьмы Пруткова” (А.К. Толстой и братья Жемчужниковы) в журнале “Современник” и убийственной аристократической сатиры — в лице Салтыкова-Щедрина. В эпоху “великих реформ” Александра II им на смену пришла разночинская политизированная сатира (журналы “Свисток”, “Искра”), но ненадолго — а затем надолго, если не навечно, обывательский беззубый юмор, со жвачкой о супружеской неверности, вредной теще, подвыпившем муже и дачных неприятностях (журналы “Будильник”, “Осколки”, “Стрекоза”, где под псевдонимом Чехонте начинал свою литературную карьеру Чехов). Именно из кокона “окуклившейся” и давно растерявшей своих подписчиков “Стрекозы” 1 апреля 1908 года бабочкой выпорхнул журнал “Сатирикон”.
Дела с сатирой и юмористикой в Российской империи после революции 1905 года обстояли из рук вон плохо. Журналы прошлого века окончательно одряхлели и уже казались анахронизмом. Размножившиеся радикальные издания — “Пулемет”, “Молот”, “Жало”, “Сигнал” и т. п. — были последовательно придушены якобы отмененной цензурой (современники иронизировали: “С одной стороны, как будто и все дозволено, а с другой — как будто все и запрещено”). Зато остались разнузданные черносотенные издания “Жгут”, “Кнут”, “Вече” и “Жало”. Да в выходной день для всех остальных газет и журналов нарасхват шла так называемая “понедельничная пресса”: бульварные еженедельники “Понедельник”, “Вести понедельника”, газета “Копейка” и прочие, в которых пропагандировался сытый утробный смех и тихие радости похмелья после революционного опьянения предыдущих лет. “Сатирикон” появился, чтобы вернуть в журналистику и литературу “Смех — волшебный алкоголь” (по выражению самого талантливого поэта-сатириконца Саши Черного). Дело было так.
После смерти прежнего владельца “художественно-юмористический” еженедельник “Стрекоза” находился на грани закрытия. Ни его нечаянный наследник, ни редакционные “зубры”, ни ведущие карикатуристы младшего поколения Радаков и Ре-Ми (Ремизов) не знали, как быть, когда на пороге редакции возник приехавший с юга Аркадий Аверченко — провинциал в цилиндре и авантюрист. Он отрекомендовался конторщиком горного завода и бывшим главным редактором харьковских юмористических журналов “Штык” и “Меч”, закрытых по приказу властей, и с ходу предложил редакции свои рассказы, а также бизнес-план спасения (как это называли бы сегодня) одного из старейших в России юмористических изданий. Аверченке не было и 27 лет, но он был талантлив, энергичен, и у него в самом деле имелся план, суть которого была проста “как мычание”. При отсутствии серьезных конкурентов можно было попытаться монополизировать расчищенное пространство — сделаться главным сатирическим изданием страны, журналом нового типа, русским аналогом “Симплициссимуса”, пользовавшегося бешеной популярностью в немецкоязычных странах.
Дух времени благоприятствовал “Аверченко и Ко”. Название “Сатирикон” предложил не Аркадий, но именно он, проявив незаурядные творческие и организаторские способности, сумел придумать, создать, а с лета 1908 года возглавить новый журнал. Лучшие перья России станут писать для “Сатирикона”, а сам Аверченко единогласно будет провозглашен “королем смеха”, хотя сейчас это кажется сомнительным преувеличением. Просто пришло свежее и покуда еще не битое поколение и переделало все по-своему.
Известный литератор Амфитеатров писал, что поэты-сатириконцы порождены “петербургской улицей”, а их творчество — это “попытка создать новую полуинтеллигентную музу, усвоив и облагородив ходовые и любимые массою манеры стиха”. Сатириконовские карикатуристы находились под впечатлением западноевропейской эстетики гротеска и осваивали опыт лучших зарубежных рисовальщиков. А главный редактор “Сатирикона” (которого Тэффи в некрологе назовет “единственным русским чистокровным юмористом, без надрывов и смеха сквозь слезы”) Аверченко проповедовал смехотерапию.
Послевоенный и послереволюционный и синдромы очень похожи. После пережитых потрясений обычно у большинства уцелевших возникает острое желание веселиться, радоваться, смеяться. Как писал в те годы Аверченко в своих “Рассказах для выздоравливающих”, людям хотелось “много есть, много пить, слушать много музыки и много смеяться”, чтобы было “много шуму, веселья, беззаботности, бодрости и молодой дерзновенной силы”. Современники с благодарностью откликнулись на предложение сатириконцев если не повеселиться, то хотя бы посмеяться. Один из них писал, что власти в России веками душили смех, а российские сатирики отравлялись собственным ядом, и утверждал: “Была сатира, но не было смеха. Появление “Сатирикона” означало рождение смеха”.
Вопреки жестокой борьбе с общественными язвами и драконовской цензурой, сатириконцам все же какое-то время удавалось не растерять природного веселья. Все сотрудники редакции “Сатирикона” являлись завсегдатаями петербургского ресторана “Вена”, куда обычно являлись шумной ватагой во главе с “батькой” Аверченко. Одни описывали эти застолья восторженно: “Шум вокруг столика стоит невообразимый… Художники между тем в балагурстве и празднословии обсуждают темы и рисунки для следующего номера, поэты и прозаики выслушивают “проказы” батьки… Совершенно незаметно, шутя составляется номер. Каждый знает, что ему нужно приготовить к четвергу”. Зоркая и язвительная Тэффи в своих эмигрантских воспоминаниях то же самое видела иначе: “В свите Аверченко были друзья, резавшие правду-матку и бравшие взаймы деньги, были шуты, как при средневековом дворе, были и просто идиоты. И вся эта компания, как стая обезьян, говорила его тоном, с его жестами, и беспрестанно острила…”
В 1911 году “Саша Черный покинул “Сатирикон”, публично заявив, что журнал приобретает “танцклассное направление”. В 1913 году в редакции произошел раскол из-за того, что владелец журнала, вопреки договору с пайщиками, повысил розничную цену номера, что привело к падению тиража, и попытался единолично вести финансовые дела. Теперь уже сам Аверченко хлопнул дверью и увел с собой главные силы журнала. Он создал литературное товарищество и приступил к изданию “Нового Сатирикона”, оставив прежние рубрики: “Волчьи ягоды” (публикации на злобу дня), “Перья из хвоста” (азартная журналистская перепалка) и “Почтовый ящик” (самый читаемый отдел). Старый “Сатирикон” без “батьки” и его команды просуществовал ровно год.
“Новый Сатирикон” жаждал обновления и привлек к сотрудничеству скандально известного футуриста Маяковского — к обоюдной выгоде. Дореволюционная поэзия Маяковского, а затем, его и лубочные агитки “Окон РОСТА” времен Гражданской войны многим обязаны “Сатирикону” и сатириконцам, чьи удачные находки поэт “приватизировал” по праву гения. Февральскую революцию “Новый Сатирикон” приветствовал, а вот Октябрьскую бóльшая часть редакции во главе с Аверченко приняла в штыки. Летом 1918 года по настоянию Ленин журнал был закрыт а.
Любопытно, что бывший владелец “Стрекозы” и “Сатирикона” в 1931 году в Париже попытался возродить прославленный журнал, для чего привлек лучшие силы русской эмиграции, однако не сумел продержаться и года. Если читатели и покупали французский “Сатирикон”, то только ради печатавшегося в его номерах шедевра советского юмора — авантюрного романа Ильфа и Петрова “Золотой теленок”. Какая ирония истории!
Всемирная история как предмет осмеяния
Тематические номера “Сатирикона” — это была одна из придумок сатириконцев и их “конек”. Из года в год повторялись номера “рождественский”, “пасхальный” и “купальный”. Изредка выходили едкие персональные номера — к юбилею одиозного газетного магната Суворина или великого писателя и проповедника “опрощения” Льва Толстого. Выходили номера, посвященные неискоренимым порокам человечества (“О глупости”, “О пошлости”), и номера на общие темы (“бюрократический”, “провинциальный”, “театральный”, “экзаменационный”). Но основную массу тем сатириконцам диктовала злоба дня: были спецвыпуски “восточный”, “военный”, “полицейский”, “еврейский”, “черносотенный”, “пьяный”, “о русской прессе”, “о цензуре”. В недолгий (всего полгода!) советский период появились выпуски “траурный”, “марксистский”, “пролеткультовский”, “исторический” и опять же “купальный” — вот тут-то терпение большевиков и лопнуло. Существовали также издательские проекты “Сатирикона”: например, альбом “Сокровища искусств”, где на разворотах соседствовали репродукции шедевров мировой живописи с их карикатурным перевиранием, к чему российская публика оказалась совершенно не готова.
Такого же рода издательским проектом стала вышедшая в 1909 году иллюстрированным приложением, а в 1912 году отдельным изданием “Всеобщая история, обработанная “Сатириконом””. С этим изданием приключилась пренеприятная история. Последняя, четвертая часть — “Русская история, обработанная “Сатириконом”” — оказалась арестована по требованию цензуры. Эту “Историю” современники читали в урезанном виде, без заключительной части. Царская цензура не потерпела насмешек над отечественной историей.
Проходят столетия, но по сей день не теряют актуальности слова Пушкина о духовной свободе и о том, как “чуткая цензура в журнальных замыслах стесняет балагура”, написанные в далеком 1836 году (тогда друг поэта Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим за вольную трактовку русской истории). Философ Спиноза в подобных случаях предлагал не смеяться, не плакать, а стараться понять, что на самом деле происходит и какой во всем этом смысл. Любопытно, что почти два века спустя в России повторяется похожая рокировка — ведется борьба за единственно правильную трактовку событий отечественной истории в учебниках: Октябрьская революция — благо или катастрофа? Сталин — герой или злодей?
Именно с учетом этой дурной бесконечности следует подходить к затее сатириконцев “надсмеяться” над всеобщей историей. Объектом насмешки выступали не столько человеческие пороки, грехи и недостатки, задним числом выдаваемые за достоинства, сколько ЛОЖЬ ОФИЦИОЗНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ, цель которой очевидна: чтобы сильные по-прежнему могли без помех “эксплоатировать” (как тогда писалось) и посылать слабых на бойню. До Первой мировой войны, в возможность которой мало кто верил, оставалось всего три года! Либеральная интеллигенция и сатириконцы ополчились на официозный учебник всеобщей истории академика Д. Иловайского, по которому должны были учиться в тогдашних средних школах (гимназиях и реальных училищах). Историком он был вполне профессиональным, но изрядным ретроградом. Все события мировой истории он трактовал с позиций замшелой доктрины “самодержавия-православия-народности”. Конечно, для “прогрессивно мыслящей интеллигенции” такая позиция являлась как красная тряпка для быка, которую следовало растерзать. Но и обыватели желали, чтобы все потрясения наконец закончились — и чтобы им “чай пить”, по выражению Достоевского.
Еще раз: все это происходило за год до гибели “Титаника” и за три года до неслыханной всеобщей бойни в Европе — самой культурной части света. Не говоря уж о таких “мелочах жизни”, как расстрелы толп “бунтовщиков”, столыпинские “галстуки”-виселицы в России, а в “свободной” Франции правосудие в начале ХХ века вновь обратилось к гильотине!
В итоге вышучивать “Древнюю историю” подрядилась Тэффи (Надежда Лохвицкая, по мужу Бучинская), “Средние века” — Осип Дымов (Иосиф Перельман), “Новое время” — сам Аркадий Аверченко, “Русскую историю” — О.Л. д’Ор (Иосиф Оршер). Кто они такие, и что у них получилось?
Тэффи. Этот псевдоним писательница позаимствовала у Киплинга. Дочь знаменитого петербургского юриста, младшая сестра декадентской поэтессы и будущего белого генерала. После развода, оказавшись с тремя детьми на руках, сама взялась за перо. В фельетонном жанре конкурировать с ней мог только сам Аверченко. Плоть от плоти “эмансипэ”, Тэффи не испытывала творческих затруднений, поскольку писала от собственного лица для всех. Была колумнисткой биржевой газеты и постоянным автором “Сатирикона”. Ее поистине неподражаемому “легкому перу” и востребованности ее прозы могли бы позавидовать самые “раскрученные” нынешние писательницы.
Начинала она со стихов в духе времени, затем перешла к пьесам, фельетонам и юмористическим рассказам в духе раннего Чехова. В эмиграции посерьезнела, но публиковалась не менее интенсивно. Написанные ею тогда рассказы издавались в СССР “пиратским образом”, а вышедшие в Париже воспоминания остаются замечательным литературным памятником. Ее видение истории Древнего мира (с шуточками вроде “вляпаться в историю”, “мертворожденные языки” и “трояне не прочь были поиграть деревянной лошадкой”) явилось пробой пера Тэффи в фельетонном жанре и было на “ура” воспринято читающей публикой.
Осип Дымов — русско-американо-еврейский (писал также на идиш) автор. Начинал как эпигон Чехова (даже псевдоним взял из его рассказа “Попрыгунья”) и модный драматург. Над сатириконовской “Историей” он потрудился добросовестнее всех. Его изложение истории Средних веков — от падения Рима до падения Константинополя — по уровню компетенции и художественному вкусу приближается к зощенковской квазиисторической, пародийно-философской “Голубой книге”, при всей несопоставимости меры таланта обоих писателей. У Дымова более всего злободневных намеков и отсылок к современности. Где бился Роланд — там выросли дачи приват-доцентов. Где стрелял без промаха в цель Вильгельм Телль, построили отель. Ян Гус положил начало студенческим беспорядкам в Европе. У Тамерлана была такая же неестественная седина, как у режиссера Станиславского. Крестоносцев мучает проклятый вопрос: “Откуда на Луне взяться евреям?” Горький вдруг возникает, чтобы “плюнуть в лицо” интеллигенции, а Вильяма Шекспира бранят посмертно и почем зря Лев Толстой и Бернард Шоу. Короче — дурдом. Тем не менее у Дымова отменный слог и запоминающиеся остроты. Например: “монархия жива предками, а республика потомками” или “сила, с какой отталкиваются два соседних народа, прямо пропорциональна их родственности”. С такими слоганами хоть сегодня на наше телевидение, в ток-шоу типа “До и после полуночи”.
Аверченко взял себе самый выигрышный период — от Ренессанса до Наполеона, однако не сумел удержаться от плоских шуток вроде “На-поле-он”. Он единственный из всех усматривает хоть что-то положительное в мировой истории, восхищаясь фигурами первооткрыватей и изобретателей. И тут же задает себе и читателям проверочный вопрос: “Умер ли он в нищете?” Лютер у Аверченки — “постепеновец” и “октябрист” из фракции очередной Госдумы; пресловутый Наполеон — всего лишь “бывший артиллерийский офицерик” (Толстой с “Войной и миром” мог отдыхать!), а Александр Дюма оттого так много писал, что “всякому есть хочется”. Дальше — больше: “Человеку нашего времени решительно непонятно: как можно воевать из-за религиозных убеждений?.. И жалко их всех, и смешно”.
О, знал бы “король смеха”, насколько человеческий рассудок не властен над историей, и как жестоко она посмеется над ним самим! Его похоронят в Праге в 1925 году в возрасте 44 лет.
О.Л. д’Ору (Иосифу Оршеру) досталась самая неблагодарная задача, но он успешно справился с осмеянием русской истории в духе А.К. Толстого (его “Истории от Гостомысла до наших дней”) и Щедрина (бессмертной “Истории одного города”). Настолько успешно, что, как уже говорилось, именно его сочинение был наложен арест. Он единственный из четырех “пересмешников”, кто не окажется в вынужденной эмиграции, останется на родине и будет работать в самых что ни на есть официозных советских изданиях — газетах “Правда” и “Известия”. Осмеяние всеобщей и отечественной истории было в цене в первые десятилетия после победы “исторического материализма”.
В старину говорили: выстрелишь в прошлое из рогатки, оно ответит тебе из пушки.
Жестче всего о сатириконцах написал их современник, друг Маяковского и один из самых блестящих советских интеллектуалов, писатель и ученый Виктор Шкловский: “Видеть и не увидать, слышать и не услыхать — обычная судьба людей, стоящих в конце своих эпох. Тут не помогут глаза и слух, потому что все закрыто запретностью, неприятием хода истории”. Смешно, но та же история приключилась в конце ХХ века с ним самим.
Тем не менее невозможно отрицать, что русский “Сатирикон” задал нечто вроде стандарта отечественной городской смеховой культуры: от Саши Черного и Маяковского — через корифеев советского смеха (в том числе “крокодильского” и “литгазетного”) — до нынешней дешевой смеховой телевизионной эстрады, не к ночи будь помянута.