Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 34, 2012
стихи
Детские страхи
…Елей боялась и зимнего леса ночного,
а рассудить — то бездонного Мира Иного:
треск тишины, раздираемой звуком шагов …
Тьма ледяная — как звонкую летнюю муху —
душу давила, прижав ее к жадному слуху
этой пустыни —
из татей, волков и врагов!
Впрочем,
все вороги, волки, а также и тати
спали на киче, в сугробе, на мягкой кровати
и не мои мосолыжки глодали во сне:
теплыми были … А в сумраке стылого леса
сопли жуя, по сугробам тащилась принцесса
до поворота, где призрак скрипел на сосне …
Бездны просторные — вовсе не для человечка:
божьему чаду приличнее свечка да печка,
клок мирозданья, заправленный в рамку окна —
если ж сверкает из каждого снежного грана
вечность ужасная,
взявшая вид марципана,
даже ребенка — ей-ей! — не заманит она.
…Мама родная!
Родимые Гензель и Гретель! —
Сердце, как ставня, со стуком срывалось с петель,
зубы в загривок вонзала стальная звезда …
…Так испугаться, так крови небесной напиться,
так удивиться, в обоих мирах раствориться!..
Да неужели уже —
никогда-никогда?!
* * *
Где над туманом утренним, бисернейшим, морским
Лишь тополя вытарчивают, точно они — при чине,
Грецкие орехи морщат свои маленькие мозги,
Вдумываясь — от следствий — вниз, к единой причине,
И решают, что корень — и есть Создатель всего,
И жить нужно — не дергаясь, то есть единственно: стоя,
А те, кто по двуногости оторвались от Него,
Как листья сухие — бессмертной души не стóят …
Кто ж станет спорить с орехами — разве дождь или смерч! —
Аргументы трехмерные в ихнем двумерном мире …
Подмочи эту “нобелевку”, погодка, подсуши и поперчь,
Соли насыпь на хвост, отпуская на все четыре!
Ведь и наш брат — мудрствует, гоношится, впадает в грех,
Ладит всему объяснение, морща честное слово …
А Господь, он не обижается, ни на человека, ни на орех,
Но запросто раскалывает и первого и второго.
* * *
…можно Крымом себя окружить,
не съезжая с родного балкона:
нам на ставке фазана служить
будет в лагерной робе ворона,
солнце выдернем леской из мглы
и отпустим и снова забросим,
слезем с питерской ржавой иглы
и от осени резко откосим,
на газоне взрастим гаолян,
вспашем местные области ада —
и привои возлюбленных стран
скроют драную сетку детсада …
а уж ночь! — та — на все времена
и пространства раскинула крылья:
возрожденье у нас и весна!
И таможни визжат от бессилья …
* * *
Что поверхностному взгляду
Облик наш сегодня явит? —
Этих складок (ну их к ляду!),
Жизнь обратно не расправит …
Молодая голубица,
Не намыкавшая зренье,
В нас, как в воду, поглядится,
Оправляя оперенье:
Видя в предзакатном свете
Ладной птички отраженье —
Голубица не заметит
Глуби тайное движенье.
Это время ходит крýгом —
В нем бывает все на свете …
Но сегодня знают туго
Неначитанные дети:
Есть лягушки — нет русалок,
Нет подводного народа
И полно ворон да галок
Над огрызком бутерброда.
Но — на дне водоворота —
Кто-то пишет по-сырому,
Пляшет кто-то в старых ботах,
Радуясь грозе и грому.
Тень
“Прощай, прощай, и помни обо мне!”…
…А то — не помни: нýжды нет и в этом —
я больше не участвую в войне,
не езжу с продырявленным билетом,
грязь не мешу, на полку не кладу
пустых зубов и хлеба со слезами,
не плаваю в заиленном пруду,
лицом к луне, проев ее глазами…
Мне вышел срок и вольная дана:
мне вызов был из прорвы тьмы и света —
распахнута тяжелая страна,
раздвинута чугунная планета
В свой огород созвездий и комет,
как вы меня — не часто вспоминая,
я падаю, как бабочка — на свет
и, как на солнце — глыба ледяная.
Во мне, как кровь, струятся небеса
и, как глаза, спросонок, протираю
багровые и алые леса
и море — с млечной отмелью по краю…
* * *
…Посреди комарья —
фитилек за черным стеклом,
кормит живность бесплотную
кровью тяжелой своей
сам поэт Владимир Дроздов —
у окна избы, за столом,
и не бьет себя по лбу,
бормочет: — На, падла, пей …
Он лопату озвучивает,
одушевляет колун,
проницает в поленнице
умершей жизни дрожь,
а его бытие — из заклепок, басовых струн
и проржавленных емкостей —
здесь оркеструет дождь.
Посередь державы,
исполненной нелюбви
ко своим насельникам (так тут заведено),
он сидит недвижим, как будда,
и лоб в крови,
и блаженные алчущие
роем летят в окно.
И скрежещет душа его,
и колено его пищит,
и пернатые музы в сарае нашли насест …
И судьба с тихим кряком
вздымает его на щит,
тот, что, к слову, немногим уютней,
чем Божий крест.
* * *
…рубенсовы облака — целлюлитные, в формате 3Д:
то ангелочек пухлый проплывет, то вовсе — биде,
то — сатиром — туча в угол зажмет луну
и свет ее с резиновым писком нырнет ко дну …
Но со дна давненько никто не косится вверх:
что ли, неандертальцы — дивиться на небеси?! —
а картинки бесплотные, НЛО или серый стерх
повисят и развеются на просторах святой Руси.
И самим своим смыслом, который всегда вверху,
не морочатся наново, ибо у всех в пуху
то устройство лица, что однажды, воздев горé,
потряслись бы: — Я, Господи, — не умре!
Впрочем, бессмертных (временно) — здесь
большинство,
хрупки только деревья, стихоплеты, да соловьи,
да в груди заморенное неопознанное божество …
Отчего мне так скушно с вами, дети мои?
* * *
Прибежали в Визбю дети
по воде как по земле:
— Что-то там пошло кипети
В Эйяфъятлайокудле!
Что-то где-то подзорвалось,
подзакисло как-то вдруг —
и внезапно расплескалось,
чем взяло нас на испуг!
Тятя, тятя наш небесный,
светлы очи продери —
и сюжет свой интересный
закавычь на — раз-два-три!
На фига вулкану — клизма,
если в яви и во сне
нам хватает глобализма
с терроризмом на ремне?!!
— Тише, тише, бесеняты —
что орать-то под горой:
аль не сами виноваты —
заигралися игрой!
Ну, а море — это море,
и земля, она — земля …
Не возьмусь я переспорить
Эйяфъятлайокудля:
мне любезен всякий сущий —
хоть — вулкан, хоть — человек …
Так вдыхайте миг грядущий,
выдохнув минувший век.