Статья 19 августа 1992г.
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 34, 2012
Россия и реформы
Егор Гайдар
Пора объясниться.
Год с небольшим назад, в июле 1991 года, я начал работать над книгой о проблемах постсоциалистической экономики. Когда-нибудь, надеюсь, удастся ее закончить. В ней будет много графиков, таблиц, ссылок на первоисточники. Там можно будет спокойно разобраться, какие гипотезы оказались точными, а какие — не прошли проверку практикой. Где ошибки и просчеты увеличили социальную цену преобразований. Как смотрятся сами базовые постулаты современной экономической теории на фоне накапливаемого нетривиального опыта.
Пока время для такого спокойного разговора мало подходящее. Мы в разгаре очередного раунда политической борьбы вокруг будущего российских реформ. Оппозиция проводимому курсу активизируется. Очередь желающих поруководить российскими государственными органами, почти растаявшая к осени прошлого года, теперь, когда многим кажется, что самая неприятная часть работы уже сделана, вновь стала шумной и многолюдной. Соответственно, возросла и температура обвинений в адрес правительства.
На протяжении нескольких месяцев я старался по возможности воздерживаться от публичной полемики. Однако сейчас настала пора объясниться по существу. Отбросив экономические детали, профессиональные споры, хочу поделиться видением сути того, что же, собственно, произошло за истекший после августовского переворота год, объяснить, почему мы действовали именно так, а не иначе.
Даже люди, с симпатией относящиеся к нашему правительству, справедливо обращают внимание на серьезные недостатки в разъяснении необходимости принимаемых решений. Именно на этом фоне в общественное сознание старались внедрить образ правительства “чикагских мальчиков”, пытающихся по стандартным западным рецептам перестроить экономику России, и в результате разваливших более-менее нормально работавший хозяйственный механизм.
Со сформировавшимся образом трудно спорить. Что толку доказывать, что ни я, ни мои коллеги-единомышленники, при глубоком уважении к классическим работам чикагской школы, никогда идеологически к ней не принадлежали. Более того, на протяжении второй половины восьмидесятых годов мы в основном занимались исследованием специфики действия финансово-денежных регуляторов именно в социалистических и постсоциалистических экономиках, их отличий от стандартных канонов. Впрочем, это детали. Главное же, с чем категорически не могу согласиться, — миф о возможности выйти из кризиса, спасти Россию без радикальных рыночных реформ.
Есть две группы регуляторов, способных обеспечить жизнедеятельность общества: эффективные деньги и эффективные приказы.
В середине 80-х годов, когда с началом перестройки из жизни общества сначала медленно, потом быстрее стал уходить страх перед начальником, вся громоздкая машина государственного управления начала давать очевидные сбои. К сожалению, рубль и рынок не включаются автоматически, как только райком партии утрачивает былую власть. Возникает институциональный вакуум, угрожающий самому существованию народного хозяйства.
У государства уже нет сил заставить колхозы и совхозы отдать зерно и еще нет возможности заинтересовать в его продаже. Никто не слушает директивных указаний, но и слабые деньги тоже не работают.
В Советском Союзе эта картина нарастающего хаоса и безвластия с 1990 года усугублялась конфронтацией органов власти Союза и республик. Предприятия, регионы получили широчайшие возможности выполнять лишь те решения, которые кажутся им привлекательными. Нескоординированные действия в финансово-кредитной области приводят к развалу денежной системы. Летом 1991 года экономика Советского Союза была неуправляемой, находилась в состоянии свободного падения, без каких бы то ни было надежд на стабилизацию. Впрямую встали вопросы, будут ли в городах зимой продукты питания, топливо, не развалится ли энергосистема, не остановится ли транспорт, короче — о выживании
общества.
19 августа заговорщики попытались разрубить туго завязавшийся узел социально-политических проблем, взяв курс назад — к дисциплине приказа, палки, лагеря. Нельзя отказать им в последовательности. Если не готовы твердо и быстро идти к рынку, запустить основанный на заинтересованности механизм жизнеобеспечения, то чрезвычайное положение — единственный выход.
Распад Союза стал дорогой платой за неудавшуюся попытку повернуть историю вспять.
Победа в августе, разом возложившая на российские органы ответственность за все, что происходит в стране, лишившая их приятных преимуществ оппозиционности, сама по себе лишь усугубила кризис власти. Активность союзных органов в осенние месяцы, последовавшая за попыткой переворота, сосредоточилась в основном на создании уютных мест в коммерческих структурах, переводе туда средств и имущества. Республиканские органы, традиционно слабые, игравшие во многом декоративную роль, не имели адекватных систем управления деятельностью крупных социально-экономических блоков. Дискредитация партийного аппарата подорвала его влияние на местном уровне, даже в тех регионах, где до августа он сохранял сильные позиции. Все это вместе складывалось в картину нарастающего хаоса в стране. Вот характерные газетные цитаты октября 1991 года: “Фарс минувшего лета может стать трагедией будущей весны…”, “Хаос и неуправляемость в условиях новой еще не сложившейся парадигмы власти грозят новыми путчами и взрывами народного недовольства…”.
В общественных настроениях царили апокалиптические прогнозы по поводу будущего России. Газеты писали о возможности нанесения Россией “ядерного удара по Украине”, сокрушались о неминуемом “разрушении России”.
Пожалуй, самое тяжелое воспоминание в моей жизни — многочасовые московские очереди конца 1991 года. К этому времени я хорошо знал, что почти остановился поток продовольствия в Москву из других регионов, понимал, как ненадежны перспективы залатать тоненькими стежками импорта огромные дыры продовольственного баланса, видел, как скудеют вычерпанные почти до дна ресурсы государственных резервов.
Круг экономической безысходности надо было разорвать во что бы то ни стало. Речь шла о более важном, чем реформы, — о выживании страны, ее граждан. О том, чтобы избежать ситуации, когда все попытки людей хоть как-то защититься от надвигающегося хаоса окажутся бесплодными. И они останутся один на один со своими бедами, отданные в руки тех, кто на этом наживался и рассчитывает наживаться дальше.
Когда напоминают, чего не хватало России к концу прошлого года для создания эффективной рыночной экономики, мне хочется не спорить, а лишь дополнять список. Да, не было развитого, устоявшегося частного сектора и четких правил, определяющих взаимоотношения государственных предприятий и их собственника — государства. Не хватало конкурентной демонополизированной рыночной среды. Не было системы финансовых институтов, обеспечивающих эффективное перераспределение ресурсов. Не было развитого рынка труда, трудовая мобильность сдерживалась традициями и рецидивами административных ограничений. У России не было своей банковской и денежной системы, своих границ, своей таможни. Но не было, абсолютно не было и времени, чтобы дожидаться формирования всех этих предпосылок.
Альтернатива была предельно жесткой: либо российские власти немедленно запустят даже несовершенный, неотлаженный, неподготовленный рыночный механизм, поставят интерес на место неработающего приказа, либо — чрезвычайное положение, попытка силой навести порядок в экономике страны.
В высших органах власти России были люди, отстаивавшие второе решение. Чрезвычайное положение, военные комиссары на заводах, директивные плановые задания, жесткие санкции за их невыполнение. И только потом, когда-нибудь, после стабилизации положения — демократия и рынок.
Будучи практиками и реалистами, они справедливо отмечали то, сколь невелика надежда обеспечить в условиях кризиса запуск принципиально нового для страны механизма регулирования, как опасно ставить ее будущее в зависимость от успеха или неудачи реформ. Но они категорически отказывались видеть и понимать другое: сколь слабы формирующиеся российские силовые структуры, призрачны надежды военной силой обеспечить “порядок” в регионах, в какой мере не приспособлена вся молодая российская государственность для подобных политических экспериментов. Унизительная неудача с введением чрезвычайного положения в крохотной Чечне это убедительно доказала, хотя ничему их не научила.
К работающему рынку.
Убежден, попытка силой выбить из регионов ресурсы для центра кончилась бы развалом России и хаосом. Осенью 1991 года речь шла не о соревновании красивых долгосрочных программ и выборах безболезненного пути реформ, а о судьбе страны, ее целостности и будущем. Чтобы сохранить их, необходимо было заставить рынок работать.
Важнейшая проблема осени 1991 года — выбор меры координации реформы в России и в других республиках Советского Союза. Наши экономики настолько тесно переплетены, что любые попытки хирургически обрезать эти связи неизбежно и больно бьют по всем. Идею, что Россия может обогащаться и жить припеваючи просто за счёт перераспределения в свою пользу ресурсов, ранее направлявшихся в республики, лучше и не пытаться воплотить на практике — рикошет будет слишком болезненным. При едином денежном обращении, прозрачных границах четкая и эффективная координация экономических реформ была бы оптимальным решением. О таком можно было бы только мечтать. Отсюда привлекательность идей Межгосударственного экономического комитета, “Союза ради реформы”. К сожалению, эти прекрасные мечты имели мало общего с реальными отношениями республиканских органов после провала августовского “путча”.
На заседаниях МЭКа долго и со страстью обсуждались вопросы раздела активов бывшего СССР. Достигнутые в мучительных дискуссиях соглашения подписывались с оговорками, а затем не выполнялись. Обстановка требовала предельно быстрых, четких и ответственных решений, а на межреспубликанском уровне все тонуло в дискуссиях. Законы сжимающейся бартерной экономики заставляли республики под любыми предлогами придерживать ресурсы, ограничивать вывоз, формировать таможни. Нужно было время, чтобы прошла эйфория суверенитета, осознана тяжесть стоящих перед всеми проблем, чтобы преодолеть взаимную подозрительность. А как раз времени тогда и не было. Жизнь страны не может остановиться, пока республики в мучительных дискуссиях согласовывают стратегию реформ. В этой ситуации у российского правительства не оставалось выбора. Оно обязано было выступить инициатором старта преобразований, предложить другим следовать параллельным курсом, принять на себя бремя ответственности за нелегкие, но неизбежные решения.
Мы хорошо понимали, конечно, что либерализация цен сама по себе не обеспечивает даже минимально необходимых предпосылок, чтобы рынок заработал. Для этого нужно как минимум еще одно принципиальное условие: деньги должны обрести реальную покупательную силу.
Опасность гиперинфляции — одной из самых тяжелых болезней рыночной экономики — не в показателях месячных темпов роста цен, надолго зашкаливающих за 50 % (в конце концов, это арифметика), а в том, что общество теряет веру в деньги, они становятся ненужными, перестают работать. Паралич народного хозяйства, следующий за развалом денежной системы, становится прологом социально-политических катаклизмов. От нежелания деревни поставлять продукты в города за стремительно обесценивающиеся деньги — к кризису снабжения, хаосу и социальным катаклизмам. Таков разрушительный потенциал гиперинфляции.
В российской истории кровавая связь высокой инфляции и продовольственно-закупочного кризиса отпечаталась трагедиями продразверстки и раскулачивания.
В наших условиях (накопленные финансовые диспропорции и недоверие к рублю, устойчивые слухи о денежной реформе, укоренившиеся стереотипы дефицитной экономики) риск того, что рубль просто не будет работать, а его бессилие лишит государство каких-либо возможностей воздействовать на экономические процессы, был серьезным.
Подавляющее большинство предпринимателей, директоров заводов, обычных людей, стоявших в очередях, были глубоко убеждены в том, что дефицит, распределение — навечно, что ни при какой политике и ни при каких ценах просто за деньги — без лимитов, фондов, знакомств, взяток — приобрести необходимые товары все равно будет невозможно.
Приведу еще несколько характерных газетных цитат, на этот раз начала нынешнего (речь о 1992 г. — Ред.) года, сразу же после либерализации цен: “До весны еще два месяца. Перезимуем?”, “Без руля и без рубля”, “Катастрофа ожидается в феврале” … И опасения не были безосновательными. Следствием либерализации цен вполне могло стать массовое бегство от денег, резкое и последовательное ускорение месячных и недельных темпов инфляции, при котором для денег просто не остается места в регулировании хозяйственных процессов. В этом случае попытка прыгнуть в рынок становится лишь прологом все того же чрезвычайного положения.
Именно осознание вероятности такого развития событий, а отнюдь не святая вера в непогрешимость стандартных рецептов из макроэкономического учебника заставило сделать укрепление рубля главным приоритетом первого этапа реформы, до предела выжать тормоза финансовой стабилизации.
Интересы общества и социальных групп.
В демократической стране правительство имеет лишь ограниченную свободу маневра, вынуждено считаться с мощными интересами, стоящими за тем или иным решением. Трудность стабилизационной политики в том, что, будучи необходимой, чтобы отстоять долгосрочные интересы общества и государства, она вместе с тем больно бьет по краткосрочным приоритетам каждой отдельной социальной группы. Общие интересы приходят в противоречие с частными (причем практически со всеми из них), долгосрочные — с краткосрочными. Правительство, вынужденное проводить такую политику, предельно уязвимо для популистской демагогии.
Военно-промышленный комплекс, аграрное лобби, объединения отраслей, требующих субсидий и таможенной защиты, вкладывают слишком много усилий, денег, времени в обеспечение своей доли средств налогоплательщиков, чтобы их можно было так просто оттеснить от государственного пирога. В начале работы свобода маневра у правительства обычно больше. Потом она сокращается под грузом ответственности за непопулярные решения, компромиссов, выбитых обещаний. Вот почему в январе — марте мы пытались в полной мере использовать отпущенное политическое время, чтобы сделать деньги работающими и дефицитными, сцепить шестеренки рыночного механизма.
Вопрос о том, в какой мере российская экономика оказалась восприимчива к финансовому регулированию, просто обречен стать предметом многолетней дискуссии специалистов. Не вступая сейчас в профессиональную полемику, выскажу лишь свою точку зрения.
Реакция, ослабленная многолетним отсутствием рыночного опыта, стойкостью стереотипов дефицитной экономики, была замедленной, а иногда аномальной. Ценовой скачок января существенно превзошел уровень, который можно было прогнозировать из финансовых соображений. Даже в условиях нарастающей ограниченности спроса мощное влияние на развитие событий оказывала инфляция затрат. Предприятия, обеспечивая экспансию взаимных кредитов, поддерживали темпы роста цен, существенно превышающие прогнозные.
И все же в принципиальных моментах народное хозяйство отреагировало адекватно. Резкий скачок цен в январе с февраля сменился последовательным падением месячных темпов их роста. Раньше всего со спросовыми ограничениями столкнулись предприятия, выпускающие потребительскую продукцию. Затем по цепочке проблемы с реализацией пошли вниз, охватывая базовые отрасли. К лету даже для гордых металлургов — распорядителей дефицитнейшего ресурса, еще зимой всерьез грозившего заменить собой деньги в производственном обороте, — проблема реализации становится доминирующей. Круг распределяемых ресурсов быстро и без видимых усилий сжимается, а весь широчайший спектр требований к правительству постепенно сменяется одним, зато предельно настойчивым: дай денег!
Жалобы и сетования на всеобщий дефицит мягко, как бы сами собой, переходят в стоны по поводу затоваривания. На смену ресурсоограниченной, командной, бартерной экономике приходит все еще крайне неэффективное, опутанное традициями иждивенчества, все еще огосударствленное и монополизированное, но уже денежное в своих основах хозяйство.
Нет больше проблем ни со строительными мощностями, ни с материальными, ни с техникой. Чтобы реализовать любые экономические проекты, не хватает сущей безделицы, того, о чем раньше и говорить-то всерьез не приходилось, — рублей. Подавляющее большинство директоров промышленных предприятий, будучи квалифицированными, неглупыми людьми, не могут не понимать, что если поддаться этому давлению, щедрой рукой закачать миллиарды рублей в народное хозяйство в меру аппетитов всех и каждого предприятия, сразу снова не окажется ни мощностей, ни материалов, ни техники. Но это в общем, а каждый требует для себя, своего предприятия, коллектива, отрасли, задыхающихся от безденежья. И тут опять частное приходит в противоречие с общим. Дать деньги каждому — значит убить деньги всех.
Экономический кризис имеет свою логику развития. Чтобы затормозить инфляцию, укрепить рубль, приходится свертывать военные заказы, централизованные капитальные вложения. Падает спрос на потребляемые в оборонных и инвестиционных отраслях ресурсы. Они медленно, постепенно перераспределяются на другие нужды.
Спросовые ограничители в такой огромной и инерционной экономике, как российская, действуют с известным временным лагом. Они стали все сильнее сказываться на динамике производства летом, когда многие оборонные предприятия, выработав за первые месяцы годовой заказ, отправили рабочих в вынужденные отпуска. Оказались забитыми склады производителей машиностроительной продукции.
Руководители предприятий, выпускающих потребительские товары, хором жалуются на нарастающие проблемы со сбытом. Запасы в торговле и промышленности возросли в несколько раз. Проблемы сбыта для тех, кто не может их решить, оборачиваются свертыванием производства и занятости.
Безработица пока растет медленно. Но не стоит обольщаться: ее потенциал накапливается, и с осени усугубление проблем занятости неизбежно. Сам характер забот, доминирующих в общественном сознании, явно меняется. В списке жизненных приоритетов россиян место товарного дефицита, невозможности достать продукты постепенно занимает неуверенность в сохранении своего рабочего места. Для руководителей предприятий главной заботой становится неуверенность в реализации продукции, а значит, в сохранении производства.
В декабре 1991 года, после долгих и мучительных споров в Министерстве торговли о том, какую долю дефицитнейшей продукции разрешать оставить на свободную реализацию, ко мне пришел директор большого завода. На его взгляд, чтобы выжить, заводу нужно было лишь одно — гарантия права самому ею распоряжаться. Получив твердое обещание решить этот вопрос в ходе начинающейся реформы, он горячо поблагодарил, а уходя, посмотрел на меня с жалостью, как на обиженного богом и явно не представляющего себе, как на самом деле устроен этот мир. К марту его завод с трудом справлялся с недостатком спроса.
Заработавший рубль резко повысил степень управляемости экономики. Подавляющее большинство локальных проблем оказываются решаемыми. Выяснилось: чтобы завезти овощи в Москву или строительные материалы в Тюмень, не нужно проводить массовые накачки, вызывать на ковер провинившихся директоров и местных руководителей, биться в административном экстазе — достаточно оперативно выделить финансовые ресурсы.
Катастрофы не будет.
Постепенно Россия обретает набор инструментов, позволяющих ей проводить осмысленную экономическую политику.
Самым сложным было установление контроля над денежным обращением. Потребовалось по меньшей мере полгода, чтобы ввести в банковскую систему изменения, позволяющие предотвратить хаотический выброс эмитированных в других республиках безналичных рублей на российский рынок. Сейчас такой механизм, наконец, вчерне сформирован, он открывает широкие возможности маневра — от создания эффективного и тесного банковского союза с теми, кто этого пожелает, до цивилизованного развода денежных систем.
Стабилизация рубля при том, что контроль за денежным обращением остается в руках центральных органов, укрепила позицию Федерации в отношениях с регионами. Именно рубль стал главным тараном, пробившим бреши во внутрироссийских межобластных таможенных барьерах, грозивших полностью парализовать товаропотоки. Центробежные силы, которые осенью прошлого года, казалось, вот-вот разорвут Россию на части, постепенно стали сменяться центростремительными. Постепенное преодоление вызванного крахом союзных структур кризиса легитимности, овладение новыми рычагами экономического управления, формирование и организационное укрепление республиканских силовых структур — от таможни до армии — позволило России выйти из тупика политического бессилия, шаг за шагом занять позицию влиятельного арбитра в делах ближнего зарубежья. На смену осенним неудачам приходят успехи в стабилизации положения в Южной Осетии, Приднестровье.
Сейчас я не боюсь катастрофы. При сохраняющихся серьезнейших экономических и социальных проблемах страна управляема, рынок заработал, голод не предвидится. Начавшийся процесс структурной перестройки будет болезненным, но через него все равно придется пройти. Механизм приватизации запущен — задействованы мощные интересы, теперь трудно повернуть назад. Центр тяжести в выборе путей развития смещается со вчерашнего вопроса о том, идти ли в рынок (думаю, даже наши серьезные оппоненты не заинтересованы в том, чтобы безудержной кредитной эмиссией вновь разломать рыночный механизм и вернуться в хаос конца 1991 года), к альтернативе завтрашней: куда с рынком?
Известна закономерность: страны, пережившие период военных поражений и революций, зачастую резко ускоряют темп экономического роста. Социальные и политические катаклизмы парализуют активность влиятельных групп, использующих государственную власть для защиты архаичных, застойных структур, тормозящих экономическое развитие. Их устранение открывает путь высокоэффективному перераспределению ресурсов, формированию новых, динамичных секторов экономики.
В нашей стране на основе ее ресурсов и потенциала сформировалась уникальная производственная структура, ориентированная на что угодно, только не на человека. Мы жили в экономике, которая, потребляя в промышленности больше электроэнергии, чем американская, на нужды людей направляла ее в десять раз меньше. Именно попытки расширенного воспроизводства этого расточительного монстра иссушили силы страны, проложили дорогу нынешнему кризису. Сегодня можно, разработав и реализовав на практике активную, наступательную, открытую, обращенную в будущее структурную политику, сформировать конкурентоспособные производства, на равных войти в сообщество развитых стран мира, преодолеть наконец унизительную отсталость и второсортность. Но силы инерции, влияние частных интересов все настойчивее тянут страну в прошлое, в глухую оборону и самоизоляцию за высокими таможенными заборами, ко все тем же обильным финансовым вливаниям в воспроизводство неэффективности. Первый путь вывел послевоенную Японию в мировые экономические сверхдержавы. Второй бросил Аргентину — одну из богатейших стран начала XX века — в объятия
слаборазвитости.
У меня нет иллюзий. Только в условиях острейшего социально-экономического кризиса, когда рычаги управления государством оказались лишенными каких-либо приводных ремней и пришла пора платить за перебитые горшки, наше правительство могло прийти к власти. Сейчас, когда после тяжелого шторма государственный корабль вновь обретает хотя бы минимальную остойчивость и стал слушаться руля, когда в казне призывно зазвучал благородный металл открываемых кредитов, руки представителей традиционной властной элиты снова потянулись к штурвалу. Они уже готовы опять вычерпывать широкими горстями из небогатого народного кошелька средства на непосильные военные ассигнования, многомиллиардные бесплодные инвестиционные проекты, субсидии и дотации, покрывающие бесхозяйственность.
Раскол в отношении к реформе проходит сегодня не по границам традиционных социальных групп, он рассекает каждую группу. Нет единого фронта противников реформы среди директоров оборонных предприятий, как нет его и среди аграриев или промышленных рабочих.
И партнеры у реформаторов могут быть по самым разным социальным азимутам. Реальная политика — это всегда компромисс, а не заупокойное “не могу поступиться принципами”. К сожалению, упорно лепятся мифы. То о правительстве, как секте пуритан от либерализма, самодовольных и напрочь отметающих любое сотрудничество, любое соглашение. То, наоборот, пляшущем под чью-то дудку, сдавшем все свои приоритеты.
Политика — это не та область, где нужно встать насмерть и твердить, что мы не пойдем ни на какие уступки. Но, идя на них, нужно быть упорным до предела. Надо уступить ровно столько, сколько нельзя не уступить. И ни грана больше.
Трудно, шаг за шагом человек из инфантильно преданного или инфантильно капризного подданного всемогущего государства становится ответственным хозяином своей судьбы. В каждой группе отрасли, регионе, профессии есть те, кто ищет и находит новые возможности, резервы, источники заработка, пути экономии, рынки сбыта, умело пользуется предоставленной свободой. Они делают дело, и поэтому их голос не столь громко звучит в сегодняшних дискуссиях. Но именно с ними, а не с крикунами — плакальщиками по былому имперскому величию связаны надежды на возрождение страны.
В том, чтобы дать тем, кто хочет и умеет работать, хоть немного подняться, окрепнуть, защитить их от мерт-
вящего воздействия сил регресса, на мой взгляд, состоит сейчас важнейшая задача правительства. Сумеют ли они, осознав угрозу социального реванша, объединиться, выработать и отстоять свою обращенную в будущее стратегию развития, — от этого, а не от скоротечных колебаний политической конъюнктуры и не от персональных перемен в высших органах управления зависит — куда пойдет Россия.
“Известия”, 19 августа 1992 г.