(в переводах Валерия Николаева)
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 34, 2012
Монологи
Альдо Николаи
Даже поверхностное знакомство с жизнью классика итальянской драматургии Альдо Николаи позволяет утверждать, что это был счастливый человек. Всю свою долгую жизнь — а скончался он в 2004 году в возрасте 86 лет — драматург занимался любимым делом, став одним из самых популярных театральных писателей второй половины ХХ века.
Еще ребенком, воспитываясь в атмосфере семейного благоговения перед театром, он дал себе клятву, что посвятит театру всю свою жизнь. “Мне никогда не было скучно, — признался он однажды, — ибо я всегда знал, чем занять себя. У меня имелась и имеется волшебная игрушка, которая составляет мне компанию, — это театр”.
Николаи написал 75 пьес, 50 монологов для театра, сделал три театральные адаптации произведений итальянских классиков, перевел на итальянский “Овечий источник” Лопе де Вега, а на испанский — “Подумай о нас, Джакомино” Луиджи Пиранделло. К этому надо прибавить многочисленные сценарии для радио- и телепостановок.
Жизнь его была не столь уж безоблачной. На пути к своему признанию Николаи два года провел в гитлеровских концлагерях, куда его сослали за отказ вступить в молодежную организацию итальянских фашистов и откуда его вызволили советские солдаты.
Затем последовала учеба на филологическом факультете Туринского университета, защита дипломной работы, посвященной творчеству Бернарда Шоу, и недолгое учительство в лицее, где он преподавал греческий и латынь.
Дебютировал Николаи в 1947 году пьесой “Щедрый сынок” — годом позже она была отмечена престижной премией на фестивале Сан-Ремо. Однако Альдо, не имевший в ту пору постоянного места жительства, не получил приглашения на церемонию награждения. Радостную весть ему сообщил случайно встреченный приятель, будущий нобелевский лауреат, поэт Сальваторе Квазимодо: он ошибся с датой вручения премии, и Альдо явился на церемонию спустя два дня. Жюри, воспользовавшись тем, что никто не знал в лицо будущего великого драматурга, дабы не срывать церемонии, вручило премию одному из своих сотрудников. Позже тот передал ее законному владельцу.
Все остальные премии в дальнейшем Альдо Николаи получал сам. А они сыпались, как из рога изобилия. Почти каждая его пьеса была отмечена — так или иначе 1949-й премия Сипарио за пьесу “Душевные высоты”; 1954-й — премия Иди-Пикколо за пьесу “Баба”. Перерыв в написании пьес был связан с работой директором Института итальянской культуры в Гватемале. В 1955 году Премию Пескары получает его “Солдат Пиччико”. 1956-й — третья премия на конкурсе в Риччоне вручена автору за “Сезон абрикосов”; 1957-й пьеса “Муравьи” получила первую премию Риччоне; 1958-й — премированы два монолога, написанные Альдо для своей лучшей подруги — актрисы Паолы Борбони: “Эмилия в войне и мире” и “Соль и табак”. И т.д.
Альдо Николаи был разносторонним драматургом, его пьесы были насыщены тонкой иронией и сдержанным пессимизмом, в которых он препарировал исторические и социальные реалии второй половины ХХ века. Он был смел и бесстрашен, высказывая о человеке такую суровую правду, которую многие из нас отказались бы выслушать, если бы она не была облечена в блистательную форму. Сюжеты, характеры, диалоги, юмор — все выдает руку мастера. Вообще, юмор был присущ большинству его пьес. Николаи чутко уловил то, как менялось отношение человека к трагическому и комическому в результате страшного опыта ХХ века с его двумя мировыми войнами. Да и сегодня современник, пришибленный безумными темпами и направлениями развития цивилизации, решительно выбирает комедию, ибо взгляд на мир сквозь призму комического дарит радость и даёт надежду.
Мастерство Николаи не только в виртуозном умении закрутить парадоксальную интригу, не только в точности образов, в максимально насыщенных смыслом выразительных репликах, но и в том, что за откровенной комедийностью скрывается многообразие планов, включая откровенно трагические.
Необузданный, не укладывающийся ни в какие рамки театр Альдо Николаи наполнен живой энергией, фантазией и напрочь лишен моралистики. Богатая стилевая палитра драматурга позволяет ему с легкостью переходить от символизма к неореализму, от сюрреализма к театру абсурда, вписываясь в самые современные тенденции мирового театра.
Счастливую судьбу драматурга омрачало то обстоятельство, что в родной Италии его успех пьесы не пользовались таким грандиозным успехом, как в других странах, где Николаи давно уже был признан великим драматургом и классиком жанра. Причина заключалась в отношении к нему церберов из Института цензуры, которые постоянно придирались к текстам, раздражавшим их кусачей критичностью и откровенным нонконформизмом. В большинстве случаев победа оставалась за церберами: в результате их “причесывания” комедии Альдо на итальянской сцене казались беззубыми и благостными, разочаровывая зрителя, ожидавшего от писателя совсем другого. Уродуя его пьесы постоянным вмешательством и понуждая его к самоцензуре (он так хотел увидеть свои вещи на сцене!), цензоры наносили непоправимый ущерб национальной культуре.
Тем временем международный авторитет Альдо Николаи рос. Его творчество стало предметом изучения во многих университетах мира. Притягательность пьес итальянского драматурга для зрителя объясняется еще и тем, что они близки к традициям среднеевропейского театра, с его духовными устремлениями, противостоящими душному провинциализму и примитивной “развлекаловке”, какими, к сожалению, грешил итальянский театр в те времена.
В 1997 году в нью-йоркском “Линкольн-центре” Николаи была вручена премия Итальянского Общества авторов и издателей (SIAE). Этой премии удостаиваются самые востребованные за рубежом драматурги Италии. Его пьесы, переведенные более чем на два десятка языков, до сих пор не сходят со сцен театров мира.
Не остались в стороне и советские театры. Дверь пьесам Николаи была открыта в 1957 году, когда Георгий Товстоногов поставил в Ленинградском БДТ “Синьор Марио пишет комедию”. После этого к драматургии Николаи обращались в России не раз.
История рассудила по справедливости. Сегодня пьесы Альдо Николаи идут на итальянской сцене в их первозданном виде, без купюр, поражая актуальностью и точностью диагноза, который автор ставит современному обществу.
До самой своей кончины мэтр драматургического цеха занимал посты председателя Союза драматургов и председателя Совета авторов ИТИ (Итальянского института театра). Кроме того, он был президентом Международного сообщества драматургов и комиссаром Международной конфедерации авторских союзов.
Первичной в нем всегда была и оставалась творческая личность.
“Это поразительно, когда мне, — несмотря на то что этот процесс приносит еще и огромные мучения, — удается всего лишь через человеческую речь рассказать целую историю, передать дух события, нарисовать персонажей, извлечь на свет их проблемы, их радости и горести. Тут есть необычайная магия, не объяснимая словами. Нет большего удовольствия в этой жизни, чем присутствовать при зарождении характеров, чувствовать, как они формируются, и сознавать, что, однажды явившись на свет, они уже существуют на самом деле, со своими именами, со своей индивидуальностью, своей манерой поведения, живя в рамках собственной истории, которую уже не в силах покинуть”.
Признание Альдо Николаи, которое многое объясняет.
ї Валерий Николаев
ТЕЛЕГРАММА
Скромно обставленная комната. Cтол, на котором стоит открытый чемодан. Шкаф с распахнутыми створками. Молодой человек лет тридцати явно нервничает.
Без двадцати четыре … Пожалуй, уже можно бы успокоиться. Вряд ли они стали бы дожидаться последнего момента, чтобы послать телеграмму. Зачем им это? Не хочу показаться оптимистом, но если телеграммы до сих пор нет, значит моему невезению пришел конец. Честно говоря, я заслужил это. Я долго терпел и теперь вознагражден за мое долготерпение. В самом деле, почему бы удаче однажды не повернуться ко мне лицом? Среди моих коллег полно тех, кто не умнее меня … не умеют вести себя на сцене … дикция ужасающая … Я же актер. Без ложной скромности, настоящий актер. Профессиональный, хорошо образованный, глубокий. К тому же у меня прекрасные физические данные. Я не хвастаюсь, ничуть. Когда я выхожу на сцену, это видно уже по первой реакции публики. И что же я имею? Тринадцать месяцев без ангажемента. Тринадцать месяцев! И как выкарабкаться из этой ситуации, я даже не знаю … Я заложил все, что можно было. Всё. Даже золотую статуэтку, которую получил в прошлом году как лучший молодой актер сезона. Ее вручил мне префект на приеме, где собрались сливки аристократии, культуры, искусства, промышленности. Море разливанное мехов и драгоценностей. И все взоры были направлены на меня, когда я стоял на сцене со статуэткой в руках … В ломбарде мне дали за нее триста евро. С виду массивное золото, а на деле золотое только напыление. Такое тонкое, что его можно соскрести ногтем. Но я артист. А нас, артистов, мало волнует стоимость приза. Главное — признание. Ведь вся эта шикарная светская церемония с модными дамами и другими великосветскими шлюхами была устроена не ради статуэтки за триста евро. А ради выражения признания артисту. Моральное удовлетворение я, во всяком случае, получил, не скрою. Аплодисменты, фото на журнальных обложках, сюжеты по телевидению … зеленые физиономии коллег … А дальше как обрезало!.. Обо мне забыли. Тринадцать месяцев, затянув пояс. А все отчего? Зависть! Черная зависть! Потому что у нас все так. Едва выясняется, что кто-то чего-то стоит, все набрасываются на него, чтобы сожрать. Эта страна не вызывает ничего, кроме отвращения. Мы для нее никто и звать нас никак … Ума не приложу, что мне делать. Я уж и не помню, когда в последний раз нормально ел. Держусь на кофе и бутербродах. Если бы не коктейли, на которые удается попасть, я бы уже лежал в морге. Бедняжка Лауретта, моя жена, сначала помогала мне, как могла. Но и она осталась без работы, и я отправил ее к своим, в деревню. Там, по крайней мере, она может подкормиться. Это она. А я?.. Тринадцать месяцев! Тринадцать месяцев без работы! Только посмотреть, какое дерьмо снимается на телевидении! Все, только не я. “Вам, с вашими внешними данными, мы не можем предложить роль “кушать подано”, вы заслуживаете гораздо большего”. Все верно! Но если этого большего у вас для меня нет, я готов выпить до дна горький кубок и сыграть что-нибудь второстепенное, только не дайте мне умереть с голоду. “Хорошо, позвоните тогда-то …”. Я звонил. Но ни разу никого не мог найти. То у них совещание, то они вышли … никого никогда не было на месте. За что они получают зарплату?.. О театре я уж не говорю. Замкнутый круг. Или ты член их секты, или пошел вон. Стоит взглянуть на антрепризу государственных или крупных частных театров этого сезона. Кто в них занят? Жалкие актеришки! А объяснение самое простое. Один ложится в постель со старухой, которая до сих пор прима театра, второй спит с режиссером, третий и вовсе с машинистом сцены … Гнусно! Отвратительно! А такие серьезные профессионалы, как я, отрезаны от сцены. Мой тесть, скромный крестьянин, нашел радикальное решение проблемы: меняй профессию! Но с какой стати я, с моим голосом, с моей внешностью и моим обаянием, должен менять профессию? Да в любой цивилизованной стране мое имя уже гремело бы! В Англии я уже, по меньшей мере, года два играл бы Гамлета!.. Как бы я мог его сыграть! “Быть или не быть …” … все изнутри … но не флейтой … а вибрирующей скрипичной струной … которая вот-вот порвется, я передаю публике всю муку моей несчастной жизни … “Быть или не быть, вот в чем вопрос, что лучше для души — терпеть пращи и стрелы яростного рока или на море бедствий ополчившись покончить с ними?..”. Десять лет я учу этого окаянного Гамлета, работаю над ним как проклятый … И все жду, жду, жду подходящего момента … золотой возможности … Какой, к черту, Гамлет!.. Пусть маломальская ролька в кино! Самое странное в том, что их получают все, кому не лень, кроме меня. Режиссеры говорят: внешние данные — слишком большой дар, чтобы разбрасываться им по пустякам. И так что? Если природа создала меня таким, каков я есть, красивый до безумия, мне теперь помереть с голоду? Используйте эти данные, чего вам еще надо! Нет, все дело в том, что мы живем в дерьмовой стране. У нас тому, кто имеет цену, настоящую цену, жизни нет. И изменить это невозможно. Несчастная Лауретта, моя жена, постоянно твердила мне о необходимости выдержки, о том, что нужно ждать своего часа, что слава рано или поздно придет … Да, но годы тем временем проходят! Какие-то жалкие комедианты, не чета мне, обрастают поклонниками и контрактами и вылазять в звезды. Как тот кретин, что стал знаменитостью только потому, что получил роль мафиозо в телесериале. О качестве его игры лучше не заикаться. А роль он получил потому, что между ним и режиссером … О чем говорить, если пружиной всего в нашей грязной стране был и будет секс. Великий Итальянский Секс! Вот этот тип и пробился. Сейчас у него громкое имя, своя компания. А я, с которым он когда-то играл не помню сколько раз, вынужден питаться всухомятку и слушать его самодовольные разглагольствования! “Так ты сидишь без работы? Пришли мне список того, что ты сыграл, я посмотрю, может, в моих проектах для тебя что-нибудь найдется. Но на большие роли не рассчитывай”. И все это визгливым голосом, похожим на обезумевшее сопрано. Да еще с открытым “о”, тогда как оно должно звучать закрыто … и с пафосом, от которого сводит желудок. И вот с таким … я должен заставить себя подписать контракт?.. Голод не тетка, и сегодня я, пожалуй бы, ему позвонил … Но все в нашей жизни — дело случая … Без десяти четыре. Теперь я могу сказать, что Бог уберег меня от него. Если бы вчера вечером я не зашел в бар выпить свою чашку капуччино, я бы не встретил Джакомо. Я думал, что известный продюсер меня даже не узнает. Но нет! Он вскочил из-за стола, увидев меня, одна рука в гипсе, а вторая так дернулась ко мне, что выбила у меня из рук чашку с кофе, и он пролился на единственное оставшееся у меня пальто. Он заорал на весь бар: “Вот! Именно такой типаж, как ты, мне и нужен! Как мне это раньше в голову не пришло? Ты же вылитый Першо!” Мы сели, и он объявил, что совместно с французами начинает снимать в Париже фильм, но все тормозится тем, что он до сих пор не мог найти актера на роль Першо, второго главного героя, роль, словно специально написанную на меня. Если я свободен и не имею других обязательств, могу считать, что роль моя. Сегодня ночью он уезжает в Париж, там сразу же переговорит с режиссером, покажет мои фотографии (они, к счастью, оказались у меня с собой), и если до четырех вечера я не получу телеграмму с отказом, то должен явиться в его офис, чтобы получить аванс и билет на самолет, вылетающий в 23.00. Контракт подпишем по прилете, сумма, он надеется, меня устроит … До четырех осталось пять минут. После чего … новая жизнь! Это логично. И справедливо. Мой час должен был прийти. Только такие идиоты, как мой тесть, могут утверждать, что мне надо менять профессию. Нет уж! Пришла моя волна, и я на гребне волны. Дух захватывает!.. Как мне хочется видеть свое имя … отдельно от других … огромными буквами во весь экран: “При специальном участии такого-то …”! Чтобы мои дорогие коллеги сдохли от зависти. А затем придет и все остальное. Когда об этом узнает бедняжка Лауретта, моя жена, трудно и вообразить, как она будет счастлива. Святая женщина. Вот она кто. Святая. Ее письма из деревни … редкие посылочки… Но теперь, моя дорогая … (Берет фото жены и целует его.) Все изменилось. Великий перелом наступил. Ты так его ждала! Так хотела!.. (Запел.) “У меня две любви: мой дом и Париж …” К черту “мой дом”! Париж, только Париж!.. “У моих ног весь Париж …” Я увижу Сену … “Дни и ночи струит свои воды Сена …”. Только такая цивилизованная страна, как Франция, может достойно оценить такого актера, как я. Там утонченность, культура, а главное, профессиональная и художественная порядочность. Это не Италия, страна дилетантов и проходимцев, где пробиться к успеху можно лишь с помощью мохнатой лапы или альковных мерзостей. Я уверен, что режиссер-француз, едва увидев мои фотографии, сразу поймет: это он. Французы обладают высочайшим видением, о котором нашим режиссерам остается только мечтать!.. Пять секунд … четыре … три … две … одна … Всё!!! Чемодан. Быстро собрать чемодан … “Две любви у меня: мой дом и Париж … Париж … Париж … Па …” (Звонок в дверь.) Что это? (Идет открывать.) Телеграмма? Вы уверены, что это мне?.. Да, спасибо … (Возвращается, убитый.) Телеграмма. Они прислали мне телеграмму в пять минут пятого. А я уже поверил, что все в порядке … Нет, я даже не хочу ее читать… (Комкает телеграмму и бросает комок на пол.) Стало быть, и там ни хрена не понимают в хороших актерах. И Франция — такая же коррумпированная и мерзкая страна, как наша. Они там сгнили еще больше, чем мы тут. У нас, так или иначе, искусство. Настоящее искусство. У нас еще умеют его ценить … Как я разочарован! И они еще набрались наглости послать мне телеграмму!.. Режиссер, конечно, заартачился … он успел найти другого актера, не исключено, что с улицы, который и играть-то не умеет, зато обойдется дешево и никому перечить не станет. И плевать, что у него отвратительная дикция! Подправят дубляжем. Это кино. Седьмой вид искусства. То есть так называемое искусство. И его люди ведут себя соответственно. Подумать только, мне, актеру, выросшему на Шекспире, предпочесть недоучку с улицы!.. В последний момент прислать телеграмму с отказом от договоренностей и пожеланием спокойной ночи!.. Хамство и кофейное пятно на пальто — вот все, что я от них получил. И это после того, как без раздумий, не задавая вопросов, сразу согласился на предложение … принял поднесенный мне кусок хлеба … искренне … доверившись слову… Несмотря на то что пришлось бы отказаться от других обязательств. Они ведь не знали, есть они у меня или нет! Я даже не могу подать на них в суд, поскольку я ничего еще не подписал. Ну не подлость ли? Они, эти киношники, получают удовлетворение, ведя себя таким образом, плюя в физиономии доверчивым людям, лишая их последних иллюзий … Как хорошо, что я не успел обрадовать бедную Лауретту, мою жену! Она бы утонула в слезах. Она очень чувствительная женщина. Умная. Всё понимающая. Она всегда старалась вселить в меня уверенность и мужество. И всегда верила в меня и в мое искусство… Что я все об искусстве? Искусства не существует! И в моей актерской профессии нет никакого смысла. От искусства ведь никакой пользы. Она есть только от чувств. Потому что чувства — единственное, что еще пока имеет цену в этом грязном мире. Чувства. Любовь, нежность, сострадание … Самое важное на земле — существа, которые понимают и любят друг друга. Я осознал это только в сию минуту. Будь сейчас рядом со мной моя Лауретта, удар, который я получил, был бы менее болезненным … Ну и ладно… Итак, никакого Парижа, никакого специального участия… Прав мой здравомыслящий тесть: пора менять профессию. Я так и поступлю. Для начала разберу чемодан … Интересно узнать, чем они объясняют свой отказ … Где эта проклятая бумажонка?.. (Находит бумажный комок, разворачивает.) Нет!!! Не может быть!!! “Лауретта погибла в автомобильной катастрофе …”. Они что, не могли позвонить мне?!.. Ах да, у меня же отключили телефон … Лауретта!.. Нет, это невозможно! Бедная Лауретта!.. Но, стало быть … что касается съемок … никакого отказа!.. Я должен ехать!.. Я обязательно должен быть в Париже к утру!.. Вероятно, режиссер, как только увидел мои фотографии … Боже, как жалко Лауретту!.. Хорошо, что она хоть не страдала… В телеграмме написано: умерла мгновенно … Отложить отъезд? Но это невозможно! Невозможно отказаться от ангажемента ради похорон жены, которую уже не вернуть. Это непрофессионально. Издержки профессии. Мы должны переступать через наши чувства. Настоящий актер на службе искусства обязан сжимать зубы и забывать о собственной личной жизни, задыхаясь от удушающей боли … Я пошлю телеграмму тестю и теще: “Я в отчаянии … мое сердце разрывается от горя …”. Отправлю ее из аэропорта. А ведь я чуть не погубил всё, даже не взглянув на телеграмму … Лауретта, прости!.. Я уверен, ты поняла бы меня и благословила мою поездку … Одна из двух главных ролей!.. При специальном участии!.. Ну и нагнала ты на меня тоски этой телеграммой … Бедное мое сокровище, мне так жаль тебя! Но ты же понимаешь, что я делаю это еще и во имя твое! Ты всегда верила в мой талант! Ты была бы довольна тем, что я … Если бы только знала, как я хочу играть! Несмотря на отчаяние, которое меня переполняет … Еду. Париж!.. Цивилизованная страна!.. “У моих ног весь Париж …”
Звонок в дверь прерывает песенку.
Улыбка сходит с его лица.
Обреченно он идет открывать дверь во второй раз.
СОЛИДАРНОСТЬ
Холостяцкая квартира. На столе в серебряной рамке фотография красивой женщины. Рядом ваза с цветами. На кровати лежит одетый мужчина лет тридцати. Смотрит на фотографию. Протягивает к ней руку, берет, садится на кровати.
Ничего не скажешь. Как женщина она выше всяких похвал. Красивая, элегантная, остроумная. Немного привязчивая, но это, впрочем, свойственно большинству женщин, когда они влюблены. (Возвращает фотографию на место.) Она как-то сказала, что не встреть она меня, наверняка покончила бы с собой. Настолько была несчастна. (Встает, ходит по комнате.) Она была несчастна оттого, что после десяти лет жизни в браке муж разлюбил ее. Он тяготился ее присутствием, не ценил и не понимал ее. Из таких вещей женщины часто делают трагедию. Мы, мужчины, более уравновешенны. Мы тоже переживаем, но пытаемся как-то регулировать свои чувства, забивать голову работой, придумывать разные способы отвлечься … игра в футбол, прогулка с друзьями, легкое приключение, какое-нибудь хобби … Несчастная любовь случается у всех. Но для нас, мужчин, это не повод считать, что мир рушится. Другое дело — женщина. Может, потому, что она домашнее животное. Едва она разочаровалась в любви, она считает, что жизнь кончена, разыгрывает из себя жертву, обвиняет в этом противоположный пол, общество, страну, впадает в отчаяние, покупает барбитураты, прибегает к услугам психиатра, не слезает с телефона, рассказывая всем и каждому, как глубоко она несчастна, рыдает. Пока, в конце концов — что логично — это не надоедает ей самой. И она, припудрив носик, заводит себе любовника. Но для начала … осложняет ему жизнь. Как произошло у меня с Анной. Как только мы познакомились, она тотчас дала выход своим чувствам, нагрузив меня всеми перипетиями своей трагедии. Всякая женщина, заведя любовника, первое, что делает, рассказывает ему гадости про своего мужа. Я терпеливо выслушал ее и попытался объяснить, что это естественно, когда муж, после десяти лет совместной жизни, теряет ту пылкость, которая так влекла его в первые дни. Анна словно не слышала меня. Она чувствовала себя разочарованной, оскорбленной и преданной. Джорджо, ее муж, превратился в ее врага, она называла его мерзавцем, садистом и преступником, который задался целью поломать ей жизнь. Как же она его ненавидела! Но о том, чтобы оставить его, не могло быть и речи. За те десять лет, что они прожили вместе, Джорджо сделал прекрасную карьеру и заработал кучу денег, и она хотела этим пользоваться. И мстить, тратя его деньги и изменяя ему со мной. Часы, которые мы проводили вместе, были восхитительны. Мы виделись ежедневно. Она приезжала ко мне и сразу же заключала меня в объятья, не отпуская до той самой минуты, когда должна была уходить. Она словно с цепи срывалась. Ее Любовь — она так и понимала ее, с большой буквы — обрушивалась на меня, переполненная желанием и страстью. Она требовала от меня постоянного подтверждения ответного чувства. Я должен был говорить, как я ее люблю, даже в самые неподходящие для этого моменты. Например, когда натягивал носки или принимал душ, вынужденный кричать, чтобы перекрыть шум воды. Она постоянно желала поддерживать высокий градус этого чувства, отсюда страстные поцелуи, объятья, обещания, клятвы, будто каждая проведенная вместе минута — последняя в нашей жизни. Она лишила меня малейшей возможности думать о чем-либо ином: я был обязан только любить ее и позволять ей любить меня, все остальное было вытеснено из моей жизни. Я пытался угождать ей как мог, но даже если я очень сильно старался, мне не всегда это удавалось. Потому что, хотя любовь и великая вещь, но она не единственная на этом свете. Даже животные посвящают любви один сезон в году. А мне достаточно часа в день. После чего я нуждаюсь в личной свободе. Так или иначе, наши встречи доставляли мне удовольствие, потому что, если опустить чрезмерную страстность, во всем остальном Анна была превосходна, а как любовница — необыкновенна. И потом, она меня любила. Говорила, что я для нее все, что если бы не я, она бы уже умерла. Я испытывал к ней похожее чувство, и, несомненно, переживал бы, оставь она меня. Но я перенес бы это с достоинством, не делая из потери трагедию. Она продолжала обволакивать меня своей любовью со все возраставшим пылом, ревнуя меня даже к моим мыслям. И повторяла, как она мечтает жить со мной под одной крышей. Как-то раз она вдруг заявила, что это стало бы реальностью, если убить Джорджо. Она унаследовала бы его состояние, и мы могли бы пожениться. Убить ее мужа должен был я! И это при том, что я мирный человек, убийство и насилие мне претят. С какой стати я должен лишать жизни человека, которого я даже не знаю и который не сделал мне ничего дурного? Более того, любезно позволяющего спать с его женой и тратить заработанные им деньги! Анна не принимала никаких доводов. Только убийство. Муж должен умереть. Она говорила мне об этом с блестящими глазами, уже предвкушая его похороны и представляя себя вдовой с перспективой нашей совместной жизни. Я ее любил, разумеется, но эта самая перспектива меня смущала. Опыт, который я приобрел, проведя с ней всего один уик-энд, мягко говоря, не был позитивным. Она не отлипала от меня, глаза в глаза, рука в руке, я не мог освободиться от нее ни на миг, у меня не было ни секунды подумать о себе. Ее любовь была огромна. На мой взгляд, чрезмерно огромна. А между тем и в любви необходима свобода. Я не мог больше общаться с друзьями, отдавая себя ей с утра до вечера и с вечера до утра. Посвящать ей всю жизнь до остатка дней своих мне не слишком улыбалось, и я изо всех сил старался отговорить ее от разрыва с мужем. В своей одержимости она, ничего не хотела слышать. Погрузившись в чтение полицейских романов, она искала в них подкрепления своей идеи фикс, а также наиболее эффективного и наименее опасного способа избавиться от мужа. Ее упорство было вознаграждено. Она нашла такой способ. Простой и классический. Ударить Джорджо по голове, чтобы он потерял сознание, раздеть его, положить в ванную, открыть газ, закрыть двери и включить радио на полную громкость. Джорджо имел привычку, вернувшись с работы, принимать ванну. Все наверняка воспримут это как обычный несчастный случай, какие происходят довольно часто. Оставалось только выбрать подходящий день. Но я по-прежнему не был готов бить незнакомого человека по голове, а затем тащить его в ванну, чтобы он там умер. По-моему, в этом есть какая-то невоспитанность. И дурной вкус. Чтобы хоть как-то оттянуть время убийства, я уговорил Анну познакомить меня с Джорджо. Он показался мне приятным человеком: симпатичным, открытым, вежливым, интересным собеседником. Он прекрасно разбирался в искусстве, литературе, политике, знал кучу смешных анекдотов. И еще он был красив со своей обаятельной дружелюбной улыбкой. Я не понимал, как Анна могла столь сильно ненавидеть его. И почему решила убить его таким унизительным способом: утопив в ванной в бессознательном состоянии? Джорджо и я сразу же почувствовали симпатию друг к другу. Она была так велика, что мы тайком начали видеться. Нам нравилось спорить, обмениваться взглядами на те или иные проблемы. Каждый раз мы находили в нашем общении что-то новое. Самое интересное, что я понял, почему Анна влюбилась в меня. У меня был точно такой же характер и такой же менталитет, что и у Джорджо. Однажды мы столкнулись с ним у выхода из театра. Он, так же как и я, был потрясен увиденным спектаклем. С тех пор мы стали ходить в театры вдвоем. Спустя некоторое время он начал рассказывать мне о себе, о своей жизни с Анной. Когда-то он, так же как и я сейчас, был сильно влюблен в нее, но ее чрезмерная требовательность лишила его всякой свободы, он стал чувствовать себя несчастным. Чтобы защитить собственное “я”, он был вынужден отдалиться от нее. И лишь когда страстная любовь сменилась тихой привязанностью, он вздохнул свободно. Помимо симпатии и восхищения, я ощутил огромную благодарность ему за преподанный урок. После убийства Джорджо моя жизнь с Анной имела все шансы стать похожей на ту, какую прожил он с ней. То есть на ад. Анна, естественно, не знала о наших встречах с Джорджо. Она полагала, что теперь, когда я познакомился с ним, у меня больше не осталось отговорок, и что пора приступить к делу. Но она все еще никак не могла определить дату. Я же, напротив, испытывал все большее и большее смятение. Если я не осмелился убить Джорджо раньше, как же я мог сделать это теперь, когда мы стали друзьями? У меня не было никаких заблуждений по поводу того, что речь идет о преступлении, и я, будучи эгоистом, конечно, прежде всего думал не о Джорджо, а о собственной судьбе, о собственной свободе, о тех милых моему сердцу привычках, которых, свяжи я свою жизнь с Анной, она бы наверняка меня лишила. Об одиноких прогулках, о ночных часах у открытого окна, в которое льется музыка моря … Нет, я не мог убить Джорджо. Я не мог лишить жизни друга и сломать свою собственную жизнь. Я должен был найти выход из этой ситуации, я должен был спастись. Анну бесили мои колебания. Она продолжала повторять, что речь идет всего лишь об одном мгновении, что план ею продуман до мельчайших деталей и нам нечего опасаться, зато после этого мы будем счастливы, счастливы всю оставшуюся жизнь. Но именно это и тревожило меня больше всего. Всю оставшуюся жизнь! Вот где настоящий ужас. Я не смог найти ничего разумнее, чем обратиться за советом к Джорджо. Он отнесся ко мне с пониманием и сочувствием, дав понять, что я могу рассчитывать на его дружбу и солидарность. Никогда прежде я не ощущал, как он мне близок. То, что он сказал, помогло мне принять окончательное решение и придало мужества действовать. Все произошло именно так, как задумывала Анна. Ее план, действительно, был проработан до мелочей. Всего лишь мгновение — и Анна даже не успела понять, что это она умирает вместо Джорджо. Ее прекрасное обнаженное тело в ванне выглядело очень трогательно. Все восприняли происшедшее как несчастный случай, ни у кого не возникло никаких подозрений. Джорджо и я — мы оба присутствовали на похоронах с глазами, полными слез. В конце концов, мы ведь оба ее любили. Мы просто вынуждены были поступить так … в порядке необходимой самообороны. Память об Анне еще крепче сплотила нас. Мы часто видимся, вместе ходим в театр, в кино, в плавательный бассейн. Джорджо оказался прав. Любовь — великая вещь. Однако добрая дружба — вещь более разумная. Нет ничего более честного и порядочного, чем мужская солидарность. Мы ощущаем себя свободными людьми, хозяевами своей независимости. (Снова подходит к фотографии, поправляет рамку.) Хотя Анну, конечно, очень жаль. Ничего не скажешь, она была великолепная женщина. И умерла в расцвете красоты …
Со счастливой улыбкой открывает окно и, облокотившись на подоконник, смотрит на улицу.
ШУТКА
Дворик монастырской богадельни. Женщина лет 85-ти сидит на скамейке. На ее голове шапочка с названием богадельни, в руке палка.
Нас десять человек, и каждый делает небольшую ставку. Кто выигрывает — забирает все. Это не так много. Но кое-что победитель может себе позволить. Бутылочку вина, пару сигар, чашечку эспрессо с пирожными в баре. А если случается, что никто не выигрывает, тогда деньги идут в премиальный фонд. Но, откровенно говоря, мы играем не из-за денег. А чтобы развлечься, убить время. Надо же чем-то заниматься в этих стенах. Не хочу сказать, что здесь плохо, но если не проявлять немного инициативы, жизнь становится совсем уж монотонной. Нет, жаловаться несправедливо. Монахини внимательны и отзывчивы. Питание здоровое. Спальни просторные, чистые. Чистоте монахини уделяют особое внимание. И правильно делают, потому что когда вас в спальне двадцать или тридцать человек … Хотя, скажу честно, лично мне это не действует на нервы. Больше того, всегда находишься в компании. Что действует на нервы, так это время. Тут оно тянется бесконечно. Ты огладываешься назад и видишь, что твои лучшие годы исчезли, как дуновение ветерка. А сейчас ты только и думаешь: поскорее бы бежали эти утренние часы … Сколько времени от побудки до завтрака? Шесть часов. Если б вы только знали, как же долго они тянутся, эти шесть часов! Мы прогуливаемся по двору. Отдыхаем на скамейках. Играем в карты. Болтаем с друзьями. А время все тянется и тянется. Такое ощущение, что оно вообще остановилось. Темы, которые мы между собой обсуждаем, всегда одни и те же. Возраст. Ревматизм. Уходящее здоровье. Меню завтрака. Других тем нет. Нет, и всё. Если появляется новичок, все окружают его, чтобы узнать о нем побольше. Кто он такой? Чем занимался в жизни? Сколько ему лет? Чем болеет? Почему оказался в богадельне? А после того, как он расскажет все это, ему тоже больше не о чем говорить. И он, как и все мы, начнет обсуждать то же самое. Меню. Ревматизм. И прочие болячки. И так же начнет терзаться вопросом, как убить время. Монахини, бедняжки, из любви к нам стараются занять нас как могут. Заставляют прибираться во дворе. Или на площадке для игры в шары. Хотя кому она нужна, эта площадка? Кто там когда-нибудь играет? В наши-то годы, с нашими скрипящими суставами, нагибаться, распрямляться, нагибаться, распрямляться … Тот, кто однажды сыграет, рискует на другой день просто не встать с кровати. Мы же все очень старые. Старее не бывает. Мы давно не годимся даже для такой глупой игры, как шары. Вечерами легче. У нас есть телевизор, мы сидим перед ним до самого отбоя. Смотрим главным образом, детские передачи. Сказки, игры, викторины, мультфильмы. Это развлекает и отключает мозги. Передачи для взрослых, наоборот, вгоняют в тоску. Заставляют вспоминать. Это доставляет боль. Охватывает ностальгия по всему, чего у нас больше нет: молодости, сил, здоровья. То, о чем думаешь с особенной горечью. О деньгах, о доме, о семье, любви, работе — об этом никогда не думаешь. Когда мы были молоды, нас волновало множество проблем, но в нашем возрасте они давно забыты. В нашем возрасте главное — здоровье. Господи, а ведь когда-то, в такие же прекрасные летние вечера, я, закончив работу, бежала на реку, поспешно раздевалась, ныряла в свежую воду и плавала долго-долго … Какое это было счастье! Настоящее счастье! Потому что тогда я чувствовала себя полной жизни, сильной, я была хозяйкой своего упругого тела, каждая его мышца была послушна моим командам. Я плавала в прохладной воде, а потом падала на раскаленный песок и обсыхала на солнце. Оно уже вот-вот зайдет, но все еще горячее, и заряжает новой энергией, настолько мощной, что я, вскочив, опять прыгаю в воду … Вот о чем я сейчас тоскую. О силе. Об энергии. О здоровье. Не о том, что его недостает. Но все же мне уже за 87. И на носу 88. Близко к девяноста. Кому в этом возрасте есть дело до людей, которые бегают, прыгают, увлекаются, занимаются любовью и изводят друг друга?.. Ну вот, полезли воспоминания. А мне нисколько не хочется вспоминать. Моя жизнь была такая же, как у всех. Местами прекрасная. Местами отвратительная. Полная огорчений, сожалений и страхов. Мне не хотелось бы возвращаться назад и проживать эту жизнь заново. Даже мысленно. Единственное, что я бы сделала с удовольствием, так это поплавала бы в реке теплым летним вечером … Но теперь уже поздно. Вот почему мы предпочитаем спектакли для детей. Мы и сами стали как дети. Такие же слабые, беззащитные, беззубые и на дрожащих ногах. (Смотрит на часы.) Десять. До обеда еще три часа. Сегодня четверг. Значит мясное рагу. Вкусное. Монахини очень хорошо его готовят. Они томят мясо на огне несколько часов, после этого оно так и тает во рту, жевать не надо. (Обводит взглядом двор богадельни.) Ансельми, как всегда, с газетой в руках, хотя уже ни черта не видит. Каждый день велит покупать ему новую газету и много часов проводит, делая вид, что читает. Тостини опять сует термометр под мышку. Он страшно боится заболеть и меряет температуру каждые десять минут. Всем рассказывает, что его поместили сюда специально, чтобы он подхватил какую-нибудь болезнь и умер. Но мне кажется, что постоянное измерение температуры — это его способ убить время. Я уже сказала, что в первой половине дня оно словно останавливается. Особенно если все идет, как обычно, и нет никаких новостей. Другое дело, когда кто-нибудь умирает. Тогда все иначе. Мы собираемся группками, чтобы поговорить о покойнике. Ходим посмотреть на него. Ждем похорон. Приезжают родственники — тоже приключение. Составляем план проводов на кладбище. Тот факт, что один из нас ушел, служит для остальных своеобразным утешением, как будто смерть, сделав свое дело, на некоторое время забудет об остальных. Вот почему я и придумала игру. Чтобы занять себя и своих коллег. По крайней мере, тех, кто мог бы меня понять. Признаюсь, это было нелегко. Требовалось найти еще девять шутников, таких же, как я. Пока что бодрых и не потерявших чувства юмора. Главное, чтобы об этом не узнали монахини. Они хоть и добрые, но не позволили бы нам так шутить. Не из вредности, нет. Просто некоторые вещи они не в состоянии понять. Мы не совершаем ничего дурного. Всего лишь заключаем пари. Но они святоши, и у них принято считать любые, даже невинные пари смертным грехом. Поэтому все делается в большом секрете. Я нарезаю карточки из тонкого картона, который выпросила у капеллана. Раздаю их по одной девятерым партнерам. Последнюю оставляю себе. Каждый пишет на карточке фамилию кого-то из проживающих в богадельне, какую хочет, и возвращает карточку мне. Я тоже пишу фамилию на своей карточке. Мы кладем все карточки в конверт, заклеиваем его и вместе идем прятать в надежное место — в церкви под оргáном. Каждый из десятерых имеет свой номер. Им помечена его карточка. Поэтому, как только игра сыграна, конверт вскрывается, и сразу становится известным, кто из нас победил. Или не победил никто. Сегодня я написала на своей карточке фамилию Баркетти, того старикана, чья койка стоит под моей этажом ниже. Он постоянно молчит и открывает рот лишь для того, чтобы на что-то пожаловаться. Завтра утром он тоже станет объектом нашей шутки. Каждому из нас по графику выпадает дежурить на кухне. Там он достает глиняные чашки для кофе, которые монахини затем разносят по столам. В одну из чашек он наугад заранее высыпает чуть-чуть порошка, на самом кончике ложки. Этот порошок в богадельню принесла я. У меня его целый пакет. Много лет назад я стащила его на фармацевтической фабрике, где работала. Просто, правда? Насыпается — и игра сделана. Мы, те, кто в курсе, внимательно смотрим в чашки, которые поставили перед нами, чтобы убедиться, что порошка в них нет. Другие, которые ничего не знают, как правило, в пустые чашки не смотрят. Да если б даже и посмотрели, все равно ничего не увидели бы. Потому что у всех плохое зрение, и никто ни о чем таком не подозревает. Монахини с кофейником и молочником проходят вдоль столов, наполняя наши чашки. Все пьют свой утренний напиток с большим удовольствием. Мы, те, кто в курсе, обмениваемся взглядами и перемигиваемся. Забавно, что остальные и не догадываются о твоей шутке. После завтрака все выходят во двор прогуляться. И вскоре начинается большая суета. Сначала спешит одна монахиня, затем бегут другие, они носятся туда-сюда, туда-сюда. Всё происходит внезапно. Народ возбуждается, оживляется, всем любопытно, что случилось. Утро летит стремительно. Наконец появляется мать-настоятельница и со скорбной физиономией сообщает нам о том, кто так скоропостижно нас покинул. Если кто-то спрашивает, что с ним стряслось, она отвечает: должно быть, инфаркт, в таком возрасте сердце частенько сдает. Все испытывают облегчение и начинают комментировать происшествие, обсуждать, вспоминать ушедшего. Наша группа собирается и спешит в церковь, чтобы проверить карточки. Если кто-то из нас угадал, он забирает все деньги. Если не угадал никто, деньги пополняют премиальный фонд для следующего раза. Назавтра похороны. Разговоры, суды-пересуды продолжаются и длятся целый день. Через день все, естественно, забывают о бедолаге, который ушел от нас навсегда. Наша группа выжидает неделю или дней десять, а затем, если не происходит ничего такого, игра возобновляется. И вновь возбуждение, оживление, любопытство, дискуссии. Знаете, удивительное дело: но когда есть покойник, о котором говорят часами, время летит так, что ты этого даже не замечаешь. Только не дай Бог, чтобы монахини, эти добрые души, начали что-то подозревать. Я же говорю, некоторых шуток они не понимают. И вряд ли правильно оценят нашу невинную шутку, которая служит нам единственно для развлечения, нарушая монотонность жизни и позволяя убивать время. (Смотрит на часы.) Вот. Оно словно остановилось. Не идет и не идет. Никуда не идет.
СОЛЬ И ТАБАК
Симпатичная женщина лет пятидесяти в черном траурном платье, рыдая, прикрывает черным носовым платком лицо.
Боже … Боже … Боже … Бедный Амедео … (Не отнимая платка от лица, опускается на стул.) Кто бы мог подумать, что все кончится именно этим?.. (Всплескивает руками. Теперь видно, что она задыхается от смеха.) Нет, не могу больше … (Смех мешает ей говорить.) Боже мой … Нет, я, правда, больше не могу … Сейчас задохнусь … У меня уже живот болит … и глаза горят, будто я действительно весь день плакала … Нет, надо как-то успокоиться.. (Зажимает рот рукой, пытаясь сдержать смех, но не выдерживает и громко хохочет, постепенно все же затихая.) Ну вот… Теперь я чувствую себя лучше. (Еще несколько коротких взрывов смеха.) Кто бы знал, каких усилий мне стоило не расхохотаться на кладбище, когда все выражали мне соболезнования!.. Все губы искусала до крови … (Обмахивается платком. Еще один, последний приступ смеха.) Господи, как нехорошо … Я смеюсь, в то время как мой бедный муженек … Ничего не поделаешь, такая, видать, судьба … Подумать, что только вчера он пролетел у меня под самым носом на своей новой машине … увидел меня, затормозил и улыбнулся мне … наглая рожа … прямо весь сочился самодовольством, этот ублюдок … Верно, когда он садился за руль, он ощущал себя хозяином мира … Вдобавок ко всему, за рулем не было видно его раздавшегося живота … так что он выглядел почти молодым … Бедный Амедео … Упокойся с миром!.. (Вздохнула.) Конечно, для всего городка явилось сюрпризом мое появление на похоронах. Ну а почему бы мне не быть там? Я вдова. Несмотря ни на что. Вдова я! (Смех вновь одолевает ее, но теперь он сухой, мстительный.) Я вдова!.. Всё, хватит. Нужно хоть немного серьезности. Я должна прекратить смеяться. Это был мой единственный мужчина. Мужчина моей жизни. И даже если он повел себя так, как повел, я все равно продолжала его любить.
Бедный Амедео … В сущности, ему бы жить да жить … Когда мне сказали, я не хотела поверить в это. Буквально пять минут назад я видела его в полном здравии … Утром на похоронах я, на самом деле, чуть не разрыдалась. Я должна была сдерживать себя, потому что это было бы не по правилам… Все случилось так неожиданно … Могла ли я вообразить такое? (Смешок.) Нет, я не должна смеяться … В этом есть неуважение к усопшему … Нельзя!.. Бедный Амедео!..
Он был животное. Великолепное животное. Из тех мужчин, что испытывают гордость от того, что родились мужчиной, и несут эту привилегию как корону. Но страшный бездельник. Его увлекало только сладкое ничегонеделанье. Я с утра до вечера хлопотала в лавке, а он проводил время неизвестно где, вытянув ноги, со спортивной газетой в руках. Было бессмысленно просить его хоть на короткое время сменить меня за прилавком. Поработать даже пять минут было для него невыносимо.
Любое занятие, даже самое легкое, казалось ему оскорбительным. Такой характер. Хорошо зная его, я на него и не рассчитывала. Я позволяла ему жить своей роскошной жизнью. Роскошная — это так, для красного словца. С доходов от табачной лавки не очень-то разгуляешься. Два с половиной процента на марках. Один и восемь десятых на табачных изделиях. Соль, перец, приправы и другие монопольные товары — ну, сколько на них заработаешь!.. Но все равно кусок хлеба был гарантирован. И даже то, что с ним едят. Достаточно умерить аппетиты. Я объяснила ему это сразу, как только с ним познакомилась, но это его не испугало.
Я была счастлива дать ему то немногое, чем обладала. Наш брак не был браком по расчету. У парня не было ни кола ни двора, одни только амбиции. Никудышный парень, если честно. И все равно это был брак по любви. Если бы он меня не любил, он никогда бы на мне не женился. Со мной ему было хорошо. Страсть к автомобилям у него появилась позже. Та, другая, аптекарша, так и крутилась вокруг него. Но он даже не удостаивал ее взглядом. Ему нравилась я. Я была красивая, сильная, веселая, девушка в соку …
А та была как вешалка. Хорошо одетая вешалка. Поскольку с деньгами у нее не было проблем. Аптека! Тридцать процентов на специальных лекарствах. Сто на тех, что готовились на месте. А если учесть, что больные никогда не переводятся, а лекарства покупаются не для удовольствия, как табак … По-вашему, логичнее было бы тридцать процентов с табака и шесть с лекарств? Как бы то ни было, Амедео предпочел меня. А так как я сказала ему: или женитьба, или ничего, — мы поженились. (Воспоминание растрогало ее.) Я в сером платье, он в темно-синем костюме … Как он был хорош! С этими его широченными плечами и тонкой талией, мускулистый …
Оттуда у него все эти мускулы, если он ничего не делал с утра до вечера? Бедный Амедео!.. Я так и не смогла взглянуть на него на смертном одре. Не смогла. Наверное, мне хотелось запомнить его живым, мужчиной, полным жизненных сил. Даже чересчур полным. Конечно, я весь день в лавке, да еще работа по дому на мне. К вечеру еле ноги волочу от усталости. А он бездельничал и копил всю свою энергию для лучшего применения и по ночам не давал мне сомкнуть глаз … (Словно обращаясь к мужу.) Если бы ты, по крайней мере, продолжал так ее расходовать, вместо того чтобы транжирить ее, носясь на автомобиле, то не закончил бы так свою жизнь …
В какой-то момент машины завладели им целиком. И он начал терзать меня: “Олимпия, давай да давай заведем красивый гоночный автомобиль”. — “Зачем он нужен, у тебя ведь есть мотоцикл?” — “На машине я мог бы по воскресеньям возить тебя на прогулки”. Ага, как будто у меня была охота по воскресеньям разъезжать на автомобиле, в тот единственный день, когда я могла отдохнуть. И потом — я старомодна. Так уж устроена. Машины терпеть не могла. Ездят, носятся, а потом гибнут.
Я говорила ему все это, а он только смеялся, демонстрируя свои великолепные белые зубы. Если бы он меня послушался!.. Но для него моторы стали чуть ли не смыслом жизни. Он мог угадать тип машины, не видя ее, только по одному звуку мотора. О каждой легковушке он знал всё от и до. Откуда он всего этого набрался, понятия не имею. И всё настаивал и настаивал, чтобы я купила ему спортивную машину. Раньше я ни в чем ему не отказывала, а на этот раз уперлась, даже не знаю, почему. Может, что-то предчувствовала … Зато аптекарша … (Смеется.) Да, слишком дорого ей обошлась эта машина … Судьба знает, что делать. Все расставляет по своим местам.
Ладно, грех смеяться над убогими … В общем, эта несчастная аптекарша купила себе шикарное спортивное авто, а так как водить она не умела, то попросила Амедео поучить ее. Амедео делал это регулярно, как только закрывалась аптека, с двух до четырех. Ежедневно. Меня это не волновало. Более того, я была довольна, что Амедео хоть чем-то занимается. Ни в чем таком я никогда его не подозревала. Даже когда заметила, что уроки вождения все продолжаются и продолжаются. Лучше бы ей, говорила я себе, больше времени проводить за прилавком, как это делаю я. Я совсем не ревновала его. Как я могла ревновать, если Бог проспал на небесах час рождения этой лахудры. Ради справедливости надо сказать, что, поставив машину в гараж, Амедео всякий раз возвращался домой со всеми своими нерастраченными мужскими силами, которые щедро тратил по ночам на нашем широком супружеском ложе.
Пока однажды он не пришел ночевать. Утром я увидела его у дверей аптеки, руки в карманах, ноги широко расставлены, уже утвердившийся хозяин. И ни малейшего проблеска вины. Напротив, с полной откровенностью: “Я устроился тут, потому что тут больше удобств”. — “Но я твоя жена!” — “Жена как родина, она там, где мужчине лучше”. Это был финал. С того дня мы с ним больше не разговаривали. Я поняла, что он оставил меня навсегда. Боль, какую я почувствовала, ни с чем нельзя сравнить. Я и представить себе не могла, что когда-нибудь буду так страдать. Потому что одно дело, когда мужчина, который тебя оставил, исчезает из твоей жизни, и совсем другое, когда ты видишь его постоянно. Но в конце концов, я смирилась и с этой болью.
Он продолжал постоянно торчать у меня перед глазами. Нас разделяло всего метров десять. Ширина улицы. Я все время видела его, слышала его смех и разговоры, словно он все еще у меня в доме. И как когда-то аптекарша проводила часы, подглядывая за нами и терзаясь от зависти и ревности, точно так же сейчас терзалась я, видя их вместе. Одна маленькая подробность. Уведи она его у меня чувством, я бы еще как-то примирилась с этим. Но она увела его деньгами. Своими грязными тридцатью процентами с каждого лекарства. Это было как плевок на мою лавку с табаком и солью.
Когда я видела его выходящим из ее дома, меня охватывало нестерпимое желание броситься к нему и сказать все, что я думала об этой страшилище. Люди были бы на моей стороне. Многие только этого и ждали. В эти дни я сделала хороший бизнес. Весь городок приходил в мою лавку, чтобы поговорить со мной, постараться утешить меня, и все заодно что-то покупали. Даже бригадир карабинеров, который всегда ходил за сигаретами в табачную лавку на площади Кавур, неожиданно заявился за ними ко мне. Щупая пачки отечественных сигарет, чтобы выбрать те, что помягче, он спросил: правда ли, что я приобрела себе револьвер?
Допускаю, что в городке даже заключались пари: воткну ли я нож в брюхо моего мужа и его сожительницы? Я не развенчивала никаких слухов. Я скрывала свои страдания и страдала молча, одна, в тишине. Признаться, я ощущала даже нечто вроде собственной вины, поскольку Амедео был на десять лет моложе меня: как будто это его оправдывало. Я чуть ли не чувствовала, что заслужила такое ко мне обращение.
Скоро людям надоело выражать мне сочувствие, да и я, казалось, успокоила свое сердце. Так прошло долгих семь лет. Где-то в глубине души я еще по глупости надеялась, что он вернется ко мне, потому что мы, женщины, так уж устроены: нам не хватает логики, мы верим, что все однажды изменится, несмотря на то что не существует способа что-либо изменить, и ждать этого нет никакого смысла.
Мне не просто хотелось, чтобы Амедео вернулся. Я мечтала о реванше, о том дне, когда я смогу торжествовать победу над этой ведьмой, что увела у меня мужа. Я мечтала, чтобы ее аптека обанкротилась … чтобы ее дом сгорел вместе с ней …. чтобы она попала под автобус … чтобы она нализалась яду, который остается у нее на пальцах, и чтобы его оказалось достаточно: пусть она сдохнет … И вот сегодня … (Смеется.) Сегодня я чувствую себя свободной и легкой как пушинка …
Теперь я знаю, почему, увидев меня на похоронах, аптекарша пожелтела, как лимон. Она грохнулась бы в обморок, не поддержи ее те, кто стоял рядом. Я еще подумала: с чего это она? Неужели оттого, что я явилась на похороны своего мужа?
А тогда я ничего не знала и была искренне опечалена смертью Амедео.
Как бы то ни было, это мой муж, с которым я была счастлива. Погруженная в воспоминания, я и думать забыла об аптекарше … Священник читал молитвы, а перед моими глазами был Амедео. Во мне не осталось ни злости, ни ненависти, а только память о счастливых временах, когда мы двое составляли единое целое в кладовке, среди коробок с сигаретами. Несмотря на его предательство, я внутри оплакивала его смерть и еле сдержи-
вала слезы.
Но я не хотела доставить такого удовольствия жителям городка, которые исподтишка, с любопытством поглядывали на меня. Я вела себя, как должна вести себя вдова: строго и с чувством собственного достоинства.
После церемонии в церкви я проводила гроб на кладбище. Воздух был чист, небо ясное, и прогулка доставила мне удовольствие: не так часто выпадал случай размять ноги, ведь я стояла целыми днями за прилавком. На самом деле, эти мгновения единения с природой оказались прекрасным способом прощанья с Амедео.
И вот когда я бросила в могилу последнюю горсть земли, ко мне подошел нотариус и отвел меня в сторонку.
Ce ne volle del tempo prima che capissi. Ereditare?!? Ma se Amedeo non aveva un soldo … come poteva essere proprietario di case, terre, di una farmacia? Ma il notaio mi spiegò: quell’altra gli aveva fatto donazione di tutto per tenerselo legato … per non lasciarselo scappare … Perciò, essendo morto senza testamento lui, la vedova essendo io … ereditavo … diventavo la padrona di tutto … E quell’altra? Quell’altra niente, restava come si dice su di una strada …
Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать смысл сказанного им. Наследство?! Какое наследство! У Амедео не было ни гроша! Как он мог оказаться владельцем домов, земель, аптеки?! Нотариус объяснил — как. Эта идиотка, чтобы держать его на привязи и не оставить никакого шанса сбежать, подарила ему все, чем владела! А поскольку он умер, не оставив завещания, а я оставалась законной вдовой, то по праву наследования все переходило мне. Значит, я становилась владелицей всего!.. А как же та, другая? А никак. Она, как говорится, оставалась на улице с голой задницей.
Ну что же, сказала я, такова судьба. Против судьбы не пойдешь.
Судьба здесь ни при чем, подвел итог нотариус, речь о справедливости. Справедливость!.. (Смеется.) Надо же, справедливость!.. У меня голова пошла крýгом. Бог мой!.. Бог мой!.. Бог мой!.. (Новый приступ смеха.) Я наследница!.. Я наследница всего … (Обращаясь к мужу.) Амедео, ты ведь этого хотел, правда? Это твой должок, и ты мне его отдал …. И не ради меня, а ради того, чтобы отомстить этой стерве … Ведь так, Амедео? В таком случае ты не обидишься на меня за мой смех! Ты этого хотел! (Взрывается неудержимым хохотом.)
КОРОТКОЕ ЗАМЫКАНИЕ
Большой балкон на последнем этаже жилого дома. Повсюду горшки с цветами. Кресло из кованого железа. Рядом столик. На нем бутылка вина, стакан, коробка со сластями, несколько газет. Перила балкона также из кованого железа. Пожилая женщина в нарядном халате сидит в кресле и листает одну из газет. Нервно комкает, снимает очки.
Всё! Больше не могу! Эти газеты стало совсем невозможно читать. От того, что в них пишут, того и гляди сердце разорвется. А мы еще удивляемся, почему количество инфарктов растет с такой скоростью! Тут и здоровый человек не вынесет, а уж сердечник тем более. Взглянуть на одни заголовки!.. (Надевает очки, разглаживает газету, читает.) “Дочь загрызла собственную мать” … “Три пули в лоб невесте” … “Старик сожжен заживо” … “Самолет против горы: кто кого?” … “Автомобиль летит в пропасть” … “Пять убитых в драке” … “Железный поцелуй поезда и самосвала” … (Снимает очки и опять комкает газету.) Мир совсем сдурел! Правильно я делаю, что совсем перестала выходить из дому. Намного уютней и спокойней здесь, на балконе, с моими цветами … Брошу отсюда взгляд на город — и мне хватает. Может, это современное здание, в каком я живу, внешне выглядит не очень, но зато в смысле комфорта лучшего и желать нельзя. А уж обитать на последнем этаже — это как обитать в раю. Вид прекрасный! Крыши, купола, колокольни … и далеко-далеко горы … Зачем выходить? Вот я и не высовываю носа за дверь. Что я там забыла? Хватит мне нервотрепки за мою долгую жизнь. Сегодняшний мир весь перепачкан кровью, а я слишком восприимчива и чересчур эмоциональна. Достаточно пустяка, чтобы у меня испортилось настроение. А с моим сердцем мне вредны любые эмоции. У меня есть мое кресло, мои цветы и мой покой. Когда мне хочется немного поболтать, я приглашаю подругу. Когда хочется послушать музыку, включаю приемник. А если мне становится скучно, я выхожу на балкон и смотрю на ласточек в небе … на котов на крышах … Ну, а уж если находит соблазн выйти на улицу … (подходит к перилам и смотрит вниз) … страхи перечеркивают все. Внизу такое мельтешение … Все эти автомобильчики похожи на странных насекомых, все куда-то бегут, бегут, бегут. Что ни день, то авария. Какой кретин назвал их автомобилями? Это же гробы! Железные гробы! (Останавливается у горшка с геранью.) Прелесть, как эта геранька выросла. Когда я ее высаживала, она была еле жива. Но я так любовно ухаживала за ней … вон как расцвела!.. (Что-то за перилами привлекает ее внимание.) Эй, что вы там делаете?.. Чините провод?.. А, короткое замыкание. И не боитесь упасть с такой высоты?.. У вас очень опасная профессия. Если упадете, расшибетесь в лепешку … А вдруг отвлечетесь? Или голова закружится? Ахнуть не успеете… Сплюнуть через плечо?.. Да-да, конечно … (Трижды сплевывает через левое плечо.) Сплюнула. Но все равно работать в таких условиях, по-моему, очень рискованно. На вас даже нет пояса безопасности … Что значит он вам не нужен? Пояс безопасности обязательно нужен. Ваша компания не должна так халатно относиться к жизни своих работников … Нет уж, позвольте мне сказать! Они просто о вас не думают! Вы хотя бы застрахованы?.. Слава Богу! (Вскрикивает.) Осторожно!.. Вы меня пугаете … Вот так, молодец … И не смейтесь, я не вижу в этом ничего смешного. (Проходится по балкону.) У вас есть семья?.. Холостой?.. Не сомневаюсь, что у такого симпатичного молодого человека с подружками все в порядке. Они, наверное, так и млеют при виде такого красивого парня. Да если еще язык хорошо подвешен… Не-ет, вы точно из тех стервецов, кто знает, как себя вести с нами, дурочками … (Смеется. Обрывает смех.) Осторожнее! Не отвлекайтесь! Нашли момент закурить!.. Покурите потом, когда спуститесь на землю … Что?.. Вам висеть еще больше часа?! Такое серьезное замыкание?.. Больше часа висеть на карнизе … Неужели нет другого способа починить электрический провод?.. Не смейтесь, пожалуйста, вы мне рвете душу… Лучше постарайтесь поскорее закончить. (Садится в кресло, обмахивается газетой, бормочет.) Обычная мужская самоуверенность. Они ловят кайф от ощущения опасности. Чувствуют себя героями. А, все они одинаковы!.. (Берет конфету, кладет в рот, не отрывая взгляд от электрика. Обращаясь к нему.) На меня такие вещи нагоняют ужас! Я такая впечатлительная! Всегда боюсь, что случится несчастье. (Берет следующую конфету, смакует ее.) Как получилось, что из множества профессий вы выбрали именно эту? Толком не знали, что это за работа? Или не боитесь высоты?.. Ага, и вы пришли к выводу, что это занятие вам по душе?.. (Отправляет в рот очередную конфету.) Скажите честно, что вы выбрали эту профессию, чтобы производить впечатление на женщин! Рассказываете им, каково пребывать целыми днями на высоте, словно вы птица … (Смеется.) Неужели простое короткое замыкание могло вызвать серьезную аварию?.. Конечно, серьезную, если для ее устранения требуется столько времени … Ну вот, я опять занервничала. Постоянно приходится жевать эти энергетические сласти, которые прописал мой врач … Нет, я буду нервничать до тех пор, пока вы не прекратите болтаться под моим балконом … Давайте заканчивайте побыстрее … И прекратите смеяться. Это бестактно. Женщина переживает за вас… (Все более нервно обмахивается газетой.) Я же говорю, мужчины ведут себя так, будто им все дозволено. Вы прямо как мой несчастный Умберто … Умер, умер … я вдова … Он тоже все делал по-своему, не обращая на мои советы никакого внимания. Эгоист. Все мужчины — эгоисты. Я ему говорила: угомонись, куда тебя несет!.. Но это все равно, что разговаривать с ветром. Он, в его-то годы, умудрился получить лицензию пилота и целыми днями гонял на самолете! Летал, летал, летал … (Кричит.) Осторожнее со щипцами! Если упадут, могут убить кого-нибудь из прохожих … Не обижайтесь, я говорю это для вашего же блага. С моей кузиной так случилось … Нет, горшок с геранью. Она обрезáла сухие листья, а горшок вдруг: ба-бах!.. И прямо на голову одной синьоры, которая проходила внизу… Что, что?.. Мгновенная смерть … Так что поаккуратней, пожалуйста … У вас крепкие нервы?.. А, ну конечно, с такой работой, как ваша … На чем мы остановились?.. На моем муже?.. Нет, я спрашивала, долго ли еще? (Смеется.) А вы шутник … Всегда хорошее настроение? А вот у меня оно давно пропало … С тех самых пор, как мой муж начал летать. А я переживай за него. Целыми днями, дома, одна, с сердцем, которое то и дело замирало, когда звонил телефон… Боялась, что с ним что-нибудь случится. А ему было наплевать на мое состояние. Он хвастался, что чувствует себя помолодевшим на сто лет. “В полете … свободен, как птица!..” Это он так говорил. А я как будто предчувствовала что-то. Я больше не жила. Я ненавидела его, когда он каждое утро, беззаботно насвистывая, выходил из дому, счастливый оттого, что его ждет полет. Всё хотел меня покатать на самолете. На этом дурацком драндулете с одним-единственным мотором. Настаивал. Я отнекивалась, как могла. Предпочитала оставаться дома и терзать себя страхами. В тот день, когда самолет наконец разбился, вместе с болью от потери моего несчастного Умберто я одновременно испытала необычайное чувство облегчения. Все мои страхи, благодарение Богу, ушли, и я вернулась к нормальной жизни. Мой бедный Умберто оставил мне довольно неплохие деньги. Я смогла купить и обустроить эту квартирку, где можно жить спокойно и без потрясений. Так бы и жила дальше … не случись вам оказаться сегодня у меня под балконом … чтобы перевернуть мою жизнь … Что?.. Не нервничать?.. Легко сказать! (Нервно ходит по балкону.) Откуда вы родом?.. Просто так … Послушайте, доставьте мне удовольствие! Завершайте уже вашу работу! Там, наверно, и дел осталось на пару минут … Да бросьте вы, вы сами же всё и усложняете … Ну так работайте, вместо того чтобы болтать … Да, мне не терпится, чтобы вы поскорее убрались отсюда … Да, нервничаю, я уже сказала … Что?.. Не обращать на вас внимания?.. А как я могу не обращать, видя, что вы висите в воздухе? Как я могу бросить вас на произвол судьбы?.. Да, я такая. У меня слишком большое сердце. (Обращается опять к своим цветам.) Что это на вьюнках?.. Никак муравьи?! Молодой человек!.. Эй!.. Извините, сколько метров от вас до земли?.. Ну пусть на глаз!.. Тридцать пять? Приличная высота. Как они сюда забрались? Завтра же рассыплю инсектицид повсюду, не то они погубят мне все цветы … этого еще только не хватало. (Смотрит вниз, кричит с перепуганным лицом.) Эй, юноша! Куда вы подевались?.. (Находит его взглядом.) Прекратите так шутить. Вы специально спрятались под балкон, чтобы напугать меня? У меня сердце зашлось … Нет, голубчик, такие шутки меня не развлекают … Я испугалась до смерти … подумала, вы упали … И перестаньте смеяться! Вы не видите, в каком я состоянии?.. Я вся дрожу. Прошу вас, будьте благоразумнее … А вдруг у вас голова закружится? В соседнем доме жила одна синьора, ее собачка как-то раз вылезла на крышу. Брат синьоры, молодой человек, похожий, между прочим, на вас, полез, чтобы снять ее. Шел по карнизу, медленно-медленно. Собачка была уже на расстоянии руки. И вдруг… Мамма миа, я до сих пор вижу его лицо перед глазами! Он побледнел, как мертвец … Что?.. Нет, не упал. Его чудом спасли. Он сказал, что у него все поплыло в глазах, и он уже попрощался с жизнью … Что вы говорите?.. Оставить вас в покое?.. Хорошо, хорошо, работайте, работайте … Да молчу я, молчу, что вы сердитесь?.. Если вас раздражают мои слова, тогда не говорите мне больше, что у вас крепкие нервы… (На мгновение замолкает и обиженно отворачивается. Но вскоре опять смотрит вниз, кричит.) Куда вы ставите ногу?! Вы хотите, чтобы я умерла от страха? Вы же так упадете! Держитесь крепче!.. Мамма миа, только бы у вас голова не закружилась … Я вам верю, у меня тоже ничего такого не случается, но бывают моменты, сейчас, например, когда перед глазами все кружится, я смотрю вниз, и у меня дыхание перехватывает, земля пляшет, смотрите, как она пляшет!.. Нет, мне не кажется! Она действительно пляшет! И перила задвигались! (Вцепляется в перила.) Все здание качается!.. Держитесь крепче! Крепче держитесь! Смотрите, как вздымается земля! Мамма миа, что происходит?! И здание напротив, оно тоже зашаталось … Смотрите, смотрите!.. Автомобили … улица … улица … А-а-а!!!.. (Провожает взглядом падение электрика, держится за сердце.) Идиот!.. Смотреть на землю в такой момент!.. Бедный парень, надо же так глупо погибнуть … (Спешит к столу, дрожащими руками наполняет стакан до краев вином, выпивает одним глотком.) Если человек физически не подходит для такой работы, зачем выбирать такую профессию?.. Меня всю трясет… Даже пот прошиб… (Подходит к перилам, смотрит вниз.) Нет, лучше не смотреть. (Слышится завывание сирены “скорой помощи”.) И работу оставил незаконченной … Значит, завтра пришлют другого, и мне опять придется нервничать … Как по-дурацки устроен мир! (Вой сирены все ближе.) Нет, правда, лучше не смотреть. Это слишком сильное впечатление … (Садится в кресло и нервно обмахивается газетой.) Как я просила его быть осторожней! А он смеялся… Мужчины! Слава Богу, что он хотя бы был застрахован. (Берет очередную сласть и кладет ее в рот.)
ЧУТЬ БОЛЬШЕ, ЧУТЬ МЕНЬШЕ
Безликая палата в роскошной, дорогой клинике. Посередине сцены женщина, без макияжа, в длинной
белой рубашке.
Как давно я здесь?.. Меня привезли в субботу … сегодня вторник … Десять дней. Я в порядке. Хотя я в клинике, я нисколько не нервничаю. Наоборот, я абсолютно спокойна. Засыпаю без снотворного, без успокоительного. Сплю допоздна.
Санитарка старается меня не будить, когда приносит поднос с завтраком. Ставит его аккуратно на тумбочку у кровати и тихо уходит. Тут все любезны и внимательны, хотя никто не знает, кто я такая. Но я и сама этого не знаю.
Все только и делают, что спрашивают:
“Вы, действительно, ничего не помните? Совсем ничего?”
“Ничего, совсем ничего”, — отвечаю я.
“И даже как вас зовут?”
“И даже как меня зовут”.
Всем моя история кажется невероятной еще и потому, что тот, кто нашел меня и привез сюда, оказался главным врачом этой клиники. Здешний Бог-Отец.
Все, все желают узнать у меня, как это случилось.
“Что вы там делали?”
“Где?”
“Где вы были”.
“Я не помню ничего, кроме того, что сидела на раскладном стульчике на обочине шоссе”.
“Вы кого-то ждали?”
“Понятия не имею. Я просто спокойно сидела и разглядывала машины, которые проносились мимо меня …”
“Но как вы там оказались? Откуда вы ехали? Куда вы ехали?”
Все время одни и те же вопросы, на которые у меня нет ответов. Я была там, и всё. Я помню только, что неожиданно огромный автомобиль темно-оливкового цвета остановился прямо передо мной, потому что у него заглох мотор. Из него выскочил сердитый элегантный синьор и начал сталкивать машину на обочину. А потом попросил у меня разрешения позвонить по телефону, висевшему на столбе. Видимо, принял меня за сотрудницу службы дорожной технической помощи.
“Звоните”, — разрешила я.
Он набрал номер и сказал, что очень спешит и просит немедленно прислать кого-нибудь, сообщил, где находится, сел рядом со мной на парапет и стал говорить. О том, что не может понять, почему заглох мотор, который всего несколько дней назад целиком перебрали, что вообще-то машина всегда работала, как швейцарские часы, и что нужно было случиться такому именно сегодня. Еще он сказал: если день так плохо начинается, к вечеру вообще не жди хорошего.
Он рассчитывал найти во мне сочувствие, как всякий мужчина, на которого сваливается неприятность. Им нужно утешение. Я сказала, чтобы он не принимал это близко к сердцу, могло случиться что-то похуже, и что главное — это здоровье. Потому что, если есть здоровье, все остальное наладится. Он задал мне вопрос, работаю ли я здесь, а когда я ему сказала: “Нет”, — он спросил, что в таком случае я здесь делаю. Я задумалась в поисках ответа и поняла, что не знаю, что я здесь делаю. Я ему так и сказала.
И тут до меня дошло, что я вообще ничего не знаю. Абсолютно ничего не знаю о себе. Что я потеряла память. Меня это потрясло. Он принялся подбадривать меня, сказал, чтобы я не волновалась, что подобные провалы в памяти случаются и что мне повезло, потому что он — представить только! — невролог и попытается вылечить меня. Когда прибыла техпомощь, он посадил меня в машину, которую ему прислали взамен поломавшейся, и привез сюда, в свою клинику.
Он очень любезен и заботлив и ведет себя со мною так, будто я знатная синьора. Может, я такая и есть. И даже если не такая, то по крайней мере внешне выгляжу, как она. Так мне кажется. А он — он просто воспитанный человек.
Короче говоря, меня здесь приютили. Выделили отдельную палату и оставили в покое, пока он куда-то уезжал. Через несколько дней он вернулся и пришел ко мне. Он хотел узнать, не вспомнила ли я чего-нибудь: свое имя, адрес …
Нет. Я абсолютно ничего не помнила. Будто моя жизнь началась с того самого момента, когда большой автомобиль темно-оливкового цвета остановился передо мной там, на обочине дороги. Все, что было до этого, напрочь вылетело из памяти. Кроме машин, проносившихся по шоссе. Как будто на обочине этого шоссе я родилась, росла, старилась. Как трава. Но не могла же я сидеть на этой обочине на раскладном стульчике всю свою предыдущую жизнь! Было же у меня имя … была фамилия … место жительства!..
Ничего не могу вспомнить. Единственное, что я о себе знаю наверняка, это то, что я особа женского пола … и мой рост один метр шестьдесят пять сантиметров. Слишком мало для того, чтобы реконструировать свою жизнь.
Кто бы сказал мне, сколько времени я провела, сидя на стульчике! Хорошо, что на дворе лето, иначе со мной могла приключиться какая-нибудь беда. Вот еще что я знаю: что есть времена года, дождь, град, снег, ветер. Какие-то представления о мире я имею. Когда я читаю газеты, я понимаю все, что в них написано. Я умею соотнести события между собой, я знаю персонажей, о которых идет речь: политиков, певцов, артистов, спортсменов. Знаю, что существуют хорошие писатели, и уверена, что читала их книги … В общем, кое-что о других я знаю. О себе — ничего.
Сколько я ни пытаюсь вглядеться в свою прошлую жизнь, мне не удается увидеть ничего, кроме разноцветных автомобилей, несущихся по серо-голубому асфальту на фоне полей с золотистой пшеницей, расцвеченной пятнами красных маков. А выше — зеленые шапки деревьев. Еще выше — голубое небо … Цвета … краски … краски я помню … голубая … зеленая … фиолетовая … желтая … оранжевая … Профессор говорит, что я счастливица, потому что краски — это воспоминания, которые не приносят страданий …
Я сама удивляюсь, как это у меня получается так красочно описывать профессору закаты и рассветы, которые я видела, сидя на обочине, или небо, которое из кармазинного становится розовым … Он заметил, что точность моих формулировок свидетельствует об определенном уровне культуры … Он, например, не знал, что это за цвет — кармазиновый … А я знаю все краски. Индиго … киноварь … кобальт … бирюза … амарант … Я даже подумала, что была художница. Но когда мне принесли карандаши и акварель, стало ясно, что я совсем не умею рисовать.
И все же, как только я закрываю глаза и пытаюсь заглянуть в свою жизнь, я не вижу ничего, кроме красок: розовой, голубой, лиловой … Или у меня тоже, как у Пикассо, жизнь распадалась на периоды, сначала был розовый, затем голубой. Профессор прав, я обладаю определенным уровнем культуры, поскольку, например, все знаю о Пикассо. Я неплохо пишу, у меня есть чувство слова, я ощущаю мелодию фразы … Но вряд ли я была писательница.
А может, я любила краски, потому что мое имя совпадало с каким-нибудь цветом? Скажем, Виолетта? Или Роза? Или Беллина? Синьорина Беллина!.. Почему синьорина? Я что, еще девица?
Это вряд ли. Мне кажется, я из тех, кто много знает о жизни. О женщине говорят, что она знает жизнь, если у нее было много мужчин. Глупости! Сколько проституток, через которых прошли тонны мужиков, знают в жизни только одно. Это важно, кто бы спорил, но в ней есть еще кое-что и поважней.
Я что, правда, не замужем? Когда меня привезли сюда, у меня на пальце не было обручального кольца. Может, я сняла его перед тем, как вымыть руки, и оставила на умывальнике? Или я живу с мужчиной гражданским браком? Когда-то такое оборачивалось скандалом. Сегодня так поступают все. Браки трещат по всем швам. Ну правда, как можно заключать брачный контракт, который обязывает тебя всю жизнь любить одного мужчину?
То, что я девственница, исключено. В моем возрасте это было бы смешно. Для этого я, по меньшей мере, должна быть игуменьей монастыря затворниц. Такие монастыри до сих пор существуют. Пожизненная добровольная тюрьма. Кто входит в ее дверь, не выходит никогда. Ни живой, ни мертвой. Мамма миа! Но даже по поводу девственности игуменьи монастыря затворниц я бы не дала руку на отсечение. Неисповедимы пути Господни.
Наверняка я была знакома со многими мужчинами, не будучи шлюхой. Ничего не помню ни об одном из них. А чем они могли запомниться? Удовольствием, которое они мне доставляли? В таком случае я должна помнить …скажем, какие-то сорта мороженого, которые мне особенно нравились и от которых я тоже получала удовольствие. Особенно летом … Или только любовь сладка?
Считается, что первая любовь никогда не исчезает из памяти. А из моей исчезла. Первая. И последующие. Вспомни я первую любовь, возможно, мне удалось бы пройти по берегу реки моей жизни и восстановить все ее детали. Первая любовь как пружина могла бы запустить воспоминания о том, что было дальше …
А мужчины … Почти все женщины, с которыми я общаюсь здесь, в клинике, твердят, словно сговорившись: мужчины не стоят того, чтобы их помнить. Одну ежедневно колотил муж, другую муж выбросил из дома, чтобы жить в нем с любовницей …
Девчушка из соседней палаты до сих пор в состоянии шока, оттого что обожаемый мальчик, пригласил ее на свою виллу у моря, где несчастную изнасиловали по очереди все его дружки … С мужчиной нельзя опускаться до проявления чувств. Получи от него удовольствие, как от вкусного мороженого, или свежих устриц, и забудь о нем навсегда.
Может быть, я именно так и поступала? Не знаю, почему, но я убеждена, что у меня было много мужчин. Красавцев блондинов, с зелеными или голубыми глазами, высоких, широкоплечих, узкобедрых … Или нет? Разве не могла я сожительствовать с прыщавым коротышкой, щуплым, с кривыми ногами и вислой задницей? Вполне могла. Мы, женщины, причудливые создания. Притягательность для нас мужчины не поддается объяснению. Как часто мы видим писаных красавиц, не сводящих влюбленных глаз со своих отвратительных мужчин с отталкивающей внешностью! В отношениях полов есть нечто загадочное, что не поддается рациональному объяснению. Но если бы еще и секс был рационален, это была бы катастрофа. Тем не менее множество народа думает гениталиями. И поэтому думает плохо.
Были ли у меня дети? Надеюсь, что да. Дети мне нравятся. Интересно, нравились ли они мне раньше? Мне хотелось бы иметь детей. Материнство — главное в жизни женщины. Если бы меня осмотрел гинеколог, вероятно, я смогла бы узнать, рожала я или нет. Но я боюсь, это будет унизительно — узнать, что материнство оставило след не в моем сердце, а лишь в моей матке.
Но почему, почему я не помню ничего, кроме красок? Голубая, бирюзовая, зеленая … У меня такое ощущение, что зеленый цвет — мой любимый. Когда главврач нашел меня на шоссе, на мне была зеленая блузка, выпущенная поверх джинсовой юбки.
По тому, как я была одета, невозможно было понять, к какому социальному слою я принадлежу. Когда-то бедняки безуспешно старались одеваться как богачи. А сейчас богатые одеваются как бедные, и это у них получается намного лучше. Говорят, такова мода. Американцы, помешанные на социальной справедливости, додумались уравнять всех жителей планеты с помощью джинсов. Лицемерная гримаса капитализма. Так создается алиби богатым, морочащим головы бедным.
Вот и на мне была джинсовая юбка. Потому что я бедная женщина? Или богатая модница? Белье мое было самое обыкновенное. Что ни о чем не говорит. Сегодня и состоятельные женщины одеваются в обычных магазинах. Когда-то было иначе. Женщины носили корсеты, лифчики, корсажи, нижние юбки, сорочки, панталоны. Из материи, которую носила на себе одна женщина, сегодня можно нашить приданое для всех дочек. Тогда мамаши учили дочерей расшивать вручную гладью горы полотна, вязать кружева и украшать ими платья. Существуй в те времена стриптиз, успех был бы оглушительный. Это сейчас женщине, чтобы раздеться, достаточно стянуть колготки!..
На мне не было ни колготок, ни чулок. Потому что лето. На ногах только дешевые веревочные туфли, которые носят и бедные, и богатые. Безликий наряд. Простенькая плетеная сумка. Никаких документов. Только записная книжка без адресов …
Неужели я вышла из дома без документов? Вряд ли. Женщина, которая потеряла память, вполне могла потерять и документы. И деньги. Потому что у меня не оказалось ни монетки.
Я все время изучаю себя. Потому что стараюсь понять хоть что-нибудь.
Вот, скажем, руки. Они ухоженные, с мягкой кожей. На ногтях ни следа лака. Почему-то мне кажется, я всегда ненавидела лак. Как может женщина покрывать ногти этим ужасным веществом, чтобы они становились красными, оранжевыми, фиолетовыми? Если бы я была членом правительства, я распорядилась бы красить лаком ногти исключительно ворам, запретив им носить перчатки, чтобы их было видно издалека.
Мои руки — явно не руки крестьянки или фабричной работницы. Скорее всего, они принадлежат женщине умственного труда, чиновнице, преподавательнице, ученой. Или домашней хозяйке. Почему нет? Со всеми этими моющими средствами, которые изобрели в последнее время, сегодня у домашних хозяек руки, как у фей. Чистота стала идеей фикс современной жизни. Словно, с помощью мыла можно смыть все тревоги, все отчаяние человечества. Мир катится к погибели? Неважно, лишь бы трусы оставались белоснежными. Главное — современной цивилизации удалось обеспечить нам фантастический уровень стирки! Все остальное неважно и может отойти на задний план: социальная несправедливость, расизм, репрессии, религиозные войны, нищета, голод, дети, ежедневно тысячами умирающие в слаборазвитых странах … Мир может провалиться в тартарары, только бы наши рубашки были белее белого!
Мы живем в прекрасное время. Грязи объявлена тотальная война. А то, что всем этим расчудесным моющим средствам удалось загрязнить и отравить целый мир, реки, озера, моря, холмы, леса, горы — плевать! Не говоря уже о людской совести. Чистое белье и грязная совесть. Никогда прежде не было белья столь чистого и совести столь грязной, столь зловонной.
Но что ни говори, белье пахнет чистотой и руки у домохозяек нежные и благоухающие.
Нет, что касается рук, я вполне могла бы быть домохозяйкой.
А что лицо?
Лицо женщины моего возраста.
Какого возраста?
Такого, какой мне дают.
А именно?
Главный врач полагает, что мне около пятидесяти. Чуть больше, чуть меньше.
Так, наверное, может рассуждать мужчина. Для женщины одно дело — иметь за плечами пятьдесят прожитых лет и совсем другое — еще их не иметь. Это “чуть больше, чуть меньше” главврача звучит двусмысленно и обидно.
Санитарка, слегка чокнутая блондинка, говорит, что для своих лет я выгляжу превосходно. Как она может судить, если не знает, сколько мне лет?!
Грудь. Посмотрим на грудь. Она еще упругая. Достаточно упругая. Что значит достаточно? Так себе. То есть не слишком отвисает. Хотя уже есть немного. Немного. Разве это много? Грудь женщины моих лет. Чуть больше или чуть меньше.
В девичестве у меня была прекрасная грудь.
Откуда я могу это помнить? Все забыла, а какая была грудь, помню?
Наверное, все женщины считают, что в девичестве у них была роскошная грудь, и если бы не роды, не кормление ребенка, не тяжкий труд …
Но раз все женщины утверждают, что в девичестве у них была прекрасная грудь, значит и у меня была такая же.
Ладно, идем дальше, раз уж груди не помогают мне выйти на тропу воспоминаний.
Волосы. Они точно некрашеные. Цвет естественный. Цвет волос женщины моего возраста. Пятидесяти лет, чуть больше или чуть меньше. Может, я их не красила, а носила для разнообразия парики? Вряд ли. Парики вызывают у меня отвращение. Искусственные волосы, они как кукольные. Парики из натуральных волос — другое дело. Но я никогда бы не напялила на себя волосы женщины, о которой ничего не знаю. Может, они принадлежали несчастной, вынужденной их отрезать, чтобы купить еды для своих детей. В некоторых странах Азии такое случается. Носить волосы, которые эта бедняга была вынуждена продать из-за голода, мне кажется аморальным. Разве в наших странах кто-то отрезает косу, чтобы продать ее? Нет, ее бережно заворачивают в бумагу и хранят в ящике комода. Достают только тогда, когда хотят показать друзьям, какие прекрасные волосы у них были в юности. “Только посмотрите, какие они были мягкие, блестящие, словно шелковые!”.
Волосы можно сохранить. Грýди — нет. Их нельзя отрезать и положить в ящик, чтобы потом показывать подругам, какими они были в девичестве. Тут без формалина не обойтись.
Есть какая-то святая, ее всегда рисуют с отрезанными грудями, а груди лежат на большом блюде. Садизм католической иконографии. Восторг перед самыми ужасными муками.
Олива. Эту святую звали Святая Олива!
Боже мой, я помню даже имена святых! И не помню свое …
Зубы. Все на месте. И все мои. Хотя нет, вот два искусственных. Мост, связывающий коренной и малый коренной. По зубам можно что-то узнать, но где найдешь того ортопеда, который ставил этот мост!
Лицо. Посмотрим на лицо. Вода и мыло, никакого макияжа. Может, я никогда его и не пользовалась. Только чуть-чуть подвести глаза. Удлинить карандашом, немного зеленой или синей тени на веки. И слегка помадой по губам. С годами губы блекнут. Вянут как цветы. С каждым днем мы понемногу умираем, а с нами и наши краски: кожа сереет, волосы седеют, глаза теряют свой блеск … Может, лет в восемнадцать я одним взглядом покоряла мужчин, но сейчас глаза помутнели, оболочка глаза потеряла свой блеск, а зрачок —
свое сияние.
Была ли я красива в юности?
Я провожу целые часы перед зеркалом, стараясь вспомнить, каким был мой взгляд, какой — улыбка …
Но мое лицо ничего мне не говорит. Оно мне близко, как лицо знакомого или часто встречающегося человека, имени которого я не знаю, как не знаю ничего, что могло бы нас с ним связывать. Иногда мне кажется, что из зеркала на меня смотрит вообще чужой человек.
У меня амнезия. Лопнул какой-то едва заметный сосудик, и в мозг поступает меньше крови. Люди — совершенные механизмы, но достаточно пустяка, чтобы мы поломались. Из-за этого лопнувшего сосудика я больше не знаю, кто я такая, не нужная ни себе, ни другим.
Хотя все кругом убеждают меня, что я не права, что я могу еще приносить пользу. Кому? Кому может быть полезен человек, потерявший память?
“Вы могли бы ухаживать за пожилой женщиной …”
Но человек, забывший свое прошлое, будет забывать давать вовремя сердечные капли, таблетки от давления, мази от артроза …
Мне не нравится чувствовать себя бесполезной. И меня не утешает, что мир полон бесполезных особей, которые, тем не менее, остаются счастливыми и довольными. Вы полагаете, что если однажды исчезнут все до одного из тех, кого мы называем “высшим обществом”, кто-нибудь это заметит? То же самое можно сказать о многих политиках … И о тех старых упрямцах, которые не желают принимать мир таким, каков он есть, а только и заняты тем, что критикуют его! Они не хотят признать, что мир давно принадлежит не им, а молодым, которые перекраивают его на свой вкус.
Господи, сколько среди нас бесполезного хлама, не отдающего себе отчета в том, что есть всего лишь пара причин, оправдывающих наше присутствие на этой земле: любить и быть нужным кому-то другому.
Я стараюсь занять себя делом, навещаю других пациенток, разговариваю с ними, подбадриваю, пытаюсь помочь персоналу … Но этого мало, чтобы придать смысл моей жизни. Если у меня нет воспоминаний, что я могу рассказать кому-то? Я слушаю их воспоминания. Потому что они есть у всех. Хорошие, плохие, печальные. Воспоминания о любви, об изменах, о смертях, об отчаянии и о радости. О радости реже всего. Не могу понять, почему все предпочитают воспоминания грустные. Может, потому, что они придают жизни содержательность. Когда говорят: “как вы страдали” — это все равно, что сказать: “как много вы пережили”.
Чем жизнь полнее трагедиями, тем она интереснее.
“Как же вы страдали, у вас была воистину героическая жизнь!”
А я? Я тоже была героиней в своей жизни?
Наверняка. Все люди, даже малоодаренные и малозаметные, являются героями в своей жизни.
Какой была моя? Романической? Авантюрной? Или унылой? Может быть, я была охвачена любовной страстью? Или кровосмесительной любовью, положим, к сыну моего мужа или к моему отцу, или к моему брату … упав ничком на кровать и безутешно рыдая, кусая подушку и страдая от того, что моя любовная мечта абсурдна и несбыточна?..
Нет, любовь не бывает абсурдной. Даже если ты любишь женатого мужчину, у которого жена-паралитичка и выводок малолетних детей … или высокопоставленного прелата … или мужа своей сестры … всегда найдешь возможность заняться любовью с любимым мужчиной. Не сможешь жить с ним? Это еще лучше. Совместная жизнь съедает самые сильные чувства. Чтобы придать жизни смысл — достаточно часа счастья. Настоящего, полного, волшебного часа счастья, разделенного с любимым человеком. Может быть, больше и не надо, чтобы сохранить свои иллюзии.
Мамма миа, как я цинична! С другой стороны, если женщина в пятьдесят лет, чуть больше или чуть меньше, остается сентиментальной, то она просто дура.
Хотя вряд ли в моей жизни, действительно, была кровосмесительная любовь.
С потерей памяти я чувствую себя непорочной, свободной, почти воздушной. Поскольку нет воспоминаний — нет и угрызений совести, нет ни тревог, ни сожалений. Я ощущаю себя девочкой, жизнь которой только-только начинается.
Но порой я чувствую внутри такую пустоту, что хочется выть от отчаяния.
Не знаю, на что я готова ради воспоминания. Хотя бы одного-единственного. Неважно, какого, пусть самого ужасного, самого отвратительного, зато моего и только моего. Мне бы хватило одного, чтобы заполнить пустоту. Хотя после одного воспоминания мне наверняка захочется следующего, потом еще и еще, чтобы узнать все, что случилось в моей жизни. Я не могу дальше выносить этого существования, в котором нет детства, нет юности, нет радостей, нет горестей. Мне мало только красок. Что мне делать с этими красками?
В этих стенах я единственная, у кого отсутствуют воспоминания.
“Так не может быть, синьора, чтобы вы вообще ничего не помнили!..”
Может. Я, правда, ничего не помню. Кроме того, что сидела на раскладном стульчике в тот момент, когда передо мной остановился огромный автомобиль. С этого момента начинается моя жизнь.
А что, если это мой муж высадил меня на обочине шоссе?
“Выходи, мое сокровище, через полчаса я вернусь за тобой. Я захватил стульчик, садись и дыши свежим воздухом”.
“А ты куда собрался?”
“Туда, где тебе будет скучно. У меня деловая встреча. Ну, выходи же”.
Вот так все было. Именно так. А я, кретинка, его послушалась. С какой стати?
А с той, что любящая женщина всегда делает то, что говорит ей любимый мужчина.
Он нажал на акселератор и исчез.
А потом наступила ночь, а он все еще не возвращался, и я очень испугалась. На рассвете я все еще была там, рыдая и моля о помощи. Но машины пролетали мимо, не обращая на меня внимания. Никто меня не замечал. А если и замечал, то делал вид, что не замечает.
Люди стали настолько равнодушны, настолько безразличны ко всему. Это подтвердила доктор-блондинка: человек может биться в агонии средь бела дня на тротуаре центральной улицы, и никто не озаботится его состоянием. Людские сердца очерствели. Мы обращаем внимание только на то, что нам интересно. Ну не мерзость ли!
Почему мой муж оставил меня на шоссе? Может быть, я для него перестала существовать, потому что больше ничего не могла дать ему? И как результат той ужасной ночи, когда он не вернулся, со мной случился нервный шок, и я потеряла память?
Как бы мне хотелось знать, почему на самом деле он так поступил со мной? Я ему надоела? Он нашел себе другую, моложе? Мужики так устроены, когда они чувствуют приближение старости, обманывают себя тем, что могут вернуть молодость в объятьях девчонок. Но девчонкам старики очень быстро надоедают, и рано или поздно они бросаются в объятья парней своего возраста. Скоро и мой муженек останется один. И без нее, и без меня. И поделом ему!
“Выходи, мое сокровище, я скоро вернусь за тобой. А пока подыши свежим воздухом”.
Как ему удалось уговорить меня? Кажется, я не из тех, кто легко поддается уговорам. Видно, мне и в голову не могло придти, что он, действительно, хочет избавиться от меня. Я верила ему, потому что очень любила.
Любовь — самое дурацкое из чувств.
“Ты, правда, не хочешь, чтобы я дальше ехала с тобой?”
М в эту минуту он нажал на газ, так что только его и видели.
Негодяй! Такой же, как те, кто, желая избавиться от кошки или собаки, делившей жизнь с ними и их детьми, выбрасывают животное из окна автомобиля и уезжают. А несчастная тварь, воспринимая это как очередную игру, несется вслед за машиной и в девяноста случаях из ста гибнет под колесами автомобилей.
Я не погибла. Под колесами автомобиля. Я сидела на стульчике на обочине и этим спаслась. Я не животное, которое живет только инстинктами, у меня есть мозги, я ими соображаю и понимаю, что мой муж бросил меня.
Подумать только! Я любила его, дарила ему свою нежность, содержала в порядке дом, гладила его рубашки, готовила разную вкуснятину, поскольку он был гурман!
“Сделай мне курицу с ростками бамбука … — говорил он, — приготовь на ужин кролика в горчичном соусе … испеки творожный пирог …”
И я делала, готовила, сбивая, нарезая, помешивая, жаря …
“Надо пригласить моего шефа. Он вхож к важным людям и обещал посодействовать моей карьере. Если он захочет поухаживать за тобой, позволь ему это …”
И я танцевала с этим монстром с потными ладонями, позволяла ему обнимать себя короткими жирными ручками, терпела его влажную щеку на моей щеке. Все ради того, чтобы доставить удовольствие моему мужу, помочь его карьере … Потому что мужчины хуже детей. Если они чего-то хотят — вынь им и положь. А после всего этого они бросают вас на шоссе.
“Куда мы поедем?”
“На уик-энд”.
Ну да, сейчас мода на уик-энды. Их изобрели американцы или англичане? Я не знаю, но именно в американских фильмах он и она знакомятся на уик-энде, влюбляются на уик-энде и кончают с собой во время уик-энда. В каком-нибудь мотеле.
Убогая фантазия у глупых авторов этих глупых фильмов. Разумеется, в Америке есть и умные люди, но в массе своей американцы невежественны. Пациентка из одиннадцатой палаты заработала нервное истощение как раз из-за того, что два года жила в небольшом провинциальном городке Соединенных Штатов. Там никто ничего не читал. За два года синьора из палаты номер одиннадцать видела только одну книгу — Библию. Но и из нее они читают пару абзацев во время воскресной мессы в церкви и все. Как-то она взяла Библию в руки, полистать, и одна пожилая женщина спросила: “у этой книги счастливый конец?”
Мы тоже научились ездить на уик-энд, как американцы. С тем результатом, что мужчина — мой муж — бросает свою жену — меня — на обочине шоссе, где она — я — могла бы умереть с голоду, не сломайся мотор у автомобиля главврача психиатрической лечебницы.
Если только он — муж — не собирался приехать за мной, но не сумел, поскольку стал жертвой дорожной аварии … Возможно такое? Вполне возможно! В него врезался какой-нибудь кретин на угнанной машине, и он оказался беспомощным, зажатый искореженным металлом. Не исключено, что его даже извлекли оттуда еще живым, и он пытался говорить … произнести мое имя … и не смог. И умер в отчаянии, что не успел вернуться за мной, и в страхе, что я так и буду сидеть в ожидании его до конца своих дней. Он любил меня, мой бедный Витторио …
Витторио?! Я сказала: Витторио?! Ну да, я была замужем за человеком, которого звали Витторио. И я была счастлива с ним. Так счастлива, что постоянно говорила ему: “Мы слишком счастливы, Витторио, я молю Бога, чтобы не случилось того, что разрушит наше счастье” …
В тот вечер у меня было тяжелое предчувствие, и я сказала ему, что будет лучше остаться дома, а он рассмеялся и ответил, что глоток свежего воздуха пойдет мне на пользу.
Быстро стемнело … опустился легкий туман … машины ехали с зажженными фарами … шоссе освещалось лучами фар, бегущими по асфальту. Было очень много машин … Я сидела и смотрела на них …
Когда же он высадил меня из машины?
Когда, Витторио?.. Витторио? Кто такой Витторио? Мой муж? У меня был муж, которого звали Витторио?
Витторио? Витторио.
Какой еще Витторио?
Мне кажется, я никогда не жила с человеком по имени Витторио. Больше того, я вообще не помню, чтобы я жила с каким-то мужчиной. Я ничего не могу с этим поделать, не помню и точка.
Ну да, это тот самый Витторио, который …
Нет, в моей жизни не было никакого Витторио.
Тогда кто же бросил меня на шоссе?.. Кто это был? Не знаю. Не помню. Я ничего не помню. Я изо всех сил пытаюсь поймать хотя бы лоскуток, хотя бы тень воспоминания … Ничего.
Витторио?
Ни Виттторио, ни Джакомо, ни Леопольдо, ни Джульельмо. Никто.
Это моя проклятая фантазия скачет в вакууме в поисках воспоминаний. А поскольку не находит — придумывает их.
И это воспоминания не подлинные, а придуманные.
Истина в том, что у меня нет воспоминаний.
Мне нужно быть очень внимательной, чтобы не пытаться сочинить их себе.
Сколько людей, в конце концов, верят фальшивым воспоминаниям! Уговаривают себя, что они настоящие, и вцепляются в них зубами и ногтями!
Точно, как я, желая убедить себя в том, что у меня был муж по имени Витторио.
Мы все лгуны? Вовсе нет. Ну какие мы лгуны? Даже когда принимаемся выдумывать себе воспоминания, и затем продолжаем повторять их, уверяя себя, что они подлинные, мы не лгуны. Мы фантазеры, населившие свой мозг событиями, которых на самом деле не было. Например, есть мужчины, которые в юности, с тем, чтобы преодолеть робость перед слабым полом, придумывают себе несуществующие похождения. А со временем привязываются к этим историям, добавляя в них подробности, чтобы они звучали достовернее. Мужчины так здорово приучаются рассказывать эти выдуманные истории, что уже и сами верят в то, что это когда-то случалось в их жизни.
Так фальшивое воспоминание становится более подлинным, чем реальное. Больше того. Тогда как некоторые реальные события, редко извлекаемые из памяти, выцветают до такой степени, что полностью исчезают, выдуманные — обретают такую достоверность, что полностью занимают место истинных.
Откуда я знаю подобные вещи? Из собственного опыта. Я женщина пятидесяти лет, чуть больше или чуть меньше, хотя и потеряла собственные воспоминания, не забыла своего жизненного опыта.
Но, кажется, у меня слишком буйная фантазия, стоит попридержать ее.
Витторио никогда не существовал. Это ложное воспоминание.
А что если у меня все-таки был муж, которого звали Витторио? И если этот муж, действительно, бросил меня на обочине шоссе?
Но почему это обязательно должен быть муж? Это мог быть сын … кузен … могла быть сестра … мона-
хиня …
Монахиня? А почему не монахиня?
Среди них есть ужасные особы, вполне способные избавиться от синьор, которые у них на попечении. Возможно, оставляя их на обочине дорог. Такое случается. Я читала об этом в какой-то газете.
Нет, неправда. Я никогда не читала ничего подобного.
В таком случае — бандиты. Которые похищают людей, а потом требуют выкуп. Они меня украли и оставили ждать на автостраде, а их схватила полиция. А я была в таком шоке от похищения, что потеряла память. А перед этим могла провести месяцы или годы одна в пещере, со связанными руками и ногами, с повязкой на глазах …
Однако ни на запястьях, ни на щиколотках нет синяков.
Значит они просто надели мне на голову мешок. И постоянно угрожали убить меня. И со страху …
Опять у меня разыгралось воображение.
Главврач сказал мне, чтобы я была внимательна к снам. Не исключено, что один из них даст какую-то подсказку, отталкиваясь от нее, я вспомню все о моей жизни.
Я спросила его: какие сны, черно-белые или цветные?
Цветные, ответил он, краски для вас все.
Первый сон, который я рассказала главврачу, был неприятный. Мне приснился мужик с густыми черными усами и такими широкими плечами, что я никак не могла подобрать ему пиджак. Меня это встревожило. Главный врач так прочитал мой сон: даже не просыпаясь, я брожу в поисках самоидентификации.
Потом мне приснилось, что я в Индии с заклинателем змей, и мы с ним скачем на верблюде …
А самый постоянный мой сон — как я безуспешно пытаюсь вспомнить мое прошлое.
Ладно, оставим сны в покое.
Итак, никакого Витторио, никаких бандитов, единственная реальная вещь — это раскладной стульчик, на котором я сидела. Где я могла взять его? Их продают с грузовика, стоящего у поворота шоссе. Люди покупают их, кладут в багажник машины и чаще всего о них забывают.
Потому что не я одна страдаю амнезией. В их случае это — миниамнезия. Одно дело — забыть о стульчике, о дне рождении тети Маргариты или о том, как звали одноклассницу с косичками, что вышла замуж за соседа. И совсем другое — забыть собственную жизнь.
Учитывая, что я не помню никого из тех, кто жил со мною бок о бок, посмотрим, не помню ли я какие-нибудь вещи, к которым была особенно привязана. Расческа … маникюрные ножницы … шкатулка для лекарств … лампа … кресло …
Ноль. Абсолютный ноль.
А ведь у меня же был дом. Как у всех. Каким он был? Хотелось бы, чтобы небольшим, уютным, полным книг и воспоминаний …
Воспоминаний о чем?
О путешествиях, допустим.
Я, конечно, куда-то ездила. Вряд ли я провела всю жизнь безвылазно в маленьком городке. Или в деревне. Это было бы ужасно. В тысячу раз лучше не иметь никаких воспоминаний, чем помнить о том, что была домашней хозяйкой в деревне, пекущей пироги и сыплющей корм курицам и уткам.
А собственно, почему? Разве так уж плохо жить в деревне? Спокойная размеренная жизнь на природе. Лучше иметь маленький домик с окнами в сад, чем большой, забитый всякой ерундой. Один мой друг коллекционирует ремесленные керамические вазочки, он покупает во всех странах мира. В Испании, в Конго, в Таиланде, в Бразилии. Все вазочки похожи друг на друга: терракотовый цвет, красное окаймление и синий орнамент. Одна и та же форма, один и тот же тип, один и тот же
рисунок.
О чем это говорит?
О том, что ремесло одинаково по всему свету.
У меня есть друг, который коллекционирует вазочки?! Откуда я это взяла? Может, об этом рассказывала синьора с нервным истощением?
Я с такой жадностью отношусь к воспоминаниям, что краду их у всех кряду. Я воровка. Воровка воспоминаний.
Может, было бы лучше, если бы я умерла.
Интересно, что бы написали на моей могиле? “Здесь покоится Неизвестная женщина”. Или еще смешнее: “Здесь покоится женщина пятидесяти лет, чуть больше или чуть меньше, умершая идиоткой”.
А какой памятник поставили бы? Такой же, как Неизвестному солдату?
Боже, что за чушь я несу!
Говорю, говорю, говорю без конца, но так ни на йоту не приближаясь к тому, чтобы узнать, кто я, кем я была.
Может быть, учительницей?
Вряд ли, для учительницы у меня мало терпения.
Адвокатом?
Тоже вряд ли. Я робкая и не умею выступать на публике.
Профсоюзным функционером? Агентом бюро путешествий? Секретаршей на предприятии?
Ладно, оставим и эту тему. Единственное, о чем я могу судить с уверенностью, что я не Красная Шапочка и не встретила на своем пути злого Серого волка. Или встретила? Кто-то же бросил меня на обочине шоссе! Или держал в пещере …
Всё. Хватит фантазий.
Я постоянно размышляю над самыми разными фактами в надежде, что вдруг мелькнувшая мысль подаст мне намек на какие-то связи с прошлым. Увы, никакого результата.
Я знаю только, что я не из буржуазок, у меня не буржуазный менталитет. Я легко ориентируюсь в проблемах современности и понимаю логику молодых.
Господи, одного-единственного воспоминания мне было бы достаточно, чтобы проникнуть в собственную тайну. Потянуть за него, как за кончик нити, и осторожно размотать весь клубок, нигде не порвав …
Я что-то говорила о доме?..
Да. Каким он мог быть?
Мне хотелось бы иметь собственный дом. Спокойное и уютное место, пристанище, где можно укрыться, готовить еду, отдыхать, читать, в окружении дорогих людей. Большой дом, где у каждого была бы своя зона свободы.
Мне не хотелось бы быть хозяйкой огромной квартиры, обставленной модным дизайнером, лишенной индивидуальности, где каждая вещь хотя и размещена со вкусом, но чужая. Дом есть дом, и когда человек обживает его сам, понемногу, дом делается его. Еще лучше, если бы он представлял собой одну-единственную огромную комнату, полную книг и картин, с балконом, открывающимся в сад.
У синьоры из одиннадцатой палаты, этой старой карги, целый дворец, чьи стены увешаны портретами ее предков.
“Мой род насчитывает больше тысячи лет”, любит похвастаться она.
У каждой семьи тысячелетняя история. Только простые люди не помнят ее, зная, да и то не всегда, лишь своих дедушек и бабушек.
О чем это я? О чем я говорила?
С годами память слабеет. Атеросклероз. Достаточно маленького сбоя, и уже не помнишь, о чем шла речь. Надо чего-нибудь попить для укрепления памяти …
Для укрепления памяти? А что укреплять, если я ее всю потеряла!
А, вспомнила … Я говорила о синьоре из одиннадцатой палаты, владелице огромного дворца в двадцать комнат, в котором она чувствует себя одинокой и потерянной, умирая в нем от тоски. Вот почему она частенько ложится в эту клинику. Чтобы развеяться. Ей бы приютить в своем дворце несколько семей из бараков — она бы враз забыла об одиночестве. У нее была бы большая компания. Молодежь, старики, мужчины, женщины. А главное — детишки, которые скакали бы от радости на креслах и диванах в заляпанных грязью башмаках или раскачивались бы на гигантских дворцовых люстрах, как на качелях. И она умерла бы от инфаркта, увидев, как мальчишка грохнулся на пол вместе с люстрой. Инфаркт не от того, что она переживала бы за мальчишку, а оттого что люстра разбилась вдребезги.
Это была бы красивая смерть. Потому что она ушла бы без страданий. А в мире стало бы одним бесполезным человеком меньше.
Я везучая. У меня ничего нет. Халат на мне и ночная рубашка принадлежат клинике. Даже расческа и щетка для волос не мои, они предоставлены мне клиникой во временное пользование. Как и мыльница. Мыло можно считать моим, поскольку я имею право использовать его до конца. Единственная вещь, принадлежащая мне, — зубная щетка. Мне подарил ее главврач. Я капиталистка или нет?..
Как бы то ни было, когда ты не владеешь ничем, кроме зубной щетки, ты себя прекрасно чувствуешь. Ты как бы пребываешь в естественном состоянии, в каком пребывал первый человек.
У меня в собственности нет даже ни единого воспоминания. Что ж, придется с этим смириться. Со временем у меня появятся новые воспоминания. Я просто обязана сотворить их сама себе. Невыносимо не иметь воспоминаний. Без них мои ночи превратились в кошмар. Я кладу голову на подушку, закрываю глаза и начинаю вспоминать, что со мной приключилось сегодня днем, затем перехожу к дню вчерашнему, иду все дальше и дальше, пока все не заканчивается моей встречей с главным врачом на дорожной обочине.
Будет ужасно, если у меня так и не появится других воспоминаний.
Если бы на меня вдруг набросился некто и попытался задушить меня, а мне удалось бы вырваться, я запомнила бы нападавшего, и у меня появилось бы воспоминание.
Так что же, я должна пожелать, чтобы на меня напали, чтобы его обрести? Глупости.
Не будем отчаиваться. Я всегда могу придумать себе воспоминания. Тем более, что в моем возрасте, в пятьдесят, чуть больше или чуть меньше, мозги уже не так сопротивляются, когда ты навязываешь им ложные воспоминания. Я их сочиню, такими, какими мне понравятся. Я придумаю, что у меня была необычная, богатая страстями жизнь, какой не было ни у одной женщины на свете. Жизнь, наполненная радостью, успехами, без страданий и тоски, без малейших сожалений и раскаяний.
Я придумаю, как была любима и желанна, как путешествовала и видела красивейшие уголки мира, как мне дарили чудесные вещи, о которые мечтают все женщины.
Я могу еще полюбить. И могу еще быть любимой. Разве нет? Больше, чем обрести память, я хотела бы обрести мужчину, который будет нежен со мной, будет ласково перебирать мои волосы и, обнимая меня, будет уверять, что очень меня любит. Видеть его лицо рядом с моим, когда просыпаешься утром, а ночью слышать его дыхание … гладить его тело, отдыхающее возле меня… не только от самого любовного акта, но и от всех деликатных трепетных проявлений любви …
Что я могу знать о любви, если ничего не помню?
Любая женщина, даже потерявшая память, знает, что такое любовь. Ее инстинкт подсказывает. Как мне хотелось бы, чтобы эта женщина без прошлого обрела в будущем хотя бы немного любви!
Я смотрю на себя в зеркало … вижу свое бледное, без макияжа, лицо … вижу глаза, исполненные печали … печали, но не отчаяния … потому что, несмотря ни на что, я остаюсь оптимисткой.
Я верю в жизнь. И я не сдаюсь. Во мне горит страстное желание жить. Ведь жизнь не кончается в пятьде-
сят, чуть больше или чуть меньше. Если доверять линии жизни на моей ладони, мне предстоит долго жить. Она начинается здесь, между большим и указательным пальцами, и тянется до самого запястья. Выходит, я могу дожить до ста лет.
Здесь, на ладони, записано все, что случится и уже случилось со мной в течение жизни. Если бы я только умела толковать эти знаки, я бы узнала свое прошлое … Все эти кресты, звезды, впадины и выпуклости несут в себе конкретный смысл. Хиромантка могла бы сказать: “Вот в этой точке вашей жизни, когда вам было двадцать лет, вы были бесконечно счастливы, вы любили и были любимы”. “И как долго это длилось?”
Какая разница? Что значит время? Год, час — одно и то же. Что имеет значение, так это интенсивность чувства. Всего один час счастья может наполнить смыслом все ваше существование … Ах, если бы у меня было такое воспоминание!..
Я ничего не понимаю в хиромантии, но вот в этой точке моей линии жизни, должно быть, случилось что-то важное. Все остальные линии встречаются, пересекаются, сливаются в ней. Точка важной встречи, напряженного трафика. Может, это фиксация того момента, когда меня нашли на обочине шоссе сидящей на стульчике в двух шагах от проносящегося мимо автомобильного стада …
В конце концов, мне доставляет страдание не столько амнезия, сколько безмерная эмоциональная пустота. Я чувствую себя бесконечно одинокой. Наверное, у меня не было привычки к одиночеству.
Скорее всего, я была матерью большой семьи и жила вместе с детьми в доме, наполненном голосами и звуками. У меня было полно забот, но я забывала о них ради своих детей. Присутствие детей делает твою жизнь насыщенной. Дети — это молодость, которая распахивает твою дверь и врывается в твой дом подобно порыву ветра. Я лучилась счастьем, когда они были рядом. И не находила себе места от беспокойства, когда они уходили, особенно по вечерам. Разве может быть спокойна мать, когда в мире столько насилия? Мне иногда виделся мой сын, лежащий на земле, жестоко избиваемый, истекающий кровью …
“Оставьте его в покое! Не трогайте его! Он вам ничего не сделал!”
Зачем столько насилия? Насилие подло, отвратительно.
“Послушайте меня, дети, вы не должны ни проявлять насилия, ни подвергаться ему, потому что …”
Интересно, говорила ли я такие слова своим детям? И были ли у меня дети? Да-да, что-то от материнства во мне осталось . Я, правда, жила в доме, полном голосов и звуков … Иначе, чем объяснить то, что я не люблю тишины и не выношу одиночества?
Я хотела завести собаку, просто подобрать на улице, одну из тех брошенных, что встречаешь на дороге, и они умоляюще смотрят на тебя. Главврач не разрешил. Если каждый пациент заведет себе животное, сказал он, клиника превратится в зоопарк.
Зато у меня появилась подружка, маленькая пичуга, она каждое утро прилетает и стучит в мое окно. Я насыпаю ей на подоконник хлебные крошки, она осторожно подскакивает и торопливо склевывает их, не упуская меня из виду. А я прячусь за занавеску, чтобы не спугнуть ее. Я смотрю на нее с любовью и тешу себя надеждой, что со временем она перестанет меня бояться и позволит мне быть ближе к ней.
Хотя вряд ли подобное случится. Птицы и звери боятся людей, потому что в течение многих веков человек приносил им только зло.
Я, как эта птичка, тоже боюсь людей, потому что из-за их подлости оказалась в таком состоянии. Я потеряла память от потрясения. Или из чувства самосохранения. Заставив себя забыть то, что случилось.
Неужели меня никто не ищет? Объявление в газете с моей фотографией … обращение по радио … заявление в полицию о моем исчезновении … Ничего. Такое впечатление, что никто не озабочен моей пропажей. Много людей пропадает, но с моими физическими данными, с моим цветом волос, с моим ростом … Ни одной пропавшей женщины в возрасте пятидесяти, чуть больше или чуть меньше. Никто меня не ищет. Я одинокая женщина. Кто будет озабочен пропажей одинокой женщины? Лавочники, которые продавали мне хлеб, мясо или сыр? Тысячи людей пропадают ежегодно. Исчезают, и никто ничего о них не знает. Их вычеркивают из жизни.
Но я не впадаю в отчаяние. Я не пролила ни одной слезинки. У меня всегда сухие глаза. Я упрямо держу себя в руках. Но дни проходят, а моя проблема не решается, и надежда ослабевает.
Я спросила главврача, может ли память неожиданно вернуться.
“Может. Такое бывало”.
“А если память так и не возвращается, что делает человек?”
“Как правило, кончает дни в клинике”.
Это мой удел.
Но это не может так больше продолжаться! Даже самый жестокий муж должен был заявить о моем исчезновении в полицию. Или сын. Если только они не сговорились поделить между собой мои деньги. Я ведь явно не простого происхождения. Во мне есть культура, есть понимание жизни …
А может, у меня не было ни мужа, ни детей, и это племянник захотел избавиться от тетки? Я растила его с такой любовью, когда он остался сиротой … маленький, белобрысый, похожий на цыпленка. Он жил со мной, пока не познакомился с девушкой, очень симпатичной, с веснушками, коротко стриженной, чуть курносой …
Хватит! Хватит! Хватит! Все это выдумки! Я не должна ничего придумывать. Я должна терпеть эту пустоту, что у меня внутри, принять ее, привыкнуть к ней. Хоть это нелегко.
Почему я так разволновалась?
Я не знаю, кто я, откуда и куда иду. У меня нет ни имени, ни адреса.
Ну и что? Разве тот факт, что женщину зовут Мариэтта Бьянки или Марчелла Росси что-то меняет? Главное, что никто не знает, с какой целью она появилась на этом свете.
Допустим, меня зовут Джульетта Пульетти из Доминедо … или Эльвира Салати из Корнаккини … О чем говорят их имена? Изменится ли роза, если назвать ее другим именем, как спрашивал Шекспир? Значение имеют не имена, а чувства, мысли, поступки.
Я свободна быть тем, кем хочу. У меня нет воспоминаний? И не надо, так еще лучше! Даже самые прекрасные воспоминания бесполезны, если ты не можешь вновь пережить то, о чем они.
На этой земле мы пилигримы, мы проходом, мы можем быть полезны, но мы никому не нужны. Неизвестно, для чего мы появились на этот свет и когда уйдем без следа.
Кто жил в этой комнате тридцать лет назад? А двадцать лет назад? А год назад? А передо мной?
Я спрашивала, и мне отвечали:
“Какая-то пожилая синьора”.
“Как ее звали?”
“Как звали?.. Мы уж и забыли”.
Забыли, потому что имя не играет никакой роли. Я страдаю потерей памяти, но и другие, знаете ли, ею не блещут. Нет, конечно, можно помнить имена исторических персонажей, великих артистов, знаменитых художников. Но как долго? Несколько веков. Даже несколько тысячелетий. А потом все равно их забываешь. Как звали архитекторов, построивших греческие храмы? Авторов многочисленных римских скульптур? Всем на это плевать. Людям намного интереснее знать, что я делала, сидя на раскладном стульчике на обочине шоссе.
А что, это, действительно, так важно? Вот вы, синьора, что вы делаете, сидя под колпаком фена в парикмахерской после того, как вам закрасили ваши седины?
А вы, барышня в рюшечках, когда усаживаетесь за карточный стол?
А вы, зажигающая с трибуны толпу заготовленными фразами и обещаниями, которые ими и останутся?
Знаете ли вы все, что творите, кто вы такие, откуда пришли и куда уйдете?..
Господи, до чего мне хотелось бы узнать, как меня зовут!
Я больше не могу пытать себя, стараясь что-то припомнить! У меня уже голова раскалывается. Может быть, я забыла свое имя из протеста … чтобы не вспоминать … чтобы не быть обязанной вспоминать что-то …
Вспоминать что?
Девочку во всем белом, которую родители по воскресеньям водили гулять в парк?.. У девочки мечтательные глаза, она еще доверяет миру, любит цветы, музыку, краски … верит в гуманизм и его ценности … верит в то, что все ее любят … в то, что существует всеобщая любовь …
Эта девочка — я? Помню ли я, как была той девочкой?
Все девочки были, есть и пребудут наивны и доверчивы. А потом вырастают и страдают.
Ведь я тоже была влюблена в улыбчивого мужчину с живыми глазами и сильными руками …
Нет, не хочу вспоминать. Я устраиваю себя такой, какая я есть. Никаких воспоминаний! Меня зовут Джузеппина Феррагатти. Пятьдесят лет. Не замужем. Да? Да.
Джузеппина Феррагатти, девица, никогда не бывшая замужем. У меня есть имя и фамилия, я знаю, сколько мне лет, и я знаю все о себе и своей жизни.
Для того, чтобы жить, надо обязательно иметь имя? Пожалуйста. Джузеппина Феррагатти. Почему нет? Имя как имя. Джузеппина Феррагатти.
Джузеппина Феррагатти, что ты делала на обочине шоссе?
Смотрела на машины. Разноцветные машины, которые проносились мимо меня по серо-голубому асфальту на фоне полей со спелой пшеницей, с пятнами красных маков. И темными пятнами деревьев, а надо всем этим голубое небо … Краски. Буйство красок.
Краски — это воспоминания, которые не доставляют боли.
А я не хочу боли.
Я слишком часто ее испытывала.
Так мне кажется.
Я устала, я хочу спать.
На мне была зеленая блузка и юбка из джинсовой ткани. А на шее — бусы из красных камешков. Теперь их нет. Я их потеряла. Как память. Жаль. Это были красивые бусы. Куда они запропастились? Они, действительно, были на мне?
Извините, вы не видели бусы из красных камешков?
Нет, но я видел женщину, сидевшую на раскладном стульчике, которая кого-то ждала на обочине автострады.
Кого она ждала?
Я не знаю.
Что она ждала?
И этого я тоже не знаю.
Может, это была девица Джузеппина Ферагатто?
Может, и она, девица Джузеппина Феррагатто.
Может, она просто ждала, когда пройдет и закончится жизнь?
Может быть. Она выглядела очень спокойной, как человек, который знает, что жизнь однажды закончится. Моя тоже когда-то закончится.
Да. И ваша тоже закончится. И моя.
Как скоро?
Кто знает!
Вам сколько лет.
Пятьдесят. Чуть больше или чуть меньше.
Чуть больше чуть меньше чуть больше чуть меньше чуть больше чуть меньше …
На обочине шоссе … на раскладном стульчике … среди буйства красок … желтой, зеленой, голубой, оранжевой, синей …
Краски … краски … воспоминания … краски … воспоминания …
Воспоминания?! Какие воспоминания?
Воспоминания … воспоминания … воспоминания …
ї Альдо Николаи
ї Перевод с итальянского Валерия Николаева