«Вестник Европы», июль 1912г
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 33, 2012
200 лет И.А. Гончарову
ИЗ БИОГРАФИИ И.А. ГОНЧАРОВА
«Вестник Европы», июль 1912
200 лет Ивану Александровичу Гончарову
18 июня исполняется двести лет со дня рождения Ивана Александровича Гончарова, одного из самых глубоких и прозорливых русских писателей и мыслителей всех времен. Его уникальная книга «Фрегат “Паллада”» о кругосветном путешествии, а его «ТРИО» — знаменитые романы, все на «О»: «Обыкновенная история», «Обломов и «Обрыв», написанные писателем с интервалом в десять лет, — давно вошли в круг необходимого русского чтения, основное ядро того, что называется русской ментальностью, стали основой театральных спектаклей, кинофильмов, неисчерпаемым родником мыслей о самой сути русского человека и русской культуры
На протяжении десятилетий
Иван Александрович был близким другом историка-медиевиста Михаила Матвеевича
Стасюлевича (1826–1911), издателя-редактора журнала «Вестник Европы». Начиная с
«Вестник Европы» сообщал (1912, июль, с. 388):
«Столетие рождения Гончарова торжественно было отпраздновано на его родине, в Симбирске, где, между прочим, была устроена архивною комиссиею первая выставка в память писателя, сравнительно весьма богатая. Вышеназванный каталог выставки, любовно составленный местным исследователем и собирателем материалов о Гончарове г. Суперанским, не только дает перечень собранных предметов, но и указывает их значение для биографии Гончарова, содержит ряд библиографических указаний и представляет весьма полезный справочный материал для изучающих [творчество] этого писателя».
В нынешнем году в Ульяновске/Симбирске, на родине писателя пройдут юбилейные торжества и состоится очередная международная Гончаровская конференция, о которой мы расскажем в нашем журнале.
Редакция
Помещаем
публикацию столетней давности из юбилейного гончаровского
номера «Вестника Европы» за 1912 год.
***
«Вестник
Европы», июль
Журнал
науки-политики-литературы, основанный М.М. Стасюлевичем в
Сорок седьмой год. Санкт-Петербург.
ИЗ БИОГРАФИИ И.А. ГОНЧАРОВА
Бывшая начальница Виленского Высшего Мариинского училища Александра Яковлевна Колодкина была знакома с Иваном Александровичем Гончаровым. Полагая, что для характеристики наших выдающихся писателей важны все сколько-нибудь интересные эпизоды из их жизни и пользуясь любезным разрешением г-жи Колодкиной опубликовать некоторые из ее воспоминаний и напечатать имеющееся у нее письмо И.А.Гончарова, мы с ее слов расскажем вкратце историю этого знакомства. Лето 1866-го года А.Я. Колодкина проводила вместе со своей сестрой П.Я. в Мариенбаде. Общество русских на водах было невелико. Большею частью это были больные, приехавшие для поправления здоровья. Здоровые, находившиеся при больных, искали развлечений. При таких обстоятельствах люди обыкновенно знакомятся быстро и охотно. К знакомствам побуждало и естественное чувство землячества, пробуждающееся на чужой стороне.
«Однажды, — рассказывает Александра Яковлевна, — мы обедали в ресторане “StadtHamburg” за отдельным столиком. Здесь по преимуществу собиралось русское общество. Неподалеку от нас расположилась группа писателей. Среди них был Гончаров, которого доктора уже несколько лет подряд посылали в Мариенбад. Он посмотрел в нашу сторону.
— Это непременно русские, — сказал Иван Александрович и пожелал с нами познакомиться.
— Позвольте вам представить: Иван Александрович Гончаров, — сказал А.П.Опочинин, подводя к нам писателя.
— Гончарова не нужно представлять… Его все знают, — ответила я.
Он вежливо поклонился, и мы разговорились. С того дня он приходил к нам каждый день.
Конечно, мне приятно было знакомство с писателем, о котором говорила тогда вся Россия».
Гончаров находился тогда, можно сказать, в зените своей известности. Публике уже были известны его «Обыкновенная история», «Фрегат “Паллада”», «Обломов». Нервы Гончарова в то время были расстроены, и доктора посоветовали ему ездить, после лечения в Мариенбаде, в Boulogne-sur-Mer.
«Отправляясь туда и прощаясь со мной, — рассказывает А.Я., — он обратился ко мне с такими словами:
— Не напишете ли вы мне в Булонь несколько строчек? Мне было бы очень приятно получить от вас хоть маленькое письмецо…
Видя в его словах обычную в таких случаях любезность, я, конечно, и не думала писать ему.
После шестинедельного пребывания в Мариенбаде я со своими родными переехала в Париж. В одну из тоскливых минут, какие часто находили на нас в дурную погоду, в большом, чуждом нам городе, мне пришло в голову: почему бы не написать Ивану Александровичу? К этому побуждала меня и моя сестра.
Хотя, по тогдашним понятиям, и не принято было писать молодым девицам письма мужчинам, но Гончаров мог быть исключением, — и я написала ему несколько строчек по-французски, самого общего содержания, вроде того, как вы поживаете? весело ли проводите время? как здоровье? и пр. При этом прибавила, что вспоминаю разговоры и интересные прогулки с ним… Иван Александрович через несколько дней ответил мне следующим письмом:
▒Boulogne—sur—Mer,
HôteldaPetitPavillon.
«Перед отъездом моим из Парижа[1], Александра Яковлевна, Вы отняли у меня суровым отказом всякую надежду получить от вас строчку: можете себе представить, как приятен мне был неожиданный сюрприз, сделанный Вашим милым письмом. Только Вы приписываете ему не ту главную заслугу, какую оно имеет: искренность[2]. До искренности ещё не дошла речь, но я смею надеяться, что речь впереди, т.е., когда Вы, узнав меня несколько короче, сложите с себя этот характер сдержанности и учтивой любезности и замените их действительной искренностью. Но я поспешаю прибавить, этого ещё не успел заслужить и потому сознаюсь, что Вы не могли написать письма в каком-нибудь другом тоне, как в том, в каком оно написано. Впрочем, самый факт, т.е. присылка письма, дает мне право гордиться, что Вы не забыли меня и что, следовательно, находили не неприятным мое общество. Я желал бы, чтобы по возвращении моём в Париж, Вы нашли бы большое удовольствие в наших прогулках и чтобы вспоминали о них более двух недель потом. Вот видите: Вы немного побаловали меня, и у меня является неумеренная претензия, которую я постараюсь всячески оправдать.
Вы предоставляете мне угадать, почему пишете мне по-французски, а не по-русски. Я бы желал предположить какую-нибудь мелкую и невинную причину, например, нелады с «ъ» и «ѣ» или отвращение к запятым, наконец, наивную боязнь некоторых дам писать литераторам, но такие причины слишком ниже Вас — вы чересчур умны и ложный стыд в незнании запятых Вам не к лицу. Я боюсь другой, горшей причины: французская речь лучше помогает быть любезным в принятых формах, нежели русская, не обязанная быть в то же время искренней. Впрочем, эта причина, при неопределенных, неустановившихся отношениях, законная и почти неизбежная. Я уверен, что после новых, очень немногих прогулок со мною Вы перейдёте на русскую речь.
Русских женщин я считаю лучшими из всех, и не по одному только патриотизму, а и по строгому, долговременному изучению их: язык есть самое живое и чуть ли не единственное выражение национальности. Женщина, постоянно говорящая и пишущая на чужом языке, всегда бы осталась для меня незнакомою, как бы я часть не видал её.
Вы полагаете, что я здесь попал в вихрь большого света и даже участвую в балах. Большого света здесь нет: англичан много, но из них мало порядочных, а бóльшая часть приезжает или спасаясь от долгов в Англии, или для торговых сделок, или покутить неделю в чужом городе, или, наконец, бегут от английской дороговизны.
В балах я участвую тем, что проклинаю разъезд экипажей всякий раз, когда дается бал в Casino, находящемся против моей отели. Один раз я, увлеченный известным Вам бароном[3], пошел в концерт, в котором участвовала Cariotta Патти, но, прослушав пропетую арию из Верди, ушел, не дождавшись другой.
Я живу здесь очень уединенно, даже перестал ходить в tabled’hôte (к общему обеденному столу. — Фр.), потому что некоторые англичане и особенно англичанки, узнав, что я один русский во всей Булони (барон уехал), думают, что мне скучно и стараются развлекать меня разговором, и притом английским. Я отвык почти совсем от языка, — и труд ломать голову над английскими фразами меня тяготит.
Сегодня особенно сюда наехало множество народа из Англии и из окрестностей Булони, даже из Парижа. Здесь празднуют нынешний день и совершают громадный крестный ход в честь NotreDamedeBoulogne, причем епископ торжественно благословляет море. В процессии участвуют, как мне сказывали, до восемнадцати епископов и до тысячи девиц (touteslesviergesdeBoulogneetdesenvirous — все девственницы Булони и ее окрестностей, — как сказывала мне одна благочестивая душа). А я думаю, что стольких епископов во всей Франции нет. Не знаю, наберётся ли столько девственниц в Булони и её окрестностях.
Но т.к. я эту процессию видел раз пять, то я не тороплюсь из своей комнаты и провожу время гораздо приятнее, т.е. пишу Вам.
Очень жалею, что Вы не написали мне номера дома, где Вы живете, что необходимо здесь, и потому я посылаю письмо к хозяевам своей парижской отели для доставления Вам.
Между прочим, я роюсь в своих тетрадках и по временам прибавляю новую страницу[4]. Если охота не пропадет заниматься, то я, быть может, останусь здесь лишнюю неделю, хотя чувствую, что от работы, при морских купаниях, делаются приливы крови к голове. Если они не прекратятся, я надеюсь в непродолжительном времени лично поблагодарить Вас за дорогое, милое внимание.
А теперь прошу Вас передать выражение моего почтения Вашей сестрице, поклон племяннице и принять уверение в моей преданности.
И. Гончаров».
В скором времени в Париж приехал и Гончаров. «Мы, — рассказывает А.Я. Колодкина, — целой компанией часто гуляли с Иваном Александровичем по городу, устраивали недалекие загородные прогулки. В театре Гончаров ни разу не был за всё это время. Только раз удалось затащить его на концерт в Елисейские поля, но концерт, по-видимому, не произвел на него никакого впечатления, он зевал и скучал.
Он развлекал нас своими рассказами и шутками, остроумными замечаниями, на которые был большой мастер. Он обладал способностью одним выражением метко охарактеризовать человека и что угодно».
Черты выведенного им Обломова, имеющего, бесспорно, автобиографическое значение, в это время уже заметно сказывались в нём. Он не любил шумных мест, избегал людских сборищ. По бульварам любил гулять только в тех случаях, когда они были малолюдны. Черты обломовщины видны из письма. Подобно своему Илье Ильичу, он «проклинает разъезд экипажей», когда дается бал в Казино, уходит, «не дождавшись другой арии из Верди», «живет уединенно, даже перестал ходить в tabled’hote», предпочитает «не трогаться из своей комнаты», предполагает, что у него «пропадет охота заниматься», его «тяготит труд ломать голову над английскими фразами»…
Александра Яковлевна с улыбкой, между прочим, вспоминает о поездке с Гончаровым на ярмарку в Сен-Клу.
«Нам, молодым людям, — рассказывает А.Я., — естественно, хотелось поглядеть на людей, потолкаться на ярмарке. Мы сказали о своем намерении Ивану Александровичу и пригласили его. Но он — ни за что…
— И с какой стати вы туда поедете? — начал он нас отговаривать. — Вы, молодые девушки, и вдруг на ярмарку. Чего вы там не видели?.. Там рабочие, разные сапожники, извозчики…
Мы стояли на своем. Видя наше настойчивое желание ехать, Гончаров решил провожать нас.
— Не могу же я допустить, чтобы вы ехали туда одни. Я буду вашим кавалером… Едем, так и быть, но только ради Бога не пароходом.
После путешествия на «Фрегате “Палладе”» у Гончарова на всю жизнь явилось отвращение к морским путешествиям, и, вообще, к передвижению водой. Он не скрывал этого отвращения. Мы отправились по железной дороге.
Ярмарка, действительно, оказалась каким-то адом: масса народу, сутолока, беготня, шум, разные возгласы, крики… продавщицы леденцов выкрикивали пронзительно: «Voilà leplaisir». Et les gamias repondaient: «n’en mangez pas, cela fait mourir».
— А что?.. Не говорил я! — ворчал писатель, идя за нами. — Ну, скажите пожалуйста, кто из интеллигентных девиц в наше время ездит на ярмарку?
Недовольство Гончарова усилилось, когда нужно было переходить с поезда на поезд чрез небольшой подъём по ступенькам… К тому же пошел дождь, что уже окончательно испортило настроение Ивана Александровича.
Успокоился он только в вагоне, отвозившем нас обратно в Париж. Усевшись с комфортом в углу вагона, он знал, что теперь его не побеспокоят никакими неожиданностями, шутил по поводу ярмарочных впечатлений и все задавал нам язвительный вопрос — много ли приятных впечатлений мы вынесли из ярмарки?.. а когда мы стали обедать в отеле «deFrance» Гончаров окончательно развеселился.
— Александра Яковлевна, — обратился он ко мне, — вы такая поклонница Пушкина, верно, знаете его стихотворение «Ангел». Скажите…
Я начала:
В дверях эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный
Над адской бездною летал
……………………………………
— «Прости», — он рек…
— Теперь позвольте, — перебил в этом месте Гончаров и, держа бокал с шампанским, продолжал:
………………… Тебя я видел,
И ты не даром мне сиял:
Не все я в мире ненавидел,
Не все я в мире презирал».
Однажды мы гуляли по ruedeRivoli с Иваном Александровичем. Пошел дождь. Нужно было куда-нибудь скрыться.
— Пойдем в Лувр, — предложил Иван Александрович.
Хотя мы бывали в Лувре не однажды, но этот музей не мог наскучить, сколько бы раз его ни посещать. Дошли до комнаты, где на пьедестале высится Венера Милосская. Иван Александрович, хотя и не раз ее видел, пришел в необычайный для него восторг и, глядя на классическую статую, продекламировал:
Цветет божественное тело
Неувядаемой красой…
Ты вся полна пафосской страстью
Ты веешь негою морской,
И вся всеподобной властью,
Ты смотришь в вечность пред собой.
Иван Александрович знал наизусть много стихотворений, но декламировал их не особенно охотно. Он был большой эстет, любил все изящное, цветущее, жизнерадостное и, как выражение жизнерадостности, — молодость.
Он особенно часто развивал мысль о том, что молодости дается даром то, к чему, как к окончательному итогу, стремится наука и искусство… но молодость не умеет ценить своих благ. Эту мысль он закреплял соответствующей выдержкой из «Фауста»:
«Отдай же годы мне златые,
Когда я сам вперед летел,
Когда я песни молодые
Еще свободной грудью пел»…
Он считал Гёте великим сердцеведцем. Из «Фауста» ему особенно нравилось то место, где Мефистофель спрашивает Фауста: «Каких ты желаешь благ?»… А Фауст отвечает: «Я желаю их всех, потому что желаю молодости»…
Себя Гончаров называл «старцем преклонным, но не благочестивым… Ему было тогда 54 года».
Прошло лето. В 20-х числах сентября А.Я. Колодкина вместе с Гончаровым возвращалась в Россию.
«При выезде из Парижа, — говорит Александра Яковлевна, — знакомые поднесли мне букеты. Один из них был в красивой коробке. «Это все ваши трофеи?..» — заметил Иван Александрович и в свою очередь поднёс мне ананас, который я вложила в коробку. На одной из станций Гончаров принес сигары, дает мне и просит их спрятать. Он в это время много курил. Я вложила сигары в ту же коробку. Через некоторое время Иван Александрович спрашивает, где сигары?
— В коробке…
— Боже мой, что вы сделали?..
— А что?..
— Помилуйте, все мои сигары пропахнут ананасом»…
По дороге останавливались на несколько часов в Кёльне, где осматривали Кёльнский собор, — и, конечно, купили о-де-колону… Более продолжительную остановку сделали в Берлине. Берлин осматривали внимательно, посетили берлинские достопримечательные места».
Были, между прочим, в Крольгартене. «Помнится, — рассказывает по этому поводу Александра Яковлевна, — в Крольгартене какая-то певица пела Норму. Гончаров по этому поводу вспомнил, как его Ольга в «Обломове» пела «CastaDiva»… и как она понимала Норму, «выплакавшую сердце»…
— Ольга — ваш идеал? — спросила я.
— Неудачный, — ответил писатель».
В Петербурге он часто бывал у А.Я. Колодкиной, которая жила тогда в своей семье на углу Большой Итальянской и Екатерининского канала, в доме Енгалычовой.
«Однажды, придя в мою комнату, — говорит А.Я., — писатель спросил позволения покурить и удивился, что у меня пепельницы нет.
— Я сама не курю, и никто из курящих в мою комнату не допускается, — ответила я шутливо, — но для вас могу сделать исключение…
Писатель поблагодарил за внимание и, придя в следующий раз, принес и оставил у меня на столе небольшую, правильной формы, отшлифованную перламутровую пепельницу. Эту пепельницу он привез из своего путешествия. Другую пепельницу, в виде краба, он подарил моей сестре».
Пепельница, конечно, хранится у А.Я.
Колодкиной, как дорогая память о писателе. Есть также у неё и «Обломов»,
поднесённый автором с собственноручной надписью: «Александре Яковлевне
Колодкиной на память дороги от Парижа до Петербурга. Сентябрь
— Разве похож? — спросил Гончаров, увидя книгу.
— Вполне… — ответила Колодкина.
На экземпляре «Фрегата “Паллады”», поднесенном А.Я.Колодкиной, Гончаров сделал другую надпись: «На память кругосветного путешествия по Парижу, Кёльну, Берлину».
Конечно, Александра Яковлевна в настоящее время не помнит всех разговоров с Гончаровым, бывших сорок лет тому назад, но некоторые его выражения сохранились у нее в памяти.
В то время было известно, что некоторые редакторы предлагали Гончарову по 500 рублей с печатного листа.
— Что же вы не пишете? — спрашивала его Александра Яковлевна.
— А вы полагаете, что писатель — сапожник… получил заказ — и сейчас же скроил…
Говоря о бесспорных преимуществах ума, писатель не без иронии всегда прибавлял со вздохом:
— Конечно, ум… это хорошо… но в ум не поцелуешь…
«В Гончарове в это время преобладало, — по воспоминаниям А.Я. Колодкиной, — какое-то особое настроение, которое можно назвать сентиментально-эгоистическим. Он очень любил посентиментальничать, но его сентиментальность отличалась эгоистическим характером, чего он и не скрывал. Иногда на него, впрочем, находили минуты пессимизма, и тогда он говорил о бренности всего существующего и о неизбежности общего для всех конца».
В следующем, 1867-м году он опять уехал в Мариенбад. В этом году сестра тоже звала Александру Яковлевну за границу, но судьба распорядилась иначе.
Она приехала погостить к другой своей сестре, М.Я.Кузьминой, в Вильну. Здесь в это время открывалось Высшее Мариинское женское училище. Попечитель виленского учебного округа искал для этого училища, которое должно было занять выдающееся место в Северо-Западном крае, начальницу. Выбор пал на Александру Яковлевну, молодые годы которой не помешали ей занять эту должность.
Гончаров был очень удивлен, когда узнал о поступлении А.Я. Колодкиной на службу.
— Что её заставило уйти в училище? — спрашивал он сестру Александры Яковлевны, с которой встречался в Петербурге. — Вероятно, большое вознаграждение?..
— Начальница получает всего 500 рублей в год.
Это ещё более удивило Гончарова, Он прислал А.Я. Колодкиной свою карточку с любезной надписью. Колодкина поблагодарила…
Больше они не встречались.
«Об Иване Александровиче у меня остались самые приятные воспоминания», — так закончила свой рассказ о Гончарове А.Я. Колодкина.
Ф. Кудринский