Дипломат Рафаэль Геррейро
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 33, 2012
“Этот бедный, бедный Геррейро”
ДИПЛОМАТ РАФАЭЛЬ ГЕРРЕЙРО
Светлана Мрочковская-Балашова
Более ста лет назад Российская Академия наук получила из Парижа — в дар от сына Н.И. Тургенева — огромный архив братьев Тургеневых: письма, дневники, документы. А.А. Фомин1, историк литературы, содействовавший возвращению этого сокровища на родину, на многие годы погрузился в него — читал, изучал, понемногу начал публиковать. Пушкинисты возрадовались — наконец-то, в руках у них документы пушкинской эпохи. Зачался рассвет пушкиноведения — легенды, устные новеллы, предания замутненной памяти доживающих свой век, — на чем до сих пор оно в основном и зиждилось — теперь можно подтвердить или опровергнуть их личными бумагами. Ушли из жизни последние свидетели пушкинской эпохи — не возропщут, не опровергнут, не возмутятся нарушением этики. На опубликованное Фоминым в 1908 г. письмо А.И. Тургенева к двоюродной сестре А.И. Нефедьевой2 — от 1 февраля 1837 из Петербурга3 — с ковшом на брагу налетели исследователи. Смаковали, цитировали — по сей день цитируют — почти во всех статьях о дуэли и смерти Пушкина. Но что же такого в этом письме? Чем вызвано к нему внимание пушкинистов? А вот чем — живым, под непосредственным впечатлением, рассказом о прощании с Пушкиным петербургского общества:
“Одна такъ называемая знать наша или высшая АристократЁя не отдала послѣдней почести ГенЁю Русскому: она толкуетъ, слѣдуя модѣ, о народности и пр., а почти никто изъ высшихъ чиновъ двора, изъ Генерал-Адъют. и пр. не пришелъ ко гробу П. Но она, болтая по-французски, по своей Русской безграмотности, и не въ правѣ печалиться о такой потерѣ, которой оцѣнить не могут”.
Письмо Тургенев дописывал после возвращения из Конюшенной церкви4, где проходил ритуал и “едва достало мѣста и для блестящей публики” (генерал-адъютанты, чины двора, некоторые министры, послы “с женами и со свитами”). И присовокупил: “<Послы> французскЁй съ разтроганнымъ выраженЁемъ, искреннимъ, такъ что кто-то прежде, слышавъ, что изъ знати немногЁе о П. жалѣли, сказалъ: Барантъ и Геррера sont les seuls Russes dans tout cela!”5
“Единственно русские” оказались иностранцами. Чувствования-то не имеют национальности. Дух дышит, где хочет. Эти двое горевали о гибели Поэта так, как горевали о нем в те дни все имеющие память и сердце. Казалось, только после смерти Пушкина осозналось: он “был собственностью не одной России, но целой Европы, — чуть позже скажет уже другой его друг — Жуковский, — потому-то и посол французский (сам знаменитый писатель) приходил к дверям его с печалью собственной; и о нашем Пушкине пожалел как будто о своем”6. Этой неподдельной скорбью он, Барант, и Герреро выделялись из заполнившей храм толпы равнодушных. Отдававших лишь дань ритуалу.
Таинственный “Геррера”
Барон Проспер де Барант7 не нуждается в особом представлении — он уже прочно занял свое место в Летописи жизни Пушкина. В ней за-фиксированы беседы Пушкина с Барантом о русской и французской истории и литературе, литературном законодательстве и авторском праве в России (о чем письмо Пушкина Баранту от 16.12.1836 г. “относительно правил, определяющих литературную собственность в России”). Обсуждали они и тему, животрепещущую для обоих (Баранта как историка, Пушкина как автора исторических повестей), — бесправное положение низших сословий в России, крестьянские восстания и, в частности, Пугачевский бунт. Его описание в “Капитанской дочке” так заинтересовало Баранта, что он даже предложил автору совместно перевести эту повесть на французский язык. А Пушкин, растроганный его интересом к русской истории, доверительно дал ему почитать свой рукописный экземпляр секретных Записок Екатерины ╡╡. Их светские встречи на раутах и приемах сменялись беседами в гостиных дипломатов (в том числе и самого Баранта), салонах литераторов и совсем в узких кружках — у Фикельмонов, у друзей Пушкина — П.А. Вяземского, В.А. Жуковского, Михаила Виельгорского и того же А.И. Тургенева.
С последними Барант общался особенно охотно и не менее часто, чем с министрами и послами. Он же привлекал их своей разносторонней образованностью, занимательными беседами и удивительной душевностью. “Барант пленял нас своею тихою, классическою разговорностию (causerie), оживотворяя ее анекдотами” (А.И. Тургенев)8. “Де Барант очарователен в узком кружке, всегда в ровном настроении, кроткий, мудрый в своих суждениях, сердечный и, прежде всего, почтенный человек”. И далее: “Он друг нашей семьи” (Долли Фикельмон)9.
Однако о другом из названных Тургеневым Геррере — ноль информации! Полагали, что, вероятно, дипломат, коли присутствовал на церемонии отпевания Пушкина — из иностранцев подобной чести удостоились лишь послы “с женами и со свитами”. Не смогла атрибутировать его и итальянская пушкинистка Серена Витале, автор популярной, переведенной на многие языки книги “Пуговица Пушкина”10. Отсутствие каких-либо сведений о нем в европейских лексиконах навело ее на мысль, что имя в рукописи письма прочитано ошибочно. И подвигло на поистине Соломоново решение: опустить Герреру из приводимой ею цитаты Тургенева — во избежание ответа на неразрешимый вопрос…
Проблема оказалась в том, что в оригинале письма имя это написано по-русски, причем искаженно — Геррера, а не Геррейро (как потом выяснилось), а его латинская транслитерация была неведома.
Во время работы над комментариями к Дневнику Долли Фикельмон я сама “напоролась” на эту проблему. И упорно пыталась ее разрешить. Для начала прибегла к возможностям всесильного Интернета. Переворошила его ресурсы (английские, испанские, латиноамериканские), пробуя различные варианты возможного написания этой фамилии на латинице: Gerrera, Herrera, Heurrera… Безрезультатно — поисковики выдавали имена футболистов, состязателей, менеджеров, поэтов, артистов, музыкантов… Но только не дипломатов. Мистика какая-то! Ведь был же, был Геррера, и пребывание в Петербурге засвидетельствовано письмом А.С. Тургенева.
Загадка не давала покоя. А что если заглянуть — просто так, на всякий случай — в Санкт-Петербургский Некрополь?11 Заглянула — и сразу же, на соответствующей букве, увидела эпитафию, воспроизведенную с могильной плиты того, кого одержимо искала более двух месяцев. А в ней — имя, правильное написание фамилии, да еще “биографическая справка”:
Геррейро-Дакруцъ, Рафаэль, чрезвычайный посланникъ и полномочный министръ Португальскаго короля при Петербургском Дворе, командоръ ордена Христа-Спасителя, кавалеръ св. Станислава и св. Морица Сардинскаго малаго креста, р. Въ Лиссабоне 15 октября 1772 — умер въ Петербурге 9 февраля 1844. Надпись по-французски (Смоленское евангелическое кладбище).
Наитие это или нечто иное, но удача невероятная — резюме с несколькими зацепками! Полное имя помогло установить его латинскую транскрипцию — Rafael Guerreiro da Cruz. А та, в свою очередь, объяснила русское произношение всплывшей в памяти фамилии некоего Гверейро — первого мужа П.А. Зиновьевой, урожденной Сверчковой. Ассоциация оказалась вовсе не случайной. Экскурс в генеалогию рода Геррейро привел к озадачивающим результатам: Прасковья Алексеевна Сверчкова значилась второй (!!!) супругой Рафаэля Геррейро. Выходит, португальский дипломат обзавелся в Петербурге русской женой?! Пришлось покорпеть, чтобы добраться до истины. Но об этом позже.
А пока о другой зацепке, приведшей к другому открытию. В двухтомнике А.М. и М.А. Гординых “Былой Петербург”12 упоминается португальский посланник в Петербурге Г.-Р. Декрозе. Вторая составляющая фамилии Геррейры — Дакруз помогла разобраться с этим кавардаком (слово не столь уж неуместное в данном случае, по Лескову: бестолковщина, путаница, неразбериха) в информации о посланнике Португалии. Бесспорно, он и есть тот самый Геррера. Пусть и названный не по родовому имени, а по приставке к нему, которой удостоился как командор Ордена Христа13. Причем воспроизведенной буквально с ее французской транскрипции De Сroze. Настоящую же фамилию публикаторы приняли — судя по указанным инициалам Г.Р. — за его имя. Но важно здесь другое — адрес португальского посланника в Петербурге: Английская набережная, 39, дом Ралля и год проживания по нему: 1837. Год смерти Пушкина! А значит… Значит, должно существовать и его донесение о трагическом событии, взбудоражившем всю Россию, — гибели ее величайшего Поэта? Подобное тем, которые отправили своим правительствам все аккредитованные в России дипломаты иностранных держав. Вот оно фактически первое из обнаруженных мною в пушкиноведении свидетельств о существовании Геррейро! Однако оно тут же породило множество вопросов.
— Почему П.Е.Щеголев14, потративший 15 лет на изыскания документов о Пушкине, в том числе и в архивах иностранных МИД, выцарапавший из них, казалось бы, все донесения дипломатов о смерти Поэта, обошел вниманием португальского посланника? Не только не попытался разыскать его депеши, но вообще не упомянул его имени в своем многотрудном исследовании?
— Чем объяснить отсутствие в русских источниках сведений о нем? На какие годы приходился его мандат в России?
— Почему он продолжал оставаться в Петербурге, после того как дипломатические отношения с Португалией были прерваны? А его прах остался в Петербурге и не перевезен на родину? Почему, почему?..
Библейское “ищите да обрящете”, помноженное на упорство и желание воскресить еще одно имя из окружения Пушкина, принесло плоды — почти на все “почему” найдены ответы. Хотя порою я и подтрунивала над своей рьяностью: “А что в конечном счете? Ну, добавлю еще одну звездную пылинку к мириадам других в хвосте блистательной кометы?! И вообще, откуда такая уверенность, что пути Поэта и дипломата пересеклись и они “встретились”? Априори сие само собой разумеется ̶ не могли не встретиться. Но ведь нет свидетельств, подтверждающих факт их знакомства?!”
Ан нет, давно существует! — прямое, очевидное, но не привлекшее внимания исследователей, поскольку не было известно имя португальского посланника в Петербурге 1837-го, а еще… — из-за скептического отношения к самому свидетелю — автору “маразматических” воспоминаний князю А.В. Трубецкому. Среди множества другого, поведанного князем, и нижеследующий эпизод:
“Как теперь помню: на Святках был бал у португальского, если память не изменяет, посланника, большого охотника. Он жил у нынешнего Николаевского моста15. Во время танцев я зашел в кабинет, все стены которого были увешаны рогами различных животных, убитых ярым охотником, и, желая отдохнуть, стал перелистывать какой-то кипсэк. Вошел Пушкин. “Вы зачем здесь? Кавалергарду, да еще не женатому, здесь не место. Вы видите, — он указал на рога, — эта комната для женатых, для мужей, для нашего брата”. — “Полноте, Пушкин, вы и на бал притащили свою желчь; вот уж ей здесь не место”… Вслед за этим он начал бранить всех и вся, между прочим, Дантеса, и так как Дантес был кавалергардом, то и кавалергардов. Не желая ввязываться в историю, я вышел из кабинета и, стоя в дверях танцевальной залы, увидел, что Дантес танцует с Natalie”16.
А между тем, в этой “небылице” Трубецкого несколько драгоценных камушков: амикошонство Пушкина с португальским посланником (запросто, панибратски, зашел в кабинет к официальному лицу); живинки к все еще не воссозданному портрету Геррейро: заядлый охотник, любитель искусства, кипсеков — роскошных фолиантов с репродукциями картин, рисунков, гравюр. А самый крупный камушек — с виду тусклая стекляшка17 — ежели огранить, может оказаться алмазом: в 1837 португальский посланник продолжал устраивать собрания в посольской резиденции. Остается выяснить, в качестве кого устраивал — обычного светского человека, воздающего дань святым дням — Святкам, или официального дипломатического лица, обязанного к этому протоколом18?
В последнем случае сие событие — своеобразный политический нонсенс, если учитывать, что в период 1828–1842 дипломатические отношения между Португалией и Россией фактически были прерваны. Граф Лев Северинович Потоцкий19, назначенный в январе 1828 г. российским посланником в Португалию, не был отправлен в Лиссабон “по политическим обстоятельствам”. Хотя формально — с местонахождением в Петербурге — и числился таковым до 20.1.1833 года20. А что же Геррейро? Продолжал, как ни в чем не бывало, именовать себя посланником, развлекаться охотой и веселиться на петербургских балах?
Несомненно — разрешить этот ребус помогут только архивные документы МИДа Португалии. Однако как до них добраться? Написала письмо в российское посольство в Болгарии, просила о содействии МИДа России. Проявили интерес, обещали помочь. Но зов мой потонул в более важных государственных делах… Ничего другого не оставалось, как снова обратиться к Интернету. Может, на португальских ресурсах сети уже что-нибудь “выложено”?
Сориентированный в нужном направлении электронный мозг сразу же стал выдавать информацию. Сначала шла мелочевка — недостоверные, как потом оказалось, генеалогические сведения о Геррейро; две статьи из журналов “Almanack Braziliense”21 и “The Hispanic American Historical Review”. В последней — “Становление российско-бразильских отношений (1808–1828)” Рассела Бартли — имя Геррейро упоминается лишь в ссылке на его депешу из Петербурга. Но зато указывается место ее хранения — ANTT — Португальский национальный архив Торре да Томбо22. Обескураживающее сведение! Позже, после виртуального знакомства с португальским писателем и историком Хосе Нортоном — Его Величество случай подбросил! — узнала, что архив Геррейро занимает два огромных бокса. Извлеченные из него два первостепеннейших документа я обнаружила в цифровой версии на Интернете: о назначении Рафаэля да Круз Геррейро посланником в Петербург и об отстранении его с этого поста. Оба опубликованы в правительственной газете “LISBOA”.
Документ 1-й: в списке дипломатических назначений от 3 июля1823 и имя Геррейро:
Чрезвычайным посланником и Полномочным министр при Е.В. Императоре всея Руси Рафаэля Геррейро да Круз (назначенного после начала Революция 1820 г. министром в Стокгольм), продолжающего занимать пост поверенного в делах в Лондоне.
Документ 2-й: акт от 3 августа 1833 об отставке нескольких заграничных дипломатов высшего ранга, в числе которых посланники Португалии в Берлине, Вене, Париже, Мадриде, Неаполе, Стокгольме. Третьим — в порядке перечисления — назван министр в Петербурге Рафаэль да Круз Геррейро. Вроде бы правительственное постановление, а изложено неофициальным языком. Витиеватый стиль сразу же выдает ее автора — романтика на троне дона Педру — бывшего короля Португалии и тоже бывшего, в ту пору, императора Бразилии23. Даже уничтожительная мотивация отстранения коробит высокопарностью выражений. Судите сами: “дипломатические агенты (это о достопочтенных посланниках — цвете португальской дипломатии), потерявшие доверие… нарушившие служением Узурпатору присягу… нанесшие большой ущерб своему Суверену и Португальской чести… опорочившие принцип легитимизма…” Видимо, сам сомневающийся в своем правомочии издавать столь грозное распоряжение24, дон Педру старается поднести его в виде ре-комендации. Однако то и дело сбивается с ритма и завершает “наказ” своему премьер-министру25 строгим предписанием: исполнение надлежаще. Затем вновь сомнение — а в каком качестве и звании? А как подписаться? После размышлений поставил скромную подпись: D. Pedro, duque de Braganca. Не посмел добавить другой сомнительный титул — герцог Бурбонский, которым он “щегольнул” в письме от 9 июля 1831 королю Великобритании Вильгельму IV. Эта “дерзость” очень быстро долетела до португальского посольства в Петербурге. Уже 7/19.08.1831 Командор Геррейро в письме к гр. Нессельроде26 заострил его внимание на спекулятивности этой незаконной приставки: “Следует позаботиться о том, чтобы он не прибавлял к своему титулу (почти наверняка с задней мыслью) имени Бурбонский, права на которое никогда не имелось ни у него, ни у кого-либо другого принца его семейства”27.
Страсти по Геррейро
Из-за сложных династических португальско-бразильских проблем Геррейро было нелегко исполнять обязанности португальского посланника при петербургском дворе. Очень скоро после его приезда в 1824 в Петербург произошли события, потрясшие Россию: смерть Александра I, восшествие на престол Николая ╡ и восстание декабристов. Не отдышался еще от бунтарской лихорадки на родине, как попал — из огня да в полымя — в чужую передрягу. После расправы с декабристами молодой император стал ярым противником всяческих переворотов, всяческих попыток насильственного свержения законных правителей. Его отношение к событиям в Португалии, Бразилии, а затем во Франции28 убеждают в этом. Вплоть до 1828 г. царь отказывался признать за Педру ╡ титул императора Бразилии. А потом так же упорно он игнорировал Дона Мигеля29, “узурпировавшего” в 1828 г. власть в Португалии и втянувшего ее в гражданскую, так называемую Либеральную войну. Но разобраться в том, был ли Мигель узурпатором или защищал свое легитимное право на наследование престола, не могут даже португальские историки. События мировой истории ХХ века заставили многих из них усомниться в категоричности прежнего приговора Мигелю I. Хосе Нортон — сам историк — посоветовал мне закавычить “узурпатора” и пояснил: “По прошествии стольких времен некоторые из нас, португальцев, все еще не могут с уверенностью сказать, кто был прав Дон Мигель или дон Педру вкупе с Марией. Так что будьте нейтральны, как царь Николай I в своей политике”.
Вот тут-то самое время рассказать о том, как я познакомилась со своей “палочкой-выручалочкой” Хосе Нортоном30. Связала нас Фикельмон. Вернее, ее дневник. Русского языка Хосе не знает. Поэтому пытался раздобыть французский оригинал записок Долли, дабы “ознакомиться с жизнью Петербурга той эпохи”. С этой просьбой и обратился на мой пушкинский сайт31, пояснив: “Войти в русский быт мне необходимо для книги, над которой сейчас работаю”. Ее героиня — португальская графиня Юлиана да Ега, урожденная де Алмейда Хоейнхаузен, в будущем гр. Юлия Петровна Строганова32. Пожалуй, самое удивительное в этой истории даже не то, что Провидение связало меня с португальским исследователем, сопричастным — именно в то же время той же эпохе (что позволило ему, не отклоняясь особенно от дела, прислать мне немало архивалий о Геррейро). А другое — совершенно неожиданное — обстоятельство: Строганова оказалась “истинным” другом Геррейры, потерю которого “горько оплакивала”. Ее письма помогли прояснить многие моменты “скорбной” жизни посланника в Петербурге33…
Хосе подсказал мне и таки существующий “лексикон” со статьей о дипломате Геррейро в Grande Enciclopédia Luso Brasileira (т. XII). И даже прислал мне ее копию.
Собранные из различных источников сведения, словно элементы пазла, сложились в картину дипломатической карьеры Геррейры:
Чиновник Министерства Иностранных дел, был первым дипломатическим представителем Португалии в Дании в 1796–1797. С 1812 занимал должность, вероятно, в ранге первого секретаря в посольстве Португалии в Лондоне. С 1820 — министр в Стокгольме (определен на этот пост Советом короля 22.10.1818), одновременно исполняя обязанности временного поверенного в делах Португалии в Лондоне.
Остальное уже известно — и о его назначении
в Россию, и об отстранении с поста. Осталось выяснить, почему он оставался в Петербурге до конца жизни.
До рокового 1828 г. жизнь эта была относительно благополучной: обычная повседневность посланника, с дипломатической ловкостью преодолевающего всевозможные проблемы. Все это отражено во множестве депеш за 1824–1828, хранящихся, как уже упоминалось, в архиве АНТТ.
За это время Геррейро сумел снискать благорасположение Николая I. В нем-то, исключительном благорасположении, — квинтэссенция странного положения Геррейры, в котором он оказался еще задолго до отставки — сразу же после прихода к власти дона Мигеля I. Первым делом “Узурпатор” стал отзывать из-за границы нелояльно настроенных к нему португальских посланников. Дипломаты иностранных держав в знак протеста покинули Лиссабон. Заядлый противник конституционной формы правления, Геррейро поддержал нового короля и был оставлен на своем посту. А Николай I, оценив этот поступок — душою, но не рассудком Императора34, — принимает совершенно уникальное, с точки зрения дипломатии, решение, впрочем, обычное для самодержца. И через Нессельроде доводит его до сведения Геррейры: португальский посланник по-прежнему будет приглашаться на все дворцовые церемонии, однако ему следует уклоняться от них отговоркой на проблемы со здоровьем. Император России милостиво продолжит принимать его, но не как официальное, а частное лицо.
Суть сей сложной интриги лаконично выражена в письме 1844 г. Ю.П. Строгановой в Португалию сестре Генриетте: “Его Высочество Император, воспринимая его случай как совсем особый, оказывал ему совершенно заслуженное почтение”.
Вполне возможно, что некую долю в этой симпатии царя к Геррейро имела и страсть обоих к охоте — охотники-то знают, как это сближает людей. А Николай Павлович, хотя этот факт и малоизвестен, был заядлым ловцом — о чем свидетельствуют записи в Камер-фурьерских журналах. Он ввел в России моду на борзых и имел собственную псарню. Охотился обычно в Гатчинской Сильвии, где для царя держали питомники оленей, зайцев, фазанов. Геррейро мог быть в числе тех, кто удостаивался чести участвовать в царской охоте. Забегая вперед, скажу и о другой, тоже исключительной, милости Николая I к португальскому посланнику. В ней, надо полагать, — один из мотивов невозвращения Геррейро на родину.
При окончательном отъезде из России иностранным посланникам обычно вручались ценные подарки, а в некоторых случаях — за особые заслуги в дипломатических отношениях между странами — российские ордена. К примеру, австрийский посланник гр. Шарль Фикельмон, получил бриллиантовые знаки к ордену Андрея Первозванного, которым он был награжден царем еще в 1833 г. после подписания Мюнхенгрецкой конвенции. А Геккерену была послана всего лишь табакерка с портретом Николая I — язвительный намек что впредь посланнику придется лицезреть Царя только при нюхании табака. Геррейро же удостоился ордена Св. Станислава35 и пенсии, назначаемой кавалерам Ордена. Более того, согласно его статуту: “каждый кавалер этого ордена мог получать еще пенсию и по другим орденам, которыми был награжден”. А как известно из той же надгробной надписи, Геррейро был и кавалером Малого креста Ордена Св. Маврикия Сардинского36. Пенсия или пенсии Геррейро, вероятно, и являлись основным средством существования семьи в Петербурге.
Но неужели все эти милости сыпались на Геррейро только из благорасположения к нему Императора? Или, может, все-таки за какие-то личные заслуги из поименованных в статуте ордена Св. Станислава: “преуспеяние в Христианских добродетелях или отличная ревность к службе на поприще военном… или гражданском, или же в частной жизни, совершение какого-либо подвига на пользу человечества или общества, или края, в которых живет, или целого Российского государства…”.
Необходимые для Кавалера качества будто списаны с образа самого Геррейро. Командор — звание, с которым к нему уважительно обращались все дипломаты, министр иностранных дел Португалии виконт Сантаремский37 и его российский коллега Нессельроде, — разве оно не воздано ему приоратом Орденом Христа за преуспеяние в Христианских добродетелях? А отличная ревность к службе? — дипломатическая переписка Геррейро разительно полна ею.
В моем распоряжении множество депеш Геррейро за самый сложный период его службы в Петербурге — 1829–183339. Но суть их одинакова — перепевы на разные лады основного сюжета: борьба за признание дона Мигеля законным монархом Португалии. И неуёмные хлопоты португальского посланника о незамедлительном решении этой проблемы.
Из этих доскональных отчетов виконту Сантаремскому особенно примечательны те, в которых Геррейро сообщает о своих действиях, предпринятых по собственной инициативе. В них особенно ярко проступает личность Геррейро — талантливого дипломата и человека рыцарской чести, стойких убеждений и высокого чувства долга. Иллюстрацией чему могут служить два документа, предъявленные им Санкт-Петербургскому двору 30 ноября 1829: Меморандум “Кому принадлежит законное право на Корону Португалии?” и сопровождающее его письмо графу Нессельроде39. Оба документа — ответ посланника на позицию Николая I, оповещенную графом Нессельроде:
Россия, вероятно, признает дона Мигеля при условии, что нынешнее положение в Португалии стабилизируется. Но Император никогда не сделает этого, ежели дон Мигель не объявит всеобщую и безоговорочную амнистию всем лицам, оставшимся верным Дону Педру и его дочери донне Марии, равно как и реституцию их конфискованного имущества. Ибо невозможно допустить, чтобы эти люди стали жертвами доверия к своим суверенам, отказавшимся признать настоящего главу правительства Португалии.
Из Меморандума Геррейро “Кому принадлежит законное право на Корону Португалии?”:
“Версия акта об амнистии <…> должна подвергнуться некоторой коррекции. <…> Чтобы иметь юридическое основание для требования вопросной амнистии, правительства (союзных держав), должны заручиться соответствующим правовым документом. Реституция имущества приверженцев дона Педру и донны Марии — прежде всего акт великодушия, удостаивающий чести того, кто его осуществит; он никому не причинит ущерба и никоим образом не может повлиять на свободу и внутреннее спокойствие Португалии. Другое дело вопрос об амнистии всем, без исключения, лицам, находящимся ныне за пределами королевства…”
Далее Геррейро дерзает изложить самодержцу Руси свое возражение:
Среди этих лиц имеются “зачинщики и пособники революции 1820 года <…> вместе с ними могут возвратиться и их разрушительные принципы, которые они непрестанно проповедуют и которые лежат в основе несчастий, сокрушающих Португалию с той злосчастной эпохи по сей день. Вызывают сомнение и те, кто своими непристойными публикациями и подлой клеветой, возводимой на главу португальского правительства, оказались в позиции, исключающей любое примирение”.
Любопытен комментарий на Меморандум английского посла лорда Хейтсбери — еще одного знакомца Пушкина, — изложенный им в конфиденциальном письме министру иностранных дел Португалии40:
“Командор Геррейро основывает свои соображения на постоянных высказываниях правительств союзных держав о том, что их вмешательство в дела Португалии имеет единственной целью восстановление правопорядка и мира в этой несчастной стране. А как можно достигнуть этой цели, если не помешать возвращению в королевство тех лиц, которые непрестанно подстрекают народ и считают, что им позволено манкировать всем, кроме своей клятвы разжигать революцию на полуострове, а если удастся, то и во всем мире?”
Независимость суждений Геррейры и прямота их выражения явно импонировали лорду Хейтсбери. Дело здесь не только в симпатиях и сочувствии к несчастной стране, где, перед приездом в Россию, он три года был посланником, а в его собственных убеждениях и качествах характера — трезвого, ироничного, не взирающего на лица. Что подметила сразу же после знакомства с ним графиня Фикельмон: “У лорда Хейтсбери умный взгляд, тонкая и редкостно язвительная улыбка”. А через несколько дней добавила: “…изысканный мужчина, но не всегда склонен быть любезным в обществе”41.
Единомышленниками Геррейры в вопросе о признании дона Мигеля были и другие иностранные послы в Петербурге. Позже, в ответном письме португальскому посланнику от 3.02/22.01.1831, граф Фикельмон скажет: “Чувства, исповеданные и изложенные Вашим Превосходительством, мы все здесь разделяем”. В число этих “мы” входил и гишпанский посланник Паэс де ла Кадена42. Ему, Фикельмону и прусскому послу Шёллеру43 Геррейро направил 19/31 января 1831 г. одинаковые по сути письма. В них он излагал “основную цель, которой мы должны следовать”,— убедить императора Австрии и короля Пруссии в неотложном признании нынешнего государя Португалии, а главное — чтобы они сами постарались склонить к этому русского царя.
Пушкин не мог оставаться безучастным к португальским событиям. К сожалению, свидетельств его собеседований на эту тему с Геррейро пока не обнаружено. Но отношение Поэта к восстанию в Португалии и вообще к народным мятежам прочитывается в занесенном им в “Записную книжку” высказывании генерал-майора М.Ф. Орлова: “О. говорил в 1820 году: “Революция в Испании, революция в Италии, революция в Португалии, конституция тут, конституция там. Господа государи, вы поступили глупо, свергнув с престола Наполеона”44. Здесь вам взгляд и на конституционное правление, и на самодержавие. Но, может, мысль эта всего лишь экспромт остроумия Орлова — будущего главы Кишиневского отделения “Союза благоденствия”? И как образец такового записан Пушкиным? А как же в таком случае расценивать его шельмование мятежей и мятежников, холерных бунтов 1831-го и в частности в новгородских военных поселениях? Его хулы мутителей палат, бедственного набата черни, врагов России, взметнувших Польское восстание 1830–1831? И, наконец, его очевидный интерес к теме революции в беседах с дипломатами Барантом, Паэсом? Отголосок разговора с последним на обеде у гр. И.А. Мусина-Пушкина 8 августа 1832 — в Записи о18 брюмера.
Подобные беседы Пушкина с Геррейро вероятны. Одна из них могла состояться в конце июля–первой декаде августа 1830, в загородной резиденции Фикельмонов на Черной речке. 19 июля Пушкин возвратился в Петербург. 19–22 июля — “осложнения в отношениях Пушкина с Е.М. Хитрово”45. Видимо, им предшествовал какой-то разговор у нее на даче, которую Елизавета Михайловна снимала супротив дома дочери. Будучи у Элизы, он не мог не заглянуть к Долиньке.
Во всяком случае, впечатление об одной такой встрече в записи Долли от 11 августа:
“Вяземский уехал в Москву, а с ним и Пушкин, сочинитель. Он приехал сюда на некоторое время, дабы устроить кое-какие дела. Возвращается для того, чтобы жениться. Никогда еще он не был так любезен, столь полон воодушевления и веселости в разговоре. Невозможно быть менее претенциозным и более остроумным в манере выражаться” (подч. самой Фикельмон)46.
В тот вечер разговаривали о многом. Событий за последний месяц — хоть отбавляй.
Кн. Вяземский 28 июня 1830 отметил в своей записной книжке:
“…после обеда к Булгаковым, Лаваль, во французский спектакль и на вечер в Австрию. Там бразильские и португальские дипломаты”47.
Сверяю по календарю — 28 июня в 1830 году падает на субботу. Долли Фикельмон обычно принимала по понедельникам, вторникам и пятницам: большие приемы — в понедельник, вечеринки в салоне — во вторник и пятницу. Значит, нечто необычайное изменило ее распорядок. Этим чрезвычайным обстоятельством оказалось нашествие в Петербург эмиссаров дона Педру: бразильского дипломата Антонио маркиза де Резенде (посланник в Вене, затем Париже, а оттуда — прямиком в Петербурге), его сотоварищей — барона де Рьяндюф и португальского поэта Алмейда де Гаррет. Долли познакомилась с ними за несколько дней до вечера с Вяземским. 26 июня записала в дневнике: “Рьяндюф, португалец, играл какую-то роль в народных волнениях своей страны был брошен в тюрьму <…> говорят даже, что подвергся наказанию палками <…> позднее помилован <…> назначен на должность начальника полиции, но новые бури смели его, и вот теперь он обыкновенный вояжер”. После его отъезда из Петербурга, 21 августа Фикельмон отметила: “Барон Рьяндюф только что отбыл в Лондон <…> мятежный дух <…> заклятый враг дона Мигеля и целиком поглощен проблемами своей страны. Я не удивлюсь, если этот человек снова начнет играть какую-то роль в Португалии. Вполне подходит на роль эмиссара, а может даже представителя некой партии”. Вероятно, так оно и было. По крайней мере, в отношении другого вояжера Алмейды Долли не ошиблась: после прихода к власти дона Мигеля Алмейда был арестован, сумел бежать из тюрьмы, перебраться в Англию, откуда вместе с доном Педру отплыл на о-в Терсейру. Там он принял самое рьяное участие в формировании оппозиционного правительства под председательством маркиза де Палмела и разработке множества реформ. Немаловажно пояснить, кого имела в виду Фикельмон под выражением “говорят” в вышеприведенной записи? Источником сведений об “эмиссарах” мог быть только один человек из малочисленного посольства Португалии — сам португальский посланник Геррейро. А если предположение верно, оно может стать косвенным свидетельством общения Пушкина с Геррейро на этом вечере. Но осторожная Долли, очевидно, знавшая о его полулегальном дипломатическом статусе, даже в личных записках не решилась назвать его имени. Этим и можно объяснить отсутствие в ее дневнике каких-либо упоминаний о португальском посланнике — при обилии сведений о других дипломатах, том же Геккерене, английских послах Хейтсбери и сменившем его лорде Дюрэме, вюртембергском посланнике князе Гогенлоэ, французском герц. Мортемаре и прочих.
В первой половине июля князь Вяземский чуть ли ежедневно на Черной речке в “маленькой Австрии” — то на обед, то на чай. Разговоры все о том же — революционном бурлении в Европе.
29 июня он занес в “Записную книжку”: “Вечером пил чай в Австрии. Фикельмонт (так у него. — С.Б.) рассказывал мне о неаполитанском походе… Ох! Уж мне эта неаполитанская революция! Сколько она мне дурной крови наделала”48.
А 15 августа Долли отметит в дневнике: “Вот уже две недели разговоры вертятся только о Французской революции”.
Эта тема, несомненно, обсуждалась и на вечере с Пушкиным и Вяземским.
Позже, 18 августа, в записи, сделанной в подмосковном имении Остафьево, Вяземский упомянул о двух спорах, прежарких, с Жуковским и Пушкиным. <…> С Пушкиным они спорили о будущей участи Огюста Полиньяка — главы французского правительства с августа 1829 и до свержения короля Карла Х: “Он говорил, что его должно предать смерти и что он будет предан за государственную измену. Я утверждал, что не должно и не можно <…> Мы побились с Пушкиным о бутылке шампанского”49.
Где произошел этот спор? На вечере ли у Долли, где среди прочих гостей мог быть и Геррейро? Или в дилижансе по дороге в Москву? А может, во время встречи в Твери с поэтом и декабристом Ф.Н. Глинкой? Но, скорее всего, в Царском Селе — их первом привале в путешествии из Петербурга — на обеде у Жуковского (ведь Вяземский и его помянул как спорщика). Но для нас суть не в месте спора, а в его теме и в отношении к ней Пушкина.
Не будем заблуждаться ни насчет его высказывания об Июльской революции как “самом интереснейшем времени нашего века”, ни насчет его прежарких, но сиюминутных споров о ней. Воспламененный поначалу сюрреальным размахом событий в Париже, Пушкин, поостывши, стал трезво и иронично взирать на них. Может, не глазами “стороннего наблюдателя”, как полагал Б.В.Томашевский, а как умудренный мыслитель, давно уже постигший истинный смысл этих революционных пертурбаций.
“Парижанка” не стоит “Марсельезы”. Это водевильные куплеты. <…> В чем сущность оппозиции газеты “Время”? Стремится ли она к республике? Те, кто еще недавно хотели ее, ускорили коронацию Луи-Филиппа; он обязан пожаловать их камергерами и назначить им пенсии”, — уже 21 августа напишет Пушкин Е.М.Хитрово50.
Вскоре стало очевидным то, о чем постоянно пророчествовал в своих письмах и депешах легитимист Геррейро: вопрос о признании дона Мигеля законным монархом Португалии “столь глубоко связан с сохранением монархических принципов в Европе, что три великих государя (России, Австрии и Пруссии — С.Б.) имеют очень большой интерес защищать и сохранять его. Наконец, он представляет интерес для всего мира”51.
В сущности, Геррейро убеждал в том, что еще на заре своего царствования осознал Николай I — в 1826 во время процесса над декабристами он заявил послу Франции Ля Фероне: “Главных организаторов заговора будут судить без жалости и милосердия. Я должен сделать это для России и для Европы, как бы это ни разрывало мне сердце”52. Осознал, однако по соображениям большой политики не решился защитить интересы Португалии, дабы не портить отношений с более могущественными партнерами — Англией и Францией. Но когда грянула Июльская революция, царь понял, что заигрался, а попросту — проиграл. И горько воскликнул: незаконным воцарением Луи-Филиппа “был осмеян сам принцип монархизма”!
Слишком поздно понял — зараза Июльской революции во Франции стремительно распространялась по Европе. Уже в августе бельгийские провинции взбунтовались против голландского господства. Король Нидерландов обратился к царю — своему шурину — с просьбой помочь подавить революцию. Царь внял его зову и стал готовить армию к выступлению в Бельгию. Известие об этом в конце ноября отозвалось рикошетом: в Польше вспыхнуло восстание. Поводом к нему был протест против участия польской армии в составе российской карательной экспедиции, а целью — отделение от России. “Известие о польском восстании меня совершенно потрясло, — напишет Пушкин Хитрово. — Французы почти перестали меня интересовать. Революция должна бы уже быть окончена, а ежедневно бросаются новые ее семена”53. Потрясен был и Николай I — он лелеял надежду с помощью антиреволюционного “крестового похода” навести порядок и во Франции. Теперь замысел жандарма Европы окончательно рухнул. Теперь Государю всея Руси недосуг заниматься чужими проблемами — со своими бы разобраться.
После июля 1831-го вопрос о признании дона Мигеля уже не мог быть разрешен. Именно тогда Англия и Франция предоставили дону Педру заем. Тем самым фактически подтвердили свою поддержку португальской либеральной партии в развязанной ею гражданской войне. Россия и Пруссия стали более осторожными и держали нейтралитет. Император Австрии Франц I — дед Марии да Глория — не внял мольбам своего бывшего зятя дона Педру о поддержке и воспринял линию поведения своих двух союзников.
Мог ли бедный Геррейро рассчитывать на успех в неравной схватке с доном Педру, за спиной которого стояли столь могучие силы? Его положение усложнялось и тем, что став приверженцем короля Мигеля, он приобрел в штате своего посольства политического и личного врага — Хосе Маурисио Корреа54, объявившего себя противником “Узурпатора”. В 1831 Корреа был “назначен” представителем “законного” (дона Педру и королевы без трона Марии да Глориа) правительства Португалии в России. В качестве такового популяризировал его, устанавливал контакты, даже непосредственно с министром иностранных дел графом Нессельроде. И уже беззастенчиво в донесениях именовал своего шефа агентом
Узурпатора55.
“В Петербурге, — по ироничному замечанию Хосе Нортона, — сложилась невероятная, чисто португальская ситуация: в одном и том же посольстве шеф был ставленником дона Мигеля, а его подчиненный — дона Педру”…
Перипетии личной жизни усугубляли печали Геррейро. В 1832 его единственный сын Игнасио66 от брака с единственной женой Эвелин Кламуз Пайя57 женился на русской. Ею оказалась та самая Прасковья Алексеевна Сверчкова58, по ошибке генеалогов зачисленная в жены к его отцу. Копии двух писем гр. Ю.П. Строгановой, присланных мне Хосе Нортоном, помогли разобраться в этой путанице. Прасковья была племянницей жены Марии Дмитриевны Нессельроде — супруги российского вице-канцлера, дочерью дипломата А.В. Сверчкова59, к тому времени почившего в бозе. Игнасио с юных лет был сотрудником своего отца в посольстве Португалии в Петербурге. Несколько официальных писем Геррейро — конца декабря 1832— начала 1833 (вице-канцлеру Нессельроде, австрийскому послу гр. Фикельмону) написаны рукою его сына Игнасио, что удостоверяется подписью: Согласовано. Игнасио да Круз Геррейро. Вероятно, сам отец слёг с очередным обострением туберкулеза, которым он заболел в Петербурге.
И немудрено не разболеться — из Португалии поступали удручающие новости: 8–9 июля 1832 дон Педру при поддержке английской и французской эскадры высадился в Порту, в начале 1833 овладел провинцией Алгарви. 28 июля 1833 занял Лиссабон. 9 августа Англия официально признала донну Марию королевой Португалии. За ней последовали Франция, Бельгия…
3 августа 1831 как уже знаем, последовала отставка Геррейро. Вскоре мигелисты сложили оружие. 26 мая 1834 в Эворе подписано соглашение, обязующее дона Мигеля в 15-дневный срок навсегда покинуть Португалию (сначала в Рим, затем в Германию) — гуманное изгнание! Шестилетняя борьба до конца верного ему Геррейро потерпела крах. Хосе Корреа, оставаясь в Петербурге, перешел в подчинение к посланнику Португалии в Швеции60. Теперь он один поддерживал корреспонденцию с новым португальским правительством “со всей благопристойностью, которой он следовал на протяжении всей своей жизни”, — как скажет о нем другой “благопристойный” чинуша Жоаким Феррейра Борхес61.
Но беды Геррейро на этом не кончились. Брак Игнасио с 16-летней хорошенькой сумасбродкой оказался несчастным. Кто и как сладил это странное супружество, можно только предполагать. Вполне возможно, оно свершилось при содействии самого Геррейро-отца. С дипломатом Алексеем Сверчковым — отцом невестки он был знаком еще со времен службы обоих в Рио-де-Жанейро — в ту пору престольном городе Португалии. Оба вращались при дворе: Геррейро — как дипломат короля, Сверчков — как поверенный в делах России. Сохранились сведения, что российский агент “пользовался уважением и доверием короля Жуана”. Сосватать молодых мог и сам граф Нессельроде. К Португалии он питал вполне понятную слабость — ведь она была его родиной. Он родился в 1780 г. в Лиссабоне, где его отец Максимилиан Вильгельм Франц был русским посланником в 1778–1789. С самого начала пребывания в Петербурге Геррейро получил исключительное право наиподробнейше информировать Нессельроде обо всех событиях в Португалии. Многие из его писем по тону и изложению похожи на дружескую беседу с добрым знакомцем: “Знаете ли, граф, — без положенного официального обращения “Ваша Светлость” или “Ваше Сиятельство”. — Позволяю себе смелость, граф, писать вам, полагая, что чтение моего письма отнимет у вас меньше времени, чем их устное изложение перед вами” (17/29 .
01.1831).
Немаловажным в этой женитьбе было и то обстоятельство, что в 1832 г. Геррейро все еще был посланником, а в будущем — в случае победы дона Мигеля — его положение сулило стать более высоким. Умный и способный Игнасио тоже подавал большие надежды как дипломат, так что поначалу считался вполне подходящей партией для племянницы Нессельроде.
А что невеста? Чем пленила двадцатилетнего юнца? Прежде всего девичьей прелестью, что подтверждают свидетельства современников.
Запись из Дневника Фикельмон
от 7 октября 1830:
“Вновь встретилась с мадам Сверчковой. Она все так же безобразна, как прежде, но и все так же добра. Ее старшая дочь, которой десять лет, красива”62.
Другой штришок к внешности Прасковьи — у Александры Смирновой-Россет, которая воспроизводит свой разговор с М.Д. Нессельроде:
“Дмитрий (сын Нессельроде) и Сверчков (племянник, тоже Дмитрий) хорошо учатся с Бадалесом. Моя сестра и две мои хорошенькие племянницы в Царском (Селе) — особенно хороша Полина, а Мари так остроумна”63.
И, наконец, еще один современник граф М.Д. Бутурлин в сонме самых блистательных дам Петербурга в 1839–1840 гг. поминает и г-жу “Гуеррера” (еще один вариант написания фамилии!):
“Львицами дня, подражательницами графини64, были Валуева (дочь князя П.А. Вяземского), Солова (рожденная княжна Гагарина), княгиня Белосельская (рожденная Бибикова, мать коей вышла вторым браком за графа Бенкендорфа) и отчасти молоденькая еще г-жа Гуеррера, дочь бывшего нашего министра во Флоренции г. Сверчкова”65.
Следовательно, в 1839–1840 гг., к которым относится это воспоминание, Прасковья Алексеевна еще была женой Игнасио Геррейро. Немного позднее она уехала от него. Можно предположить и причину, из-за которой расстроился их брак: эксцентричная, легкомысленная, расточительная жизнь, бесцеремонные выходки, остроумное злоязычие всех этих русских львиц — непременные атрибуты принадлежности к “замкнутому рай-салону гр. Воронцовой” — наверное, стали главным мотивом супружеских раздоров. Разъезд же супругов, вероятно, произошел не ранее 1842 г. — именно тогда В.В. Зиновьев (2-й муж Прасковьи) возвратился в Петербург с Кавказа, где участвовал в боевых действиях против горцев. В ту пору будущий генерал от инфантерии и генерал-адъютант был еще штабс-ротмистром — в этом довольно скромном для “львицы” чине он был уволен из-за болезни в отставку. И что самое удивительное — сумасбродка Прасковья долго жила в Ярославле, вернее, даже в деревне под Ярославлем, где у Зиновьева было поместье. Образ будущего супруга Сверчковой дополняют некоторые подробности из его послужного списка: будучи однокашником Лермонтова по Школе юнкеров, он сразу после ее окончания был принят поручиком в Кавалергардский полк, поэт же попал в менее престижный — Гусарский; 14 марта 1840 г. Зиновьев был назначен в военно-ссудную комиссию при Кавалергардском полку для суда над сотоварищем за его дуэль с Эрнестом Барантом!
Рафаэль да Круз Геррейро после устранения от должности посланника продолжал пребывать в Петербурге как частное лицо, хотя, как говорилось выше, в 1837 г. в адресной книге он значился еще как “португальский посланник”, проживающий в доме Ралля на Английской набережной, 39 (ныне № 72). На этой улице традиционно располагались иностранные посольства. В 30-е годы XIX века здесь были резиденции английского, неаполитанского, саксонского посланников. На Дворцовой набережной, переходящей в Английскую, — особняки австрийского, баварского, датского, сардинского, французского, шведского представительств. Красивое двухэтажное здание, в котором находилась резиденция Геррейро, в то время было предпоследним строением на Английской набережной. Ныне оно находится под охраной государства как отличный образец эклектики, хотя первоначально было построено (во 2-й половине 1730-х) в стиле аннинского барокко. Принадлежал баронессе Элизабет фон Ралль (1768–1843), дочери богатого сахарозаводчика Мольво, жене барона Александра Ралля (1756–1833) — банкира, музыкального деятеля, учредителя и мецената Нового музыкального общества (1778), а в 1802 г. и Петербургского филармонического общества. Их дом стал центром светской музыкальной жизни столицы. Александр Францевич хорошо играл на скрипке и фортепьяно, а его жена была прекрасной пианисткой. На своих музыкальных вечерах, собиравших весь Петербург — аристократию, дипломатов, знатное купечество и банкиров, супруги вдвоем исполняли в четыре руки практически весь фортепьянный репертуар того времени. В их большом концертном зале играли все знаменитые музыканты, приезжавшие в Петербург. Можно предположить, что и Геррейро заполнял свой досуг слушанием музыки в их доме. Мог он посещать и музыкальные вечера младшей дочери баронов фон Ралль — Александры Александровны (1810–1885), также талантливой музыкантше. В 1831 г. она стала женой известного архитектора и портретиста Александра Павловича Брюллова. В конце 1831— начале 1832 г. Брюллов писал знаменитый портрет Натальи Николаевны Пушкиной. Брюлловы — еще одна возможная точка соприкосновения
Пушкина с Геррейро.
Эпилог многострадальной жизни португальского посланника — в письмах гр. Ю.П. Строгановой. Вот некоторые выдержки из них.
Письмо 1-е, сестре Фредерике66.
Санкт-Петербург,
1 апреля 1844 г.
“Я похоронила моего бедного г-на Геррейро, бывшего министра Португалии, моего истинного друга, человека достойного здесь такого почитания, которое соответствовало бы его исключительной почтенности, человека, о котором скорбим не меньше, чем он сам был преисполнен скорбей. Я видела, как бросили в могилу его старую португальскую кокарду, каковую носили и наши деды… — все исчезло на моих глазах. Но остались его вдова, в которой я принимаю живейшее участие, и его сын, и я должна постараться заняться обоими”.
Письмо 2-е, сестре Генриетте67
С. Петербург. (Возраст Игнасио, упомянутый в письме, позволяет с уверенностью сказать, что оно написано в том же 1844, после 12 марта, когда ему исполнилось 32 года):
“Я очень горячо рекомендую вам Мадам Геррейро и ее сына, которые покидают нас, отправляясь в Лиссабон. Эту прекрасную семью я знаю восемнадцать лет, находясь с ней в самых близких отношениях. Отец много лет был здесь министром Португалии и всегда пользовался у нас большим уважением: Е.В. Император, воспринимая его случай как совсем особый, оказывал ему совершенно заслуженное почтение.
Я нашла в нем истинного друга и горько оплакиваю его потерю. Уже много лет, как он вышел в отставку, поскольку его здоровье было в плачевном состоянии. <…> Его сын, освобожденный смертью отца от своих обязанностей, желает быть полезным своей стране и поступить на службу. После потери отца, он написал герцогу де Палмела о своем желании поступить в распоряжение Королевы, но герцог вообще не ответил ему, и он самостоятельно решил возвратиться в Португалию”.
На родине Игнасио да Круз Геррейро продолжил дипломатическую карьеру, представляя Португалию при различных иностранных дворах. 19 июня 1867 г. он был удостоен титула виконта Вале-да-Гама. Вскоре после возвращения из Петербурга он женился на Эмме Софии Бонд. У них была только одна дочь Альбертина Эмма Луиза. Так что после смерти Игнасио эта ветвь рода Геррейро прекратилась по мужской линии. А вместе с ней стерлась и память о славном португальском дипломате. Память, которую помог воскресить …Пушкин.
Постскриптум: История Геррейро, бесспорно, нуждается в дальнейших изысканиях как в российских, так и португальских архивах. Доскональное изучение даже обнаруженных документов может привести к неожиданным открытиям — и для пушкинистики, и для истории российско-португальских отношений. Чего только стоит огромное эпистолярное наследие Ю.П. Строгановой! Прочтение всей ее переписки с португальскими родственниками наверняка выявит не только новые детали к образу Геррейры, но, возможно, разрешит загадку происхождения ее так называемой внебрачной дочери Идалии Полетики, урожденной Обортей — зловещей фигуры пушкинистики. Я все еще не теряю надежды, что когда-нибудь отыщется если не официальное, то хотя бы какое-нибудь личное письмо Рафаэля да Круз Геррейро с сообщением о трагической смерти Пушкина. То есть именно то, что было первопричиной моего интереса к личности Геррейры.
Примечания
1
Фомин Александр Александрович, род. в Витебске в 1868 г. — педагог и историк литературы, выпускник словесного отделении историко-филологического факультета московского университета; наиболее известные публикации: “О русской комедии конца XVIII века”, “Положение русской женщины в семье и обществе по произведениям А. Н. Островского”, “Артисты, публика и театр у А.Н. Островского”, составление словаря и указателей для 2-го издания “Онежских былин, собранных А. Ф. Гильфердингом”.2
Нефедьева Александра Ильинична (1782–1857), двоюродная сестра А.И., С.И. и Н.И. Тургеневых — дочь Ильи Гавриловича Нефедьева (до 1749 — 3.9.1796, Саратов) — российского государственного и военного деятеля (генерал–поручика) екатерининских времен, саратовского губернатора (1786—1795).3
Письмо опубликовано в: “Новые материалы для биографии Пушкина: (Из Тургеневского архива) /Публ. и предисл. А. Фомина // Пушкин и его современники: Материалы и исследования / Комис. для изд. соч. Пушкина при Отд-нии рус. яз. и словесности Имп. Акад. наук. — СПб., 1908. — Вып. 6, с. 46–97.4
Храм Спаса Нерукотворного Образа — бывшая придворная церковь, расположен на Конюшенной площади С.-Петербурга, отсюда и название — Конюшенная.5
Единственные русские во всем этом деле (франц.).6
В.А. Жуковский. Письмо к С.Л. Пушкину от 15 февраля 1837.7
Амабль Проспер Брюжьер Барант, барон (10.06.1782 –21.11.1866) — франц. политический деятель, историк, публицист и дипломат. В 1835-1841 годах посол Франции в России. Член Французской академии с пожизненным креслом, Туринской королевской академии, с 23.12.1836 почетный член Российской АН. В 1846 — кавалер ордена Почетного легиона.8
Письма А. Тургенева Булгаковым. М.: Соцэкгиз, 1939, с. 205.9
Дневник Долли Фикельмон 1829–1837. Весь пушкинский Петербург / Перевод с франц. М.Чакыровой и С.Мрочковской-Балашовой. Публикация, составление, подготовка текста, комментарии и примечания, Вступление и Заключение — С.Мрочковской-Балашовой. Москва: Минувшее, 2009. Запись: Сентябрь 1837, с. 360–361. Далее — Дневник Долли…10
Pushkin’s button by Serena Vitale. Adelphi Edizioni S.P.A., Milan, 1995.11
Петербургский некрополь. В 4-х томах. Великий князь Николай Михайлович / Составитель В.И. Саитов. С.-Петербург, 1912–1913. Том I (А-Г), стр. 584.12
А.М. Гордин, М.А. Гордин. Былой Петербург. Пушкинский век. СПб.: Изд-во Пушкинского фонда, 1999, с.184.13
Орден Христа — духовно-рыцарский орден, правопреемник тамплиеров на территории Португалии. Учреждён в 1318 году португальским королём Динишем. Жуан III (1502–1557) — король Португалии с 1521 и Великий магистр Ордена провозгласил этот пост наследственным для португальских монархов. Командор — знак Ордена Христа на шейной ленте, означающий 3-я степень посвящения.14
П.Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. 1-е издание — 1916 г., последующие — 1917, 1928, 1936, 1987.15
Память не изменила Трубецкому — дом Ралля, в котором в 1837 г. жил Геррейро, действительно, находился в конце Английской набережной, где позже был возведен (освящен 12 .11.1850) Николаевский (прежде Благовещенский) мост.16
“Рассказ князя А.В. Трубецкого об отношениях Пушкина к Дантесу” записан с его слов в 1887 г. Издан отд. брошюрой, перепечатан П.Е. Щеголевым в книге “Пушкин. Исследования, статьи, материалы”. М.-Л., Гослитиздат, 1928, с. 425.17
Присутствие Пушкина на этом бале не отражено даже в последнем издании Летописи жизни и творчества А. Пушкина, подготовленном Н.А. Тарховой (“Слово”, 1999). Далее — Летопись.18
В той же Летописи отмечены балы на святках в январе1837 с присутствием Пушкина: 9-го у австрийского посланника Фикельмона, 14–го — у французского посла Баранта, 18 января — у саксонского посланника Люцероде. У Геррейро — не указан.19
Потоцкий Лев Северинович, граф (1789–10.03.1860) — дипломат, действ. тайный советник (1847), член Гос. Совета. С 15.03. 1808 актуариус Коллегии иностранных дел, в том же году — на службе в русской миссии в Неаполе, с 15.03. 1810 в Вене и с 30.09. 1812 Лондоне; 8.06.1814 — звание камергера, с 11.05. 1815 главный секретарь по иностранной переписке при Временном правительстве Царства Польского; 1.06. 1828 — 20.01.1833 — чрезвычайный посланник и полномочный министр в Португалии; 10.06 –31.05.1839 в том же ранге — в Швеции, 19.08.1841 — 01.04.184 — при неаполитанском дворе; с 1856 — обер-гофмейстер.20
“Очерк истории Министерства иностранных дел. 1802–1902”. М.: Межд. отношения, репринтное издание, 2002. Цифровая версия: http://www.inter-rel.ru/b150-P-4.php21
Статья Гильерма Сантоса “O governo de D. João e o tráfico de escravos”: a convenção de 1817 e a sua repercussão na América Portuguesa” (“Правительство D. Жоана и работорговля: Конвенция 1817 года и ее последствия на португальскую Америку”), в которой упоминается имя Геррейро как сотрудника посольства Португалии в Лондоне (Almanack Braziliense”, n.4, São Paulo, nov. 2006).22
ANTT, Legação de Portugal na Rússia (фонд: Дипломатическая миссия Португалии в России), caixa 16 (1824–1825), caixa 17 (1826–1828).23
Дон Педру де Алькантара де Браганса (12.10.1798 — 24.09.1834) — старший сын португ. короля Жоана VI, регент Бразилии (1821–1822), король и император Бразилии как Педру I (1822–1831), король Португалии Педру IV (10.03.1826 — 28.05.1826).24
Необходимо отметить, что в 1833 г. дон Педру уже не имел никаких монархических прав. Передав еще в 1826 г. португальский престол своей малолетней дочери Марии и отрекшись в 1831 г. от бразильской императорской короны, он возвратился в Европу с “единственной целью — защитить интересы своей дочери, королевы Португалии”, как он сообщал в своих письмах монархам Австрии, Пруссии, России и Великобритании (отправлены из дворца Келуш (Queluz) 9 июля 1831). Провозгласив себя регентом своей несовершеннолетней дочери Марии, создал собственное министерство. В 1832 г. он высадился с войсками близ португальского г. Порту, овладел им, в 1833 г. вступил в Лиссабон. Стал “преждевременно” распоряжаться судьбой Португалии. “Documentos para a historia das Cortes Geraes da Nação Portugueza” / coord. Câmara dos Senhores Deputados. — Lisboa : Imp. Nacional, 1883-1891. — em 8 volumes; v. 8, p. 392-394). — далее “Documentos”.25
Кандидо Хосе Ксавье (11.3. 1769 –15.10.1833 г.) — государственный секретарь и министр иностранных дел в правительстве регентства.26
Нессельроде Карл Васильевич — Карл Роберт, граф (1780–1862), с 1816 министр иностр. дел, с 1818 вице-канцлер, с 1845 — государственный канцлер России.27
“Documentos”, v. 8, p. 545.28
Николай I долго не признавал возведенного Июльской революцией 1830 короля Луи–Филиппа ╡.29
Дон Мигель (26.10. 1802–14.11.1866) — король Португалии Мигель I, правивший в период 1828–1834, регент до прибытия в Португалию Педру IV (с 26 февраля по 3 марта 1828), регент при Марии II c 3 по 11 июля 1828.30
Хосе Нортон — португальский писатель, автор исторических книг, из которых самые значительные: “Последний из рода Тавора” (2007) — в начале 2012 издана на русском языке московским из-вом “Минувшее”; “Миллионер Лиссабон” (2009).31
http://www.pushkin-book.ru/32
Юлиана Луиза Мария Ойенхаузен-Гравен де Алмейда, гр. (Вена, 20.08.1782–2/14.11.1864, СПб.), в 1-м браке с 9.02.1800 за португальским гр. Айрес Хосе Мария да Эгa (29.03.1755 — 12.01.1827). Ровно через полгода после его смерти, 12 июля 1827, Юлиана обвенчалась в Дрездене со своим давним возлюбленным — русским дипломатом Григорием Александровичем Строгановым (13.09.1770–07.01.1857).33
Хосе Нортон любезно предоставил мне для публикации два письма из обнаруженного им огромного собрания переписки Ю.П. Строгановой с родственниками: Arquivo Nacional da Torre do Tombo, Casa Fronteira e Alorna, Caixa 232, M-IX-13 85, M-IX-13 102.34
Это свойство Николая I подметил маркиз Кюстин: “У него много масок, но нет ни одного лица. Пытаясь найти (в нем) человека, вы всегда найдете императора” .35
Императорский и Царский Орден Св. Станислава являлся орденом Российской империи с 1831 до 1917. Учрежден в 1765 году польским королем Станиславом-Августом Понятовским в честь патрона и покровителя Польши Святого Станислава. Император Александр I специальным манифестом 1.12. 1815 возобновил Орден как награду только для верноподданных поляков. Манифест Николая от 17.11. 1831 изменил статут ордена: отныне им награждается любой подданный Российской империи или Царства Польского за “государственную службу и общественно-полезную деятельность”. В исключительно редких случаях им удостаивались и иностранные подданные.36
Орден Св. Маврикия учрежден в 1434 году герц. Амадеем VIII Савойским. Вначале вручался в качестве династической награды Савойского королевского дом, позднее — “за выдающиеся заслуги в гражданских или военных дела”. Являлся одним из престижных орденов Итальянской Короны.37
Мануэль-Франциско де Баррос и Соуза, виконт Сантаремский (1790–1856) — португ. политический деятель и ученый. С 1823 — управляющий королевского архива Torre do Tombo, в 1827 кратковременно министр иностр. дел. После прихода к власти дона Мигеля — Государственный секретарь Португалии с функциями премьер-министра и министра иностр. дел. На этом посту оставался до падения дона Мигеля, после чего уехал в Париж, где посвятил себя историческим исследованиям и литературной деятельности.38
Некоторые копии их оригиналов, хранящихся в АНТТ, прислал мне Хосе Нортон, другие — из 8-томного собрания “Документов к истории Кортесов” — см. выше, прим. 24.39
Опубликованы в “Documentos”, Anno de 1829, v.VII p.834-835.40
Уильям Э’Корт Хейтсбери, барон (11.07.1779–31.05.1860), лорд, англ. дипломат и консервативный политик, 1824–1827 посол в Португалии, 1828–июль 1832 — посол в Петербурге, 1844–1846 — вице-король Ирландии (Lord-Lieutenant of Ireland) .41
Дневник Долли. Запись от 22.07.1829, с. 53, 60.42
Паэс де ла Кадена (Paëz de la Cadena), дон Хуан Мигуэль (1766–1840) — чрезв. посланник Испании в СПб. (1825–1835). Его имя в списке лиц, которым Пушкин намеревался послать визитные карточки к Новому году 1830-го. С его слов Поэт записал 10.08.1832 рассказ о 18 брюмера.43
Шёллер Райнгольд Отто Фридрих Август (1772–1840) — прусский генерал от инфантерии, посол в Петербурге (1808–1835), с 1835 — посланник при бундестаге во Франкфурте.44
Из Записной книжки 1820–1822 гг. А.С. Пушкин. Полное собр. сочинений в 10-и томах, т.8, с. 63, 379.45
Летопись, т.3, с. 21746
Дневник Долли, с. 12547
П.А. Вяземский. Старая записная книжка. М.: “Захаров”, 2003, с. 602.48
П.А. Вяземский. Указ. соч., с. 603.49
П.А. Вяземский. Указ. соч., с. 615.50
“Парижанка” — гимн революции 1830 (автор слов — Казимир Делавинь, музыки — Даниэль Франсуа Обер). Пушкин сравнивает ее с “Марсельезой” — гимном революции 1789–1794 гг. (автор текста и музыки Руже де Лилль). Письма Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово. 1827–1832 / А.С. Пушкин. Полное собр. сочинений. Переписка 1828–1831.М.: Воскресение, т. XIV, 108, 415.51
Письмо Геррейро графу Нессельроде от 17/29.01.1831; “Documentos”, v.VIII, p. 58-5952
Анри Труайя. Николай I. М.: ЭКСМО, 2005, с. 66-67.53
Пушкин. Письмо к Хитрово. 21 января 1831 // Там же, с. 148, 423. //54
Хосе Маурисио Корреа Енрикес (5.11.1802 — 07.02.1874), секретарь португ. посольства в СПб., позд. советник, в 1845 –посланник Португалии в Рио-де-Жанейро, с 1.7.1845 по 1848 — в Петербурге; с 1843 барон, с 1854 виконт, с 1871 граф. После провозглашения в авг. 1834 г. Марии ╡╡ королевой Португалии являлся неофициальным представителем своей страны в России до 1838 г. В апреле1838 у него умерла жена Адель Луиза графиня де Паоли –Шани (5.02.1799–10.04.1838). А 4.08.1839 он повторно женился на российской подданной Александре (Алине) Шернваль (04.10.1812–1.01.1851) — родной сестры двух знаменитых красавиц Авроры Демидовой-Карамзиной и Эмилии Мусиной-Пушкиной.55
О чем свидетельствуют его донесения, хранящиеся в ANTT, фонд: Дипломатическая миссия Португалии в России.56
Игнасио да Круз Геррейро (3.12.1812–31.07.1877) , с 19.07.1867 — 1-й виконт Вале да Гама, дипломат, 1-я жена Сверчкова П.А., 2-я Эмма София Бонд (род. 24.04.1821), дочь от этого брака — Альбертина Эмма Луиза (род.24.04.1847), которая в 1868 вышла замуж за 1-го виконта de Chanceleiros Себастьян Хосе де Карвальо (11.01.1833 –13.06.1905)http://www.geneall.net/P/per_page.php?id=19807, бакалавра права, крупного португальского землевладельца и винодела, политического деятеля.57
Eveline Clamouse Palyart — супруга Рафаэля Геррейро, родилась в Сев. Америке.58
Сверчкова Прасковья (Полина) Алексеевна (1816 ?–1883), старшая дочь Сверчковой Елены Дмитриевны — сестры М.Д. Нессельроде; 1-й муж, с 1832 — Игнасио да Круз Геррейро, 2-й — Зиновьев Василий Васильевич (1814–21.4.1891), генерал от инфантерии, генерал-адъютант, с 1868 гофмейстер двора наследника престола великого князя Александра Александровича (будущего императора Александра ╡╡╡) и воспитатель его детей. Этот брак, как и с Геррейро, также оказался бездетным.59
Сверчков Алексей Васильевич (1788 или 1791–16.02.1828) — дипломат, в 1815–1816 агент русского правительства в Рио-де-Жанейро — официально именовался поверенным в делах. В 1818–1828 — поверенный в делах, а в 1828 — посланник во Флоренции (с 1822 также в княжестве Лукка), действительный статский советник. Имел детей: Дмитрия, Марию и Прасковью от брака с Еленой Дмитриевной Гурьевой (ум. 6.3. 1834) — дочерью графа Д.А. Гурьева — министра финансов при царе Александре ╡ и родной сестры супруги графа Нессельроде — Марии Дмитриевны.
60
Антониу Жозе да Силва Лоурейро (Аntónio José da Silva de Loureiro) — поверенный в делах Португалии в Швеции (1833–1848).61
Жоаким Феррейро Борхес ( 1.10.1788–?), экономический советник, виноторговец; в Петербурге женился на Анне Петровне Чеботаревой, дата рождения их дочери Клары (1818–1840) свидетельствует, что назначение Борхеса в 1828 генеральным консулом Португалии в Петербурге не было его первым мандатом в России. С янв.1841 до добровольной отставки в янв.1843 занимал пост поверенного в делах Португалии. После его отъезда Португалию в СПб. временно (до янв.1845) представлял военный атташе Жоан Гомеш де Оливейра (1824–1892), позднее капитан португальской Национальной гвардии, а затем член муниципального совета Жоинвили в Бразилии.62
Согласно этой записи Фикельмон Прасковье (Полине) в 1830 г. было десять лет (La fille ainée qui a dix ans), из чего следует, что она родилась в 1820 году. Однако гр. Ю.П.Строганова в письме к сестре Генриетте сообщает, что Игнасио женился на ней в двадцать лет, т.е. в 1832 г. (дата его рождения: 12.3.1812). Остается предположить, что графиня Фикельмон ошиблась в возрасте девушки, который она, вероятно, определила по ее внешнему “девчачьему” виду.63
А.О. Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания. М.: Наука, 1989, стр. 316–317.64
Воронцова-Дашкова Александра Кирилловна, гр. (1817–1856), дочь обер-гофмаршала К.А. Нарышкина, жена обер-церемониймейстера, члена Гос. Совета гр. Ивана Илларионовича Воронцова-Дашкова — доброго знакомца Пушкина, который вместе с женой был у них на балу за 4 дня до дуэли. Александра Кирилловна питала очень дружественные чувства к Поэту. По свидетельству А.Н. Карамзина, после смерти Пушкина “с большим жаром” защищала его и даже вызвала по этому поводу “несколько ссор” в обществе.65
Прим. М.Д. Бутурлина: “Г. Гуеррера был секретарь Испанского и Португальского посольства. Жена его немного позднее уехала от него и, вышедши замуж за некоего г. Зиновьева (при жизни ли г. Гуерреры или по смерти его, не знаю), долго жила в Ярославле”. Записки графа М.Д. Бутурлина в 2-х томах. Т.1. М., 2006. Н.П. “Русская усадьба”,с. 560–561.
66
Фредерика Мария Ойенхаузен де Алмейда (01.09.1782 — 02.10.1847) — дочь гр. Карла Ойенхаузен-Гравенбург и известной португ. поэтессы Леоноры Алмейды Португальской, старшая сестра гр. Ю.П. Строгановой.67
Генриетта, гр. Ойенхаузен-Гравенбург (03.01. 1789–20.03.1860) — младшая сестра Ю.П. Строгановой.