и другие рассказы. (Перевод Екатерины Сташевской)
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 33, 2012
“Бронзовая олива”
и другие рассказы
Гойко Челебич
РЕВНИВЫЙ МУЖЧИНА В ЛАГЕРЕ БЕЖЕНЦЕВ
Идет война. Одна страна разрушает другую, и никто не задумывается о преждевременном перемирии.
С двух
сторон государственных границ огромные толпы людей забились в большие бараки, предназначение и размер которых с первого взгляда не определить, ровно как и количество людей, находящихся в них.Некоторые лежали на земле, наполовину высунувшись из своего спального мешка и, подобно больным, ждали, пока их кто-нибудь из них достанет и перенесет в другое место. Другие же, голодные и уставшие, спали, позабыв о цели своего бессмысленного странствия. Кое-кто медленно пережевывал сухие хлебные корки, которыми их обеспечила невидимая рука одной из гуманитарных организаций.
Во времена разрух и бедствий, когда всё оказывается в руинах, люди больше всего сопереживают тому, что им самим близко: горящий дом, чья-то неверная жена.
Экшем присел у бетонной колонны посреди огромного помещения. В этот момент
он был до крайности одинок, хотя где-то здесь должны были быть его близкие, жена и трое детей. Дети всегда умели найти своих сверстников, чтобы играть вместе, даже, будучи беженцами.Мужчины жили в одном конце лагеря, а женщины в другом. Тем не менее, эти две части не были далеко друг от друга, поэтому мужчины хотя бы раз в день могли встретить женщин. Экшем никогда в жизни не расставался со своей женой, и поэтому эта исключительная ситуация так мучила его.
Два мавра, по виду близнецы, спят на животе на двух одеялах, разложенных посреди помещения.
Откуда здесь взялись мавры, и что этим чертовым маврам здесь нужно?
Они по пояс оголены, что само по себе странно. Их ужасно вызывающая мускулатура, развитая, эбеновая, без каких-либо признаков жира, выделяет их спины на фоне истощенных фигур вокруг. Экшем считает это несправедливым и неуместным. Кроме того, шеи их вбиты в плечи, спрятаны под кудрями черных
как смоль волос, затянутых в лошадиный хвостик (теперь уже нет сомнений, что мавры близнецы) и выбритых на макушке, благодаря чему можно наблюдать нечто уникальное: мышцы даже на черепах.Они настолько одинаковые, настолько полны силы, что наблюдение за ними доставляет неприятные ощущения. Их самоуверенность здесь ни к месту. Действительно, звери, как сказали бы врачи. В лагере беженцев, наскоро построенном из-за ужасающего града бомб сотен самолетов НАТО, который ежедневно сыплется на Косово, нет ничего, что бы объясняло присутствие двух проклятых мавров.
На противоположной стороне этого огромного помещения, чье назначение было, судя по всему, изменено во время войны, но которое все же придерживается своего изначального плана как может, выдавали продукты
и сахар. Народ потихоньку просыпался и приходил в себя. Парочка мавров потягивалась и тоже вставала, хотя нелегко было себе представить, чтобы эти тренированные силачи стояли в очереди за хлебом или чем-то еще. Их интересы не ограничиваются только едой или помощью Красного Креста. Эти мавры какие-то подозрительные.
Вдруг возникает какое-то волнение в углу перед сауной (ну видите, и сауна здесь есть!). Возле жены Экшема собираются незнакомые люди. Издали видно, что ей это малоприятно.
Сгущение тел около нее не предвещает ничего хорошего. Понятно, что его жена, почти как и все албанские женщины из Косова, покидала свою родную деревню лишь несколько раз в жизни. Всё время она проводила во дворе и в доме, огороженном трехметровой стеной, которая охраняла его от посторонних взглядов извне. Жена его, как и полагалось, была окружена большой семьей.
Экшем изо всех сил старался понять, что там происходит, так как он находился на мужской, а она на женской стороне лагеря. Но, к сожалению, видел он только их, а не ее. На секунду ему показалось, что у него галлюцинация, что все это ему кажется. Если бы это была правда! Как эти мерзавцы вообще попали на женскую половину, и что им там надо? Видно, как неловко и неприятно жене. Она кладет телефонную трубку, которая там непонятно как очутилась, и вместо того чтобы ударить одного из этих назойливых негодяев, пытается обиженно, но уверенно протестовать:
—
Свиньи!Лицо ее разгорелось, волосы на шее слиплись от пота, грудь и ягодицы раскраснелись. Кайма ее юбки в одном месте замоталась в резинку на поясе, так что и это случайное совпадение дало повод оскорблениям и унижениям. Эта уязвимость и незащищенность больше всего разжигают мужчин. Мавры встали за спиной у Экшема и внимательно наблюдали, что происходит с его женой. Их темные планы покрыты мраком
неизвестности. Подозрительные типы, подозрительные.Если бы он только мог встать и прийти на помощь! Это было бы очень кстати. Его жена уже пыталась пробиться сквозь кольцо любопытствующих по направлению к сауне, куда, судя по всему, по-прежнему хочет идти, привлекая к себе всеобщее внимание. Если бы он туда мог прорваться — в ботинке у него спрятан нож, с которым он великолепно обращается, как и все албанцы из Косова. С ним бы он что-нибудь предпринял…
Только это неосуществимо.
Где его дети?
Два мальчика должны находиться в мужской части где-то здесь, а дочка, вместе с мамой, — на женской половине лагеря беженцев. Хотя сейчас здесь царит полный хаос, и лишь Аллаху ведомо, как всё обернется…
Откуда там появились мужчины?
В этой его части нет ни одной женщины, однако они туда каким-то образом проникли: или подкупили
смотрителя, или вошли силой. И, судя по всему, развлекаются там, где им нечего делать.Больше всего беспокоит то, что органов власти не видно и не слышно. В критических ситуациях так бывает всегда, какая бы власть ни была. И уж точно это не случайность. Это сущность этих проклятых полицейских: когда они никому не нужны, то они везде, а когда необходимы — как сквозь землю проваливаются. Разумеется, полиция придерживается сильных.
Экшем снова поднял голову, вытянул шею в последний момент, но его жена уже исчезла. Была только свора неизвестных людей, которая минуту назад сдавливала ее, и страшный, угрожающий скрип каких-то дверей, возможно, сауны. Его настигают черные мысли, с какой бы стороны он на это ни смотрел. Будто бы он прибежал поздно на остановку по имени Жизнь.
Он вовремя не обратил внимания не только на то, что происходит там, напротив, но и на то, что происходит в его окружении. Оно его беспощадно уничтожит.
Один из мавров-близнецов за его спиной вытащил маленький, искривленный нож…
Прощай, милый сосед, земляк, добрая душа, муж потаскухи!..
СЛАБОСТЬ СЕРДЦА
Быть убийцей в коротком рассказе, помимо прочих безусловных выгод, также имеет один недостаток: чувствительность и слабость собственного сердца.
Это не как в жизни: раз, два — и готово…
Короткий рассказ от убийцы требует гораздо большего, чем жизнь: всё его сердце.
МАЛЕНЬКИЙ КОСТЕЛ В ДОЛИНЕ УРУГВАЯ
Твой маленький костел. Белая кладка снаружи, хотя и не каменная, прозрачность изнутри: будто шляпа, залитая солнечным светом. Твоя шляпа. Всю свою жизнь ты в бегах, а преследуют тебя из-за этих восьми букв, вернее, шести (костел). А сейчас, на противоположном конце света, время поглотило всё: шляпу, алкоголь, странных девиц, игральные кости, пышные речи.
Ты уже умер, еще много лет назад. Честь твоя надеялась на достойный поединок, неприятель же твой надеялся схватить тебя поскорей.
Да, чисто вокруг: неторопливое солнце ласкает твое лицо, конь поит тебя огненной водой из ноздрей, полотенце развевается в бычьих рогах, револьвер приносит утешение твоей руке. Ты разглаживаешь бороду, залитую светом пампы. У тебя есть свой маленький костел, где кто-то молится за твою бледную кровь.
Вечером этот кто-то возвратится в Монтевидео и на площади Реконкисты спросит у одной брюнетки:
— Сколько?
Она ответит ему, что стои
́т на этом пригретом местечке не для того, чтобы что-то делать самой, а для того, чтобы отправлять клиентов к другим девушкам, которые это делают.— Меня интересуешь только ты.
— Хорошо, — ответит она, на секунду задумавшись.
Они поднимутся на второй этаж отельчика и займутся этим.
В костеле в долине у тебя много места. Кто-то постоянно приходит — помолиться за тебя. Ставит свечу за упокой. За твою бледную, но сильную кровь.
Неторопливое солнце греет вас обоих. У кого-то неопровержимое основание: жить на солнце тридцать минут, у маленького алтаря — это уже вся жизнь. Конь, бык, маленький костельчик шляпообразной формы, одно давнее воспоминание… Кто этим владеет, владеет и остальным.
Ты не одинок: кто-то упоминает имя твое, кровь твою, звание твое.
Этот кто-то обедает в
трактире на углу, в деревушке, что на границе с Бразилией. Хозяйки, заведующей этим кабачком, сейчас нет, и еду разносит мулатка из кухни. Под грудью у нее виднелась белая веснушка.— Где я?
— На бразильской границе. Что закажете, молодой человек?
— Тебя.
Обед подошел к концу, настало время сиесты. Комнатушка над ковром из бегоний, с сеткой от москитов на окне. Продолговатые ягодицы мулатки были без единой капельки пота. Белая веснушка весь его поглощала.
— Всё, что за пределами Бразилии, — пустыня, — проговорила она, — потому что первое, что создал Бог, была эта земля.
— В таком случае Богу ни много ни мало пятьсот лет?
— Вот именно, — ответила она между поцелуями. — Разве недостаточно?
Создать что-либо и со всех сторон окружить пустыней? Женщина эта была права. На пятьсот лет этого точно хватит.
Кто-то к тебе возвращается, преклоняет колено перед твоим алтарем, вспоминает о тебе. Ты никогда не будешь одинок на свете. Ты это заслужил.
И конь тебе принадлежит, и улитка, что медлит в твоей бороде на твоем чистом и гордом старческом лице. Бык, револьвер, полотенце — всё тебе принадлежит.
Течение реки Уругвай, смывая красную как кровь глину, полукругом омывает маленький костел, стараясь не задеть его своим шумом. Воду она несет прямо со дна земли. Ночь, захватывающую дух, рождает птица уругвай, желтокрылая, с красным хвостом.
Костел твой мал. Вошел бы на ладошку. Ветер, скрытый под желтыми крыльями, перенесет его в ночную крепость. Окрыленная твоя борода опустится на книгу чести.
Но, как и все духовные лица минувших лет, ты никогда и нигде не ночуешь. Вечером ты прокричишь в сторону своего палача: “Пусть комиссар Томанович изволит назначить своего секунданта!”
Ночь в этот момент сменится днем — в покинутой долине реки Уругвай начнет светать.
ИНТЕРВЬЮ
Интервью — это такой вид текста, где ни один из говорящих не говорит ничего нового. Честное слово! Типично для нас. У Шукрии было четыре жены, с которыми он жил в одном доме в одном среднезаброшенном торгово-ремесленническом городке. В нашей типичной среде. Первая его жена была на несколько лет старше его, две средние — ненамного младше, а самая молодая — аж в три раза моложе своего мужа. Описать совместное проживание такого общества не каждому рассказчику под силу. Всё, что происходит, скрыто от глаз общественности, запрятано за стенами и перегородками. Честное слово. Милан был соседским сыном, час от часу приезжавшим из Белграда навестить своих старых родителей. Как правило, он привозил с собой девушек-коллег, с которыми вместе учился, иногда сразу нескольких. Неделю или две спустя он исчезал, причем не в обратном направлении, а ехал в Боснию или Косово. Да, именно так, в западном направлении — в Боснию, или же в восточном — в Косово. Однажды он попросил молчаливого мусульманина дать ему интервью в белградский “Зум репортер”, но Шукрия отказался, сославшись на свой возраст, при котором человеку уже нечего сказать свету. Так он изъяснился. На классический журналистский вопрос, можно ли сделать групповую семейную фотографию, он находчиво ответил: “Мои жены сейчас как раз спят”. Во время каникул следующего года Милану страшно захотелось сфотографировать Зейлану. “Она уже не в три раза младше меня, — сказал Шукрия, — уже не в три…”. Когда удивление Милана прошло, ему показалось, что это, в общем-то, даже возможно, ведь если ей семнадцать, а ему, скажем, пятьдесят, то выглядело бы это как 1:3. Когда ей исполнилось восемнадцать, то ему должно было быть пятьдесят пять лет, чтобы соотношение было одинаковым. Пятидесяти пяти ему еще не было. Лет пятьдесят пять было его первой жене. “Он прав”, — сказал Милан своему маленькому гарему растрепанных коллег. “Ну и что, черт с ней, с этой его Зейланой”, — проговорила одна из них над бутылкой коньяка, дно которой было уже опустошено. Типичная для нас реакция. Прошло несколько лет. Следующая попытка Милана также не принесла успеха. Шукрия забаррикадировался в стенах молчания и отказа. “Я никогда не возьму это интервью”, — жаловался Милан своим коллегам. “Наплюй на это, — сказала одна из них, — забудь”. Наш типичный комментарий. А годы всё мчались. Когда Милан пробовал в последний раз, Зейлане было уже двадцать девять, поэтому она была лишь в два раза младше мужа. “Нееет!” — был комментарий Шукрии, сопровождаемый резким жестом. Милан, которому учеба в Белграде была уже по горло, швырнул блокнот на стол и бросил гневный взгляд в окно на соседскую неприступную крепость. “Еду в Кувейт. Возьму там интервью для “Зум репортера” хотя бы у шейха Абдулхашима!” Так и случилось. Уехал в Кувейт. И это испортило, испортило весь рассказ! Это наша сущность. После его отъезда в Кувейт вышли на поверхность все недостатки рассказа. Недостаток или, исходя из Словаря литературного сербохорватского языка, нужда, необходимость, несовершенство, ошибка, изъян, несуществование, нехватка чего-либо.
Так этот рассказ и завершился, с морем недосказанного, неоконченного, с отсутствующими подробностями — словом, без всего того, чем нас снабжают наши старые, проверенные писатели, наши классики. Без детишек во дворе у Шукрии, крик которых с утра до вечера раздается по всем близлежащим улочкам и закоулочкам, без закутанных жен, которые, надев широкие штаны, идут за водой, взгляд устремляя вниз: на голове у них по одному ведру, в руках сразу два; без мощного ишака, с хребта которого Шукрия по вечерам стаскивает
свой товар, насвистывая при этом какой-нибудь напев, вроде: “Там внизу, в густом ивняке…”. Отец Милана, офицер Югославской народной армии на пенсии, не только не шатается в ракийной завесе поздней ночью и не молотит кувалдой в ворота, пока его жена не встанет с постели и не пойдет ему открыть — об отце Милана в этом рассказе мы даже не заикнемся… Это наша сущность. Также из рассказа выпал муэдзин, поющий молитву на минарете, когда солнце выходит; многочисленные родственники отца Милана, которые на свадьбах соревнуются в стрельбе из пистолета и бурном веселье до раннего утра, обращаясь к умершим героям гражданской войны, будто бы те могли их слышать: “Байа!..”, “Сава!..”, “Джуришич, самый молодой майор!..”. Ничего, совершенно ничего из этого не обошли бы стороной наши классики: ни потрясающую рисовую кашу, которую старая жена на старости лет варит по случаю Рамадана, ни звон Зейланиных браслетов и стук ее деревянных башмаков, когда она торопится за водой на рассвете, ни баран, который жарится на решетке в соседнем дворе. Офицеры ополаскивают этого барана глотками изысканного вина, гогоча при этом на всю округу, словно казаки. Не остался бы без внимания и обрюзгший почтальон, который молится двум богам сразу, при этом поворачивая потный затылок справа налево, в случае если он приходит из города, или слева направо, если возвращается в этот многонациональный городок. Испарился из рассказа и сапожник, который бьет баклуши перед своей лавкой, бородатый поп, который вечером возвращается после обхода своих прихожан и на тройном разветвлении дорог всё никак не может определить, куда же ему идти. Недостает даже разделки мяса, которой искусный мясник изумляет своих покупателей, одновременно ведя с ними разговоры о повседневных происшествиях, которые обсуждаются в малейших подробностях… Да, вот именно, в таких подробностях, на которые этот рассказ так скуп… Потому что рассказ, в отличие от интервью, не является текстом, где ничего нового не говорится. Рассказ — основательное и достоверное сообщение об… убийце и жертве. Да, об убийце и жертве. О Шукрии и Зейлане! Она умерла от руки своего мужа. По дороге в больницу. Милан так и не попал в Кувейт. Его отец в один хмурый вечер схватился за то последнее, что у него после долгих лет кутежа и попоек оставалось, — за револьвер. Коллега по учебе кончила там, куда она и принадлежала — в одном борделе в Баня-Луке. Так, по правде, должен был начаться этот рассказ: как классическая детективная история.
ПРЕМИЯ ИВО АНДРИЧА
1.
Комнен сейчас разводился со своей женой в Которе. Оба они были молоды и сейчас совершали большую глупость — разрушали свой брак. Как бы там ни было, дело уже сделано.
Происходило что-то странное, всё было каким-то странным.
Когда она поняла, что стряслось, их дочь уже безутешно плакала. Отец Комнена, старый господин Бизанти, сначала своим ушам не поверил, но потом, спохватившись, стал на сторону своей молодой снохи, хотя уже было поздно.
Комнен собирался поехать в Никшич, предположительно, чтобы договориться о переводе отцовской пенсии на счет банка в Которе. Это была его идея. Однако новость о разводе настолько шокировала старика, что ему уже было все равно.
— Делай что хочешь, — сказал он.
Раньше подобные дела так быстро, как сегодня, не решались. Среди всех слоев населения пенсионеры себя чувствовали хуже всего. Общество приходило в упадок как морально, так и материально. Пенсионеры никого не волновали, они были брошены на произвол судьбы.
В Никшиче у Комнена были какие-то родственники, но главной причиной его отъезда было нежелание оставаться со своей семьей. Он хотел хоть что-то изменить в своей жизни, хотя бы на время. После супружеской ссоры он вышел из дома хмурым и озлобленным, однако на улице его встретило тепло весеннего солнечного утра.
Весной Котор красивее
всего. Правда, вонь от речушки Гурдичи поблизости городских стен, в самом конце Боки Которской — невероятный позор. Ответственность за это несут коммунальные службы и мэрия. Деньги за вывоз мусора и прочих служб постоянно снимаются с пенсий и зарплат, но всё это бесполезно. Если бы захотели, проблему водосточных труб и всякого мусора могли бы решить уже сто раз.Рано утром эта вонь была еще более едкой, чем обычно. С доков Доброты раздался протяжный звук сирены. Комнен ускорил шаг.
На автовокзале, под церковью Св. Троицы, на краю широкого перекрестка, который был удачным местом для автостопа, стоял человек в сером плаще и темной шляпе.
Это был Иво Андрич, обладатель Новелевской премии в области литературы за 1961 год.
Его небольшой чемоданчик, бока которого провалились, свидетельствовал о том, что он едет недалеко. Господин Андрич выглядел очень опрятно, был гладко выбрит и одет с иголочки. Похоже, что его взгляд направлен к полуострову Луштице, мимо которого как раз проплывала белая лодка.
Комнен, сразу сориентировавшись, хотя всё вместе это было крайне странным и загадочным, пожелал доброго утра и занял место возле него, на должной дистанции. Они не ждали долго. Хотя движение по горной дороге в Ловчен не было плотным, один грузовик притормозил и остановился прямо между ними. С водителем никто не ехал. Молодой человек, всё еще осторожный и немного сонный после всего того, что произошло ночью и утром, после ссоры с женой, счел нужным сделать следующее. Сначала он подошел к грузовику словенской марки TAM
(Tovarna avtomobilov Maribor), средней грузоподъемности, резко открыл дверь, как будто хотел сесть первым, но потом снова занял место на должной дистанции, теперь уже меньшей, что должно было означать одно: он пропускает вперед своего попутчика.2.
Молодая женщина вернулась с рынка.
В одной руке она несла литр молока, буханку серого хлеба и 250 грамм паштета, а в другой теребила свой пустой кошелек с непригодным талоном на пенсию своего свекра. Пенсии выплачивались с опозданием, а когда всё же какая-то незначительная сумма приходила, то была настолько урезанной из-за инфляции, что уже через две недели приходилось брать взаймы и лезть в долги.
— Я слышала, от тебя муж ушел, — сказала ей подруга, с которой она столкнулась в узкой улочке между старой тюрьмой и Рыбным рынком. Жена Комнена продолжала молчать, в то время как подруга прибавила:
— Все мужчины одинаковы. Если ты ему больше не нужна, тут же тебя вышвырнет. Давай вечером куда-нибудь зайдем вместе!
Обрывистый горный массив Ловчен, который черногорцы считают своим Араратом, бросал на город и залив свои ранние тени.
По скрипучим деревянным ступенькам дворца Бизанти она поднялась на второй этаж. Нужно было заплатить домработнице, чтобы та вымыла ступеньки и вообще весь дом, но денег у нее не было. Свекор был человеком добрым и никогда ей не предлагал самой вымыть пол, поскольку знал, что никогда раньше она этим не занималась, потому что была из благополучной семьи и еще не так давно могла выбирать среди нескольких поклонников.
— Голуб Утешинович не приходил? — спросила она застенчиво.
— Это тот молодой человек из Грбаля?
— Да.
— Люди из Грбаля всегда верно служили нашей семье! Но времена меняются, меняются, — сказал он.
Она поняла, что они друг друга не поняли. Голуб был стеснительным парнем, жившим недалеко отсюда, и у него не хватало смелости к ней обратиться, что его в конечном счете и выдало. Подумав немного об этом, она решила, что хорошо, что они со свекром не поняли друг друга.
Тень Ловчена над морской тишиной незаметно вкрадывалась в окно, словно некий призрак.
3.
Какое-то неопределенное предчувствие терзало Комнена. Чтобы как-то от него избавиться, он пробовал заговорить с водителем, которому, впрочем, было совершенно все равно, кого он везет.
Комнен непрестанно думал о комфорте своего попутчика, тем самым забывая о собственном неудобстве. Оба в конце концов решили, что лучше будет вытянуть ноги и положить их на жестяной настил между водителем и пассажиром, но чтобы их спины в таком неестественном положении могли опереться о что-нибудь упругое. Взаимодействие попутчика способствовало созданию маленького комфорта, и первые, самые сложные пятнадцать минут прошли.Через высокий Ловчен, который соединяет овраг Черногории с морем Боки Которской, на грузовике можно проехать с большим трудом, да и то очень медленно: это отнимет час или полтора, и Комнен это прекрасно знал. Также он понимал, что от следующей остановки, Цетине, до Никшича еще два-три часа. Тем не менее путешествие было каким-
то таинственным, особенным, волнующим.На выезде из Титограда они задержались еще на полчаса из-за дорожных работ. Только здесь пожилой мужчина отложил свой плащ, и Комнен впервые почувствовал радость: бóльшая часть плаща легла именно на него (кабина была настолько тесной, что лишнего места в ней не было).
Когда они проехали через Даниловград, грузовик замедлил ход. Пыхтя, он въезжал на гору, где паслись кони. Пожилой мужчина поверх их спин смотрел на каменистые склоны холмов и голубой небосвод.
— Они голодные, поэтому пасутся, — сказал он.
Комнен не обратил внимания на это, водителю же было всё равно.
Через какое-то время попутчик внезапно нарушил молчание вопросом:
— Вы уже попробовали местный сыр?
Этот вопрос никому конкретному не адресовывался, скорее тому, кто на него первым решит ответить.
— Лучший сыр делается в Дурмиторе, — сказал водитель.
— Тот, что из Крнова, тоже неплохой, — сказал Комнен, чьи знания опирались на уроки географии.
— А вы пробовали сыр из Сеницы, бочковой? — оживился водитель, который, похоже, неплохо в этом раз-
бирался.
Мы ехали дальше, оставив далеко за собой монастырь Острог, который белеет на голубой скале, словно корабль в заливе, устремленный в высоту. Какое-то время мы молчали.
— …потому что Франция — это нечто иное, — снова начал пожилой мужчина, как будто сейчас говорилось об этой стране и ее деликатесах. — Сыр для француза — повседневная вещь… Потому что их президент Шарль де Голль сказал, что трудно управлять страной, в которой 450 видов сыра…
Комнен только сейчас понял, что с объяснением причины что-то не так. Как может любовь к сыру какого бы то ни было народа аргументироваться заявлением наивысшего авторитета, а не, скажем, столетним режимом питания? Французы задолго до Шарля де Голля были любителями сыра, и вряд ли это когда-нибудь изменится. Вслух он этого замечания не сделал.
Когда они приехали в Никшич, пожилой мужчина тихо проронил адрес и название какого-то пансионата, куда они вместе и направились.
4.
То, что произошло дальше, рассказывать непросто, потому что незапланированные дни в Никшиче, почти две недели, также были непростыми. Югославское общество начало с неумолимой скоростью опускаться на дно: как нравственное, так и денежное. Больше всего пострадали пенсионеры — они были на самом дне. И выхода как будто не предвиделось, куда бы вы ни посмотрели. Многие уже ждали только смерти.
Комнен помог своему попутчику с размещением в этом единственном пансионате (слава Богу, что хоть один нашелся), после чего отправился улаживать свои малоприятные дела.
Первую половину своей жизни его отец отслужил в кавалерии в Требинье, во времена царствования Александра Карагеоргиевича. В своем зрелом возрасте он уже пробивался в Никшиче. Судя по всему, было тяжелее перевести эту несчастную пенсию из никшичского в которский банк, чем сохранить здоровье после всех тех лет, когда пала монархия, наступила послевоенная коллективизация, кровавое столкновение между просоветскими и антисоветскими черногорцами, при всем этом будучи отставным офицером и кормильцем при социализме.
Тем не менее это не было единственной проблемой. Несчастье никогда не приходит в одиночку, всегда влечет за собой другие. Был здесь и его спутник, с которым Комнен все эти дни находился в тесных отношениях, поскольку их совместное проживание незапланированно продлилось, и которого он старался не посвящать в свои трудности, но не сумел их утаить в такое время, когда столько людей оказались на грани голода.
Дела Комнена как-то запутались, и он метался по Никшичу, будучи в ужасе как от этой неожиданной ситуации, так и от той старой, при которой он бросил свою семью. Он понял, что теперь его жизнь кардинально меняется.
В течение последних нескольких месяцев в Которе жена его мучила как могла.
— Выйду замуж за Голуба Утешиновича и уеду в Грбаль, к твоему великому стыду!
Отец сохранял спокойствие, но особо не радовался. А дочь, что она смогла бы сделать? Умолять своих родителей и плакать?
Неужели Никшич — верный выход из этой ситуации? Что, нормальный человек убегает из Котора в Никшич?
Этого Комнен никогда не узнает. Как-то вечером он купил сеницкого бочкового сыра (вспомнив совет водителя) и принес его в пансионат, где, в конце концов, забронировал себе ночлег. Благодарность старого мужчины не знала границ.— Потрясающий, — сказал он, — потому что я даже не знаю, как вас отблагодарить.
Всё это было так странно,
но по-своему неизбежно. Разве может голод, грозящий не только его отцу, но и сотням, тысячам, десяткам тысяч пенсионеров, оставить человека равнодушным?Не может, и поэтому он
взялся за дело. Служащая банка, после всех его многочисленных просьб и навязчивых вопросов, процедила, что ему незачем было сюда тащиться, что достаточно было подать заявление по телефону и, конечно, иметь в никшичском банке знакомых.Ему страшно захотелось втоптать ее в землю. Всё же он взял себя в руки, что ему стоило больших усилий. “Стерва!” — сказал он мысленно, сдерживая себя, чтобы не сказать этого вслух.
Он организовал их возвращение обратно в Котор (попутчик, судя по всему, не имел ничего против), слабо понимая, на что он потратил эти пустые и изнурительные дни в Никшиче той весной, под крепостью коней обильного турецкого Оногошта, как когда-то выразился его друг и учитель. Всё прошло так странно и бессвязно, будто бы это продолжалось каких-нибудь 36 —
38 секунд, как не очень плохой и не очень хороший сон!5.
На поезде они доехали до Бара (Комнен до сих пор не мог поверить, что путешествует вместе с классиком югославской литературы, которого он еще несколько лет назад изучал на факультете), а оттуда на автобусе в Котор. В
воздухе уже чувствовалось приближение лета, а запах моря напомнил им, что в горах они задержались слишком долго.Комнен побаивался, что его попутчик вдруг изменит свое решение и в самый последний момент останется в автобусе и поедет дальше, в Херцег-Нови, где его дом, который, после непродолжительной болезни и смерти госпожи Милицы Беба Бабич, выглядел печально
. Пожилой мужчина остался один. Да, один-одинешенек. Тем не менее дом — это место, куда хочешь не хочешь, нужно возвращаться.Но
после того как их автобус ненадолго остановился в Радовановичах перед прославленным трактиром одного славного человека из города Грбаль, пожилой мужчина, замученный дорóгой, спросил, скоро ли они доедут до Котора. Только тогда Комнен успокоился: он видел, что всё идет как надо и что всё в порядке.Однако радоваться, что события развиваются с кажущейся логикой и смыслом, долго не пришлось.
— Женщины — особые творения, — сказал мандарин после продолжительной паузы, которая возникла после одного из многочисленных вопросов водителя на эту тему, пока они ехали в его грузовике. Это был и одновременно не был ответ на его вопрос.
Это было в грузовике, который вез их несколько недель назад в черногорскую глубинку, в старую Черногорию.
А теперь, когда они возвращались в Котор, тот вдруг спросил:
— Вы женаты?
То, что Комнена шокировало, было не содержание предыдущих и теперешних взглядов на женщин, а их последовательность. Обратная последовательность выводов (сначала следовало бы спросить, женат ли он, а потом уже рассуждать о женском характере) дала бы ему некий шанс… Но такое рассуждение! Мурашки бежали по телу, когда он представлял, что уже скоро будет сидеть на скамье подсудимых перед своей семьей, где его жена, без всяких сомнений, будет в роли судьи.
Было два варианта: либо у старого писателя исторических романов было не всё хорошо с порядком слов, то есть логическими выводами, либо Комнена, после всего, что произошло в его супружестве, не ожидает ничего хорошего. Ни первый, ни второй вариант особо радостными не были. Жизнь по-прежнему прижимала его к стенке — своими нелепыми сюрпризами.
Через каменные ворота, построенные во времена, когда еще Котор был республикой в
XV веке, мы вошли вовнутрь. Из стены, заросшей мхом, кое-где пробивались стебельки травы.— Не будем отчаиваться, — прозвучал знакомый голос сзади, в то время как они поднимались по ступенькам родного дома Комнена, старинного дворца Бизанти в восточной части площади Оружия, теперь уже ветхого и внутри похожего на катакомбы сооружения.
В Югославии всё так быстро пришло в упадок, что всё старое уже могло называться мертвым, а то, что доживало свой век, считалось зачахнувшим.
Так обстояли дела с Югославией, которую ничто на свете не могло спасти от размозжения о скалу собственной гордости и тщеславия. Так она разваливалась, чередуя боль со зловонием.— Нельзя иметь надежду, пока мы отчаиваемся…
Пожилой мужчина, судя по всему, хотел сказать обратное (нельзя отчаиваться…), но Комнен сдался. Он окончательно понял, что настал конец этой легендарной гармонии мысли и письма, которая золотыми буквами вписала себя в историю югославской литературы (“Писать нужно так, чтобы словам было тесно, а мыслям — просторно”), и уже нельзя надеяться, что этот мозг снова возымеет логику, дисциплину и вернется к проверенным закономерностям этого мира.
Душа Андрича пошла по другому пути — свершилось!
“Есть писатели, — подумал Комнен, — которые в библиотеку и сумасшедший дом идут по одной и той же дороге”.
В последнее время Комнен уже привык к этому голосу, как когда-то привык к скромному и неприметному порядку слов, вдохновленному психологией многочисленных героев старой Боснии, которая ни на миг не отреклась от щедрых услуг, предоставляемых смертью на поле исторического романа.
Некогда настолько изящные и аккуратные предложения, карьера, десятилетия терпеливого труда, вознагражденные Нобелевской премией, — всё это теперь самым банальным образом мстило дьявольской, иезуитской строгости мышления и действия.
6.
Жена встретила их дружелюбно, давая знать, что относится с пониманием к этой наклонности своего мужа — находиться поблизости живого классика, как будто это было обычным делом. Гостя это никак не сбило с толку, зато молодого хозяина — да. Комнен обнял свою жену, словно заключал долго и нелегко подготавливаемый пакт. Это было всё, на что он сейчас решился.
Обнимая жену, он почувствовал, что она сильнее его.
Сейчас были кстати советы писателя из совершенно другой области его деятельности — дипломатии.
— Дипломат никогда не потеет… и не может допустить, чтобы его усилия были видны, — советовал он своему попутчику, когда они выезжали из Никшича. — Потеть вредно — это истощает здоровье и вредит телу, — добавил он не без основания, наблюдая из окна дрожащий воздух, который в разгар дня превратил Боку Которску в огненный кратер.
Неестественное и пугающее течение мысли старого попутчика нагнал на Комнена страх. Мысли мудрого архивиста и летописца старой Боснии были в порядке, это правда, однако последовательность этих мыслей сводила слушателя с ума.
Неужели одно-единственное слово потому что может навредить такому великому мозгу?
Ничто не было как раньше, в старые добрые времена, когда мудрые предложения Иво Андрича (например, “Молчание дает уверенность”) на бумаге безоговорочно соблюдали языковую дисциплину великого писателя и уважали хорошие манеры народа, родившего его. Сейчас эти же мысли отчаянно искали аварийный выход из собственной манеры и стиля, какими они преподносились, и этот выход они нашли в душевном расстройстве.
Какая чудовищная ошибка!
Всё происходило быстро, как в фильме. Еще миг спустя у него уже не было времени заниматься этим. Старый Бизанти открыл двери большой гостиной, оформленной в идеально продуманном стиле, но, к сожалению, уже настолько дряхлой, что казалось, вот-вот рухнет и рассыплется в пыль весь барочный зал.
— Какие гости к нам пожаловали! Такая честь! — воскликнул старик.
— Это для меня честь, — прозвучал знакомый звучный голос после минуты молчания. Он использовал эту возможность, чтобы не только официальную часть, но и глубину своих мыслей приспособить надлежащей ситуации. Сконфуженный Комнен был поражен.
— Честь не подлежит нашему повседневному сравнению, — сказал писатель. — Это, к сожалению, может значить только одно: как нравственная ценность она принадлежит, в первую очередь, мертвым. Мы крадем честь у мертвых при более чем подозрительных обстоятельствах, уважаемый господин!
Да, это произошло снова: слова и выражения своими неожиданными оборотами и последующей неразберихой отдаляют мысль от ее первоначального источника и крадут ее у собственного мозга, сколачивают заговор и месть как раз тому, кто их выдумал — самому автору! Тому, кто написал “Мост на Дрине”, “Травницкую хронику”, “Знамения вдоль пути” и многие другие вечные произведения, где он описывает сосуществование полумесяца и креста, ислама и христианства, что до него никто в мировой литературе никогда не делал, ни на каком языке! А как теперь себя ведут эти подлые слова, когда человеку хуже всего: пенсионеру на старости лет!?
Это было уже слишком.
К огромному сожалению Комнена, случилось именно то, чего он больше всего боялся: разговор сосредоточился на самой чувствительной для старых людей теме, вездесущей и небезопасной — на пенсии и старости.
Ни первая, ни вторая тема не сияли оптимизмом. Размер сегодняшних пенсий — это позор. Мафусаилов век, на пороге которого оба оказались, не предвещает ничего хорошего. Однако уже было поздно менять тему.
— Честь сегодня затоптана больше, чем когда бы то ни было, несомненно! — оживился отец. — Приса-
живайтесь!
7.
В этот год, 1969-й, Котор опустошило землетрясение. Многие погибли в этих древних развалинах. Колокольня Собора Святого Трифона разломилась, как чаша, а от алтаря церкви Св. Луки, построенной в
XII веке, осталась лишь горстка камней.Из окон их спальни было видно это крушение, и отчаявшийся Комнен, в котором еще теплилась искра надежды, попытался обнять свою жену. И теперь снова, спустя много времени, его шею защекотали ее черные волосы. Во время медового месяца, когда реальность переплеталась с мечтой, он боялся, что волосы ее, такие ломкие и колючие, сломаются и поранят нежную кожу ее шеи и груди. Тепло и мягкость женского тела пробудили в нем спящие желания.
Она была и одновременно не была его женой.
Оживленный разговор двух стариков в гостиной казался нереальным. Казалось, что он доносился откуда-то издалека.
Иво Андрич говорил о красоте розы, цветущей по весне, но также и о судьбе и страшном приговоре увядания. Жена, оказав вежливый прием, гостем больше не интересовалась. К сожалению или к счастью, можно было разобрать лишь каждое третье слово.
Разговор каким-то образом зашел об инцесте. Кому бы в голову могло прийти, что два старика заговорят о чем-либо подобном — о физической любви двух родственников?
Сделав вдох, писатель начнет интонировать, почти петь, с чувством, но очень тихо, как это, наверное, делалось во времена его молодости:
Сараево, почему грустишь?..
— Инцест довольно интересен, — сказал он. — Как литературная тема, конечно, — добавил он тоном, выражающим запоздалую предусмотрительность и сожаление. Его голос на мгновение стал тем, чем всегда были и его мышление, и его произведения, — покаянием. Он продолжил пение:
Сестра
рукава вышивает брату,Он помогает с корсетом.
Она говорит ему тихо:
“Сильнее, брат, сдавливай грудь,
Чтобы и яблочко не проскользнуло,
Не говоря о руке брата!”
Брат сестре отвечает тихо:
“Ты, сестричка моя, проказница!
Если чужая рука там объявится,
Корсет твой и сам по себе развяжется…”
Старый Бизанти нашел где-то бутылочку сладкого ликера и наполнил рюмки — свою и гостя. Снаружи стояла чудовищная жара. Испарения морской соли поднимались в воздух, но в помещении было приятно.
Какой-то недоумок завизжал на площади Оружия. Время неумолимо шло вперед.
Вдруг Комнен осознал, что неимоверно потеет. Что-то было не в порядке. Опасение, вызванное отсутствием логики в мыслях своего гостя, всё возрастало. Возрастала угроза потери этого проклятого слова потому что в разговоре стариков, потери его так называемого политического атрибута в коалиции жизни и смерти, в уставе жизни и смерти, проигрыш, беспредел — страшно подумать!
8.
Комнен решил, что лучше будет заняться семейными перипетиями, не подозревая, что именно здесь его поджидает самый высокий накал страстей.
На вопрос, где их дочка, его жена спокойно ответила:
— Я послала ее в Грбаль.
— Ты это серьезно?
— Да.
— Ты снова начинаешь? У тебя нет ни грамма совести?
Она нервно надевала короткую, красную, тесно облегающую юбку. Возможно, ее интересовал разговор в соседней комнате, но она не считала его важным, и это еще больше вывело его из себя. Она, как всегда, сосредоточилась на материальном вопросе их супружества.
— Она там, по крайней мере, есть будет!
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего я этим не хочу сказать, только то, что мы с тобой оказались на грани нищеты, а теперь ты удивляешься, когда я говорю, что отправила ребенка на каникулы в усадьбу Утешиновичей!
— Своей бабушке рассказывай об этих каникулах! В Грбаль ты ее отослала для того, чтобы здесь в Которе могла преспокойно развратничать!
Она влепила ему крепкую пощечину, и он застонал от боли.
Настала гробовая тишина, в которую незаметно что-то вкрадывалось, и это что-то было вечным голосом родителя, пожалованным ему Господом Богом, чтобы сын с детства был преисполнен веры в тяжелую жизнь, которая его ожидает:
— Мой предок Трифон Бизанти преподавал греческую литературу в университете в Падуе… и когда я… несмотря ни на что… мне очень посчастливилось, и я был в Падуе, и могу вам сказать, дружище…
Это был мой старый отец.
То, что он хотел сказать в действительности, полностью свел на нет тем, что он сказал на самом деле: исходя из его слов, в Падуе он был раньше, чем его прапрадед вообще переступил черту города, то есть где-то в промежутке пятисот лет, что было полным бредом.
Таким образом, и его эта участь не миновала. Случилось это, наверное, пока Комнен был в Никшиче.
Андрич отпил ликера и облизал губы.
— Человек может быть счастливым — путешествия вдохновляют, — раздался голос с другой стороны.
И, конечно, это было противоположностью того, что хотелось сказать (захватывающие путешествия дают счастье и т. д.). Но Комнен уже смирился с этим и даже привык к этому перевернутому смыслу. В конце концов, решил он, речь идет об одинаковом образе мыслей, скрытом в самом смысле.
И вообще важно ли, с какой стороны и по какому пути мы приближаемся к правде?
Жена — это была проблема похуже и потяжелее, в сто раз хуже и тяжелее.
Пощечина жгла его щеку, но ему не хватило духу ударить ее перед отцом и гостем. Смешная мысль пришла ему в голову: что, если из гостиной он вдруг услышит грудной голос одного из стариков и комментарий: “пощечины болят, потому что женщин бить нельзя” или какую-нибудь подобную глупость. Это немного приглушило его желание задать ей трёпку.
Она это, естественно, почувствовала и готовилась к очередному нападению. Таковы женщины.
9.
И это была самая опасная женская атака: когда она пальцем не пошевелит, но держит тебя в кулаке.
Хлопнула дверью, которая находилась между их спальней и гостиной, где ее свекор над рюмкой ликера приглушенным голосом беседовал со своим гостем, перед которым также стояла рюмка ликера. Они как будто сосредоточенно склонялись над чем-то невидимым. Трудно сказать, сколько прошло времени.
Ясно было одно: жена не хотела выпускать его из своих когтей. Если бы ему повезло избавиться от нее и присоединиться к диалогу тех двух, о чем он мечтал, то произошла бы перемена, общий расклад бы изменился, и он наконец-таки избавился бы от этих мучений. Он жаждал принять участие в разговоре двух любимых и великих мужей, но действительность было против него, будто бы хотела, чтобы эта беседа осталась тайной.
Жена стояла в дверях в тесной кожаной юбке; губы ее были потрескавшимися и красными от губной помады и крови. С одной стороны, она предоставляла мужу возможность заглянуть и узнать, что там происходит, а с другой — мешала ему в исполнении хозяйской роли, таким образом принижая его перед отцом и гостем. Больше всего его мучила мысль, что они оба знают о его унижении.
— Пусть все знают, что ты из себя представляешь, — прошипела она.
— Оставь меня в покое.
— Я оставлю тебя в покое, когда соберу свои вещи и вечером уеду к Утешиновичам в Грбаль, а ты здесь хоть сдохни. У тебя даже на ужин денег нет, ничтожество!.. До этого времени ты никуда не пойдешь, хоть на голову становись!
Есть женщины, которые получают всё, что вобьют себе в голову. И она принадлежала именно к таким. Как это возможно, что им это всегда удается?
Комнен вдруг понял, как ему недостает дочери. Ему казалось, что он ее не видел уже бог знает сколько. Но желание его было напрасным. У него было две возможности: дать жене несколько оплеух и пробиться в гостиную, что, несомненно, вызвало бы непредсказуемую реакцию пожилых мужчин и, возможно, принесло бы серьезные затруднения, поскольку и у женщин есть свое оружие; или же он мог и дальше терпеливо сносить оскорбления и ждать.
За дверью разворачивалась тихая драма.
— Вы избегали… похоже, что вы в ваших книгах избегали темы загробной жизни, — сказал отец с робостью, которую все же уловил его сын, стоящий за дверью. — И это несмотря на то, что вы занимались религиозным вопросом… тем, боснийским… на перепутье Востока и Запада… на границе ислама и двух христианских миров…
— Мой ислам не что иное, как великая тишина и одиночество, как пустыня.
— Но есть такие, которые утверждают, что вы, как сербский писатель, выделяли ислам.
Только часы тикали на стене. Воцарилась полнейшая тишина.
Тишина и тьма.
Жизнь и свет как будто провалились в глубокий сон в тени писательского пера, чтобы это перо могло верно очертить его формы, предметы, процессы и судьбы, чтобы оно внушило усыпленному миру логичный критерий, одновременно с утонченностью снов и размером мифов.
Комнен отдал бы что угодно, чтобы попасть к ним на поле боя, где велись дебаты, но у него это решительно не получалось. Хуже всего то, что эта мерзавка не принесет гостю и свекру хотя бы символической закуски. В том, что в доме нашелся бы кусок хлеба и сыра, он был полностью убежден.
На минутку гость задумался, после чего ответил (его слова заглатывались шуршанием газеты, которую он теребил в руках):
— Вы знаете, у меня в жизни было не так много времени, чтобы успеть заниматься и этими вещами… Работа дипломата порабощает человека как раз тем, что отнимает у него все его время.
— Да, государство и его службы эгоистичны, — сказал отец более миролюбивым тоном, — но все равно, всё это…
— Продолжайте, продолжайте, — прозвучало побуждение с другой стороны.
Настала минута, когда не было слышно ни звука. Снаружи жара жгла еще беспощаднее. Средневековый дворец, похоже, защищался от нее тем последним, что у него оставалось — лютыми временами, которые пронеслись по его залам.
— Если говорить честно, то я думал, что раз уж вы добровольно выбрали исторические темы старого Балкана, то перед вами одновременно стала задача объяснить их, пролить больше света на Боснию… как христианин…
Старый писатель перебил его поднятием руки. Он не хотел его перебивать, но так это выглядело. Даже забавно вышло. События протекали медленно, словно Господь в какой-то мере стыдился за свет, который сотворил, и теперь замедлял его движение и приспосабливал его состоянию здоровья старейших свидетелей своего творения. Старейших живых свидетелей — пенсионеров.
— Не забывайте, что учение о загробных и потусторонних вещах, так, кажется, вы сказали, господин Бизанти, иногда зависит от повседневных и самых банальных обстоятельств.
— Конечно, конечно, но ведь вы прекрасно знаете, что справедливый после смерти прибудет на одно гарантированное и безопасное место…
Вместо ответа Иво Андрич блуждал подушечками пальцев по столу, будто слепой, ощупывающий еду.
У Комнена сжалось сердце.
Он понял, что бутылка ликера между ними была уже полупустой, и что единственное решение заключалось в скромном угощении, хотя бы чисто символическом, на один зуб. Время обеда, в конце концов, уже прошло. Он посмотрел на жену, которая в этом доме руководила всем.
— Хотя бы кусочек сыра, — заикнулся Комнен и умоляюще указал на отца. Он прекрасно понимал, что два глотка ликера натощак, да еще при такой жаре, могут вызвать головокружение у двух стариков.
— Сыром я тебя могу разве что треснуть по морде, недотепа, чтобы ты знал, каково это, когда оставляешь человека без копейки в этом доме, который ты превратил в мою тюрьму!
— Значит, ты всё-таки развратничала, мерзавка?
10.
Была это реальность или сон?
Комнен был бессилен, поскольку даже самое незначительное движение нарушило бы контролируемую стариковскую идиллию. Он боялся, что насильственное отстранение жены от двери вызвало бы противоположный эффект и непредсказуемые реакции у стариков.
— Один из моих предков, Элиас Бизанти, как вы наверняка знаете, владеет классическими языками, потому что написал еврейскую грамматику для студентов того самого университета в Падуе…
Был это его отец, его голос или его тень?
Судя по перевернутой последовательности выводов зрелого мозга, это была уже лишь тень его отца. Но этот голос еще по-прежнему принадлежал земле. “У человека еще есть надежда, пока Матушка Земля не отреклась от его услуг и глупостей”, — подумал он про себя, успокоенный тем, что вопреки всему он еще в силах контролировать связку потому что и привычный порядок следования выводов между явлениями и предметами. Не то что некоторые…
Одна рука распрямилась, и у Комнена снова защемило сердце — она шарила по столу в поисках крошек. Рука, которая принимала Нобелевскую премию, — эта самая рука теперь искала остатки еды. Рука, которая когда-то, ровно тридцать лет назад, вручала верительную грамоту Адольфу Гитлеру в Берлине, — эта рука сейчас вела борьбу за крошки хлеба.
Ужасное зрелище! Так низко опустилась последняя гомеровская рука на Балкане!
— Тот сыр вкусный, — сказал пожилой мужчина с видимым желанием продержаться и прийти к заключению, но было уже поздно. Причина, по которой этот сыр вкусный, бесследно исчезла из его сознания. Исчезло и роковое слово потому что — навсегда.
Через какое-то время (какое точно, мы уже не узнаем) та же рука без слов собрала последние крошки хлеба и вдруг полезла в свой чемоданчик с ввалившимися боками.
Что-то вытащила, но уже никто не узнает, что.
11.
Жена злорадно любовалась своим мужем, ей нравилось мучить.
На стариков она не обращала внимания. Они могли преспокойно отдать
Богу душу — она преследовала свои цели. Инструмент мучения, называемый Голуб Утешинович из Грбаля, был мелочью по сравнению с тем, что она проделывала сейчас.Механика дверей, застекленных темным стеклом, задвигалась, и дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы то, что присходило или не происходило в барочной гостиной мертвого дворца Бизанти, не было полностью слышно. День был в разгаре. Это неясное и туманное выражение, никто не знает, сколько времени прошло.
Кафедральные колокола пробили один, два, три раза (никто точно не знает, сколько), вторили им колокола церкви Св. Николая, а издалека и, скорее, эхом, откликнулись колокола церкви Св. Анастасии.
Комнен должен был что-нибудь сделать и покончить с этой несносной ситуацией. Он решился как следует нажать на дверную ручку, но жена его опять опередила.
— Мразь, — сказал, — отпусти меня!
В этот момент его нервы не выдержали. Уже после первого удара кулаком у нее начала течь кровь. Вместе с тем одной свободной рукой он схватил ее за волосы, а другой — за дверную ручку. Стекло разломилось на два или три куска. Кулаком он ударил ее в нос. Один раз в нос, другой — по подбородку. Но и он схлопотал удар, после которого из носа потекла кровь.
На долю секунды он почувствовал себя триумфатором. Но ненадолго. Окровавленный, он ничего не видел вокруг себя.
К жене вернулись силы. Его лицо порезал какой-то острый предмет. Одна из ваз разбилась вдребезги. Это не отвлекло внимания жены, она по-прежнему была начеку и искала, чем бы ударить его в следующий момент.
Рука, взявшаяся за тот предмет, была вся в крови. Комнена охватил ужас. Он старался поймать взглядом тех двух, в то время как жена молотила его изо всех сил.
— Бесполезно, — проговорила она, шипя от боли (он ударил ее коленом в пах). — Ты уже никогда не увидишь того, кого так любишь, потому что с ним покончено!
Возможно, это была правда. Когда он бросил любопытный взгляд в сторону престарелого отца, душевная мука сменила физическую боль и была гораздо мучительнее.
Все, что осталось от его отца, — голая неуверенность, вокруг которой он мог разве что ходить и окружать лишними вопросами: призрак ли это, тень, сон, имя или уже бесполезная вечность разума, помутненного раз и навсегда одним-единственным словом, злосчастным потому что, разума, который вырабатывает тщетные усилия, чтобы найти причины после следствий и следствия после причин.
Комнен посмотрел на стул, на котором сидел гость — тот как сквозь землю провалился. Хотя жена и ударила его так, что в глазах у него заискрилось, но всё же зрение его было достаточно исправным, чтобы даже издалека разглядеть своего друга и учителя.
На столе, запачканном остатками еды, возле пол-литровой бутылки ликера, дно которой уже давно высыхало, он увидел маленькую карманную книжечку. Она появилась здесь, когда они дрались, с ненавистью, которую могут испытывать друг к другу только супруги, и лежала здесь незамеченной. Комнен взял ее со стола, словно реликвию.
В трясущихся руках Комнена эта хрупкая книжечка, короткий роман “Проклятый двор”, карманный выпуск издательства “Prosveta” из серии “100 мировых классиков”, со скандальным предисловием престарелого Велибора Глигорича, гласила следующее:
Люди умирают, потому что они отсутствуют.
Семье Бизанти,
за их гостеприимство и доброту.
И. А.
В Которе, 15 апреля 1969.
Это была премия Андрича за все надежды, жертвы и услуги.
Комнен хотел поблагодарить, но было некого. Исчезла и его жена, которая пропала последней. Авторское посвящение на романе “Проклятый двор” сжало его сердце, но не с кем было поделиться своей благодарностью.
Старики испарились. Его молодая и неверная жена тоже. Не было здесь даже вкусного сыра из Грбаля. Кто знает, сколько времени ушло впустую…
Осталась только боль, известная всем, кого бросила жена.
Навсегда.
Развязка этой детективной истории кроется в чем-то большем, чем просто в разгадке тайны.
Литературный скандал, крушение супружества, совершенное преступление — существует
ли что-нибудь горестнее? Нет, на этом свете нет ничего мучительнее литературного и семейного проигрыша.Какой-то мальчик внизу, под дворцом Бизанти, засвистел.
— Котор, будут ли сегодня ночью какие-нибудь женщины?
Тогда еще никто не подозревал, что это будущий криминальный инспектор, чья звезда взойдет и будет долго светить, пока не раскроет последнее преступление пыльных полицейских архивов Отдела криминалистики Матия Змаевич в Перасте, которое будет считаться
ad acta в местных полицейских архивах Цетине, Никшича, Титограда, Бара, Будвы и Херцег-Нови.Это был молодой Яков из Боки.
БРОНЗОВАЯ ОЛИВА
Мы сошли на берег в порту
Антивари последнего дня месяца элула. В первую очередь мы похоронили того беднягу, моряка Исаака бен Безалелу, умершего четыре ночи назад в открытом море. Попрощались мы с ним по нашей старой еврейской традиции словами: “Знай, что ты умер!” После этого и я попрощался с командой и отправился в горы. С собой я взял самое необходимое: буссоль, еду на два дня, маленький коврик, необходимые инструменты и, конечно, свои линзы.Когда я выходил из порта, спросил местного проверяющего, какой сейчас год. Тот мне сказал, что идет 1499-й год по летосчислению их Спасителя. Когда я сравнивал числа и
отнимал их от чисел книги Бе-решит, то обнаружил, что ошибся всего на два года.— Идешь к черногорцам? — спросил он. Когда я кивнул головой, он прибавил: — Если ты зайдешь с турецкой стороны, они тебя убьют.
— А откуда мне тогда заходить?
— Лучше всего ниоткуда.
На ночь я остался во дворе их православного монастыря, запрятанного высоко в скале. Монахи мне предложили свою келью, но я отказался, поскольку всегда соблюдал наши законы, не допускавшие ночлег в храме иноверцев, кроме случаев крайней необходимости. На рассвете я завязал тефилин и вошел в ручей, чтобы помолиться. Едва я произнес: “Покажи мне бронзовую оливу, Адонай, поскольку этот мир — Твое царство”, как услышал разговор двух слуг за стеной.
— Через нашу стражу он не пройдет — еще сегодня его застрелят, — сказал тот, что выглядел старше. Этот язык я немного выучил, пока находился в плену в Царьграде, где встречал много их людей.
— А может, все-таки пройдет, — утверждал молодой, — когда увидят, что он не турок, не тронут его.
После двух дней осторожного подъема в горы я наконец-таки увидел цель моего странствия: бронзовую оливу. День был солнечным, поэтому, благодаря своей линзе, дерево я нашел легко. Сердце начало колотиться, и я подумал про себя: “Она так великолепна, что у нее обязательно должен быть золотой корень!”
В эту же секунду до моего слуха донеслось что-то похожее на выстрел из ружья, и я почувствовал жар в груди. Я уже почти видел свою кровь, но стрелок, выскочивший из зарослей, вытянул руку и замотал головой, что означало, что я жив. Чтобы доказать это, он мне подал заряженное ружье. Выстрел, судя по всему, был уловкой.
Он спросил, говорю ли я по-турецки. Я сказал, что кое-чему научился в турецком плену. Он сделался немного доброжелательнее. Не из-за того, что хотел со мной говорить по-турецки, а поскольку убедился, что я не опас-
ный враг.
Мне вдруг вспомнился интересный рассказ того проверяющего в порту — о том, почему они стреляют только с одной стороны — спереди:
— У них чистое сердце и ясные мысли. Они всегда смотрят прямо, поэтому, когда приближаешься к черногорцу спереди, это значит, что идешь с вражеской стороны, и тебе конец.
— А почему постоянно прямо? — спросил я.
— Когда черногорец воюет, к врагу всегда поворачивается лбом.
— А потом стреляет?
— Убивает.
— А если он не воюет?
— Такого не бывает — воюет беспрестанно.
Я хотел узнать, как к ним попасть с противоположной, безопасной стороны.
— Нет противоположной стороны, то есть, каждая сторона — противоположная, кроме противоположной, которая безошибочно распознает неприятельский огонь.
— А что такое неприятельский огонь?
Проверяющий задумался.
— Пыль на бронзовой оливе, — произнес он с трудом, — а также самое незначительное отражение солнца, дуновение ветра или капля дождя, которые прикоснутся к ее листве со стороны востока.
После этих слов я перестал расспрашивать и замолчал, чтобы не выдать цели своего пути — потаенное золото оливы.
Первым, что я заметил в глазах бойца, было отсутствие радужной оболочки. Заметил я это первый раз в своей жизни,
посвященной зрению и слепоте, в жизни, отданной работе с линзами. Он был молод, его длинная шея прикрывала источник темных кудрей, губы его были тонкими, глаза большими и, как я уже сказал, без радужной оболочки, что мне казалось чудом.Я спросил, знает ли он, какой сейчас год по их календарю. Он сказал, что прошло уже столько лет, сколько насчитаем, десять раз распахнув ладонь, как его отец на этом же месте заступил на такую же службу к какой-то королеве из рода Балшичей. Мне было интересно, сумет ли он определить год, когда это произошло. Ему удалось построить четыре четверки следующим образом:
4
4
4
Я понял, что воину не известно число “тысяча” или оно для него ничего не значит. После минуты размышления я осознал, что при подсчете он ошибся на целых семь лет, так как высчитал 1494-й год, тогда как по летоисчислению их Спасителя был 1501-й. В этот момент я перестал об этом думать, чтобы перечислением разных сомнительных имен ни в коем случае не нарушить наш еврейский закон.
Несколько мгновений спустя, я вновь начал думать о бронзовой оливе, не забывая, что у ее сторожа нет радужной оболочки, благодаря которой я мог бы его ослепить, и что мой план будет теперь
нелегко осуществить.— Она изумительна, — сказал я ему.
Мои слова его никак не тронули.
— У нее огненные корни, — сказал он после небольшой паузы. Сердце мое забилось еще сильнее.
— Да, но ее ветви… чистая бронза.
Воин положил ладонь на левую сторону своей груди и повернул ее таким образом, чтобы палец показывал на меня. Этим он мне дал понять, что вынул передо мной свое сердце и ожидает соответствующего эффекта.
— У нашей оливы огненный корень, потому что он под охраной земли, так же, как сердце под охраной крови. Мое сердце видеть можешь, но корень оливы — никогда.
Я вытащил линзу. Ее выпуклую сторону я тщательнейшим образом направил на бронзовую листву (вернее, на то, что я считал бронзовой листвой). Солнце дало знак, что поняло мою игру и вонзило меж нас свое копье. Я был уверен, что убью ее.
— Я вижу бронзовую листву оливы, — заговорил я смело, — металлическое плодовое тело, ствол под корой, обвитый агатом, вижу твое чистое сердце, показывающее тебе дорогу к неприятелю…
Он сосредоточил свой недоверчивый взгляд на линзе, и я понадеялся, что и он увидит то, что я назвал кроной бронзовой оливы…
— Ничего, — сказал он отрывисто.
Дальше уже не имело смысла его убеждать, поскольку он сделал жест, которым как бы возвращал свое сердце обратно в грудь. Тут я заметил, что его брови соединяются, создавая темную борозду на лице. Я забеспокоился. Мне вспомнилось предупреждение проверяющего, — что они чувствительны на свет врагов, который им являет бронзовая олива. Они, наверняка, чувствительны и на саму оливу, особенно на то, что кому-то удастся раскрыть тайну бронзы и золота, поскольку олива им обнаруживает помыслы турок, указывая на их свет. Мое беспокойство было предельным.
Он наблюдал за мной своими зрачками без радужных оболочек — до сих пор я с таким взглядом не сталкивался — и безразлично кивнул в ответ на мою просьбу разрешить мне положить линзы на коврик. Я делал вид, что исполняю приказ, и посчитал мудрым еще раз попросить его продемонстрировать свое сердце, что, судя по всему, было для него пустяком. За тридцать лет, что я занимаюсь оптикой, мне еще ни разу не довелось увидеть более сильную связь между сердцем и солнечным светом: образ его сердца преломлялся в одной из моих линз, и ему это, видно, доставляло большую радость. Он снова повернул ладонь внутрь, тем самым возвращая успокоенное сердце назад в грудь. Я задумался.
— Это было сердце моего отца на службе у Балшичей, но могу тебе показать и мое на службе у Черноевичей, если захочешь, — сказал он весело.
И это второе сердце, его собственное, на службе у Черноевичей, нашло линзу и превратило стекло в устрицу величиной с церковный колокол.
— Спасибо, — спешно поблагодарил я, — а теперь открой тайну: кто среди твоих черногорских братьев обладает силой видеть бронзу оливы?
— Я тебе уже сказал, что у оливы лишь огонь, скрытый под землей, а твои россказни о бронзе — глупости, выдуманные коварными турками. Они почему-то убеждены, что бронзовые листья и плоды оливы обнаруживают нам их свет, и поэтому хотят ее уничтожить, превратить в пепел, хотя ничего подобного мы не видим, а лишь надеемся на огненный корень, у которого хватит сил, чтобы поразить любого противника. Но мамлюкам мы этого не выдаем.
Я понял, что, по его мнению, я и
мамлюки живем в заблуждении, потому что оцениваем красоту оливы исходя из того, что видим над землей. Надо сказать, я почувствовал некоторое облегчение, поскольку у меня было преимущество — знание о тайном золоте корня. Вместе с тем меня мучили подозрения, что и хитрые левантинцы могут о чем-то догадываться.Линзы лежали на коврике и играли на струнах моей души. Они были ареной раздора между атомами и молекулами и солнечными бликами на вершинах гор. Я взял себя в руки. Я попробовал показать ему трюк, который несколько лет назад успешно продемонстрировал в Сарагосе и благодаря которому инквизитор Бальтасар Идальго де Киснерес почти подвел меня к границам. Три линзы я расположил на таком расстоянии, чтобы две из них создали впечатление пересечения света возле оливы, а третья молниеносно отразила луч так, чтобы могла ослепить. Если удастся ослепить черногорского воина, подумал я, олива будет принадлежать мне. При этой мысли мороз пробежал по коже.
Я потянул за бахрому коврика, но солнечное копье не попало ни в его глаза, ни в горло, а упало вниз, в речку! Он кивнул, желая показать свое признание, я же подумал, что он меня убьет, и добавил еще четвертую линзу, что делаю, когда на кону жизнь.
— Неплохо, — сказал он.
Я молча наблюдал за ним, поджидая, как он себя поведет.
— Неплохо, — повторил он, — копье, все же, вонзилось в ствол.
— Вонзилось?
— Нет, — сказал он, — то, что ты называешь бронзовой оливой — мое третье сердце, и если бы его что-нибудь проткнуло, оставшиеся два тоже бы перестали биться. Но, как видишь… Сердце или, если угодно, бронзовый плод оливы снисходительно пропустил через свою невидимую крону твои мудреные лучи, и я тебе советую… советую тебе оставить это.
Да, признаю: глаза без радужной оболочки впервые раскрыли мое тайное искусство. “О, божественное умение моей крови и духа! Ты оставалось сокрытым для волн на побережье Алжира, тайным для сфинксов и греческих кенотафов, нагоняло ужас на Бальтасара Идальго де Киснереса и подземный огонь Палестины, а глаза черногорского воина без радужных оболочек посрамили тебя сегодня!..”
Проверяющий в порту говорил мне тогда, что они стыдятся за рабов. Я вспомнил это, когда воин заметил мои слезы.
— Ты свободен, — сказал он мне, — два из моих трех сердец тебя простили: те, в которых течет кровь Балшичей и Черноевичей. А теперь уходи!
Я собрал все свои жалкие линзы и свернул коврик. Чтобы хоть как-то успокоить свою пристыженную душу, я слегка обнял его, зная, что одно объятие не смоет моей вины.
Я вернулся в Антивари, где проверяющий посмотрел на меня изумленно:
— Ты познал чистое сердце?
— Два сердца, — сказал я ему.
— Ты должен радоваться, что не познал третье, иначе пришлось бы тебя хоронить возле Исаака бен Безалелы, с этим ваши напоминанием умершему: “Знай, что ты умер!”
Спустя два дня я сел на корабль и отчалил в Дубровник, а оттуда, больной, — к испанским берегам. В лихорадке, в темных кровавых прибоях ко мне являлось третье сердце с золотыми артериями.
99 “ШЛЯП”
Произошло это в одном районе Подгорицы, за рекой Морачей, где, если подует настоящий подгорицкий северный ветер, из ста шляп за одну минуту с головы слетит по меньшей мере девяносто девять.
Этот случай длился гораздо меньше, чем подобные криминальные происшествия: около пятисот “шляп”.
Но сначала небольшое объяснение, что же это такое: “подгорицкая шляпа”.
Для единицы измерения скорости ветра в минуту, которую мереорологи Адриатического моря называют узлом, в Подгорице вжился собственный термин “шляпа”, имеющий такое соотношение:
1 узел = 1,5 “шляпы”.
Кто-то из того района за Морачей позвонил киру Косте, ассистенту знаменитого детектива Якуба из Боки.
— Ну как там у вас? — спрашивал грек, чей развитый нос был словно создан для детективных загадок.
— Холодно и сухо, — прозвучал ответ, — где-то семьдесят пять “шляп”.
Таким образом, если дует именно этот северный ветер, то за минуту с голов подгорицкого населения слетало как минимум семьдесят пять шляп.
— Значит, в районе пятидесяти морских узлов, — констатировал кир Коста.
В голосе немолодой женщины чувствовалась тревога.
— Я не потому звоню, — сказала она, — я получила анонимную угрозу, что в течение следующих двух часов в нашем доме какая-то женщина совершит убийство. Она не из Подгорицы. Вы меня слышите?.. Не из Подгорицы! Ради бога, предотвратите преступление!
Неизвестная женщина продиктовала адрес и связь оборвалась.
Кир Коста не сомневался в том, что дело серьезное, поэтому связался со своим шефом, детективом, чья карьера началась еще тогда, когда разразилась гражданская война в Югославии. Будучи молодым лейтенантом Югославской народной армии, он отказался обстреливать Дубровник и взрывать медресе в Сараево.
Еще перед тем, как кир Коста прибудет на место преступления, скажем о нем два интересных факта: первый заключается в том, что он никогда не выходит на службу, не имея на себе хотя бы одну деталь черногорского или приморского национального костюма. Также всегда при нем был золотой перстень с инициалами
N I, говорящими о том, что перстень этот получил дед Косты от измученного жизнью черногорского короля Николы, в конце шестого десятилетия его царствования. Второй же курьез состоял в том, что о нем говорили одну ужасную вещь: будто бы он всю жизнь остался верным одной-единственной женщине.Уже почти стемнело, когда эти двое ровно в 17:00 встретились у входа указанного дома.
— Если верить анонимному звонку, убийца будет внутри минут пять максимум или, по местному времени, чуть больше 350 “шляп”, — сказал кир Коста.
— Ты сказал, что убийца — женщина?
— Да, шеф.
— И не из нашего города?
— Так точно.
Мужчина из Боки с неохотой приступил к делу. Его ассистент знал, что к женским преступлениям он испытывает отвращение, и что они в нем вызывают неприятные чувства но, ничего другого не оставалось, нужно было приступать. Северный ветер их буквально впихнул в дом.
Чтобы не привлекать к себе внимания, они решили ходить вверх и вниз по ступенькам пятиэтажного дома, всматриваться в лица и стараться замечать подозрительное поведение возле дверей. Они договорились, что о своем присутствии не дадут знать даже автору анонимного звонка, если столкнутся с ним.
Дама средних лет шла на прогулку с собачонкой.
— Как там на улице, господа? — спросила.
— Как минимум семьдесят пять “шляп”! — отрезал кир Коста.
Женщина поблагодарила и ушла.
После этого выбежал какой-то парень в спецовке, за ним — еще трое в спортивных штанах. И, наконец, молодая семья с ребенком.
— Еще несколько минут, “шляп” 150.
Вышел какой-то мрачный господин.
— Сколько? — спросил кир Коста.
— Где-то около шестидесяти пяти. Я бы сказал, что еще усилится, — ответил тот.
Ассистент вопрошающе посмотрел на шефа, но тот покачал головой.
— Пойдем наверх, — сказал он, — надо просмотреть те богатые таблички на дверях. Руку даю на отсечение, что эта иностранка с преступными умыслами где-то внутри!
Ana
a Tiho Mugoša — было написано курсивом на приклеенной карточке на двери первого этажа.— Глупости, — сказал ассистент, — здесь нечего красть!
Petar
Globarevič — следующая табличка.— Какой-то пенсионер. Дальше!
Они дошли до металлической пластинки, на которой позолоченными буквами было написано: M. Huter. Шеф хотел что-то сказать, но ассистент опередил его:
— Анонимный голос принадлежал женщине и, кроме этого, сообщил о женском визите!
— Всё же, — смутился господин из Боки, — посмотри на эту пластинку…
Это была роскошная золотая табличка, которая, как показалось, была плохо прикреплена. Когда они присмотрелись внимательнее, заметили, что она висела криво, будто бы с ней что-то делали. Винтики не были полностью закручены, основание было содрано. За дверью они услышали отголоски теплого прощания. Не было сомнений, что голоса принадлежали женщинам!
Кир Коста, взяв шефа за рукав, потянул его вниз по лестнице. Уже через несколько шагов они стояли перед домом.
Молодая и привлекательная девушка закрыла, наконец, за собой дверь с криво прикрепленной табличкой, тихо спустилась по ступенькам и оказалась на тротуаре, где ее подхватил сильнейший порыв ветра.
— Девяносто “шляп”! — развел руками кир Коста.
— Что?
— Я говорю, что как минимум девяносто “шляп”!
— Что это значит? — спросила иностранка.
Якуб из Боки вмиг очутился перед ней со значком детектива в ладони.
— Госпожа Гутер, именем закона вы арестованы!
Девушка оцепенела.
Его преданный ассистент не терял времени — вбежал на первый этаж и начал барабанить в дверь с золотой табличкой. Пожилая женщина, открывшая дверь, держала в руке большой кусок торта и собиралась его укусить.
— Нет, — прокричал, — торт отравлен!
Она без слов на него смотрела, сжимая торт в руке.
— Это вы мне звонили?
— Да, я.
— Вы сообщили, что здесь будет убивать женщина?
— Да… но этот торт мне принесла племянница!
—
Вот именно, госпожа… Вам угрожают две вещи: лицемерная племянница и большое наследство!Когда он выглянул наружу, увидел Якуба из Боки в крайне затруднительном положении: ему приходилось арестовывать настоящую красавицу на ветру, достигавшим силы 99 “шляп” в минуту!
Миодрагу — Бркице Вуковичу
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА
Из чего возникает рассказ? Из воспоминаний. Дух прокрался в гостиную. Нет. Он не прокрался в гостиную. Или да, но… Начало должно выглядеть по-другому. Сын сидел в просторной… нет, просто в большой комнате. Дом — элегантная вилла в небольшом приморском городке, которую когда-то купил пожилой мужчина, уходя на пенсию… Уходя на пенсию? Почему? Ну, был он разочарован. Разве люди уходят на пенсию по другой причине?
Словом, дух прокрался в большую комнату и сел на один из тех старых черногорских треножников, у которых углубление в сидении и довольно широкая выемка для мужского достоинства. Большая (комната)? Широкая (выемка)? Или это всё… наоборот? Ну, хорошо, он сел.
— Я всегда думал, что ты эгоист, — сказал Дух.
Сын сидит молча. Два дня назад он после долгого отсутствия вернулся из Австрии. Там выпало много снега. Этому верит каждый, когда об этом зайдет речь, и не задает дополнительные вопросы. Австрия славится своими высокими горами, множеством снега и так далее. В одну из таких зим у него родился сын. На это тоже никто не станет возражать. В конце концов, не составит труда эту информацию проверить. Поскольку роды были тяжелыми, и климатические условия еще больше… Нет, это неверная последовательность. Речь сейчас идет о Духе — течение рассказа должно изменить свое направление!.. Так что, “с раннего детства…”. Нет, не пойдет. Это уже было произнесено: разочарование, пенсия, эгоизм (близких)… что, по сути, тоже ненужный хлам, чересчур много слов. Не проще ли написать раз-пен-эго?.. Итак понятно, что старый отец блудному сыну, сыну-возвращенцу… Потому что речь идет о Духе. Отец — это Дух. Дух встал. Потом сел. Потом снова встал. И снова уселся. Потом, с почти неуловимым скрипом, который могло услышать, разве что, ухо какого-нибудь насекомого или, скажем, сороконожки, встал. Дух сел. На месте красноречивой выемки треножника, где во времена давно ушедшие покоилось достоинство древних черногорских воевод и дворянства, подремывал кот. Сын молчал. Кот начал мурчать. Сын поднялся. Нет, нет! Никакой необходимости приплетать в рассказ какого-то кота нет! Кот здесь лишний. Его мы сотрем. И сын, разумеется, тоже не встает. Ни разу он не встал. Все это время он молчал, словно воды в рот набрал. Дух встал.
— Молись, чтобы твой сын не сотворил что-либо подобное.
Хм! Не звучит плохо, но всё же слишком длинно. Умерший отец… извиняюсь. Дух хотел слегка покарать своего первенца… Но и такой механизм предложения можно немного подкорректировать. Хватит и того: мол., чт. тв. сын не сот. что-л. под… Дух сел. Старая большая гостиная, которая пахла оливковым маслом, вином и засоленной рыбой… Этого уже многовато. Довольно будет поднять Духа, и хватит! К чему вино, к чему масло, к чему рыба? Дух поднялся. Сын молчал. Дух сел. После этого, не потревожив шум морских волн, снова встал. Была зима. Снаружи бушевал шторм. Дух сел.
В ОСОБНЯКЕ НА СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫХ ЗЕМЛЯХ
В пер
вый раз Гаша переночевал в особняке сельскохозяйственного предприятия “Михаля Серво” возле Суботицы в понедельник, 4 августа 1976 года. В этот же вечер его неожиданно посетил доктор Адольф Бреше, нацист, хотевший уладить определенные имущественные вопросы.— Молодой человек, — спросил он, — можете ли вы предоставить какие-либо доказательства, подтверждающие ваше владение этим особняком?
Гаша пожал плечами.
— Об этом я никогда не задумывался, герр Бреше, — ответил он, — ведь особняк принадлежит сельскохозяйственным землям, а я здесь проживаю лишь временно, поскольку являюсь торговым представителем их самого крупного торгового партнера из столицы автономной области Воеводины.
— Я так и думал, — сказал нацист, — однако вам следует знать, что особняк принадлежит нам, это наше имущество на территории Югославии.
— Вам придется… с компетентными людьми из начальства…
— Когда я говорю наш, — продолжал посетитель, приподнимаясь, — то имею в виду Третий рейх, разумеется!
За завтраком, который накрывал негр в ливрее, молодой человек, чтобы избавиться от мысли о вчерашнем госте (доктор Бреше исчез сразу же после этого короткого разговора), спросил, что его заставило найти себе работу в стране, где так мало негров.
— Обособленность для негра — то же, что корова для индийца, — прозвучал тихий ответ.
— А как такой особняк может стать владением сельскохозяйственного предприятия
?— Стадо коров несет в себе много тайн, господин.
Целый день Гаша был в делах: присматривал за вакцинацией свиней, обедал на поле с людьми из руководства. Вечером в своих апартаментах он обнаружил привлекательную женщину средних лет, с массивным золотым колье и серьгами с синеватыми драгоценными камнями. Слегка поклонившись над комодом из красного дерева, они представились друг другу. Ее звали Майя. Когда он удовлетворил ее страсть, долго любовался ее божественным телом с холеной кожей и маленькой, но безупречной и идеально пропорциональной грудью.
— У тебя славянское имя, но похожа ты на немку, — сказал он ей.
— Я немка, — сказала она с арийской гордостью, — и пишется мое имя через ипсилон.
Прощаясь на рассвете, она повисла у него на шее и пальцем в воздухе вывела букву “Y”.
Утром, во время завтрака, Гаша немного колебался, но потом все же начал разговор с черным персоналом особняка.
—
Вы знали Гитлера?— Да, — ответил тот отрывисто.
Это был высокий полный мужчина, один глаз у него был больше другого, желтый и выпуклый, как воронье яйцо.
— Геббельса, Геринга, Эйхмана..?
— Конечно, господин, я их всех обслуживал!
При упоминании о нацистских лидерах ему снова вспомнился доктор Бреше, которому негр тогда подавал кофе с печеньем. Вряд ли он был высокого звания, несмотря на весомость его высказываний и самоуверенность.
Свой третий день командировки Гаша провел в поле, а вечером, когда он вернулся в особняк, тот был пустой, как и в первые два дня. Земля кругом пахла, поскольку управляющий залил розы и освежил сад. На лугу, который бетонный канал отделял от деревьев особняка, паслось несколько сотен овец. Небольшие группки пили воду из бетонного корыта, остальные же паслись, рассеявшись до самого конца ограждения, которое, вероятно, было границей участка.
Он положил сумку и сел на террасе, удовлетворенно наблюдая за склоненными профилями зверей, которые с незаметной спешкой отщипывали траву. Ему вдруг показалось, что он слышит хруст стебельков под напором тысячи овечьих зубов. Их пожелтевшее руно в лучах заходящего солнца напоминало качающиеся колокола.
В этот момент в ворота въехал автомобиль и остановился в облаке пыли. Вышел какой-то человек в поношенной одежде и узком галстуке, похожим, скорее, на ленточку, и поспешно направился на террасу. Гаша мысленно запротестовал против этого вторжения, помешавшего наблюдению за невероятно грациозным и гармоничным искусством пастись. Он предчувствовал, что неожиданные гости лишат его этого наслаждения.
— Кто это? — спросил он управляющего, на котором уже не было ливреи.
— Наш курьер.
Человек представился и сказал с заученной интонацией:
— Пришло указание, что до получения дальнейших инструкций вы останетесь здесь.
— Но рано утром я собирался уезжать, — защищался Гаша, — кто мне велел оставаться?
— Не знаю, — сказал курьер, — власть.
Негр недвижно стоял и ожидал, когда курьер удалится, что тот, с вежливым поклоном, и сделал.
Перевод Екатерины Сташевской
Гойко Челебич (Гоjко Челеби· / Gojko Čelebić) (31 января 1958)
черногорский писатель и дипломат.
Челебич родился в Подгорице, в Черногории . В 1989 году в Праге он окончил Театральный факультет Пражской Академии искусств (DAMU) с дипломом драматурга. В 80-е годы он начинает публиковать свои пьесы, поэзию, рассказы и романы. В 1989 году в Праге Челебич получает степень магистра, защитив диссертацию о Всеволоде Мейерхольде.
По своему литературному призванию Челебич является писателем-романистом, последователем европейского философского романа. Его литературно-исторические интересы связаны с европейским барокко и южнославянской культурой и языком. Большое влияние на литературу и мировоззрение Челебича оказало движение хиппи, диссидентская литература , писатели его поколения из Польши, Германии и России.
Челебич владеет английским, испанским, чешским, французским и русским языками. (Из Википедии.)