рассказанные Эрнестом Теодором Амадеем Гофманом. Драма в пер. Е. Шторна
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 31, 2011
Последние дни Иммануила Канта,
рассказанные Эрнестом Теодором Амадеем Гофманом
Альфонсо Састре
Драма с прологом
в десяти картинах
Действие происходит
в доме философа Иммануила Канта
в Кенигсберге.
Перевод с испанского Евгения Шторна
Действующие лица:
Э.Т.А. Гофман
Иммануил Кант
Профессор Васянский
Тереза Кауфманн
Лампе
Ханна
Петер Шнайдер
Комиссия высокопоставленных лиц
Четверо приглашенных на обед
Некоторые маски Кенигсбергского карнавала
Двое санитаров
Адвокат Коппелиус
Вступительная заметка от автора этой пьесы…
…действие которой, как заявлено, происходит в Кенигсберге. Однако все это только слова, ибо, как известно, действие любого художественного произведения происходит в местах воображаемых, несмотря на реальное существование городов, носящих то или иное имя. Автору сей пьесы никогда не доводилось бывать в этом городе, принадлежавшем некогда Восточной Пруссии а ныне, кстати, именующемся Калининградом и находящемся на советской территории. Как выгодно предстает все это для пущей эффектности нашей истории, чье пространство даже в реальности весьма фантасмагорично: сомнительно самое его существование. Вообразим себе, так сказать, «нордическую» атмосферу. Порт на берегу Балтики. Вислинский залив, обязанный своим именем реке, протекающей среди прочего в Варшаве. Тучи, густой туман, саламандровые языки пламени, то тут, то там мерцающие огоньки пунша, сказки, что рассказываются на ночь. Пусть режиссер и сценограф обратят внимание на эти элементы при работе над сценическим антуражем.
В действительности же источником для написания этой пьесы послужило небольшое сочинение Томаса Де Квинси с точно таким же названием: «Последние дни Иммануила Канта», — брошюра, являющаяся, как говорится, своего рода прочтением трудов некоего А. К. Васянского, бывшего учеником и родственником Канта, которого мы превратили в действующее лицо нашей драмы.
Я обошелся очень вольно с этими материалами, и, конечно, присутствие Э.Т.А. Гофмана в этой истории — совершеннейший вымысел, в то время как подробности глубокой старости Канта в общем и целом документальны.
На самом видном месте находится огромный предмет, который может быть с легкостью «забыт» зрителем вследствие предполагаемого накала драматического действия, задернутый белой тканью и, возможно, имеющий несколько траурный вид.
Альфонсо Састре
Ондаррибиа, 19 сентября 1984 г.
Пролог
Свет падает на фигуру экстравагантного мужчины, чей облик увековечен многочисленными иконографическими свидетельствами, впрочем, это не имеет особого значения. Речь идет об Эрнесте Теодоре Амадее Гофмане, но зрителю вовсе не обязательно представлять себе именно его. Все внимание нашего героя сосредоточено на приготовлении того, что британцы называют «пунш», а испанцы и другие потерянные души — «понче». Стоит отметить, что для приготовления сего напитка требуется пять ингредиентов. Широко известно, что слово «пунш» происходит от персидского слова «понча», означающего «пять», то есть пять составляющих элементов: вода, лимон, чай, сахар и ром. Нельзя не заметить, что в момент добавления рома лицо Гофмана искажается не то от лихорадки, не то от ребяческого восторга, и порция этого ингредиента выходит куда изобильнее, чем следует. Наконец волшебное зелье готово. Он делает шаг назад, любуясь своим творением, в это время начинает чуть слышно звучать довольно знакомый мотивчик баркаролы из «Сказок Гофмана» Оффенбаха. Он чиркает спичкой, чтобы поджечь «понче». Нечто поистине магическое происходит в этот момент: вспыхнувший огонек сверкает веселыми, яркими красками. Гофман садится за стол и при свете этого волшебного огонька принимается аккуратно писать в тетради, одновременно читая то, что выходит из-под пера:
Гофман. Действие этой пьесы происходит в доме Иммануила Канта в Кенигсберге. Это дом аскета, большой и мрачный, чьи многочисленные темные углы словно населены привидениями тех, кто в прежние времена обитал здесь. Идут последние дни января 1804 года, и любой хоть сколько-нибудь чувствительный человек, оказавшись тут, неожиданно для себя испытал бы безотчетный страх, подобный тому, что заставляет нас обернуться в испуге, будто существует неясная угроза или за плечом застенчиво притаился Ангел Смерти.
(Гофман наливает себе «понче» и пьет, глубоко задумавшись над своей тетрадью, в гаснущем свете фигура его растворяется под затихающие звуки баркаролы.)
Картина 1-я
27 января 1804 года
Шестнадцать дней до смерти
|
М |
рачная комната в доме Иммануила Канта в Кенигсберге. Мебель темного дерева в стиле барокко. Тут найдутся уголки, которых никогда не достигает ни свет лампы или горелки, ни солнечный — так причудливо строение этой затерянной комнаты, где оседали детали долгой жизни, напоминающие теперь более чем что-либо остатки неторопливого кораблекрушения, происходившего в такой рутине повседневности, что никто этого и не заметил. К тому же следует обратить внимание на отвратительную погоду за окном и на то, что в камине догорают поленья, оставаясь все же признаком жизни и, если угодно, символом комфорта. Все это предстанет глазам зрителя через несколько мгновений; ибо сейчас темно, и свет рампы сосредоточен на фигуре чуть живого старичка, — кстати, это Кант — сидящего за столом, на котором среди множества других вещей можно обнаружить чернильницу и пенал для перьев. Кант полностью поглощен несложным занятием — он аккуратно, разными способами, то быстро, то медленно, открывает и закрывает пенал для перьев, будто собирается беречь в этой шкатулке нечто невиданное. К тому же создается впечатление, что цель его состоит в совершении некоего безупречного действия, которое ему не удается, и это вызывает в нем явную тревогу. Процесс усложняется, когда Кант вдобавок начинает открывать и закрывать чернильницу, но и этого ему недостаточно — вскоре все вышеперечисленное он сопровождает застегиванием и расстегиванием пуговиц своего пиджака. Подобное развлечение может продолжаться сколь угодно долго, пока наконец, Кант не сваливается на стол, истощенный непомерными усилиями. В этот момент свет, падающий на фигуру Канта, постепенно гаснет, и теперь становится видно все, что было описано выше. В комнате две фигуры: доктор Васянский, восседающий в торжественной позе, как и подобает его глубочайшей посредственности, и стоящая перед ним женщина, по виду которой можно сказать, что она посторонняя в этом доме и что, возможно, она пришла по важному делу — по крайней мере, для нее — в этот мрачный особняк. Ей неловко от чувства повышенного внимания к собственной персоне со стороны того, кто одним своим присутствием производит впечатление весьма значительного лица или, другими словами, хозяина положения. Примерно таким образом обстоят дела, когда начинается диалог.
Васянский. Ваше имя?
Тереза. Тереза Кауфманн.
Васянский. Все верно. У меня в бумагах написано ваше имя. Вы свободны?
Тереза(с суровым выражением лица). Что вы хотите этим сказать?
Васянский. Простите. Всего лишь замужем ли вы? Это необходимо для трудоустройства в этот дом, не более.
Тереза. Я вдова.
Васянский. Ваш супруг почил?
Тереза. Очевидно, так.
Васянский. Простите. Я хотел бы спросить вас, когда, то есть, простите покорно, давно ли это случилось? Не то чтобы я имел личный интерес к этому траурному происшествию, однако всегда интересно составить определенную картину прошлого, когда речь идет о трудоустройстве в этот дом. Профессор Кант, которому я прихожусь не только верным учеником, но, благодаря его добродетели, еще и другом, нуждается в особенном внимании на столь серьезной стадии своей жизни. Вот почему мы так строги, и вот что заставляет нас справляться, по мере возможности, о личности тех, кто претендует на работу в этом доме.
Тереза. Значит, вы уже знаете.
Васянский. О чем, простите?
Тереза. Я… я презираю лицемерие, доктор…, доктор Васянский.
Васянский. Льет как из ведра, слышите? В старинном доме все, что происходит снаружи, имеет, как бы это сказать, удвоенную силу.
Тереза. Действительно. Какой-то невероятный ливень и уже, по крайней мере, два дня. Не так ли? И когда дует ветер…
Васянский. Оставим пока ветер.
Тереза(пожимая плечами). Ветер? Это не более чем вежливая форма поддержать разговор.
Васянский. Поговорим о смерти вашего супруга.
Тереза. Меня обвиняли в его убийстве, как Вам известно.
Васянский(с усилием). Однако профессору Канту вас отлично рекомендовали, и я уполномочен принять вас на работу.
Тереза. Это благодаря рекомендации, данной директором центра, в котором я находилась почти четыре с половиной года, как вам известно. На самом деле я оставалась там по религиозным соображениям.
Васянский. По религиозным?
Тереза. Ввиду того, что мой муж былд.
Васянский. Деспотом?
Тереза. Я сказала: демоном. Мой дом был адом.
Васянский. В каком смысле?
Тереза. В теологическом смысле слова.
Васянский(качает головой, удивленный тем, какой оборот принимает разговор). Оставим, это ни к чему не приведет. После того случая ваше поведение оставалось безупречным, если верить всем тем данным, которыми мы располагаем.
Тереза. Оно всегда было таким; а что до стариковских причуд, то у меня богатый опыт, и проблемы, вызванные глубокой старостью, являются не более чем наглядным доказательством естественного процесса, ведущего к смерти человеческого существа. К его телесной смерти, я хочу сказать, мир души — это уже совсем другое дело… Среда, в которой я, с вашего позволения, чувствую себя как рыба в воде. Или, точнее…
Васянский(внезапно). Ха-ха-ха!
Тереза(с суровым выражением лица). Что вас так рассмешило?
Васянский(потупившись). Простите покорно… это из-за воды и рыбы… (Не может подавить смех и начинает смеяться как сумасшедший.) Ха-ха-ха!
Тереза(почти в гневе). У вас совершенно идиотский вид. Принимая во внимание Ваш возраст, я ни за что бы не предположила столь неутешительные симптомы. (Она настроена серьезно. Васянский понимает, что перед ним особа, с которой надо быть поаккуратнее.) Одно то, что вы являетесь пастором лютеранской церкви, должно бы свидетельствовать о вас как о человеке, уважающем ближнего своего, и…
Васянский(нахмурившись). У вас очень солидные рекомендации. (Ворошит огромную стопку бумаг на столе.) Настолько солидные, что… (Он заметно утомлен стоящей перед ним особой.) Послушайте, госпожа Кауфманн. Вы говорите со служащим Государственного департамента по культуре нашего города, который, однако, позволил себе принять личность из криминального мира, нашедшую себе приют в богоугодных заведениях.
(Прозвучавшее кажется Терезе невероятным.)
Тереза. Как вы говорите? Криминальный мир? Заведения? Богоугодные? (Загробным голосом, словно охрипшим от всех наиболее отвратительных пороков.) Ну, давай, колись! Хррр… Че ты хошь этим сказать? Хррр!
Васянский(в ужасе). Это возмутительно! Успокойтесь, прошу вас!
Тереза(теперь серьезно и уважительно). Это всего лишь экспериментальная шутка. В психологии внедряются новые методы, идущие в ногу с современной действительностью.
Васянский(разыгрывая прояснение рассудка). Ну конечно! Теперь мне все ясно! (Возвращается в своё обычное состояние с целью скрыть нахлынувшие эмоции.) Что ж,перейдем сразу к делу, если вам так будет угодно, учитывая ваш опыт и то положение, в котором находится профессор Кант…
Тереза. Сколько ему в точности лет?
Васянский. В апреле, если Господу будет угодно, ему исполнится восемьдесят лет: весьма солидный возраст для нашего времени, хотя бывали и другие времена, в которые это вовсе не было достижением; вспомните хотя бы Ноя, родил своих сыновей Сима, Хама и Иафета, когда ему было уже приблизительно пятьсот лет; а в почти семисотлетнем возрасте встретил Великий Потоп.
Тереза. Ваши слова совершенно справедливы: долголетие рода человеческого значительно поубавилось за последние тысячи лет, согласно неопровержимым Заветам Библии. (Дождь за окном усиливается, и ветер завывает, как принято выражаться в готическом романе. Неожиданно для себя Тереза ощущает постороннее присутствие; она замирает на месте и мямлит.) Что это?
(Слышатся своего рода неверные шаги, эхо от которых странным образом раздается во всем доме.)
Васянский. Ах, пустяки. Это Лампе.
Тереза. Кто это?
Васянский. Видите ли…
(В этот момент появляется Лампе. Это на редкость неприятный субъект: его вид производит странное впечатление чего-то зловещего, нездешнего и в то же время хорошо знакомого. Однако нет в нем ничего фантастичного или сверхъестественного; и, тем не менее, в данный момент пересекает комнату своего рода призрак. На груди его заношенной лакейской униформы красуется несметное множество военных крестов и медалей, и, разумеется, он пьян. Правда, я предпочел бы видеть актера трезвым и в этой сцене, и когда, к великому огорчению, нам вновь придется столкнуться с ним: не нужно, кстати, ничего гротескного или абсурдного в исполнении этой роли. Тереза смотрит на него в неком оцепенении.)
Тереза. Он отвратителен.
Васянский. Вы так побледнели! С вами все в порядке?
Тереза. Лампе — так вы зовете этого призрака?
Васянский(удивленно). Призрак? Что вы имеете в виду?
Тереза. Мне доводилось видеть подобных существ во время обоих моих путешествий в ад.
Васянский(ничего не понимая). Путешествий? Куда?
Тереза. Мне не позволено было узреть общее устройство ада, но кое-что я все же увидела.
Васянский(нервничает. Достает из несгораемого шкафа механическую куклу в натуральную величину и занимает себя тем, что пытается вставить ей глаза). Простите, что я позволяю себе заняться другим делом во время нашей беседы; я страстный поклонник занимать себя всякого рода механикой, хотя к моим серьезным обязанностям, как вы знаете, относится философия. Как и подобает ученику благожелательно принятому под свой кров его учителем, профессором Кантом! Вы начали что-то про общее устройство ада!
Тереза. Это слова маэстро Иммануила Сведенборга.
Васянский. Ах, кстати, об этом самом Сведенборге Кант сказал однажды… надеюсь, я не забыл: «Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики». Это сказано в 1766 году; позвольте, ведь я знаю практически все, что принадлежит перу Канта, как и подобает невзыскательному, преданному ученику.
Тереза. Исходя из того, что вы говорите, для профессора Канта метафизика — это своего рода юродство.
Васянский. Прошу вас! Как можно говорить так легкомысленно о глубочайших идеях Канта?
Тереза. Не будете ли вы так любезны разъяснить мне все? (В сторону, как на старом театре.) Думаю, что зрители этой пьесы будут рады услышать наконец, о чем идет речь.
Васянский. В действительности речь идет о Лампе. Плюс к тому (в то же время вставляет глаз в свою зловещую куклу) меня буквально заворожило то, что вы сказали об этих самых путешествиях в ад.
Тереза. Это не мои слова. Это маэстро Сведенборг. (Цитирует теперь дословно Сведенборга.) «Нередко мне дозволено наблюдать, как устроен общественный порядок в аду. Там обитают странные виды демонов. На входе в это тошнотворное обиталище, у дьявольских адовых врат, можно увидеть некоего монстра…» Продолжать?
Васянский. Нет, нет никакой необходимости. (Если зритель смеется, что совершенно необязательно, актер ему не препятствует.) И вы это видели?
Тереза. Что-то мне удалось увидеть. Я спросила Вас о Лампе.
Васянский(пытается вставить второй глаз кукле, но отказывается от своего намеренья; и теперь неожиданно произносит). Кроме всего прочего, я, знаете ли, механик. Все эти механизмы вызывают во мне страсть; в этом смысле я всего лишь восхищенный почитатель того самого Вокансона. Надеюсь, вы понимаете, кого я имею в виду?
Тереза(с явным презрением). На ярмарках и других подобных развлечениях, кажется, он был довольно популярен.
Васянский(одновременно оскорбленно и смущенно). Когда речь не идет о воспроизведении жизни, что естественно во власти Боожьей, остается только изобретательно его имитировать…
Тереза. Вам лучше знать.
Васянский. История Лампе: не к этому ли мы вели?
Тереза. Так точно.
Васянский. Он бывший солдат прусской армии, в свое время увешанный медалями за проявленный героизм в многочисленных сражениях: патриот, можно так сказать, чье тело испещрено снарядами и другими страстями. Служит в этом доме бессчетное количество лет, и профессор Кант к нему очень привязан.
Тереза(с нетерпением). И?
Васянский. Бедняжка Лампе уже совсем не то, что раньше.
Тереза. Ах.
Васянский. К тому же профессору необходим, учитывая его преклонный возраст, особенный уход.
Тереза. Ну да, ну да.
Васянский. Дело в том, госпожа Кауфманн, что на вас отныне возлагается определенная ответственность по уходу за домом и оказанию всевозможной помощи непосредственно профессору. Что же касается Лампе то, с печальной неизбежностью придется отказаться от его услуг, несмотря на глубочайшую привязанность все ему прощающего профессора Канта. Вот, ориентировочно, о чем идет речь.
Тереза. Одним словом, отныне, все, что делает Лампе, будет возложено на меня?
Васянский. Не воспринимайте это так.
Тереза. Я начинаю кое-что понимать.
Васянский(с облегчением). Глядите, глядите, как плачет этот кукольный глаз.
Тереза. Как настоящий.
Васянский. Благодарю.
Тереза. Я полагаю, меня берут на работу, дабы я ухаживала за этим добрым господином в его последние дни.
Васянский(довольно обескураженно). Как вы себе позволяете говорить такое о Канте! Вы ведь понимаете, что речь идет о самом Канте. Вам известно, кто такой Кант? Что это за выражение «этот добрый господин», как будто мы тут беседуем о пустяках?!
Тереза. Разве он не добрый господин?
Васянский. Он значительно больше этого, госпожа…
Тереза. Я не слышала, чтобы в городе о нем говорили без уважения, заслуженного, полагаю.
Васянский. Труды маэстро разделили историю философии на два этапа: до и после Канта.
Тереза(довольно равнодушно). Что ж, мне это представляется совершенно невероятным. Однако мне придется ухаживать за пожилым человеком со всеми вытекающими отсюда последствиями. Думается, я могла бы заниматься чем-нибудь более содержательным. Кстати, я хотела сказать вам кое-что о музыке.
Васянский(в данный момент занят механикой своей куклы, которая с каждым разом приобретает все более зловещий вид из-за своего размера и человекоподобных движений, которые она совершает). А при чем здесь музыка?
(Возвращается к окну. Дождь усиливается.)
Тереза. Мне нравится играть на скрипке. Особенно на закате, мне это просто необходимо.
Васянский. Господи Боже, этот дом и без того ад кромешный и уже довольно давно.
Тереза. Моя скрипка не имеет никакого отношения к аду. (Ветер и дождь все усиливаются.) Какая отвратительная зима. Будем надеяться, что весна не заставит себя долго ждать.
Васянский(отпускает свою куклу самостоятельно передвигаться по комнате). Что вы на это скажете?
Тереза(решительным жестом). Тоже довольно отвратительно.
Васянский. Кстати, я должен бы проинформировать вас о нынешнем состоянии профессора Канта. Он находится в фазе такого уныния, что стороннему наблюдателю может показаться… как бы это сказать?.. Он может показаться личностью умственно неполноценной, остановимся на этой формулировке!
Тереза(очень серьезно). Остановимся на той формулировке, которая вам будет угодна; но я должна заметить, что я сторонний наблюдатель и к тому же владею экстрасенсорными способностями, которые могут облегчить страдания больного.
Васянский. Раз уж на то пошло, единственное, чем болен профессор, это старость.
Тереза. Не все старости одинаковы.
Васянский. Его рассудок претерпел серьезные изменения несколько месяцев назад, хотя впервые это проявилось в… 83-м? Словом, вот уже более двадцати лет как его здоровье оставляет желать лучшего.
Тереза. Понимаю. Продолжайте.
Васянский(сверяется со своими записями, в это время кукла начинает передвигаться; он придерживает ее). Не пугайтесь. Я забыл отключить механизм. (Берет куклу.) Она все еще одноглазая, как видите. Нынче ночью думал приделать-таки ей другой глаз. (Запирает свою куклу назад в несгораемый шкаф и возвращается к своим записям.) Это записи пятилетней давности. Видите? 1799 год. Профессор говорит здесь: «Я стар и по-детски слаб, и вы должны обращаться со мной, как с ребенком». Тут у меня есть прошлогодняя запись… начала века: «Я самому себе невыносим». «Во мне уже не увидеть ничего кроме несчастного, дряхлого, конченого старика». Я вспоминаю, что в то время его навязчивой идеей было «решиться…», так и говорит: «решиться»… Апрель прошлого года, 1803… День рождения Канта… Будем надеяться, что доживем до следующего.
Тереза. Вы действительно считаете, что все так серьезно?
Васянский. Он очень плох, госпожа Кауфманн. Он принимает нас за незнакомцев, включая ближайших родственников. В течение какого-то времени он еще прислушивался к своей сестре.
Тереза. И?
Васянский. Ей приходилось всегда быть подле, и в то же время сидеть так тихо, чтобы профессор не догадался о ее присутствии.
Тереза. Вы позволите несколько вопросов? (Рассматривает мрачные стены комнаты.) Его выводят на прогулку хоть изредка?
Васянский. Ему уже не хочется…. В последний раз он выходил на улицу прошлым августом. Все хотел «выйти, выйти…». Минутное ожидание казалось ему долгими часами. «Расстояние, расстояние!» — повторял он с нетерпением. «Единственное, чего мне хочется, так это уйти как можно дальше!» — все повторял; но едва наша повозка выехала за городскую стену, как ему уже показалось невыносимо далеко; и он запросил «вернуться, вернуться!»
Тереза. Есть еще что-нибудь?
Васянский. Профессор всегда был слеп на левый глаз.
Тереза. Вы хотите сказать, что он одноглазый?
(Васянского заметно раздражает это слово.)
Васянский. Теперь и здоровый глаз стал видеть значительно хуже.
Тереза. То есть он практически ослеп?
Васянский. Не совсем; но я замечаю, что иногда он путает меня с Лампе, и наоборот.
Тереза. Так, так.
Васянский. К тому же я заметил, что ему стоит неимоверного труда отыскать ложку на столе. (Его передергивает от собственных слов.) Что касается слуха, то левым ухом уже многие годы он ничего не слышит; теперь и правое почти оглохло.
Тереза. То есть придется повышать голос?
Васянский. Говорить нужно только в правое ухо, не забудьте.
Тереза(очень громким голосом). Не забуду!
Васянский. Сейчас-то вы зачем кричите?
Тереза. Ой, простите. Задумалась о господине Канте. (Неестественно понижает тон голоса, и теперь почти не слышно, что она говорит.) На данном этапе жизни многим случается иметь проблемы со сном…. Как у него с этим? (Записывает в блокнот, изображая из себя медика.)
Васянский. Профессор страдает от неприятных сновидений, в которых ему являются усопшие родители…. Какой-то ужас перед прошлым обнаруживается в самые грустные из его ночей и…
Тереза(слегка зевая). Ну все, достаточно. Если вовремя не остановиться, это будет напоминать одну из тех театральных пьес, где вначале нужно поведать зрителю все предшествующие события, дабы затем он смог спокойно следить за интригой.
Васянский. На самом деле это и есть такая пьеса.
(Обе фигуры остаются без движения. Свет начинает гаснуть. Последнее, что мы увидим перед полным затемнением — зловещую куклу Васянского.)
Картина 2-я
31 января 1804 года
Двадцать дней до смерти
|
Н |
очь в спальне Иммануила Канта. Горят несколько свечей да светильник на ночном столике. Небольшое тело философа, которое стало, по его собственным словам, «наименее возможным», аккуратно укрыто — так он привык спать всю свою долгую жизнь. Вскоре слышатся стоны. Растревоженный, он что-то кричит, и создается впечатление, что это: «Убийцы! Убийцы!» Шевелится. Наконец тонкая рука появляется из-под одеяла и рыщет, пока не нащупывает цепочку колокольчика. Он звонит и тревожно зовет, однако никто не приходит. «Убийцы! Убийцы!» — продолжает кричать он; уже окончательно раскрывшись, он с неимоверным усилием ставит ноги на пол. Делая первые шаги, чуть не падает и теперь шагает с большей осмотрительностью, ступая очень осторожно и не спеша. Разумеется, не понимает, куда идет, потому что ничего не видит. Наше внимание сосредоточено на повязанной ему на пояс веревке, другой конец которой прикреплен к ножке кровати. Она служит для того, чтобы он мог вернуться на свое ложе, как только заблудится. Снова стоит у кровати, еще раз решает отправиться в путь благоразумным шагом того, кто ступает по скользкой ледяной глади. Наконец он натыкается на что-то — это рабочий стол. Там он располагается и при свете лампы пытается написать что-то, практически «приклеившись» к бумаге правым глазом. В эту минуту входит Лампе, по правде говоря, он довольно пьян. Кант не слышит, как он вошел. Лампе трогает его за плечо, что заставляет Канта издать слабый крик ужаса.
Лампе (с изысканно скорбным жестом, словно наслаждаясь безрассудным испугом Канта). Это я, маэстро. Что с вами на этот раз?
Кант (слепым глазам его предстают страшные видения: нечто передвигается по комнате. Его глаза безумно открыты. Он что-то бормочет. Примерно следующее). Шествие духов. (Лампе смеется.) Шестви-е. Шес… шест… шес…твие. (Показывает пальцем.) Шес…
Лампе. Ну же, возвращайтесь-ка спать. (Пытается проводить его до кровати. Кант падает на пол, и Лампе, которого шатает во все стороны, падает вместе с ним). О, Господи! (Его восклицание звучит как отборное богохульство.) Срань… господня. Срань… го… О, Господи!
(Старается подняться, наконец ему это удается; но Кант остается лежать, скрючившись и без движения. Его стенания доносятся с пола: это долгий плач, похожий на отрывок полного тоски григорианского пения. Наконец Лампе проявляет милосердие, совершая попытку поднять философа с пола. Это слишком печальная сцена. В конце концов Кант решается высказаться, но у него это выходит так примитивно, как в комиксах говорят «краснокожие», когда пытаются объясняться на языке «белолицых».)
Кант. Я… видеть… призраков. В темной ночи призраков. Я… ужасная ситуация.
Лампе (с отвращением). Опять одно и то же, тьфу… Опять одно и то же.
Кант (словно озаренный). Позвать Лампе! По-звать Лампе!
Лампе. Да это же я — Лампе, уважаемый! (Понимая, что Кант его не слышит, кричит ему в оглохшее ухо, но тот не обращает на это никакого внимания.) Это же я — Лампе, уважаемый! (Наконец, с усилием, понятным только пьяному, догадывается кричать в другое ухо, что и делает, явно перенапрягая связки.) Это я — Лампе.
(Кант дергается, но сразу успокаивается и узнает Лампе, нежно ощупывая его лицо).
Кант (растроганный, чуть не плача, ласкает Лампе к явному отвращению последнего). О, Лампе! О, мой милый Лампе! Ты здесь.
Лампе. Возвращайтесь в постель. Вы знаете, который час?
Кант (безотносительно вопроса Лампе). Который час?
Лампе. Да какой угодно. Нашел время спрашивать. (Толкает его.) Спать, спа-ать! (Кант сопротивляется тому, что его ведут. Он хочет идти к столу и тянется к нему с детским упорством, несмотря на опасность снова упасть и утянуть за собой Лампе. Уже сидя, он просит еще света, и Лампе, настроение которого заметно испортилось, все же приносит ему еще свечей, но не без странного предостережения.) Э-э, внимание — колпак! (Кант ничего не слышит.) Осторожнее, колпак! Вы уже не помните? Я ведь чуть не спалил вам голову. Колпак полыхал, ну, я и испугался. (Проверяет, есть ли в большом глиняном горшке вода. Воспоминание смешит его.) Помните, я вас до нитки промочил, профессор!
(Кант пытается взять перо со стола, но не находит стакана, в котором стоят перья: он его не видит. Лампе смотрит на это равнодушно, пока Кант не обращается к нему за помощью.)
Кант. Перо! Перо! Перо!
Лампе. Щас! Щас! (Только прежде чем оказать помощь, наливает себе приличную порцию рома из бутылочки, которую держит в кармане. По пути наступает на что-то и смотрит с удивлением.) Что это? (Теперь видит, что это колпак.) Батюшки, да это же не-сго-ра-ем-ый колпак! (Ему с трудом удается это слово.) Я уж и позабыл. (Без особых предостережений приближается к Канту и меняет ему колпак.) Не-сго-ра-ем-ый колпак.
Кант (игнорируя то, что происходит у него на голове, в своем
новом колпаке, перекрученном на лбу, вновь настойчиво напоминает о своей просьбе).
Перо! Перо! Перо! (Лампе берет перо и с усилием, понятным
только пьяному, пытается попасть им в узкое горлышко чернильницы. Протягивает Канту
перо, которое тот в упор не видит. Наконец Лампе вкладывает перо прямо в руку профессора.
С видом неуверенного победителя Кант держит перо в руках, словно оружие или бесценное
сокровище. Он что-то бормочет. При желании можно разобрать следующее.) Писать, чтобы
не призраки.
(Видимо, и Лампе понимает то же и не медлит ответить).
Лампе. Что вы этим хотите сказать, «не призраки»?
Кант. Без призраков. Чтобы не… видеть призраков.
Лампе. А-а-а!
Кант (указывая на бумаги, лежащие на столе). К тому же важное произведение закончить до смерти; но очень мало времени, я уже больной старик, не могу закончить произведения еще более важного, чем «Критика чистого разума», великого произведения для… грядущего.
Лампе (кривляется, но в рамках приличия). Лампе ничего не понимать.
Кант. Почти закончено, еще немного поправок нужно, и произведение будет готово к публикации, почти закончено, видишь, Лампе? До смерти немного усовершенствования, и можно будет публиковать, понимаешь? «Переход от метафизических начальных основ естествознания к физике». Великая, великая проблема и произведение моей жизни. «Переход от метафизических…»
Лампе (благодушно). Вечно вы со своими штуками, ну-ну. Давайте, давайте, садитесь писать. Это что? (Рассматривая клочок бумаги.) Вчера начали выписывать эту букву — что это «К» (?) — и до сих пор не окончили? При этаком темпе, не знаю… Э-э, ну-ка, не двигаться! (Пытается усадить его, Кант снова падает на пол. Теперь Лампе решает дотащить его до кровати. В это время появляется Тереза в халате поверх ночной рубашки. Лампе замирает, будто парализованный, увидев ее.) Вы кто такая?
Тереза. Вы пьяны. Это безобразно. Что здесь происходит?
Лампе. Я буду говорить только с профессором Васянским. Я… (притворяется непонимающим, что происходит с Кантом, который остается неподвижно лежать на полу.) Я… уделяю внимание профессору Канту.
Тереза (очевидно не проявляет интереса к телу Канта, хотя тот пытается привлечь к себе внимание, шевеля своими худыми руками, подобно насекомому, лежащему лапками кверху). Вы пьяны, господин Лампе.
Лампе. Смотрите, профессор зовет меня. (Наклоняется к нему.) Чего желаете, дорогой профессор? Я могу Вам чем-нибудь помочь? (Приближает ухо ко рту Канта, будто бы проверяя жив ли он. Кант говорит ему что-то, и он его понимает.) Уже… уже, профессор… уже… В конвертике? Уже…
(Копается в тряпичном конвертике, который Кант носит на шее).
Тереза (сильно нервничая). Что вы делаете?
Лампе (не обращая на нее внимания, говорит с Кантом, крича ему в правое ухо). Я взял пятьдесят, пятьдеся-ат флоринов! Двести грамм того сыра, что так вам нравится, профессор. Никто не хочет дать Вам Вашего сырочка с кофе! Я завтра же куплю вам ваш сыр. (Кант жестами выражает огромную благодарность; однако, когда Лампе поднимается, его встречает суровое лицо Терезы Кауфманн.) Вы не знаете, кто такой господин Иммануил Кант.
Тереза. В будущем станет видно, действительно ли его философия…
Лампе. Нет, нет, об этом я ничего не знаю! Я имею в виду его горшок.
Тереза (с воспитанно скрытым отвращением). Какой такой горшок?
Лампе. Дело в том, что я выношу его горшок. Я… убираю в доме, иначе вы бы учуяли запах какашек маэстро и… и его писюшек; об этом никто не говорит в Университете. Никто, никто не говорит об этих жизненных обстоятельствах. Это просто чума, что…
(В этот момент на сцене появляется Васянский, он тоже в халате).
Тереза. Полюбуйтесь на эту картину, господин Васянский!
Васянский. Как вам кажется, что тут можно сделать? Постараться поставить профессора Канта на ноги?
Тереза. То есть как? У меня не хватит сил. К тому же не думаю, что меня наняли выполнять физические работы подобного рода.
Васянский (глядя на сцену). У вас есть какие-нибудь предложения?
Тереза. Уволить Лампе. С этого нужно начать.
Васянский. Их… их водой не разольешь. Господин Кант является частью Лампе и наоборот… Всю жизнь друг при друге… Не знаю; это может быть смертельно для одного из них, если не для обоих разом.
Тереза. Я считаю, что это может спровоцировать вполне исцеляющий кризис.
Васянский (с ужасом). Но что с ним творится?
(Лампе начинает испытывать жуткие конвульсии, а изо рта у него появляется пена).
Тереза (высказывая мнение). Бес вселился, судя по симптомам.
Васянский. Разумеется, будет уволен. Нужно обратиться в городскую психиатрическую лечебницу, чтобы его увезли.
Тереза. Это лучшее из всего, что можно предпринять, дабы начать лечение.
(Тело Канта остается забытым на полу. Сцена погружается в темноту, и в зоне видимости остается только тело Лампе, сотрясаемое ужасающими спазмами, пока на сцене не появляются ДВА САНИТАРА, которые заключают больного в смирительную рубашку. Наступает полное затемнение и конец этой картины.)
Картина 3-я
4 февраля 1804 года
Восемь дней до смерти
|
Т |
а же мрачная комната, что и в первой картине нашей пьесы. Только сейчас за окнами день, похожий на первые дни весны. Светит солнце, набухают почки, возможно даже, что сквозь большое окно доносится пение каких-нибудь пестрых пташек. У окна наш великий философ, «приклеившись» глазами к листку бумаги, выписывает, наверное, какую-нибудь букву, с большим трудом окуная перо в чернильницу. Представьте себе эту сцену, немую и тягостную — в зависимости от развития, которое сочтут должным актер и режиссер. Однако есть одна деталь, которая, по мнению автора, непременно должна присутствовать — несмотря на теплую погоду, Канту должно быть холодно. Он старается укутаться, да только не во что. Его знобит. Входит Тереза со скрипкой. Было бы неплохо, если бы актриса умела играть на скрипке, дабы в следующие мгновения усладить зрителя, ибо Кант, ясное дело, ничего не слышит (и не видит). Тереза во время игры на скрипке возносится в эмпиреи музыки, забыв о земных проблемах, занимающих философа в данный момент: его буквально трясет от холода. Наконец, Тереза обращает на это внимание. Она не спеша выходит на коду, спускаясь из мира музыки к… жалкому телу Канта. Аккуратнейшим образом кладет свою скрипку и смотрит на Канта с интересом.
Тереза. Вам холодно? Но ведь на улице жара. Ну, не нужно преувеличивать! Вам что, правда так невыносимо холодно? Секундочку. (Берет толстый плед и укрывает им Канта с мастерством, можно даже сказать, с любовью, как маленького ребенка.) Я знаю, что вы всегда были мерзляком, вечно любили вот так укутываться… (Со странной нежностью.) Вы уже не можете меня слышать, профессор. Вы уже в другом измерении… (Кант смотрит на нее как будто издалека.) В другом измерении… там, где так много разума… (С жалостью поправляет плед. Похоже, что Кант согрелся, почти задремал; он чуть заметно улыбается, будто увидел кружение парящих вокруг него ангелочков.) Немного музыки? (Показывает ему скрипку). Я знаю, что вам нравятся только военные марши. Это наверняка связано с вашей любовью к Великой Французской революции, так? (Поднимает со стола книжку и без промедления читает в ней следующее.) «Ибо феномен, подобный этому, никогда впредь не будет забыт… в истории… средства, предложенные для улучшения человеческого существования, превосходят по своей продуманности и по своим возможностям любой из существовавших доныне политических проектов». «Но если бы и теперь финал, скрытый за данным событием, был недостижим… если бы революция оказалась несостоятельной… если бы все вернулось в свое прежнее русло… даже тогда это философское пророчество не утратило бы своей силы. Ибо событие это слишком велико…» Так вы говорите о французском терроре, профессор?
(Кант смотрит на нее с действительно глупым выражением лица — так, что он может казаться кем угодно, только не носителем Разума. Уж лучше обратим внимание на его взгляд, буквально взывающий о помощи. Он кутается и, наконец, произносит нечто вразумительное.)
Кант. Вы — Лампе?
Тереза. Ясное дело, что нет.
Кант. Мне бы поговорить с Лампе.
Тереза. У вас возникла проблема?
Кант. Сыр.
Тереза. Какой еще сыр?
Кант. Кажется, я просил его купить мне кое-что. Хотя… (со скорбью) возможно, мне это только почудилось. «Лампе, Лампе, знаешь, как я люблю тертый английский сыр, не какой-нибудь сыр, нет, ты меня хорошо знаешь, Лампе, не какой-нибудь сыр, не-ет». (В совершенном отчаянии.) Мне это приснилось. Хотя. Хотя готов поклясться, что нет!
Тереза (не зная, как напомнить ему, сообщает самым простейшим образом). Дело в том, что Лампе нет. Господин Лампе не живет больше в этом доме.
Кант. Где Лампе?
Тереза (терпеливо). Он отстранен от своих обязанностей. Доктор Васянский вам вчера все объяснил очень громко. Вчера, помните? Казалось, что вы все хорошо поняли, и вас даже страшно огорчила эта новость. Ну, теперь вспомнили?
Кант. Где Лампе?
Тереза. Меня зовут Тереза Кауфманн.
Кант (как будто в бескрайнюю бездну). Лампе! Лампе!
Тереза. Начиная с этого момента, Лампе — это я. (Пауза. Канту снова холодно. Тереза укутывает его с притворной жалостью. Но он уже отвлекся на свои бумаги. Опять что-то копошится и ищет пером чернильницу. Тереза ему не мешает. Вздыхает. Смотрит в окно: яркий свет зарождающейся весны, похоже, не вызывает в ней никаких эмоций. Именно в этот момент на сцене появляется Ханна. Кто это — Ханна? Это невысокая девушка, которая, на первый взгляд, имеет невероятное сходство с куклой Васянского. Даже движения ее, возможно, не совсем естественны. Она тихо приближается к Терезе, которая наконец понимает, что в комнату кто-то вошел. Оборачивается и, увидев Ханну, не может сдержать крик ужаса.) О-о-о!
Ханна(очень мило). Простите, я вас испугала. Но что с вами? (Тереза отходит всякий раз, как Ханна приближается к ней.) Куда же вы?
Тереза. Я ищу кое-что.
Ханна. Ведь это вы — госпожа Кауфманн?
Тереза. Да. (Она уже там, куда направлялась — подле несгораемого шкафа, в котором Васянский хранил свою механическую куклу. Ханна улыбается. Тереза открывает шкаф. Он пуст. Тереза с комическим ужасом переводит взгляд с пустого шкафа на Ханну. Ханна спокойно смеется, хотя, по правде говоря, в ее смехе слышится металлический отзвук.) Кто вы?
Ханна. Меня зовут Ханна. Я племянница профессора Канта. Вам обо мне не говорили?
(Во время следующей сцены Кант — это всего лишь игнорируемый фон, но совсем не потому, что постановщик забыл о нем. Как раз наоборот — постановщику необходимо выделить этот «игнорируемый фон», это овеществление Канта, превращение его в нечто инертное, в предмет мебели, в часть декорации. Что же до остальных, то не слишком ли они механические — движения Ханны? По крайней мере, Тереза, несмотря на то что кажется успокоившейся, не перестает глядеть на нее с опаской.)
Тереза. Готова поклясться, что я видела вас прежде.
Ханна. Возможно, не знаю.
Тереза. При весьма деликатных обстоятельствах.
Ханна. Правда? Как интересно!
Тереза. Именно в тот момент, когда вам вставляли глаз.
(Ханна искренне смеется).
Ханна. Вы имеете в виду Олимпию?
Тереза. Последняя игрушка доктора Васянского. (Смотрит на нее в упор.) Не вы ли это?
Ханна. О чем вы? У вас отличное чувство юмора!
Тереза. У Вас приятный голос.
Ханна (смеется). И я прекрасно двигаюсь. (Делает несколько танцевальных па.) Как вы считаете?
Тереза (как загипнотизированная). Не знаю, что и думать.
Ханна. По правде сказать, доктор Васянский использовал меня как модель для своей куклы. Вот и вся разгадка!
Тереза (нисколько не убеждена). Да уж.
Ханна (шутя). Что вы скажете, если я сейчас откручу себе руку?
Тереза. Негоже насмехаться над детьми человеческими. Ибо создано сие по образу и подобию Божию.
Ханна. Говоря откровенно, я почти не читаю Библию. В «Красном селезне», там, где я работаю, мы люди совсем безобидные и…
Тереза. В «Красном селезне»? Что это?
Ханна. Я живу в Берлине. Я приехала помочь, ну, в этом, с дядей Иммануилом.
Тереза. Так что же это за «Красный селезень»?
Ханна. Это замечательное кабаре. Я состою в группе танцовщиц.
Тереза (будто оказавшись перед самим дьяволом). Ой! Ой!
Ханна (с жизнерадостной простотой). Что с вами? Я что-то не так сказала? Я всего лишь «веселая танцовщица»!
Тереза. Что вы называете «веселой танцовщицей»?
(С оскалом, выражающим суровость и отвращение).
Ханна. Это название нашего балета — «Веселые танцовщицы».
Тереза (показывая на Канта, который сидит завороженный и неподвижный, глядя — или это только кажется — в никуда). И что он думает по этому поводу?
Ханна. Дядя Иммануил? Да он никогда и не знал, что мне нравится искусство… жизнь и… и любовь. Я даже не уверена, что дядя Иммануил знает о моем существовании, нет… я даже уверена, что он не знает. (Грациозной походкой, выдающей в ней балерину — или куклу — направляется к Канту и спрашивает его, но он, заключенный отныне в свой старческий аутизм, не слышит ее.) Правда, дядя? Что ты знаешь обо мне?
(Вдруг принимается выделывать перед ним непристойный, по мнению Терезы, танец, своего рода «триумф плоти», сопровождаемый удивленным взглядом госпожи Кауфманн.)
Тереза. Остановитесь, остановитесь, Христа ради. (Но наша маленькая Саломея вошла в состояние своего рода исступления на грани экстаза. Ее танец — это история, которую невозможно рассказать словами, история о невыразимой обиде, нечто не поддающееся описанию. Тереза хватается за голову.) О, Господи! О, Боже мой! Кто привел меня в этот проклятый дом?
(Ханна остановилась теперь как раз напротив Канта, который, похоже, рассматривает что-то сквозь нее, как если бы девушка была прозрачной.)
Ханна. Что ты знаешь обо мне? Что знаешь о нас?
(В этот момент появляется Васянский. Он берет ситуацию под свой контроль, направляясь прямо к Терезе, замершей как в параличе от охватившего ее отчаянья.)
Васянский. Ах, госпожа Кауфманн, прошу вас, успокойтесь. (Хочет положить руку ей на плечо. Но не осмеливается — ее реакция могла быть подобной удару хлыста.) Простите. Что здесь происходит?
Тереза (с ужасом). Ку… кукла.
Васянский. Да о чем это вы? Ханна, Ханна…
Ханна (стоит, замерев подобно статуе). Простите, ваша милость.
Васянский (как хозяин положения, благосклонно). Ханна, Ханна. Не хотела бы ты сделать нам одолжение?
Ханна. Да, ваша милость, разумеется.
Васянский. Принеси нам по чашечке кофе.
(Слово «кофе» производит невероятный и даже патетический эффект. Кант кричит не своим голосом.)
Кант. Кофе! О да, кофе! Капельку кофе!
(Похоже, что он очнулся от своего глубокого забытья. Васянский улыбается понимающе и спокойно.)
Васянский. Капельку кофе, ну, разумеется, сию секунду, профессор. (Уже успокоившаяся Ханна движется легко и естественно, хотя несколько механически, в поисках кофейных чашек.) Сегодня чудесный день, профессор.
Кант. Да, да. Наконец-то не дождь.
Васянский (не решается исправить грамматическую ошибку и повторяет за ним). Наконец-то не дождь, вот именно.
Кант. Все еще очень-очень холодно.
Васянский. Да разве холодно, профессор?
Кант (смеется, как бы про себя). Холод.
Васянский. Вам бы все только закутываться, профессор.
Кант. Гипотермия. (Смеется.)
Васянский. Укройте ему ноги. Вам уже лучше?
Тереза. Какое это имеет значение. (Укутывает Канта, который, похоже, очень нервничает. Васянскому.) Теперь-то что с ним?
Васянский. В ожидании кофе.
Тереза. Ах да.
Васянский. А еще он ждет малиновку.
Тереза. Птицу?
Васянский. Каждый год она прилетает к этому окну, и когда запаздывает, профессор себя ужасно чувствует… В этом году, когда прилетит малиновка, профессора уже не будет. Лишь его призрак будет бродить по этим комнатам.
Тереза. Да что же вы говорите? По-моему, гораздо лучше сделать все возможное, чтобы эта пьеса не казалась мелодрамой. По крайней мере, плохой мелодрамой.
Васянский (словно абстрагируясь от действия, в котором он только персонаж). Сделаем все от нас зависящее, да… С уверенностью можно сказать, что наш автор жаждет иметь успех у критики.
Тереза. Не знаю, имеет ли это для него какое-либо значение, хотя… (Молчание, размышление.) Кроме того, это во имя нашего собственного достоинства.
Васянский (соглашаясь). Согласен, я и сам это знаю… Что ж, продолжим, но только таким образом, который сочтем наилучшим. На чем мы остановились?
Тереза. «Профессора уже не будет». Только теперь не повторяйте это, про призрака.
Васянский. В этом году, когда прилетит малиновка, профессора уже не будет.
Тереза (тишина). Как прекрасно то, что вы говорите о нежности, которую испытывал профессор Кант к птицам.
Васянский. Действительно. (С болью.) Только не подумайте, что я сказал это, дабы усилить мелодраматический эффект.
Тереза. Прошу вас, не зацикливайтесь.
Васянский. Когда запаздывал голосок малиновки, профессор Кант, бывало, говорил: «Что случилось в этом году? Отчего не поет малиновка?» Он был в расцвете сил в то время; насколько я помню, он как раз работал над «Критикой способности суждения» или, может быть…
Тереза. Не все ли равно, над чем он работал в то время?
Васянский (удрученно). Сейчас не то, что в те времена. То время! Профессор был совершенно иным в то время… Жизнь была прекрасна в то время… Все было иным в то время, и теперь, когда я оглядываюсь на того профессора Канта, я понимаю — все самое радостное, что было в его жизни, уже умерло, да… потому что, потому что… его лучшие друзья, те, с которыми он проводил время в веселье здесь, именно здесь, те самые друзья тоже уже умерли; и профессор остался жить на кладбище своей жизни… в ожидании той самой ласточки или той самой малиновки.
Тереза. Вы позволите мне задать вам один вопрос? Где же кукла?
Васянский (с отвращением). Прошу вас оставить меня в покое.
Тереза (с видом изобличителя). Этот ящик пуст.
Васянский. Вы смотрели в саду?
Тереза. А что там, в саду?
Васянский (пожимая плечами). Это очень независимая кукла. Ей доставляет удовольствие прогуливаться в тени вон тех деревьев.
Тереза. Вы смеетесь надо мной.
Кант (подобно стону). А кофе? Что же стало с кофе? (В этот момент возвращается Ханна, которая теперь похожа на механическую официантку. В руках у нее поднос с кофе. Обоняние, — что же еще? — похоже, сообщает Канту об этом радостном событии — все его тельце так и затряслось от предвкушаемого удовольствия, и, что твой родригодетриана, он содрогается, услышав аромат кофе, восклицая.) Земля! Земля!
(Тереза и Васянский обмениваются смиренными, понимающими взглядами. Тереза Кауфманн берется разлить кофе, который Кант пьет со сладострастием. Объединенные общим порывом, Ханна, Тереза и Васянский разбирают чашки с кофе, беседуя о жизни.)
Васянский. Кофе — это вполне приятное зелье, не так ли?
Ханна. А мне больше нравится с ромом. В «Красном селезне» многие его именно так и употребляют.
Тереза. Что вы говорите, с ромом!
Васянский. Дражайшая Ханна, в жизни есть столько всего, что и не снилось вашему «Красному селезню».
Ханна (краснея от стыда). Простите, профессор, я ведь девушка совсем темная.
Васянский (попивая свой кофе). «Красный селезень»! Уверен, что это довольно любопытный мир, не так ли? (Приближается к Канту.) Не уронил чашку. Ему значительно лучше. (Все трое пытливо смотрят на него.) Скорее всего, сейчас ему в голову придет совершить какое-нибудь путешествие.
Тереза (нервно смеется). Какое-нибудь путешествие, говорите?
Васянский. Кофе его подталкивает совершать путешествия в «дальние страны», как он имеет обыкновение выражаться.
Тереза (бросив на Канта взгляд). Мои наблюдения показывают, что он спит семнадцать с половиной часов в день. (Сверяется с часами.) Не знаю, верны ли мои наблюдения.
Ханна. Раньше дядя очень мало спал.
Васянский (как будто чувствуя удовлетворение от того, как хорошо «функционирует» Ханна). Раньше, очень мило. Ах, вот он и выпил свой кофе. (Дело в том, что Кант выронил свою уже полупустую чашку.) Хотите отдохнуть или отправимся в небольшое путешествие? Решайте. «Дальние страны»?
Кант. Дальние страны, да. Бавария или Испания, или Португалия…
(Слабым голосом, но Тереза, приблизившись, смогла услышать и разобрать.)
Тереза (Васянскому). Ностальгия? Он хочет вернуться куда-то?
Васянский. Нет. Профессор никогда нигде не был. Вернее, я хочу сказать, он никогда не покидал этот город. Это мечты… То, что могло бы быть, но не случилось, что-то в этом духе. Гранада, Барселона, говорит он иногда! Боюсь, он слабо себе представляет, где именно находятся эти города. Это… подобно забытью: как если бы он хотел увидеть нечто, чего не видел… прежде чем умереть. (Канту.) Ну что, трогаемся? (Кант приготовляется, он очень взволнован.) Какая прелестная, прелестная лодка, ведь так? Прелестно… (Кант устраивается поудобнее.) А что это за огоньки там, вдалеке? (Кант, похоже, всматривается куда-то, но безрезультатно.) Да, мы въезжаем в Копенгаген.
Кант (восклицает с восторгом). Копенгаген! Копенгаген!
(Но тут же выражает крайнюю усталость и шепчет что-то нечленораздельное.)
Тереза. Что он говорит?
Васянский. Он говорит: «Вернуться, вернуться».
Тереза (пожимая плечами). Ну, так возвращайтесь, возвращайтесь. (Кант, похоже, уже успел задремать.)
Васянский. Вы думаете, это ошибка? (Подражая Терезе.) Судить его за эти воображаемые путешествия.
Тереза. В ближайшие дни я вам отвечу.
(Берет тетрадку со стола безмятежно спящего Канта. Рассматривает.)
Васянский. Он писал?
Тереза. Это почти не поддается расшифровке.
Васянский. Дайте-ка сюда. (Берет тетрадь. Читает.) Это его записная книжка… Заметки, наблюдения, которые он сделал за последние дни.
Тереза (указывая на страницу). Что там сказано?
Васянский (читает). «Летние месяцы июнь, июль и август».
Тереза. Боится забыть об этом?
Васянский. «Не поддаваться панике в темноте».
Тереза. И это все?
Васянский. Нет. (Улыбается, читая.) «Помнить, что нужно забыть о Лампе».
Тереза (невольно смеется). «Помнить, что нужно забыть…» О, Боже мой.
Ханна (опускает жалюзи, комната остается в полумраке). Теперь он сможет немного отдохнуть. Вроде бы он успокоился.
Васянский (одобрительно). Очень хорошо, Ханна. Вы, госпожа Кауфманн, сделайте милость пройти со мной в кухню. Проблема с питанием достигла своей критической точки. Он испытывает отвращение к еде, как вы, наверное, заметили. Пройдемте, прошу вас.
(Оба замолкают. Пауза. Ханна стоит неподвижно. На лице Канта отражается то, что он видит во сне; начинает тревожно стонать.)
Кант. О, нет! О, нет! (Похоже, что он пытается задержать то весьма механическое движение, которое только что сделала Ханна. Она пританцовывает под аккомпанемент музыкальной шкатулки и, наконец, удаляется в несгораемый шкаф, где хранилась кукла. Укладывается внутрь и закрывает за собой крышку. Музыка затихает, а Канту удается встать с кресла. Как завороженный приближается к ящику.) Ханна! Ханнушка!
(Сделав следующий шаг, падает на пол. Лежит спиной к зрителю. Он даже не пытается подняться. Знает, что ему это не по силам; и внезапно принимается хохотать, как будто находится в презабавной ситуации. Свет медленно гаснет, в то время как голос Канта говорит: «Не знаю, где я; я стеснен, как будто я на необитаемом острове, и мое единственное желание — вернуться домой. Еще я очень люблю хлеб с маслом и английский тертый сыр, но никто мне не дает; никто не дает мне ни тертого английского сыра, ни хлеба со сливочным маслом…». Полное затемнение.)
КАРТИНА 4-я
5 февраля 1804 года
Неделя до смерти
|
В |
зале. Уже позднее утро. К креслу, в котором сидит Кант, теперь приделаны своего рода скобы, препятствующие ему упасть, а может быть и подняться. У него носом идет кровь, капающая на белый нагрудник. Вскоре появляется Васянский в сопровождении нарядно одетого молодого человека, которого зовут Петер Шнайдер. Васянский замечает кровь и спешит смыть ее.
Васянский. Что же это с ним? Простите ради Бога.
Петер. Маэстро, у вас кровь. Чем я могу помочь?
Васянский. Принесите вон тот кувшинчик. Не видите ли там полотенца?
Петер(спеша ему на выручку). Маэстро, маэстро! Встретится с ним при этих обстоятельствах! Мой крестный отец говорил мне, что дело плохо, но я и представить себе не мог, насколько.
Васянский. Что же поведал вам наш друг Фон Хиппель?
Петер. Что прошлой весной Кант сказал ему: «Я лишь тень человечья».
Васянский. И что вы скажете теперь, когда видите его? (Петер смотрит на Канта с огорчением.)
Петер. Тень… тень тени. Я намеревался вести с ним академическую беседу. Уже слишком поздно для этого, не так ли?
Васянский. Я бы так не сказал. Иногда он произносит фразы величайшей глубины. (Кант зашевелился.) А? Профессор.
Кант(смотрит замутненным взглядом). Кто это?
Васянский. Это, это… встреча назначена на сегодня. Юный Петер Шнайдер.
Петер(наклоняется с почтением). К вашим услугам.
Васянский. Ваш друг Фон Хиппель настоял на том, чтобы мы его приняли.
(Очень деловито Кант пытается подняться для приветствия, но ему это не удается, потому что в действительности, он привязан к креслу.)
Кант (очень встревоженно). Я не могу встать.
Васянский. Не беспокойтесь, профессор.
Кант. Поприветствовать юного визитера. Элементарная вежливость. Я… привязан. Спасите!
Васянский. Не беспокойтесь, профессор.
Кант. Поприветствовать! Поприветствовать!
Васянский. Не беспокойтесь, профессор. (Кант успокаивается. Васянский жестом Петеру.) Начнем, пожалуй, господин Шнайдер. Не думаю, что это продлится больше минуты, ну, или минуты с половиной.
(Юный Петер Шнайдер садится и демонстративно справляется со своими записями, в то время как Кант ковыряется в носу и, похоже, следит за полетом мухи.)
Петер. На самом деле, речь идет об одном сомнении, которое вызвал во мне ваш ответ, данный… лет тринадцать тому?.. (Сверяется со своими записями). Да… в 1791… «Почему небесполезна новая критика чистого разума»… профессору Иоганну Августу Эберхарду, знаменитому профессору Гаагского университета.
(Как только он произносит это, Кант издает улюлюкающий звук, напоминающий волчий вой. Это вызывает сильное удивление даже у Васянского, и оба смотрят на Канта, не зная как реагировать на это необъяснимое проявление страшного гнева. Васянский берется разъяснить ситуацию.)
Васянский. Вы назвали того, кого профессор ненавидит всей душой из-за нападок, обрушившихся на него со стороны этого человека, Эберхарда.
Петер. Именно поэтому мне бы хотелось поговорить об этом непосредственно с профессором. Вы меня слышите?
Васянский. В другое ухо, если вас не затруднит.
Петер(говорит ему в другое ухо). Вы меня слышите, профессор? (Кант замирает с доброжелательным и внимательным выражением лица.) Простите, если я обеспокоил вас, цитируя профессора Эберхарда… (Кант тревожно шевелится, но на этот раз не издает улюлюкающих звуков.) Вы вспомните…
(Кант шевелит губами как будто что-то говорит, но Петер его не понимает и вопросительно оборачивается к Васянскому, как будто спрашивая: «Что он говорит?» Васянский, взглядом эксперта, читает по губам Канта. Наконец:)
Васянский. «Пропала моя голова». (Кант продолжает шевелить губами, а Васянский читать и переводить.) «Эберхард — это бездарный человек». (Так же.) «Я очень утомлен». (Так же.) «Молю вас, будьте кратки». (Так же.) «Доктор Васянский поможет мне ответить вам. Спаси…бо, еще… раз, до…рогой Васянский». (Канту растроганно.) Не за что, дорогой маэстро. (Петеру.) Скажите что-нибудь.
Петер. Правда ли, что господин Эберхард пытался представить как противоречия кантианского мышления идеи, свойственные непосредственно кантианскому мышлению?
(Кант смотрит на него с открытым ртом. Поднимает руку, как бы прося о помощи; не похоже, что он что-нибудь понял. Васянский спешит ему на помощь.)
Васянский(Петеру). Согласно профессору Канту, вещи в себе не должно разыскивать ни в пространстве… (Кант, по-видимому, удовлетворен и в продолжение подчеркивает жестами, как будто он сам говорит в этот момент то, что произносит Васянский.) ни во времени… а скорее там, где все находится за гранью явления или же в категориях количества. Господин Эберхард пытался доказать обратное, сам того не осознавая. (Кант оживился, энергично, синхронно жестикулирует тем словам, которые произносит Васянский, будто бы он сам проговаривает их. Но вдруг он замер и побледнел. Из носа у него вновь брызнула кровь.) Боже мой! Он изойдет кровью!
Петер(внезапно, с уверенностью и энергией). Вы позволите мне оказать ему первую помощь?
Васянский. Госпожа Кауфманн разбирается в медицине. Мы должны известить её.
Петер. С Вами говорит сейчас не студент теологии. (Васянский смотрит на него вопросительным взглядом, пытаясь остановить кровотечение платком.) Должен сказать вам, что я доктор медицины.
Васянский. Да будет благословен Господь! Эти недели доктора Труммера не будет в Кенигсберге. Для начала не могли бы вы заняться этим носом?
Петер(достает приборы из чемоданчика, на который до того мы и не обратили внимания, и добросовестно занимается носовым кровотечением, попутно объясняя, что он русский медик). В действительности меня зовут Димитрий Гоголь, домашние зовут меня Митей, и я — русский врач.
Васянский. Это похоже на какой-то роман.
Петер. Я хотел видеть Канта, которого боготворю как философа, прежде чем смерть уведет его со всей своей ужасной свитой в глубины Тартара.
Васянский. Вы говорите как поэт; однако вы слукавили, представившись родственником столь близкого друга профессора. Мне даже кажется, что вы фальсифицировали записку советника фон Хиппеля.
Петер. Mea culpa. Готов даже в тюрьме искупить свое злодеяние, но не смогу раскаяться в этом преступлении. Я встретился с Кантом при жизни и даже занят его носом, хотя это и сущий пустяк. Кто бы мог мне сказать, что однажды в руках у меня окажется нос Канта?
Васянский(улыбается помимо воли). Нос… Канта!
Петер. Мне удается остановить кровотечение. Это кровоостанавливающее средство — последний «писк» в Московском университете. Как оно вам?
Васянский. Уже не брызжет. Видимо, это достойное кровоостанавливающее средство.
Петер. Мне хотелось бы присоединиться к медицинскому персоналу, обслуживающему профессора.
Васянский. Великолепная идея. Добро пожаловать в этот дом!
(Пожимают друг другу руки, и свет гаснет.)
Картина 5-я
8 февраля 1804 года
Четыре дня до смерти
|
В |
озможно, это кухня в доме Канта. Белый кафель отражает яркий свет. Атмосфера, можно сказать, больничная. Тело Канта, одетое в белую ночную рубашку, лежит на столе; это крошечное тело. Ему делают переливание крови. Донором является Васянский, демонстрирующий свое деланно-филантропическое и кроткое расположение духа. Ханна высоко держит какой-то аппарат. Тереза меряет пульс Канта во время операции; а Петер — продолжим называть его так, хотя нам уже известно его настоящее имя — проводит операцию, очевидно, хорошо владея медико-хирургической техникой.
Петер (про себя). Текучесть нормальная.
Васянский. С чем я себя и поздравляю: нормальная… Однако…
Петер. Вы чувствуете легкое головокружение? Липотимия?
Васянский (словно в бреду). Липо… черт возьми. Ой, простите. Я несколько перевозбужден. Должно быть, вытекает большое количество плазмы.
Петер (про себя). Не волнуйтесь об этом.
Васянский. Думаю, что пятнадцати кубических сантиметров должно быть достаточно. Не верю, что он мог потерять столько крови.
Петер. Вот и все.
Васянский (облегченно вздыхает и теперь с благородством протягивает свою руку). Еще?
Петер. Нет, достаточно. Пульс?
Тереза. Неровный; и температура… (Смотрит на градусник.) Этого не может быть.
Петер. Говорите, как есть. Не стойте так.
Тереза. Он ледяной.
Ханна. Это правда. (Трогает ему лоб.) И он сухой как труп.
Васянский. Профессор никогда не потел. Никогда.
Ханна. Не умирает ли он?
Петер (убежденно, отрицательным жестом). Вы что, не видите, что его лицо покрылось румянцем?
Ханна. Немножко, да.
(Нагибается, решительно опираясь о плечо Петера, которому заметно не все равно этакое соприкосновение. Ханна замечает это и отстраняется.)
Ханна. Ах, простите.
Петер. Да что вы, мне это только в радость.
(Смеются. Но вовсе необязательно преувеличивать, тут скорее можно попытаться создать своего рода контраст, ибо есть два смежных мира — мир смерти и мир жизни, хоть это и звучит несколько мелодраматично, — ощутимых с точки зрения театра: как если бы сияние жизни доказывало в очередной раз темную участь умерших.)
Ханна. Ага, порозовел немножечко, да. И уже не кажется таким белым как раньше, и даже стало заметно дыхание.
Тереза (с мрачной суровостью). По-моему, даже слишком заметно; возможно, это предсмертный хрип.
Петер. Нет, это не предсмертный хрип. Теперь оставим его отдохнуть. (Опускает жалюзи, и комната медленно погружается в мягкий полумрак, в то время как Васянский облачается в свои одежды и вновь приобретает непогрешимый вид лютеранина, а Тереза сосредоточенно смотрит взглядом гипнотизера в полумертвые глаза Канта.) Ханна.
Ханна. Я вас слушаю.
(У нее очень веселое и светлое лицо. Если это и кукла, то, прямо скажем, она удалась на славу.)
Петер. Я хотел сделать вам… Или, может, перейдем на «ты»?
Ханна. Среди молодых людей вполне естественно обращаться на «ты». Правда ведь? В «Красном селезне» все мы, молодежь, обращаемся друг к другу на «ты».
Петер (понижая голос и указывая на Васянского и Терезу). Я совершенно уверен в одном.
Ханна (тоже понижая голос, заговорщически). В чем?
Петер. В том, что автор этой пьесы…
Ханна (искренне удивлена). Ах, так мы что, в какой-то пьесе?
Петер. Это очевидно. Достаточно взглянуть на декорации.
Ханна (безразлично смотрит на декорации. Пожимая плечами). Ну, и что тут такого?
Петер. Дело в том, что я хотел сделать тебе одно предложение, ладно, короче говоря. (Не знает, как сказать.) В театре, когда действующие лица мешают автору, он отправляет их в сад. По крайней мере, так случается в обычном театре.
Ханна (грустно). Не просто в театре, а еще и в обычном театре!
Петер (оптимистично). Ну, а что тут поделать!
Ханна (изящно, с глубочайшей симпатией). Пойдем в сад?
Петер (доволен сообразительностью Ханны). Об этом я и думал; потому что так мы убьем двух зайцев одним выстрелом.
Ханна (решительно). Не нравится мне убивать зайцев, а еще меньше двух одним выстрелом; хотя и один выстрел это уже слишком.
Петер (с болью). Могла бы и догадаться, что это метафора.
Ханна. Метакора? Метапора? Что это?
Петер. Как чудесно будет пройтись по саду! Да к тому же мы разрешим проблему этого господина. (Берет тетрадь со стола.) Смотри, вот тут сказано: «Рассмотреть форму ухода Петера и Ханны. Васянский и Тереза Кауфманн должны говорить о жизни и смерти в этой картине. Васянский: «Вы о чем-то думали?» Тереза: «Думать?» и т. д.
Ханна. Я тоже сейчас думала.
Петер. О чем? Не уверен, что это предусматривалось.
Ханна. Мне все равно.
Петер (размышляя, с восхищением). Ты думаешь независимо!
Ханна. Да.
Петер (немного со страхом, как будто совершая проступок. Создается впечатление, что он старается не быть услышанным автором пьесы). И о чем? Говори же скорее.
Ханна. О дяде. Я думала о нем.
Петер (облегченно). А! Это может быть и по пьесе.
Ханна. А если нет, что тогда?
Петер (уже совсем спокойно). Возможно, придется кстати. Продолжай, продолжай.
Ханна (смотрит на Канта. Тереза и Васянский замерли, будто бы для них пьеса прервалась, словно их отключили). Думала о Дне рождения дяди Иммануила. Он в апреле.
Петер (который знает назубок биографию Канта). 22-го апреля.
Ханна. Он уже не доживет.
Петер. Может, и доживет!
Ханна. Будущей весной, когда все будет красиво усеяно цветами, дяди Иммануила уже не будет в этом мире.
(При этих словах лицо Канта исказила гримаса осуждения, но они не видят этого, потому что Ханна вытирает слезы.)
Петер. Какая ты глупая! Ты плачешь.
Ханна. Мне жалко стариков. Ох!
Петер. Что с тобой?
Ханна. Дядя Иммануил хотел что-то сказать.
Петер. Тебе кажется.
(Смотрят на него, и действительно губы его шевелятся, таким образом, будто он пытается сказать: «Празднуйте уже!»)
Ханна. Он слышал мои слова. Вот как смотрит на меня — пристально, видишь?
Петер. Нет, не думаю, чтобы он сейчас вообще куда-нибудь смотрел.
Ханна. Уверена, что он услышал про День рождения и теперь хочет высказаться.
Петер. Это все твои выдумки. Пойдем.
Ханна. Куда?
Петер (берет ее за руку и привлекает к себе). Куда договаривались, в сад.
Ханна (довольная объятием Петера, спрашивает его с дурашливой кокетливостью). А это по автору?
Петер. Куда там!
(Смеются и уходят. Только теперь фигуры Васянского и Терезы пробуждаются от того состояния, в котором их застал перерыв в действии. Васянский говорит фразу, которую Петер Шнайдер уже прочел в тетрадке.)
Васянский (после краткой паузы). Вы о чем-то думали?
Тереза (очнувшись от забытья). Думать? Нет. Я смотрела в его глаза. Душа профессора путешествует и, если верить тому, что я вижу в его глазах, по страшной местности. Вы этого не видите?
Васянский. Я вижу мирное выражение лица.
Тереза (с безотчетным презрением). Мирное, говорите?!
(Отходит от Канта разливает чай, жестом предлагает его Васянскому. Тот благоволит).
Васянский. Этот дом был полон веселья. (Садится. Меланхолично смакует свой чай.) За столом его каждый день был маленький праздник, с гостями, его друзьями… Дом работал как часы! Но было что-то душевное, даже веселое в этих часах… Я вижу стол, за которым сидят книжник Николавиус… с тайным советником Фон Хиппелем… Вы не знакомы с его театральными произведениями? Его друзья-англичане… Грин… Мазерби… Профессор дискутировал с ними, ибо Кант всегда был на стороне колониальных мятежей. Но относился к оппонентам уважительно, конечно… Вы знаете, что Кант обращался на «ты» только к одному человеку? К доктору Труммеру, да и то только потому, что они вместе учились в Университете… В этом доме уважение к человеку всегда было нормой… Уважение и расположение предметов в комнатах… Я иной раз подшучивал над маэстро… Знаете, что я делал? Я перекладывал на другое место его перочинный нож и, ай, Господи, маэстро, сев за работу, как кувалдой по голове получал… Я всего два раза это делал, два разика не больше… так, баловство… и я видел его таким растерянным за столом… пока я не раскрывал ему случившегося… Тогда он успокаивался, будто выходя из очень печальной ситуации… вздыхал, смягчался… клал перочинный нож на должное место и затем, вечером, делал выговор Лампе… За это или какое-нибудь другое нарушение порядка в доме… Странности великих людей.
Тереза. Интересно наблюдать, как отмирают чувства.
Васянский (впечатлен наблюдением). Да, это правда.
Тереза. Что же касается носа…
Васянский. Что вы говорите о носе?
Тереза. Думаю об этом кровотечении. Это как бы протест его носа.
Васянский. Нос ему всегда не особенно нравился.
Тереза. Его собственный нос?
Васянский. Нет. Нос вообще. Ах, ну разумеется! Я говорю об обонянии.
Тереза. И что же обоняние?
Васянский. Он всегда почитал его за чувство неуместное. (Тереза морщит нос.) Ах да, вы правы… еще и это… Хотя, похоже, такая ерунда, а вот же вам… Заставляет нас нюхать все, что ни есть, навязывает нам свою информацию, воленс-ноленс, как обычно говорил профессор: хочешь — не хочешь, тут как тут запашок, и далеко не всегда приятный, Вы меня понимаете. (Пауза.) Профессор Кант никогда не был в согласии с чувствами. (Напряженно размышляет над только что сказанным.)
Тереза. В каком смысле?
Васянский. Во всех.
Тереза. Я спросила, в каком аспекте не удовлетворяли профессора чувства.
Васянский. Их… их раздельность казалась профессору недостаточно обоснованной. Иногда он говорил на своих незабываемых обедах после нескольких бокалов вина, выпитых не спеша, как же еще… Так вот, я слышал, как он говорил о возможности сделать видимыми звуки, например. Это очень смелая идея. Глядите, похоже, он пошевелился.
Тереза. Да. А куда же делся наш юный медик?
Васянский. Он с Олимпией, то есть я хотел сказать, с Ханной.
Тереза (смотря в окно). Вы правы. Они там.
Васянский (заинтересовано). Где, вы говорите?
Тереза. В саду.
Васянский. Вы не могли бы помочь мне? Поверните, пожалуйста, вон ту ручку. (Тереза отходит от окна. Спешит к Васянскому и исполняет его просьбу: крутит ручку, находящуюся сбоку складного хирургического стола таким образом, что стол превращается в своего рода кресло, а Кант теперь сидит привязанный бинтами к этому креслу, ножки которого, как мы увидим, оборудованы колесами. Неожиданно рука Канта плавно поднимается. Они смотрят на него зачарованно. Наконец, рука замирает параллельно полу. Затем начинает медленно двигаться слева направо — или наоборот, в зависимости от расположения актера и окна, естественно, — Тереза и Васянский внимательно следят за этим движением, пока рука не замирает. Кулак разжимается, и становится видно ладонь; затем Кант указательным пальцем показывает на окно. Это просьба, которую Васянский и Тереза (последняя нехотя) пытаются исполнить. Васянский жестом указывает Терезе, что делать. Она подвозит то, что теперь стало креслом-коляской, к окну. Кант, кажется, смотрит наружу. Васянский и Тереза переглядываются, и он согласно кивает). Да, дело в этом. Хочет смотреть в окно… Особенно на башню Лёбенихт на закате… Об этом следует упомянуть, если когда-нибудь возьмусь писать биографию маэстро… о том, как деревья стали такими ветвистыми в соседском саду, такими ветвистыми, что профессору стало грустно… (Как будто рассказывая сказку детям). Но тот сад принадлежал доброму соседу мудрого профессора, он догадался, что деревья сделали профессора безрадостным. И что же произошло?
Тереза. Он срубил их.
Васянский. Именно. Это был жест любви к философии, каких немного припомнится.
Тереза. Профессор Васянский!
Васянский (встревоженный тоном голоса Терезы). Что случилось на этот раз?
Тереза. Похоже, что он что-то говорит.
Васянский (смотрит на него, приблизившись вплотную). Действительно.
Тереза. И что он говорит?
Васянский. Погодите. (Смотрит на него и сам тоже шевелит губами.) Ах да… Ах да… «Когда я… вижу ласточек…» Так? Дальше, профессор. А? «Здесь… когда я их вижу… разум мой затихает… и мне остается всего только пасть на колени… и молиться». (Кант шевелится, зовет, как будто желая спуститься со своего кресла и действительно пасть на колени.) Не шевелитесь. Успокойтесь. Господин Кант, не шевелитесь, вы упадете! Прошу вас… Пожалуйста… (Кант шевелит губами и, похоже, плачет. Васянский также очень растроганный продолжает переводить.) «Однажды… однажды… однажды… я видел… небо… в глазах… ласточки… которая… была у… меня в руках. Однажды я…» (Кант безутешно рыдает, подобно ребенку, потерявшемуся в темноте. С трудом.) Ради Бога! Утешьтесь! Умоляю вас!
(Кант по-детски рыдает.)
Тереза. Я знаю, как успокоить его. Позвольте мне.
(Сцена, в которой она делает какие-то гипнотизерские движения).
Васянский (с разинутым от удивления ртом). Что это? Магнетизированье?
(Именно таким образом Тереза его успокаивает, Кант становится кротким, и рот его кривится в некое подобие улыбки. Словно неожиданно обнаружив Терезу, он удивленно смотрит на нее.)
Тереза. Я — госпожа Кауфманн. Я — ваш друг
Кант (внятно произносит). Благодарю. Спасибо.
Тереза. Вам что-нибудь угодно?
Кант. О, да, да.
Тереза. Что именно?
(Пауза.)
Кант (слабым голосом, но очень отчетливо). Пра…зднуйте… же.
Тереза (Васянскому). Вы слышали?
Васянский. Он сказал: празднуйте же.
Тереза. Вот именно. Но что праздновать?
Кант. Я слышал… здесь… День рождения… апрель… Я не доживу до… апреля. Празднуйте теперь!
Васянский. Он говорит, что слышал, как говорили о его Дне рождения. Мы здесь говорили на эту тему.
Тереза (немного загадочно). Мне тоже кажется, я кое-что слышала. В тот самый момент.
Васянский. В какой момент?
Тереза. Когда мы замерли вот так.
(Имитирует позу, в которой замерла без движения, когда Ханна и Петер нарушили течение пьесы.)
Васянский. Я никогда так не замирал.
Тереза. Нет, вы замерли по-другому… Надев пиджак, вы как раз застегивали вот эту пуговицу… Да, эту… Ага… (Васянский, считая, что Тереза сошла с ума, принимает именно ту позу, в которой «застыл» в тот момент.) Так… Вы ничего и не почувствовали?
Васянский (утомленно, но с пониманием). Нет.
Тереза (с огромным духовным сосредоточением). Некий персонаж говорил о чем-то непредвиденном. Происходило нечто аномальное… по крайней мере, для пьесы, подобной этой. Экстрасенсорное восприятие позволяет нам ощутить то, что происходит в других измерениях.
Кант (в глубокой меланхолии). Небольшой… и веселый… праздничный… обед… прежде чем я умру.
Васянский. Да будет так.
Кант. Стра… ница сто се… мьдесят четыре и… семьде… сят пять.
(Васянский вопросительно смотрит на Терезу).
Тереза. Он имеет в виду какую-то книгу. (Канту.) Какую книгу? (Кант совершенно беззвучно шевелит губами.) Это уже вам, Васянский. Что он сейчас говорит?
Васянский (читая по губам Канта). Пу… тешес… твие… Гу… лли… вера. (Торопливо.) Одну секундочку! (Быстро выходит и тут же возвращается с книгой в руках. Терезе.) Вот она! «Путешествие Гулливера». Страницы…
Тереза (берет ситуацию в свои руки). Давайте я. (Только что не отнимает у него книгу силой. Ищет нужную страницу и, найдя ее, улыбается.) Ну, конечно же! Струльдбруги… (Канту.) Читать? Читать? (Кант одобряет, очень изнуренно, как бы говоря: «Пожалуйста…») «Здесь нет этой бешеной жажды жизни, ибо у всех перед глазами пример долголетия — струльдбруги».
Васянский. Я читал эту книгу, когда был подростком… Гулливер, потерпев кораблекрушение, оказался среди струльдбругов… безрадостных созданий, ибо были они бессмертны. (Показывает на книгу.) Это роман Джонатана Свифта, ах, сумасшедший ирландец!
Тереза. Струльдбруги. (В ухо Канту.) «…жили они подобно смертным до тридцатилетнего возраста… Затем постепенно погружались в черную меланхолию, все увеличивающуюся с возрастом пока не достигали восьмидесяти…». Продолжать? Мне продолжать, профессор? (Кант решительно качает головой, в знак согласия. Тереза переворачивает страницу, будто ища наиболее интересное, наконец, читает.) «Наименее несчастными среди них являются впавшие в детство и совершенно потерявшие память; они внушают к себе больше жалости и участия, потому…»
Васянский. Ну, достаточно уже. Не видите, что ли, что он уснул?
Тереза. Да, правда. (Кладет книгу.)
Васянский. Небо затягивается.
Тереза. Пойду приводить в порядок его комнату. Этим утром его стошнило тем немногим, что он смог съесть, и еще он помочился на пол.
(Это совершенно обыкновенная фраза, но что-то в ней, — даже неизвестно, что именно, — привлекает внимание Васянского, который пристально смотрит на Терезу. Она выдерживает его взгляд, будто бы принимая неясный вызов. Это длится всего одно мгновение, так как ситуация перерастает в своего рода внезапную и неясную симпатию, которая читается в этом обмене взглядами. Васянский неожиданно, с притворной серьезностью задает вопрос.)
Васянский. То есть он еще и помочился на пол?
Тереза(не моргая). Да.
(Наступает глубокое молчание, и наконец)
Васянский. Кто вы, Тереза? (Услышав свое имя, Тереза слегка вздрогнула. Тогда Васянский пробует свою удачу.) Что вы здесь делаете?
Тереза. А что бы вам хотелось, чтобы я здесь делала?
Васянский. Не знаю.
Тереза. Жду первую зарплату, дабы обновить гардероб, например.
Васянский. Только и всего?
Тереза. Еще немного любопытства и…
Васянский. И?
Тереза. Хочу рассмотреть вблизи таинства старения и смерти и набраться определенного опыта. К тому же, это правда, что профессор Кант открыл не заживаемую рану в душе моего учителя. Вам знакомы эти слова Канта? «Живет в Стокгольме, некий господин Сведенборг, не имеющий ни должности, ни профессии, на издержки своего значительного состояния. Если верить ему, то это самый сверхмечтатель из всех мечтателей, да еще и архипустышка, из всех пустышек». Что вы на это скажете?
Васянский. Вы затаили на него злобу?
Тереза (голосом, дрожащим от нахлынувших эмоций). Ну, как же можно? Я теперь смотрю на профессора Канта, и меня уносит в море жалости.
Васянский (в свою очередь растроганный кладет руку ей на плечо. Тереза принимает эту ласку с необычной кротостью.) Благодарю вас, Тереза.
Тереза (пытаясь вернуть прежнюю дистанцию). Какое-либо специальное поручение на завтра?
Васянский (будто пробуждаясь от смутной дремы). Именно так, довольно специальное. (Берет уже известную нам тетрадь с пьесой и сверяется с ней.) Если будет возможно, профессору необходимо принять комиссию высокопоставленных лиц города. На 11-е назначено предварительное празднование его дня рождения, который мы приготовим с вашей помощью, ибо такова его воля. Само собой будут приглашены все те его друзья, которые еще не покинули сей бренный мир.
(Темнеет. Последнее, что остается в поле нашего зрения, это фигура Иммануила Канта, который, кажется, спит.)
КАРТИНА 6-я
9 февраля 1804 года
Три дня до смерти
|
Д |
овольно мрачная комната. Кант сидит в кресле. Тереза, Ханна, Васянский и Петер готовят его к визиту высокопоставленных лиц города Кенигсберга. Ханна с несколько озорным видом открыла какую-то баночку и приготовилась кисточкой рисовать что-то на лице философа.
Васянский (Ханне). Позвольте, что же это вы делаете?
Ханна. Я ему щечки немного подрумяню. Сначала-то я скрыла бледность лица, а теперь…
Васянский. Этого достаточно. Прекратите. (Сверяется с часами). Прошло уже две минуты после одиннадцати. Госпожа Кауфманн, все визитеры уже в вестибюле?
Тереза. Да, господин Васянский.
Васянский. Займите их немного, и уж затем проводите сюда, но не раньше, чем… чем… через минуту.
Тереза. Хорошо, господин Васянский.
(Выходит. Васянский смотрит на Канта, не то критически, не то с беспокойством.)
Васянский(в слышащее ухо, довольно громким голосом). Вы хорошо себя чувствуете, дорогой профессор? (Кант немного улыбается. Кажется, что он себя чувствует весьма посредственно. Васянский смотрит удовлетворенно. Петеру.) Доктор Гоголь, ну как?
Петер. Меня беспокоит его экспансивность, впрочем, он справится, если визит не продлится долго… В противном случае могут возникнуть сложности. (Очень тихо, как бы стыдливо.) Проблемы с кишечником; и сфинктеры. Пипи, кака… Не дай Бог.
Васянский(с тоской). Знаю, знаю. Надо поторопиться… Хладнокровно и молниеносно, Ханна!
Ханна (двигаясь немного механически, широко улыбаясь). Я вас слушаю.
Васянский. Парик. Треуголку… Достоинство…
Ханна (пытается приладить парик к черепу Канта. Надевает его с большой осторожностью. Затем надевает треуголку). Так?
Васянский. Неплохо. Однако что это такое? Вот это блестящее у него под носом?
Петер. Это… сопли.
Васянский. Это невозможно. Кант никогда не страдал от внешних секреций. Он и платком-то пользовался только как декоративным элементом.
Петер (с видом ученого). Это сопли; вы позволите? (Своим собственным платком решает эту проблему.) Вот и все. Комиссия может войти.
(Васянский издает несколько хлопков. Звучит торжественная музыка, приглашенные входят в комнату вслед за Терезой. В своей тетради, которая ни с того ни с сего появляется на сцене в силу внезапной непокорности действующих лиц во время написания пьесы, автор выражает мнение, что сии визитеры — так же как и сотрапезники — могли бы быть просто манекенами в натуральную величину, которых вынесли бы на сцену и расставили вокруг Канта Тереза, Ханна и Петер; хотя это могут быть и актеры. В любом случае, речь идет о четырех фигурах, облаченных в сюртуки, цилиндры и еще, возможно, с орденскими лентами через плечо или какими-нибудь другими знаками отличия на груди. Члены комиссии уважительно кланяются в полном молчании фигуре старца. Васянский представляет их.)
Васянский. Многоуважаемый господин тайный советник Людвиг Максимилиан Шредер.(Поклон.) Сиятельный господин советник по культуре и учебному развитию при Городском совете, доктор Кар фон Краузе. (Поклон.) Господин доктор рациональной психологии нашего прославленного Университета профессор Адам Мюллер-Раскольников. (Поклон.) Ах… (Более высоким голосом, почти смеясь.) И… как представитель прусских муз, наш многообещающий поэт, юный господин Готтфрид Август Штольберг. (В этот момент все четверо кланяются, каждый на свой манер, в знак своего преклонения перед философом. Но, похоже, что все происходящее совсем не трогает самого Канта. Его можно сравнить со статуей, а то и с тщательно наряженной куклой или с призраком из прошлого. Васянский оправдывается с натянутой улыбкой.) Маэстро немного переутомлен. Если вы хотите сказать ему что-либо, то будьте кратки, прошу вас… Вы застали его в очень деликатный момент, и, как можете видеть, он глубоко погружен в размышления. (Похоже, что приглашенный профессор хочет сказать что-то, но Васянский прерывает его.) Единственное, о чем молю вас, не нужно никаких речей, сколь краткими бы они ни были. Они ему нелегко даются и в данной ситуации могут оказаться фатальными для его здоровья.
Профессор (немного робея, дрожащим голосочком). Я всего лишь хотел задать ему один скромный вопрос. Это возможно?
Васянский (озадачено глядя на Канта). Ну что ж, задавайте.
Профессор. Благодарю вас. Речь идет о…
(Направляется к Канту.)
Васянский. В другое ухо, если вас не затруднит.
Профессор. Ах да, простите. (Своим коллегам.) С вашего позволения, ваши превосходительства. Это очень важно для меня.
Тайныйсоветник. Ну же, давайте уже.
Профессор. Глубокоуважаемый маэстро, мои сомнения относятся к следующей части Введения, то есть начиная со страницы 341 и далее к «Критике чистого разума», где вы утверждаете, что Я — это не некий концепт, а скорее только, согласно Вам, обозначение объекта внутреннего чувствования, до тех пор, пока мы не узнаём его посредством неких внушений. Из этого вы делаете следующий вывод, если я правильно помню, что Я в себе не может быть внушением другого явления, но также не может быть неким определенным концептом абсолютного субъекта. До этого момента все совершенно ясно; но на чём же основана вторая часть Вашего умозаключения? Когда вы говорите, что исключительно, как и при других обстоятельствах, отношение внутренних явлений с самим субъектом неизвестны. В каком смысле или же при какой форме может детерминироваться это настоящее Я как некая субстанция?
(Совершенно ясно, что Кант не понял почти ничего из вышесказанного, он сидит с открытым ртом и смотрит на Профессора как утопленник, взывающий о помощи. Васянский спешит ему на выручку.)
Васянский. Простите меня. Профессор Кант не в тех обстоятельствах, чтобы сейчас же дать вам ответ.
Профессор. Простите. Я злоупотребил вашей любезностью.
Васянский(с беспокойством). Господа, думаю, что нам необходимо закончить этот визит. Профессор Кант выражает вам благодарность за оказанное внимание.
(Но юный поэт, кажущийся очень растроганным, все же обращается к Васянскому.)
Поэт. Позвольте сказать ему только одно слово.
Васянский. Хорошо.
Поэт (приближается к Канту и участливо спрашивает его с нежностью). Как вы себя чувствуете?
Кант(он понял эти слова и смотрит на юношу с невыразимой благодарностью. Голос его звучит ясно, но в то же время очень отдаленно. Говорит.) Мне очень, очень плохо.
(Действующие лица замирают, и сцена погружается в темноту).
КАРТИНА 7-я
11 февраля 1804 года
Двадцать пять часов до смерти
|
К |
омната, обставленная как столовая. Цветы, призванные создать праздничную атмосферу. Действие начинается незадолго до того, как будет освещена вся сцена. Перед этим Васянский ведет тайный совет с Петером, спрашивая его полушепотом:
Васянский. Вы сделали ему инъекцию?
Петер. Да. Реакция прошла хорошо. Это эйфорико-стимулирующая формула, эффект продлится примерно два часа.
Васянский. Этого более чем достаточно.
Петер. Надеюсь.
Васянский. Кто бы мог подумать!
Петер. Что, простите?
Васянский. Как далеко зашла московская медицина.
Петер. Уровень химии достаточно высок, и наш вклад в фармакопею действительно впечатляет.
Васянский. Разве можно было себе представить, что профессор своими силами доберется до залы. Еще вчера это казалось невероятным.
Петер. Действительно! Госпожа Ханна лишь немного ему помогла.
Васянский(повязывая себе галстук, в то время как Петер ждет с камзолом в руках, чтобы помочь ему надеть его). Чем они заняты в данный момент?
Петер(вглядывается в темноту, где при помощи соответствующего освещения начинает вырисовываться сцена, которую описывает Петер и которая станет полностью видна со всеми цветами и украшениями только во время празднества, когда Васянский несколько мгновений спустя присоединится к остальным). Как странно… Я не знаю, что происходит… Все стоят вокруг стола… Кажется, что смотрят на маэстро с нетерпением.
Васянский. Будьте любезны. (Протягивает руки и Петер помогает ему надеть камзол.) Я иду туда. Скажите, пожалуйста, госпоже Кауфманн и Ханнушке, что мы сейчас начнем. (С глубокой благодарностью.) Вы так любезны, доктор Гоголь! Вы — божий дар этому дому!
Петер(в стиле чистого романтизма). Для меня быть рядом с маэстро — вот истинный дар божий!
(Васянский направляется в залу, а Петер скрывается во внутренних покоях дома. Как только над всей сценой загорается свет, становится видно, что погода сильно испортилась после кратковременного солнечного предвестия весны. Небо
затянуто тучами, из-за чего создается ощущение, что уже ночь. От присутствующих веет чем-то фантасмагорическим. Васянский улыбается, пытаясь как-то оживить собравшихся.)
Васянский. Добрый день, господа. Что же вы не присаживаетесь? Ах да, разумеется. Однако и профессор ждет, в свою очередь, чтобы вы присели, дабы и ему сделать то же самое. Прошу вас…
(Приглашенные рассаживаются, и, когда все благополучно устроены, Кант занимает свое место. Тогда он смотрит на них, приветливо улыбаясь.)
Кант(неожиданно ясным голосом). Я бесконечно благодарен за ваши поздравления, друзья мои. Я предпочел созвать вас нынче… опережая на целых два месяца мой День рождения… когда мне исполнилось бы восемьдесят.
(Кажется, он весьма растроган только что сказанным. Замирает в тишине.)
Первый приглашенный(неестественно жизнерадостным голосом). Профессор Кант! Да что же это вы говорите! 22 апреля вы будете свежи как роза!
Кант. Апрель? Боже мой, апрель! (Спокойно отрицательно качает головой.) Мне и самому не хотелось бы дотянуть до апреля, друзья мои. Эта голова… пропащая, пропащая… Воспоминания долгими бессонными ночами… Ханна Регина, Ханна Регина… она была моей матерью. (Глаза его увлажняются.) Царство мертвых… бесконечно заселено. Вы все еще здесь? Я почти ничего не вижу. Я ослеп.
Васянский(заботливо). Подождите, профессор! Сейчас будет больше света. Небо так затянуто, что, кажется, уже ночь. (Начинает зажигать еще несколько канделябров, в то же время входят госпожа Кауфманн и Ханна с едой на подносах.) Очень хорошо, очень хорошо. Ханнушка, займитесь напитками; а вы, госпожа Кауфманн, будьте так добры зажечь еще и вон тот канделябр.
(Вскоре сцена приобретет несколько фантастический вид.)
Кант(он не слышал Васянского и не понимает, что происходит, он рассеянно молчит. Наконец, чуть привскочив, и как если бы был совершенно один, он повторяет почти криком). Вы все еще здесь? (Приглашенные говорят с ним и жестикулируют, но нам не слышны их слова, словно мы смотрим сцену из немого кино, во время которой Ханна разливает вино по бокалам, а госпожа Кауфманн расставляет блюда с едой. Васянский усаживается подле Канта и ухаживает за ним как за маленьким ребенком. Разрезает на маленькие части кусок мяса и пытается заставить его кушать, он сам берет их вилкой и несет ко рту Канта. Кант при контакте с едой делает брезгливое выражение лица. Он не пережевывает мясо, выплевывает назад в тарелку, в то время как приглашенные притворяются, что ничего не замечают, пьют, смеются… все это в «гробовом» молчании до тех пор, пока «фильм» не становится снова звуковым, как только Кант выпивает немного вина и обращается к своим гостям, которые сию же секунду застывают в почтении, дабы слышать его слова. В это время входит Петер и тайно располагается позади кресла, в котором сидит Кант, приготовившись в случае необходимости сразу же прийти ему на помощь. Тереза и Ханна — каждая в своем собственном стиле, одна суровая и мрачная, другая веселая, но каким-то очень уж деланным весельем. Вот те слова, которые Кант произносит с великой тоской.) Прощайте! Прощайте!
(Все переглядываются в замешательстве.)
Первый приглашенный (Васянскому). Профессор Кант хочет, чтобы мы ушли?
Васянский(смотрит на Канта с видом эксперта). Нет, господа. Он говорит вам последнее прощай.
Кант. Лампе; видишь, я уже… как куча тряпья; и меня поставили на ноги каким-то уколом. (Все внимают его словам, как если бы речь шла о важном духовном завещании.) У меня та же проблема… что и у копенгагенских котов, это… это электрический эффект. По-моему, нынешняя… повышенная смертность копенгагенских котов непосредственно связанна с сатурацией электричества в атмосфере. К тому же электричеству обязано… многое из того, что происходит, и еще… большинство моих частых недомоганий, особенно тяжесть в голове; особенно… тяжесть в моей голове.
Второйприглашенный(стараясь воодушевить его). Ах, но ведь вам гораздо лучше, чем в последний раз, когда мы виделись.
Третий приглашенный. Вот именно, я вижу, что внешне вы очень изменились к лучшему. Как вам кажется?
(Четвертому приглашенному).
Четвертый приглашенный. Несомненно, совершенно, несомненно. Вам еще всех нас хоронить, профессор.
(Кант улыбается с легкой иронией.)
Кант. Как же, как же, друзья мои… Не зря так, так, так… так сетовал греческий философ: «Как жаль, что… смерть приходит именно в тот момент… когда… начинаешь видеть как, как, как, как стоило бы жить». Ха-ха-ха… Это мне напоминает одну забавную историю которую, кстати, можно встретить в одной из моих книг; один больной, который был очень плох, но которого каждый день все находили в превосходной форме, сказал однажды своим друзьям: «Да, да я умираю от превосходства!» — эту историю я рассказал в одной из своих книг; об одном тяжелобольном, которому всякий говорил, что
находит его состояние превосходным, пока, однажды он не ответил им: «Я умираю от превосходства!» Не знаю, знакома ли вам, друзья мои, та самая история об одном больном, которому было плохо и которому все говорили: «Вы в превосходной форме!» — пока наконец он не воскликнул: «О, да, да! Я умираю от превосходства!» Так вы меня находите превосходным? Мне это напоминает ту самую забавную историю, которую я рассказал в одной из своих книг; про одного больного, которому было бесконечно тяжело, и…
(Сцена становится слишком тягостной. Васянский обменивается взглядами с приглашенными и решает прервать ее.)
Васянский. Маэстро, маэстро.
Кант. Ох, Лампе, как давно мы не виделись. Уже ночь? Уже вчерашний день? (Напевает.)
О, февраль счастливый,
Быстро ты проходишь..!
Каждый месяц долог,
Ты один короток!
О, февраль счастливый,
Как тебя люблю я!
Навевает грусть мне,
Всякий месяц долгий…
О, февраль счастливый..!
(Замолкает удрученный. Васянский объясняет сотрапезникам.)
Васянский. Это — народная песенка. (Никто не произносит ни звука. Пытается сделать какой-нибудь банальный комментарий, дабы смягчить ситуацию. Смотрит в окно.) Вот и дождь. Небо было таким темным, что…
(Все фигуры совершенно неподвижны. Свет гаснет.)
Картина 8-я
Ночь с 11 на 12 февраля 1804 года, возможно…
|
В |
январе и феврале в Кенигсберге проходит карнавал. В атмосфере своего рода карнавальной вербены происходит действие этой картины; или, вернее, происходит и не происходит — это сцена сна последней ночи Иммануила Канта. То есть речь идет о его последнем кошмарном сне в ночь, когда все улицы Кенигсберга пестрят масками и балаганчиками.
В темноте слышится музыка как из какого-нибудь фильма ужасов, и вскоре освещается фигура Канта в сопровождении Лампе в костюме шута. Они стоят перед огромной пастью дракона, поглощающего веселых посетителей: это комната страха. Все собравшиеся наряжены совершенно фантастично. Кант и Лампе — это наши Данте и Вергилий у дверей ада. Естественно, над головой дракона можно прочесть знаменитый стих Божественной Комедии.
PER ME SI VA NELLA CITTA DOLENTE. PER ME SI VA NELL’ETTERNO DOLORE. PER ME SI VA TRA LA PERDUTA GENTE.
Кант и Лампе советуются и решают войти. Покупают билеты у странного привратника, которого приветствуют так:
Кант. Доброй ночи, адвокат Коппелиус.
Коппелиус. Глаза и руки вам вернут на входе.
(Кант и Лампе кладут руки на разделочную доску мясника, и Коппелиус, нанося четыре метких удара огромным ножом, отрубает их. Кант и Лампе, которых, похоже, вовсе не озадачило произошедшее, показывают ему свои окровавленные культи, словно говоря, что выполнили эту необходимую формальность. Теперь движения Коппелиуса замедляются, он переходит к неторопливой выемке глаз Канта и Лампе, которые бросает в мешок, переполненный, наверное, глазами. Когда у Канта и Лампе вынимали глаза, зазвучала скрипка, а теперь сквозь туман стало видно, что на ней играет Тереза Куфманн. Адвокат Коппелиус смеется и показывает Канту мешок с глазами.)
Коппелиус. Мои дети только это и едят. Так и пережевывают своими зубками.
(Коппелиус смеется, и смех его отражается эхом, теряясь в далеких пустотах. Слепые Кант и Лампе входят в пасть дракона, и вот мы уже внутри балаганчика. Всюду кромешная темнота, в которой последовательно освещаются межевые столбы этого путешествия: часы в виде человеческого скелета, веселая ведьма, бьющая их метлой, танцующая кукла Олимпия-Ханна, — и все время раздается «зловещий смех», и «улюлюкающий» ветер завывает вдалеке. Петер тоже может там появиться, превратившись в робота-убийцу, втыкающего заточенный нож в грудь Ханны, и какая-нибудь летучая мышь тоже пришлась бы кстати… Наконец, Кант и его спутник добираются, похоже, до самого сердца пещеры.
Там сидит Турок-шахматист, говорящий робот-автомат из знаменитого рассказа Гоффмана, по мотивам которого Эдгар Аллан По написал свой не менее знаменитый очерк. Робот намерен сыграть партию с Кантом. Кант понимает и принимает вызов, несмотря на то, что вместо глаз у него кровавые впадины. Партия сопровождается резкими, завывающими, диссонансными звуками; некоторые маски танцуют погребальный танец вокруг Канта и Турка, переставляющих фигуры исключительно машинальными движениями. Наконец, Турок передвигает фигуру с видом триумфатора. Кант проигрывает партию. Вспышка молнии освещает сцену, и гремит гром. Полная темнота.
Немного погодя загорается свет над кроватью Канта, который просыпается в страхе. Он смотрит на свои руки, гладит их. Трогает свои глаза, как бы боясь найти пустые глазные впадины. Занимается заря. Кант завывает подобно одинокому волку, словно прося о помощи.
В одну дверь входит Васянский, в другую — Тереза Кауфманн. Смотрят на Канта с беспокойством.
Кант сжимает простыни, покрывающие его до шеи, и медленно раскрывается. Увидев это, Васянский восклицает в ужасе.)
Васянский. Боже мой!
Тереза. Что случилось?
Васянский. Он раскрылся, впервые в жизни.
Тереза. И?
Васянский(он очень бледен). Это смертельный знак.
(Вокруг слышатся громкие взрывы смеха, и снова молния, и снова гром, после чего становится темно; однако яркий свет загорается спустя всего несколько мгновений. Мы видим Канта на его смертном ложе, в то время как за окном бушует буря, все та же буря, что началась прошлой ночью.)
КАРТИНА 9-я
12 февраля 1804 года
День смерти
|
У |
тро в спальне Иммануила Канта. Похоже, что он дремлет, а Ханна и Петер сторожат его сон. У Ханны странно меняется выражение лица, как если бы ей к горлу подступила тошнота.
Петер. Что с тобой?
Ханна (с беспокойством). Это запах, какое-то зловоние, которое…
(Кажется, ее сейчас стошнит.)
Петер. Слишком холодно, чтобы открыть окна.
Ханна. Похоже, что буря поутихла.
Петер. Будет снег.
Ханна. Обычно в феврале уже не идет снег.
Петер. Иногда идет.
Ханна. Что это ты делаешь?
Петер (обрызгивает комнату жидкостью из какого-то пузырька). Это индийские благовония. Как тебе?
Ханна (принюхивается с осторожностью). Не знаю; по-моему, он разлагается.
Петер. Надо бы ему простыни сменить. Он еще под себя сходил.
Ханна. Мне это отвратительно, да простит меня Господь.
Петер. Я этим займусь. Госпожа Кауфманн уже с ума сходит. Принеси чистые простыни. Я их поменяю.
Ханна. А ты сможешь один?
(Зажимая нос.)
Петер. Я боюсь шевелить его, но я попробую.
(Ханна делает движение к выходу. Петер смотрит на больного.)
Нет. Оставь это.
Ханна. Я сейчас принесу.
Петер(качает головой). Оставь. Лучше позови господина Васянского и госпожу Кауфманн.
Ханна (в ужасе). Он умирает? (С широко открытыми от страха глазами.) Почему он так вспотел?
Петер. Это предсмертный пот. Он был хладнокровным человеком… Это он в первый… и в последний раз потеет.
Ханна (тихо плачет). Нет права на смерть! Не могу и думать об этом! Где я окажусь, когда умру? Где завтра будет дядя Иммануил?
Петер. Я дам ему немного воды, пока ты сходишь за ними; давай поторопись.
(Ханна выбегает. Петер подносит стакан воды к губам Канта, чей рот плотно закрыт, и вода течет по его подбородку и одежде. В это время через другую дверь входит Тереза Кауфманн, чуждая значительности момента. По крайней мере, слова ее звучат очень легко, когда она спрашивает без церемоний.)
Тереза. Как себя чувствует наш подопечный?
Петер. Так плохо, что я уже боюсь наихудшего.
Тереза. Смерти?
Петер. Смерти.
Тереза. Это только новое состояние — смерть! Новое состояние профессора Канта.
Петер. Новое состояние? Мне неведомо все потустороннее.
Тереза. Когда он умрет, он будет думать, что он все еще здесь, в своем доме, и не будет знать, что умер.
Петер. Как это странно!
Тереза. Умирая, люди продолжают оставаться в своем мирке… и когда просыпаются, продолжают делать свои дела, как будто бы и не умирали.
Петер. Бедный маэстро. О чем он будет писать завтра? Как будет чувствовать себя в этом доме?
Тереза. Сначала все будет как прежде, однако затем, эта комната, возможно, станет слишком маленькой, а соседние — больше и просторней, мебель станет мутной и превратится лишь в собственные очертания, и профессор наконец переселится в мир иной.
Петер. Я… я только хотел облегчить его жажду, в эти мгновения, когда он действительно умирает, по крайней мере, для меня. Ах, маэстро, маэстро.
(Снова подносит ему стакан к губам, только на этот раз Кант отказывается последним и слабым усилием. Он отрешенно бормочет.)
Кант. Довольно уже… Довольно…
(С огромным усилием для своих дряблых мускул, раскрывается. Очевидно, что он умирает. Петер пугается. Кричит.)
Петер. Профессор Васянский! Профессор Васянский! (Кант пытается говорить. Петер замечает это и приближает ухо. С набожностью.) Говорите, маэстро. Боже мой, Господи не будь так жесток к нам! Сделай чудо, чтобы великий Иммануил Кант никогда не умирал! (Губы Канта шевелятся.) Что вы говорите? Что вы говорите? (Прикладывает ухо и переводит то, что, похоже, понимает из шепота Канта.) «Жизнь… это ковер… вытканный… нитями… сумасшествия». Подождите, маэстро. Вы немного вспотели. Обезвоживание… Выпейте этот стаканчик… Это очень хорошо… Немного воды с вином и сахаром.
(Кант не отказывается. Пьет, и даже кажется, что получает удовольствие от этих капелек. Тут он говорит свои последние слова.)
Кант. Очень хорошо.
(Умирает. Часы в спальне бьют одиннадцать. Когда свет затухает, остается видно только окно; идет снег, и мы видим неподвижно стоящих Васянского и Ханну. Они не успели к моменту смерти. Идет снег. Медленно темнеет, пока свет не гаснет совсем.)
КАРТИНА 10-я
12 февраля 1804 года
Несколько часов после смерти
|
Т |
руп Канта находится в зале, устроенный на том самом складном кресле-столе. Видно, что за окном идет снег. Госпожа Кауфманн подстригает волосы усопшему, который теперь будет, так сказать, «гиперреалистичной» куклой. Ханна помогает в этой и других операциях — в первую очередь закончить его туалет. Из всех погребальных процедур обувание может стать наиболее патетическим и грустным эпизодом. В продолжении Петер накладывает ему на лицо массу из белого гипса: он делает его посмертную маску. Наконец, в этой полной отчаянья обстановке решают надеть усопшему его лучший парик. В этот момент входит Васянский с небольшой треуголкой Канта в руке.
Васянский (торжественно). Треуголка… (Надевает треуголку ему на голову.) Госпожа Кауфманн, будьте любезны зажечь свечи. (Тереза исполняет просьбу. Петеру и Ханне.) Может быть, разложим уже это кресло, для приема визитов? Многие почитатели профессора пройдут здесь в ближайшие часы. Весь город в трауре.
(Петер опускает ручку без каких-либо возражений, и труп приобретает горизонтальное положение. Увидев его таким, Ханна бросается в слезы.)
Ханна. Ай, нет, только не так! Лучше сидя! Так он выглядит… не таким мертвым.
(Васянский не знает, что сказать, и отвечает двусмысленным жестом. Петер решает исполнить желание Ханны и снова поднимает ручку. Труп Канта возвращается в прежнее положение. Петер смотрит на него с уважением.)
Петер. Эта поза совсем не подходит покойнику; однако смотрится лучше. У него лицо как будто из мрамора, Ханна. Почему бы тебе не подрумянить его? Тогда на День рождения получилось очень неплохо.
Ханна. Не забывай, что теперь-то он умер.
Петер. Как об этом забудешь?
(Все свечи уже зажжены. Васянский встает на колени и молится, когда вдруг раздается что-то наподобие военного набата.)
Тереза. Что это? Кто-то вошел в дом. Эти фанфары раздаются внутри дома; пойду, посмотрю.
(Однако, не успев выйти, сталкивается с Лампе, который врывается как смерч. Он одет по-военному, увешанный всеми своими прусскими регалиями.)
Лампе. Что здесь произошло? Мне сказали, что профессор умер. (Видит труп и торжественно приближается к нему. Встает по стойке «смирно». Отдает ему воинское приветствие.) Родина никогда вас не забудет, профессор.
(Все присутствующие пораженно замерли. Васянский, стоящий на коленях, смотрит на него в оцепенении. Тогда Лампе подносит к губам горн, висящий у него на портупее, и трубит поминальный военный марш павшим героям. Снаружи слышится военный духовой оркестр.)
Петер. Что это?
Ханна (глядя в окно). Это военный оркестр. Наверное, Лампе привел их.
Петер (затыкая уши). Что за жуткая чертовщина?!
(Звук оркестра возрастает пока не становится в буквальном смысле слова невыносимым для зрителя. Лампе с большим энтузиазмом дует в свой горн, в то время как свет над сценой постепенно гаснет. В действительности то, что происходит со светом, это преобразование его в легкое пламя над пуншем перед Гофманом, который заканчивает писать свою драму. Он отрывает взгляд от своих записей. Берет бокал и осушает его с удовольствием. С не то дьявольским, не то детским блеском в глазах и не то с сатанинской усмешкой, не то с ангельской улыбкой он говорит зрителям следующее.)
Гофманн. Било одиннадцать на некоторых часах… ибо, как у нас заведено испокон, одни отставали, а другие шли вперед… когда скончался в Кенигсберге его прославленный гражданин Иммануил Кант. Воображаю себе то холодное февральское утро, покрытое, как выражаются некоторые мои коллеги, белым саваном снега… и ясное дело, это мои проделки — этот финал с военным духовым оркестром. Наконец, я намерен закончить эту драму несколько бюрократической сценой с музычкой на три четверти.
(Начинают звучать такты — уже слышанные в начале пьесы — баркаролы из «Сказок Гофмана» Оффенбаха. Теперь пламя от пунша рассеивается над сценой, освещая «огромный предмет, задернутый белой тканью», о котором говорилось во Вступительной заметке. Васянский открывает его торжественно и траурно. Это статуя Канта без головы. Голову держит Петер: это сделанная им посмертная маска. Вместе приделывают голову к статуе. Затем перед ней торжественно и траурно проходят друзья Канта. Ханна танцует, как механическая кукла, а госпожа Кауфманн, которая теперь тоже стала роботом, играет на скрипке, звучащей в похоронной атмосфере роковой тоской.)