Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 31, 2011
Исторжение веры.
Коммунизм
Анатолий Бурштейн
От редактора:
Профессор Анатолий Израилевич Бурштейн— мой друг последние сорок лет— с далекого 1971года. Я, тогда молодой журналист, прилетел в Новосибирский Академгородок писать о науке для журнала “Юность”. И тогда (а может быть, именно тогда) наша страна пыталась преодолеть исторический разрыв, делала ставку на науку, образование, молодых ученых, а это было неизбежно и необратимо связано со свободомыслием. В Академгородок я тогда влюбился: нигде в стране не было такой атмосферы духовной свободы и демократизма, как в этом затерянном в сибирских лесах почти вольном городе ученых, управляемом просвещенным сюзереном М.А. Лаврентьевым. Мне в первый же приезд повезло— я познакомился с Бурштейном.
Он был звездой Академгородка, неформальным (но признанным великими) лидером академгородошной научной молодежи. С Толей мы тогда подружились, как оказалось, на всю жизнь. А он познакомил меня с совершенно необыкновенными людьми: председателем Сибирского отделения АН СССР академиком Михаилом Алексеевичем Лаврентьевым и его женой Верой Евгеньевной, академиками Александром Даниловичем Александровым, Андреем Михайловичем (Гершем Ицковичем) Будкером, Спартаком Тимофеевичем Беляевым, Дмитрием Константиновичем Беляевым, Гурием Ивановичем Марчуком. Бурштейн привел меня к легендарному Юрию Борисовичу Румеру. Румер учился у Борна и Эйнштейна, дружил с Бором и Ландау, работал в “шарашке № с Королевым. В его кабинете висел кусок обгорелой обшивки капсулы Гагарина с выцарапанной по саже надписью: “Другу по трудной судьбе. Сергей Королев”.
С биологом Дмитрием Константиновичем Беляевым мы говорили про его учителя Н.И.Вавилова. Социологи Татьяна Ивановна Заславская, Инна Рывкина, экономист Абел Гезевич Аганбегян рассказывали про свои исследования показывавшие печальные реальности социализма… Помню посиделки у Бурштейна и его незабвенной красавицы жены Тамарочки, долгие разговоры с учеными, писателем Колей Самохиным, звездой Новосибирского балета Сашей Балабановым и еще многими яркими людьми…
Об этом надо будет собраться и написать, поднять старые журналы, залезть в блокноты, конверты с нарезанной фотопленкой.
Бурштейн живет теперь в Израиле, работает в знаменитом на весь мир институте им. Вейцмана в Реховате, так похожем на Академгородок; он признан в мировой науке, не забывает Россию, гостит в Академгородке, патронирует молодых ученых.
Я рад случаю представить нашим читателям его воспоминания.
Виктор Ярошенко
1. ИСТОРЖЕНИЕ ВЕРЫ
Прежде чем обратиться к проблеме краха коммунистической веры, надо задаться вопросом, откуда она произросла. Мое и другие поколения, выросшие при советской власти, были полностью обращены в это вероисповедание, за исключением разве что мелкой шпаны и уголовников. Не располагала эта вера ни храмами, ни духовными наставниками, но весьма преуспела благодаря партийной печати, литературе и кинематографу и полному отсутствию информационной свободы. Избежать этого не было дано никому, особенно социально активным элементам, втянутым в водоворот событий.
ОБРАЩЕНИЕ
Моим первым идеологическим наставником и примером стал гайдаровский Тимур со своей командой.
Начав читать лет с пяти, я уже в детский сад попал идейно подкованным и мечтающим о своей собственной команде. Это заведение я посещал в эвакуации вместе со своим братом, бывшим на год старше и намного крепче, благодаря чему он сразу же стал заводилой в нашей группе. Отбыв в школу, он оставил меня своим наместником, чей авторитет держался не на силе, а на общеизвестном умении читать как взрослый. Так я впервые обрел свою “команду” и познал искушение властью.
Искушение продолжилось в летнем пионерском лагере под Одессой в голодном 1948году. Мои сверстники изнывали от голодухи, умноженной воровством персонала, а я делал карьеру: сначала звеньевым, потом председателем совета отряда, а чтобы дослужиться до председателя совета дружины, я уговорил родителей оставить меня на вторую смену. И таки дождался своего часа: стоя под знаменем в центре “линейки”, я принимал рапорты председателей всех отрядов о готовности пионеров к великим свершениям. Насытившись властью, я умолил родителей забрать меня и откормить, но вкус лидерства в строительстве коммунизма запомнил.
Тем не менее в комсомол я вступил позже всех, уже в 9 -м классе. Поумнев и немного образовавшись к тому времени, я хотел сделать выбор осознанно, хотя желал его всей душой с пионерских времен. Кокетничал сам с собой. Искал доказательств того, что путь к коммунизму единственно правильный. Не упомню как, но желанные “доказательства” нашлись, и я “вступил” в последней четверти учебного года, сразу став заместителем комсорга по политработе. Шла война в Корее, и класс решил собирать металлолом на развалинах разрушенных войной домов— в помощь нашим северокорейским союзникам, нуждавшимся в оружии. Делали это мы весело и залихватски: погрузив выкорчеванные железные балки на какой-нибудь нанятый грузовик и, взгромоздившись всей “командой” наверх, мы с песнями и гиканьем неслись на школьный двор, где разгружали добытое трудом праведным.
Но были в нашем классе и некоторые отщепенцы из приблатненной публики, которые не разделяли нашего энтузиазма и устранились от общего дела. Класс вознамерился объявить им бойкот, и глашатаем этого дела, естественно выдвинули меня. Гордясь собой, я на перемене в полной тишине огласил наш вердикт, который фактически подверг остракизму нескольких “ýрок”. Но они его то ли не приняли, то ли презрели: ничего не случилось. Впрочем, как потом выяснилось, несколько дней меня из школы домой незаметно сопровождали двое самых дюжих парней из нашего класса, чтобы исключить возможность расправы (ведь могли бы и “пописать”, как случалось в Одессе, лезвием бритвы).
В общем, я был уже такой “красный”, аж пылал. Об эту пору к нам уже доносились “Голос Америки” и радио “Свобода”, которые я принимал на привезенный отцом из Германии трофейный приемник, проколотый штыком.
Помню, как я недоумевал, когда слышал про лагеря и политзаключенных в Советском Союзе. Какая нелепица эта буржуазная пропаганда: где они, эти заключенные? Пленные немцы— они да, ходят колоннами по улицам, восстанавливают в Одессе то, что сами разрушили, но чтобы наши— где они? Что ж мне не верить собственным глазам? А в это время в комнате, отделенной от нашей коммуналки, жила пожилая гречанка, ходившая в наш туалет за неимением собственного. Пуская ее в нашу квартиру, я не знал и не ведал ни слухом ни духом, что она много лет провела в лагерях исключительно из-за своего происхождения.
Стирала и выдавала зэкам их робу— на пару с женой Калинина, тоже коротавшей срок вплоть до его смерти. Увы, все это хранилось в строжайшей тайне до поры до времени.
Красный по неведению, я все же не был лишен свободомыслия. Решительно не согласился со Сталиным, когда он ударился в языкознание. Он утверждал, что мы мыслим словами, а я считал, что образами.
— Я же не говорю себе “мне надо в школу”,— убеждал я отца,— а просто воображаю себе путь от дома до школы, и все.
— Ну как же так,— возражал отец-он же великий ученый, ему дóлжно верить!
Но я никому ничего не был должен, хотя Сталина искренне любил и очень недоумевал, почему он так редко и скупо обращается к народу по радио.
Не ассоциировал я с ним и антисемитской кампании, на которую обратил мое внимание отец летом 1950-го. Пострадала моя мать, чью диссертацию не утвердил ВАК из-за недостаточного цитирования русских источников. Потом ее на этом основании несколько раз пытались уволить из мединститута, но ее отстаивало партбюро, коего она была членом! Я винил директора, но не власть и не Сталина, конечно же! Когда он умер, мама плакала.
Меня же эта антисемитская вакханалия подвигла стать отличником и, получив медаль, попасть в университет без экзаменов, на которых меня наверняка срезали бы. Но я все еще раздувался от гордости, когда мне доверяли нести красное знамя впереди университетской колонны во время майской или октябрьской демонстрации. Более того, я организовал и возглавил в Одесском государственном университете лекторскую группу: мы читали разные лекции в домах культуры перед отощавшими и недоумевающими колхозниками. Это была моя очередная тимуровская “команда”, руководимая мною из ОГУ, но считавшаяся приданной горкому комсомола как наиболее успешная.
Моя собственная лекция называлась “О мечте и творческом дерзании”. Вольная тема была выбрана мною из ряда предложенных для доклада на семинаре по марксизму.
Я работал над ней с энтузиазмом, ставя в пример Николая Островского— своего тогдашнего кумира. После доклада один старшекурсник спросил меня:
— А вот вы конкретно кем мечтаете стать?
Ответил как на духу: ученым.
— Неправильно,— последовал комментарий,— мечтать надо о том, чтобы работать там, куда партия пошлет.
Спустя пару дней в кулуарах университета меня встретил доцент Штернштейн, руководитель того самого студенческого семинара, и, наклонясь к самому уху, прошептал:
— Мечтайте, Бурштейн, мечтайте, только не говорите об этом!
Антисемитская вакханалия была в полном разгаре.
2. ШЕСТИДЕСЯТЫЕ
Смерть Сталина и последовавшая за ней разоблачительная речь Хрущева на XX -м съезде КПСС знаменовали смену эпох. Вместе с “оттепелью” началось прозрение. Открывшееся прошлое нашей греческой соседки было каплей в море информации, затопившей страницы газет и журналов, не говоря уже о самиздате.
Здесь уместно сказать несколько слов о моей карьере, которой посвящены отдельные мемуары, изданные в антологии “Научное сообщество физиков СССР” (томII) под названием “Одиссея советского еврея” (Санкт-Петербург, 2007). Отдавая себе отчет в том, что путь в науку мне, еврею, заказан— мечтай не мечтай,— я все же, таясь ото всех, начал самостоятельно ею заниматься и к концу второго курса получил кое-какие результаты. Их одобрил и использовал с благодарностью в своей новой книге патриарх советской физики, академик А. Ф. Иоффе. Он же благословил мою первую научную публикацию.
Вдохновленный успехом, я, игнорируя распределение учительствовать в селе Благоево, которым меня удостоил университет, начинаю штурмовать только что созданное Сибирское отделение АН СССР. С первой попытки— облом. Выдержав приемный экзамен, я прошел в Институт ядерной физики, но кадровики Академии не дали мне допуска и его директор, академик Будкер, опустил руки. Но я не сложил оружия и прошел еще в три института, в конце концов остановив свой выбор на Институте химической кинетики и горения. Там тоже была сделана попытка выставить меня вон на том же основании, но зам. директора института, бывший латышский стрелок, ее пресек: “Я таких антисемитов в девятнадцатом году к стенке ставил!”— заявил он и как бывший чекист в два дня все уладил. Получив допуск и пропуск в московскую alma mater (химическую физику), я обрел наконец статус младшего научного сотрудника, а через пару лет и первый свой дом в Новосибирском Академгородке. В том же году в “Физматгизе” вышла моя первая книга, коей был мой студенческий диплом безо всяких изменений. Я защитил его как свою кандидатскую диссертацию и, едва став кандидатом, приступил к чтению общего курса физики в только что стартовавшем Новосибирском университете. Параллельно с основной работой в институте. И сам лектор, и издаваемые НГУ пособия по моему курсу пользовались популярностью и послужили основой для учебника термодинамики, изданного впоследствии издательством “Наука”, а затем (неоднократно) издательством JOHN WILEY & SONS.
Итак, я состоялся, несмотря и вопреки. В заснеженном девственном лесу, в двадцати километрах от центра города, как грибы росли корпуса будущих институтов и жилые дома. Каждый раз, возвращаясь из летнего отпуска, мы обнаруживали преображенный до неузнаваемости пейзаж, городок расцветал и разрастался. Это было едва ли не единственное место в стране, где ощущался пульс жизни и ее эволюция к лучшему. Мы были молоды, полны энтузиазма и веры в будущее. Работали не покладая рук, ходили по колено в детях. Но если выдавалась свободная минута, девать ее было некуда. Один кинотеатр, он же дом культуры, и парочка невзрачных кафе. Однажды общественность задалась вопросом: что делать? У меня была идея: создать молодежное кафе, наподобие тех, что появились в Москве. Под их крылом пробивал себе дорогу к легитимизации джаз, запрещенный доселе, складывались отношения и знакомства. “Твоя идея, ты и пробивай”,— заключила общественность. Так я и стал, нежданно-негаданно, самозваным президентом молодежного клуба, названного впоследствии “Под интегралом”.
Клубу предстояло пять лет бороться за процветание, завершившееся оглушительным финалом в марте 1968года. Начинали мы, как и было задумано,— с джаза и танцев по субботам и воскресеньям (“кабачковым” дням). Академическое начальство отнеслось к этому с пониманием: помогло нам переоборудовать в клуб стоящую на отшибе столовую и приобрести все необходимое для начала нашей эпопеи. Остальное— на полной самоокупаемости, под крышей дома культуры. Наши земляки и молодежь, толпами валившая из центра Новосибирска, оставляли по 50копеек на входе, но они же диктовали нам свои вкусы и предпочтения. Мы декларировали полную самоуправляемость и ни на что не просили разрешения: ни у комсомола, ни у партии. Остров свободы, со своим уставом, министрами и премьером, охраной, обслугой и завсегдатаями. На той же площадке, где импровизировали джазмены, разворачивались полотна андерграунда, проходили конкурсы “мисс Интеграл”, выступления бардов поодиночке и оптом— всего не перечислишь (подробнее см. мою статью “Реквием по шестидесятым” вIтоме той же антологии, что и выше).
Появились подклубы: литературный, альпинистский, танцевальный и другие, возглавляемые профильными министрами. Чем не команда?
Одну лишь программу— дискуссионный клуб— вел лично президент клуба, то бишь я сам. На ней открыто обсуждались вопросы нашего прошлого и будущего, а также текущие дела: например, гонения на кинетику на страницах официальной прессы. Все это требовало особой подготовки. На любое такое событие приглашались корреспонденты столичных газет, и благожелательный репортаж о нем появлялся в печати раньше, чем успевало среагировать местное партийное начальство. “Оттепель”! Я успел перезнакомиться и подружиться с самыми лучшими корреспондентами того времени: Анатолием Аграновским, Отто Лацисом, Костей Вишневецким, Лорой Великановой, Леном Карпинским и др. Я и сам печатался время от времени в “Известиях” и “Литературной газете”, заботясь об имидже клуба и проблемах науки. Всем нам казалось тогда, что страна движется в правильном направлении и надобно всеми средствами этому содействовать. Впереди все еще маячил коммунизм. Но правда о его сути уже просачивалась сквозь все щели, а наши двери были для нее широко распахнуты. С лекцией о “золотой клетке” выступал перед нами и в других аудиториях наш земляк, первый соратник академика Ландау профессор Ю.Б. Руммер, отсидевший в “первом круге” два десятка лет в компании с Королевым и Туполевым. Он был очень осторожен (если не напуган) и меня предупреждал при встречах:
— Бросьте вы это дело, вы же хороший физик, зачем вам это надо? Вас все равно посадят!!!
Но я не внял ему, при всем уважении.
Верилось, что все худшее уже в прошлом.
А вера сама еще теплилась. Ее очень основательно поколебали распространившиеся о ту пору анекдоты армянского радио. Что только они не высмеивали! А вера с осмеянием несовместима. Жаль, что это оружие не использовано против ислама. Не зря же за одну только ироническую книгу о нем Салмана Рушди приговорили к смерти!
Но не все и не все мы готовы были осмеивать. Помню, одна девушка, близко знакомая с Мигдалом (известным московским физиком), рассказала мне анекдот, в котором Ленин с женой, лежа в кровати, услышали внезапно грохот, донесшийся из соседней спальни. В ответ на недоумение Крупской Ленин прокомментировал: ничего особенного, это железный Феликс с кровати упал. Я был шокирован: Сталин, репрессии, целина, сам Хрущев, недавно смещенный— все это достойные цели для развенчания, но лидеры и герои революции неприкосновенны! В противном случае во что же тогда верить? Что мы усовершенствуем? В этом— все наше “шестидесятничество”.
И все же мы находились решительно вне системы. Когда меня пытались завербовать в стукачи, я непреклонно отказывался. Когда потребовали разъяснений, почему не вступаю в партию, я сослался на несогласие с ее политикой эмансипации женщин, которой я предпочитаю домострой (и только то!). В конце концов я поднял забрало и, пеняя публике на неучастие в нашем подвижничестве, открыто заявил на дискуссии с ней, за что именно мы боремся. Это потом было названо “социализм с человеческим лицом”. Но тогда такое лицо обкому партии решительно не понравилось, и он распорядился отобрать у нас штаты, кормившиеся за счет наших же доходов. Работать без директора, музыкантов, радиорубки и пр. и пр. мы (ученые по профессии) не могли и поэтому сразу же объявили о самороспуске.
3. ФЕСТИВАЛЬ
У меня еще оставался шанс восстановить клуб. Академия гордилась такой достопримечательностью Академгородка, мимо которой не прошли ни радио Би-би-си, ни Ирландское телевидение, не говоря уже о столичных корреспондентах и писателях, а также международных конференциях и их участниках.
Нам выделили деньги и новое удобное здание для организации там независимого профсоюзного клуба “Под Интегралом”. Мы уже вовсю хозяйничали там, как вдруг подоспел фестиваль. Первый Всесоюзный фестиваль бардов, задуманный много раньше вместе с райкомом комсомола, но уже сорвавшийся однажды из-за его противодействия. Комсомол и на сей раз был против, но мы этот запрет проигнорировали, и грянул гром: на сцену вышло около двадцати бардов со всех концов страны со своими нелитованными песнями. Об этом событии в конце 1990 -х был снят фильм “Запрещенные песенки” (доступен в Интернете) и много написано.
Звездой фестиваля стал Александр Галич, ни до ни после не имевший в СССР аудитории и вскорости высланный за границу. Все, что он пел, рассматривалось официозом как антисоветчина, но глубоко западало в сердце публики, жаждавшей правды. Моя 20-летняя подруга, совершенно невежественная сибирячка, плакала, слушая “Караганду”. После исполнения “Пастернака” наш зал вставал. Клуб же “Интеграл” приказал долго жить.
Но и после этого я не угомонился: вылез на московское радио с назиданиями Новосибирскому обкому партии, как дóлжно прощать оступившейся молодежи невольный перебор. Осерчали. Первый секретарь потребовал, чтобы я убрался из города, в котором меня на закрытых партсобраниях именовали не иначе как “главным сионистом”. А я и слова-то такого не знал тогда, но отлучению воспротивился. Вмешался “дед”, президент СОАН академик Лаврентьев, и дело свелось к добавлению “нечетких идейных позиций” в мою характеристику, направленную в Ученый Совет Московского НИИ химической физики, где мне предстояло защищать свою докторскую дис-сертацию.
Задним числом признаю, что позиции мои действительно были нечеткими: я верил в коммунизм, не веря его апологетам. Крушение веры состоялось уже после того, как надо мной сломали шпагу.
4. КРАХ
Эту шпагу надо мной ломали в партбюро нашего института где-то в июне или июле 1968, а после этого я со своими нечеткими “позициями” отправился бродить с палаткой и моим первым научным соратником по лесным Карпатам. Вдвоем с ним мы прокладывали оригинальный маршрут, ориентируясь по колышкам “Чехословакия— СССР”, маркировавшим былую границу, смещенную после войны далеко на запад. Выйдя в конце пути в Мукачево, где мне надлежало сесть в автобус, следующий в Черновцы, мы не обнаружили такового. После безрезультатного двухчасового ожидания я в ярости обратился к дежурной, беспечно лузгавшей семечки в конторке диспетчера:
— У вас всегда так аккуратно по расписанию следуют автобусы?
— Не всегда,— беззаботно отвечала девушка, отмахиваясь от мух.
— Так чем же сегодняшний день такой особенный?- не отставал я.
— А вы не знаете? Наши танки утром вошли в Чехословакию!
Гром среди ясного неба. А мы-то две недели топтали границу и ни сном ни духом: ни тебе танков, ни самолетов, тишь да благодать.
Приехали! Все планы рухнули: сели на поезд и отправились во Львов. Эту бессонную ночь мне никогда не забыть. Что там крах “Интеграла” и сломанная шпага над головой?! Рухнуло мироздание, поколеблена вера в правое дело, в торжество нашего коммунизма, предающего союзников и попирающего все и вся. Что случилось? У кого-то в ЦК крыша поехала, или… там вообще не те, и ведут нас не туда? Ребром стал вопрос: а туда ли нам в самом деле надо? Он требовал ответа, и, вернувшись в Академгородок, я перестал выписывать газеты и погрузился с головой в первоисточники, докапываясь до истины, которую прежде принимал на веру. И вера рухнула: Федот оказался не тот.
Когда впоследствии, в разгар “перестройки”, в Академгородок пожаловал кто-то из международно известного полемического Римского Клуба, в честь высокого гостя Новосибирский университет устроил публичную дискуссию: а туда ли мы в самом деле идем, уж не заблудились ли по дороге? Слушая первого докладчика, аспиранта кафедры научного коммунизма, я ерзал на стуле и кипятился. К тому времени я давно знал ответ: мы уже приехали— и именно туда, куда хотели. Едва он закончил свои мудрствования, я рванулся на трибуну и выложил все свои аргументы, которые читатель найдет в прилагаемом эссе “Коммунизм— наше светлое прошлое”. Эта статья была заказана мне тут же, на семинаре, присутствовавшим там редактором журнала “ЭКО” В.П. Бусыгиным. Более того— опубликована в порядке дискуссии после путча ГКЧП— время уже позволяло. Но и теперь она отнюдь не потеряла своей актуальности. Миф развеялся. Коммунизм— это не земной рай, скорее ад, через который прошли наши отцы и деды, и который невольно обожествляли мы, не потрудившись прочесть первоисточники. Но как его могли идеализировать сами авторы мифа, прекрасно представлявшие себе, что это такое?
Уму непостижимо.
ЭПИЛОГ
В 2008году исполнилось 40лет со дня того первого бардовского фестиваля, и я неожиданно получил приглашение на юбилей. Свершилось чудо: реинкарнация “Интеграла”— он воскрес в новом трехэтажном здании, построенном на свои деньги “новыми русскими”. Повзрослевшими поклонниками клуба, бывшими студентами, которых мы пускали туда по понедельникам задаром. Они по-прежнему позиционировали меня как президента, поскольку новый пока не избран. Во время торжеств проходили концерты бардов, в том числе Юры Кукина, ставшего призером в 1968 -м, а также Кима, Мирзояна, Вихорева, Егорова, Матвеенко и других. Состоялись даже выборы “мисс Интеграл-69”, потому что с 1968года их не было, а сама прежняя мисс-68присутствовала и передала свою корону новоизбранной. Присутствующие на юбилейном фестивале кинематографисты снимали происходящее, и меня в том числе, а спустя пару лет смонтировали фильм “Президент последней республики” нынче доступный в Интернете (http://vimeo.com/16014389). Давно уж нет СССР, и не многие в России все еще мечтают о коммунизме, но в качестве профилактики всем полезно узнать, каким он пригрезился его изобретателям и чем оказался на самом деле.