Эссе. Перевод Бориса Дубина
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 30, 2011
РАЙ ЗЕМНОЙ
*
Чеслав Милош
Все открылось впервые — дивное, невиданное, завораживающее и прекрасное. Я был маленьким чужеземцем, которого, чуть он явился на свет, встретили и обступили бессчетные радости. Всеведением я равнялся Богу.
Мир вокруг был преисполнен покоя, не тронутый ни суетой, ни тлением. Я не подозревал о недугах, о смерти, о насилии и, знать о них не зная, словно ангел радовался делам Господа в их великолепии и славе. На всем лежала безмятежность воистину эдемская, небо и земля слагали гимны в честь моего Создателя, и вряд ли даже Адаму довелось слышать звуки чудеснее этих. Каждый миг казался мне вечностью, праздником без начала и конца.
Хлебá лучились отборным жемчугом, неувядаемой пшеницей, которую не жнут и не сеют: я думал, они так и стоят себе от века до века. Пыль и камни на улице сияли драгоценным золотом, ворота виделись пределами самого мира, а зеленые деревья, впервые блеснувшие за оградой, ослепили и околдовали меня: при виде их сладости, несказанной их красоты у меня едва сердце из груди не выпрыгнуло, я чуть голову не потерял от восторга, до того дивно и чудесно было все кругом. А люди! Какими достойными и почтенными представали старцы — бессмертные херувимы! А младенцы — лучезарные, сияющие ангелочки! А девушки — ненаглядные серафимы, полные силы и прелести! Парни и девчата, гонявшие и игравшие на улице, казались живыми перлами. Мне и в голову не приходило, что они рождаются и умирают. Всё и всегда покоилось на своем месте. Вечность вставала с каждой зарею, и в любой мелочи открывалась бескрайняя глубина, приумножая надежду и пробуждая желание. Город будто воздвигли прямо посреди Эдема, или он так и стоял всегда в этих райских кущах. Улицы были моими, храм — моим, моими были и люди, и наряды их, и золото, и серебро, равно так же как моими — их сверкавшие глаза, гладкая кожа и румяные лица. Небеса были моими, моими — солнце, месяц и звезды, и весь мир был моим, а я — его единственным зрителем и властелином.
Томас Траэрн1. “Сотницы” (Из “Сотницы третьей”)
Автор, нашедший для своего детства такие слова, умер в 1674 году в возрасте тридцати семи лет. До начала нашего века о нем даже не вспоминали. Место среди лучших “метафизических поэтов” Англии он обеспечил себе рукописным наследием, несколько стихотворений из которого были опубликованы в 1903 году, после чего в 1908-м появились так называемые “Сотницы”. Они состояли из написанных стихами или прозой параграфов, сложенных в книги, по сто в каждой, откуда и титул, данный им первым издателем.
Книга Траэрна — гимн во славу felicity, счастья жить на Земле. Мир в ней — подарок, приуготованный человеку Богом, и приуготован он как раз для того, чтобы жизнь человека была непрестанным восторгом. Причислив “Сотницы” к душеспасительной и назидательной словесности (а Траэрн был священником), мы ненамного приблизимся к сути. Скрытый в них вывод колеблется между “да” и “нет”, снова возвращаясь к “да”, иными словами, приоткрывается шаг за шагом. Если человеку дано узнать истинное счастье — а это ему дано, пусть лишь в состоянии невинности, в детстве, — то, значит, вездесущего и принятого за неизбежность страдания на самом деле можно избежать, вернувшись назад, отыскав утраченное первозданное видение мира. Однако это выполнимо только при определенных условиях.
Растроганность провидчески открытым строем мира, где все задумано творцом так, чтобы как можно щедрей осыпать человека милостями, в XVII столетии входила в обычай, и Траэрн здесь ни на йоту не отступал от принятых условностей, лишь возводя их в немыслимую степень. Эта похожесть вполне могла утопить его сочинения в море тогдашних религиозных трактатов с их барочной музыкой. Но сегодня мы удивляемся простоте его слога — свидетельству точной передачи внутреннего опыта, увы, наводящему на жуткую мысль: до чего же далеки от подобной простоты мы сами! Если и есть что-то, напрочь чуждое ХХ веку, так это именно основополагающий наказ Траэрна: ежесекундно помнить о благословенном ходе вещей и величии замысла, следуя которому, день уступает место ночи, а ночь — дню, и свет солнца отмеряет нам утро, полдень и вечер, а времена года идут на смену друг другу. Для нас же (и в том немалая заслуга естественных наук) время стало категорией исключительно биологической, иначе говоря — оно складывается из неисчислимого множества равнозначных, хотя и соизмеримых отрезков между рождением и смертью: с рассветом, дескать, племя однодневок рождается, с закатом умирает, и их короткая жизнь вплетена в круговорот еще более краткого или более долгого пребывания здесь мириад других существ, включая человека. Расточительность естества, погибельная его плодовитость во имя продолжения рода рано или поздно (пусть читатель уточнит дату сам) начали морально оскорблять человека, догадавшегося, что скоро это слепое изобилие станет угрозой существованию самого человечества и внесет разлад в богословскую мысль, неспособную вырваться из захлестнувшей петли: что за Провидение навязало нам этот инстинкт, если мы то и дело должны вычеркивать из числа живых всех, кто не родился только для того, чтобы уже родившиеся смогли выжить? И где тут место Траэрну, даже не подозревающему о смерти, поскольку человек его “Сотниц” еще не стал частью природы и не сводится к естеству именно потому, что любой из живущих неповторим, являясь в мир как долгожданный гость из бездны небытия и достигая счастья влиться в природное время, попасть ему в такт?
По Траэрну, каждому из нас дано познать, какой была жизнь в Раю. Младенцы безгрешны, и потому пять их чувств вбирают мир таким, каков он взаправду, — прекрасным. Земля и есть рай, но согрешивший человек утратил невинность и забыл об этом. Однако, осознав дарованное ему богатство и покончив со злом в себе, он достигает цели земного бытия — приходит к новой невинности и опять, как в детстве, оказывается в раю.
Но тут для меня и скрыта головоломка. Можно согласиться с Траэрном, когда он говорит о преграде на пути к раю — о грехе, к которому давным-давно приравняли победу нашего “я”. И все-таки я не в силах попросту отмахнуться от образа мира, накрепко (пусть даже против воли!) вколоченного в меня современной наукой, и потому не могу понять, на чем основывается довод о безгрешности детей и не самообман ли он? Кроме того, нас приучили к мысли (предоставлю читателю самому назвать имена авторов, поделившихся с ним своей находкой), что ни один из людей не удовлетворится меньшим, чем место Бога, поскольку лишь став Богом, он сможет наконец выступать в роли чистого и абсолютного субъекта, способного, если захочет, рассматривать всех остальных как объекты, сохраняя единственно за собой привилегию ни в чьих глазах и ни при каких условиях самому в объект не превращаться. А потому переживание греховности у каждого взрослого есть всего лишь мука сознания, снова и снова с жадностью набрасывающегося на мир, чтобы стать всем или сделать все своим, и тут же безвыходно замыкающегося в собственной скорлупе, опять терпя поражение. Все это так, но ведь тогда абсолютным субъектом и своим собственным богом остается именно ребенок, который не может взять в толк, что его власть отнюдь не безгранична, и то и дело натыкается на сопротивление окружающих — вещей, людей. А его плач или гневный крик есть попытка эту свою воображаемую абсолютную власть удержать.
Так где же граница между невинностью и греховностью? Это серьезный упрек Траэрну. И все-таки я готов взять его назад по одной простой причине: все сказанное им выше — чистая правда, и я могу это засвидетельствовать, поскольку тоже был в том раю. Голоса, запахи, звуки, свет раннего утра в деревне, когда мне было лет семь, не утратили ни крупицы своей перехватывающей дыхание красоты, хотя все это было давным-давно, много веков назад. И пытаясь сегодня как можно честней ответить себе на вопрос: была ли моя тогдашняя жизнь упоением властью? — я отвечаю “нет”. Когда Траэрн повторяет слово “мое”, говоря “мои небеса”, “мои солнце, месяц и звезды”, когда рассказывает, что был “единственным зрителем и властелином этого мира”, он подходит к самому главному. Потому что обладание. не противостоящее никому и ни в чем, это не власть — та, чтобы оправдать себя, нуждается в подтверждении действием. А если все и так принадлежит мне, значит, мое “я” еще не проснулось, не отгородилось от мира стеной, и можно без преувеличения сказать, что оно состоит из всего, что ежесекундно в себя впитывает: из света, оттенка, звука, запаха. Мысли об особом “я”, отдельном от всего окружающего, даже не возникает — на чем, пожалуй, и держится невинность. Ну, хорошо, а сопротивление остальных — вещей или тех же людей? Тут, думаю, не надо смешивать разные планы существования: то, что происходит в одном из них, не обязательно случается в другом. Как малый ребенок я скорей всего оставался несносным тираном. Но, может быть, мы неправы, соединяя в одно захватнический инстинкт и бескорыстный восторг ребенка перед всем окружающим, которое, кстати, никакого сопротивления ему не оказывает, да и не думает оказывать, потому что какое, скажите на милость, сопротивление можно углядеть в солнечном луче, брызнувшем на обои?
Среди прочего у Траэрна есть в запасе очень сильный, если вдуматься, аргумент: он напоминает, что земля дарована не роду людскому, а одному-единственному человеку, Адаму. Каждый из нас и есть тот Адам, о чем знал, отмечу, еще Сенека, писавший: “Deus me dedit solum totI mundo et totum mundum mihI soli” — “Бог дал мне этот единственный мир и дал весь этот мир мне одному”. В таком сердечном союзе нет борьбы за власть, нет соревнования — с кем тут соревноваться? Адам ведь — и сам по себе, и в образе сотворенной из его ребра Евы — богом себя не чувствовал и становиться им не собирался, иначе откуда бы перелом, наступивший лишь с шепотком искусителя: “Будете как боги”?..
В наше время слова о земном рае требуют немалого мужества. Увы, именующий землю адом сегодня столь же прав, как зовущий ее раем, откуда, как известно, и все наши хлопоты. Кроме того, мы впадаем в преувеличение, завидуя эпохе Траэрна, которая была для Англии порой революции, гражданской войны и яростных религиозных схваток, не упомянутых в “Сотницах” ни единым словом.
Две детали из истории моего знакомства с Траэрном. Первая — из времен молодости. Если уж его мало кто знал в Англии, то что говорить о континентальной Европе? Во Франции английским “метафизическим поэтам”, равно как и всему остальному из попавшего французам на глаза за несколько десятков лет, между войнами уделял внимание единственный журнал “Кайе дю Сюд”2, выходивший в Марселе. Этого-то издания, номера которого откладывал для меня в Париже Оскар Милош3, присылая их потом в Вильно увесистыми пачками, я и был усердным читателем, когда году в тридцать шестом наткнулся в нем на несколько стихотворений Траэрна, напечатанных по-английски с параллельным французским переводом.
В другой встрече виноват Мицкевич. Тут придется втиснуть в несколько строк, ни много ни мало, историю американской славистики. Она началась в 1896 году в Гарварде, где преподавание русского и других славянских языков доверили эмигранту из Белостока Леону Винеру4. Его сын Норберт известен как создатель кибернетики. Второй центр славистики возник в Беркли, где славянские языки стал в 1901 году преподавать Джордж Рапалл Нойз5, сначала студент Винера, а потом выпускник Петербургского университета. Этот основатель нашего Отделения славянских языков и литератур, где в свое время посчастливилось преподавать и мне, обожал Мицкевича и по сей день остается главным его переводчиком на английский. “Пана Тадеуша” он переложил в прозу. Знаком с Нойзом я не был, но однажды, опубликовав свою первую англоязычную статью “Mickiewicz and Modern Poetry” в материалах Мицкевичского симпозиума, организованного Манфредом Кридлом6 в Нью-Йорке, получил от него письмо. Нойз на том симпозиуме рассказывал, чем его очаровал Мицкевич: одной своей чертой, которую он назвал “зрением ребенка, сознающего, что смотрит глазами ребенка”. В этом месте Нойз процитировал Траэрна. Поэма Мицкевича стала для него еще одной книгой о возвращенном счастье жить.
***
Быть юным, потом состариться и в конце концов умереть — жалкий удел для человека: это может любое животное. Перед человеческими существами стоит иная задача — связать разные фазы своей жизни в единое целое. И как всякий оборвавший связи с собственным детством доказывает этим свою ограниченность, поскольку он лишь обломок человека, точно так же на самый жалкий удел обрекает себя мыслитель, существующий как индивид, но утративший воображение и чувство, — беда не меньшая, чем утрата разума.
Kierkegaard “Concluding Unscientific Postscript”,
translated by David F.Swenson and Walter Lowrie,
1941 (датский оригинал опубликован в 1846 г.).
Один из нас бесхитростен, а другой расчетлив, но тот же самый человек поступает то бесхитростно, то расчетливо; усмотреть же в одной вещи разом и повод для козней, и не заслуживающий внимания пустяк очень трудно. Один смешлив, а другой легок на слезу, но тот же самый человек ведет себя то так, то иначе; видеть же смешные и трагичные стороны одной вещи разом — большой труд. Сгибаться под бременем вины, а потом снова выдавать себя за царя мира нетрудно; трудно быть и раздавленным и беспечным разом. Думать об одном, отодвинув в сторону все остальное, нетрудно; трудно иное: думать об одном и вместе с тем не забывать о другом, связывать противоположности существования. Пережить годам к семидесяти все возможные чувства и оставить по себе коллекцию опытов, из которых каждый сможет выбрать себе по вкусу, не очень трудно; куда трудней сохранить полноту и богатство одной тональности существования, не заглушая другой, противоположной, так что в минуты, когда одна тональность набирает силу и мощь, другая тоже не молкнет, но проходит ее фоном. И так далее.
(Кьеркегор, там же)
Перевод с польского и примечания Бориса Дубина
Примечание
* Из книги: Czesław Miłosz “Ogród nauk” (Paryż: Instytut Literacki, 1981, s.39-44).
1 Траэрн Томас (1636 или 1637–1674) — английский протестантский священник и поэт. Имея в виду “райскую” тему эссе, добавлю, что в 1967 г. была найдена, а в 1982-м атрибутирована рукопись трактата Траэрна “Комментарии к раю”.
2 “Cahiers du Sud” — авторитетный французский литературный журнал, основанный Марселем Паньолем в 1914 г. и издававшийся в Марселе под редакцией Жана Баллара с 1925 по 1966 г.; в нем часто печатались поэты и художники-сюрреалисты (Арто, Деснос, Мишо, Элюар и др.).
3 Любич Милош Оскар де (1877–1939) — литовский дипломат, французский религиозный поэт, драматург и переводчик, дядя Чеслава Милоша.
4 Винер Леон (1862–1939) — американский славист.
5 Нойз Джордж Рапалл (1873–1952) — американский англист и русист, переводчик Гоголя и А.Н. Островского.
6 Кридл Манфред (1882–1957) — польский историк литературы, с 1940 г. жил и работал в эмиграции, сначала в Бельгии, затем в США.