Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 30, 2011
Гайдаровские чтения
посвященные 20-летию Института экономической политики имени Е.Т. Гайдара
Расшифровка диктофонной записи “Вестник Европы”
Владимир МАУ,
ректор Академии народного хозяйства
при правительстве РФ
открывая юбилейное заседание, говорил о завершении первых Гайдаровских чтений, организованных в связи с 20-летием Института экономической политики имени Е.Т. Гайдара.
Чтения начались в сентябре, открывались выступлением члена Попечительского совета Института Гайдара Г.О. Грефа; заканчиваются в декабре выступлением А.Л. Кудрина. Прошло 6 тематических панелей, на которых глубоко обсуждались проблемы макроэкономики, социальной политики, политической экономии, региональной политики, внешнеэкономической деятельности, бюджетной политики; в отдельном заседании обсуждались наиболее острые проблемы экономики Северного Кавказа. Мы рассматриваем Гайдаровские чтения, если угодно, как отчет Института обществу, тем, кто заинтересован в том, чтобы в стране — хотел сказать, либеральная, но на самом деле — развивалась нормальная, профессиональная экономическая мысль.
Задачи, которые ставил перед нами и институтом прошедшие двадцать лет Егор Тимурович, в конечном счете были связаны с тем, чтобы рекомендации в области экономической политики всегда были связаны с серьезными теоретическими исследованиями. Фундаментальной особенностью Института является как раз сочетание исследований достаточно высокого уровня и вовлеченность в выработку принимаемых решений, в реальный политико-экономический процесс. Нас с детства учили, что экономисты “сильно задолжали” — они должны идти на предприятия практику, изучать жизнь, постоянно что-то должны и постоянно не догоняют. Общество постоянно ругает экономистов. И понятно, почему: экономические советы или, как правило, банальны и потому бессмысленны, или оригинальны — и потому глупы.
Гайдар часто говорил, что в экономической теории то, что правильно, то достаточно просто, а то, что требует сложных математических доказательств, часто оказывается некорректным. Экономист может быть осмысленным и уместным, не только когда он читает книги (это критически необходимо), не только когда дискутируют с другими экономистами, но и когда он общается с теми, кто занимается реальной экономической политикой. Экономист может дать осмысленные рекомендации, только если он “в теме”, знает контекст дискуссии, условно говоря, что обсуждалось в Минфине в прошлый понедельник или в прошлом месяце; только тогда рекомендации могут быть эффективными, иначе они повисают в воздухе, даже если они совершенно правильны. Недавно я читал роман про американского экономиста; который был советником у президента. И когда его спрашивали, трудно ли быть экономическим советником президента, он отвечал: да нет, проще простого, надо всегда говорить одну лишь фразу: “Главное, чтобы бюджет был сбалансирован” (смех). Мне иногда кажется, что наш Институт, выходя за пределы этой парадигмы, работает на более глубоком уровне.
***
Позволю себе коротко напомнить этапы развития Института. Первый начался, когда осенью девяностого года Гайдар собирал нас. Он тогда сказал слова поистине исторические: “Мы не пишем программ, рынок буквально переполнен программами. Явлинский пишет, Абалкин пишет, Аганбегян… все пишут, а мы будем заниматься текущим экономическим анализом. Мы будем писать обзоры, будем обсуждать, что реально происходит в экономике, а не о том, как ее улучшать, потому что это и так понятно, вопрос только в том, кто это будет делать”. Обзоры — это был наш первый опыт, мы продолжаем его двадцать лет, уже не вполне довольны результатами, считаем, что надо что-то менять. В 90-м, 91-м, 92-м годах этим никто не занимался, а сейчас этим занимаются решительно все. Мы думаем, во что трансформировать наши обзоры, потому и отказываться от них жалко, но ясно, что у них должен быть новый профиль, новый ракурс, новый читатель.
92-й год — это наша первая программа углубления реформ, которую все мы писали; такая наша экономическая юность, романтизм, Волынское — все было замечательно. Должен сказать, что это была единственная программа в двадцатом веке, которая была полностью выполнена. Ее выполнение, правда, заняло не три года, а семь лет; но если мы посмотрим 1999-й год — практически все, что было написано в программе 92 года, было выполнено. Этим занимались разные правительства, причем чем больше правительство ругало эту программу, тем более последовательно оно следовало ей, как мы знаем из опыта правительства Примакова, по сути, завершившего реализацию нашей программы.
Дальше были дискуссии о макроэкономической стабилизации, о природе инфляции; помню, как мы с присутствующими здесь спорили, в какой мере инфляция является мониторным фактором или связана с издержками; дальше была массовая приватизация, о которой я здесь говорить не буду; потом фантастическое время внезапного финансового кризиса, когда казалось, что все рухнуло, а на самом деле все лишь только начиналось… Тогда, в конце 98-го, Гайдар сказал, что поскольку последующие лет восемь мы востребованы не будем, давайте придумаем нечто такое, что понадобится следующему правительству лет через восемь-десять. И тогда Институт занялся разработкой новой налоговой модели (что потребовалось через полгода) плоской шкалы налогообложения. Это был важнейший момент в подготовке программы Грефа. Далее возникла проблематика стабилизационного фонда, в которую все мы были погружены… Ну и наконец, Гайдар понял, что в решении вопроса приоритетов выбор должен быть не между металлургией и сельским хозяйством, авиацией и электроникой, а между пенсионной системой, здравоохранением и образованием — основными функциями государства, главными расходными статьями бюджета в цивилизованном мире.
Бюджетными и политическими приоритетами ответственного правительства всегда являются факторы развития человеческого капитала, а не та или иная сфера материального производства… Как-то один довольно высокопоставленный чиновник спросил меня: что можно почитать про пенсионную систему? Я рекомендовал ему гайдаровскую книгу “Долгое время”. Потом этот человек звонит: хотелось бы поговорить с автором. Пожалуйста, отвечаю, Егор Тимурович охотно с вами встретится. Да нет, говорит, я хочу с тем, кто это действительно написал! Только после встречи он понял, что автором действительно был Гайдар.
Алексей Леонидович КУДРИН,
вице-премьер правительства РФ,
министр финансов
…Из множества проблем, связанных с кризисом, хочу выбрать одну проблему, важную для России: роль Стабилизационного фонда в устойчивости российской экономики, или как нам сохранить устойчивость в ближайшие годы. Я выбрал эту тему потому, что считаю: действительно существует некий долг экономистов в России за кризис 98-го года, когда была разрушена финансовая система. Тогда, по сути, все ведущие банки прекратили свое существование, понизился жизненный уровень… Долг экономистов состоял в том, чтобы создать некую защитную систему финансовой системы. Чтобы при подобном или гораздо более серьезном мировом кризисе, при еще более выросшей нашей зависимости от нефти и газа, нашего монотовара, который нас питает, позволяя иметь достойный жизненный уровень, эта зависимость была как-то смягчена, демпфирована.
Поэтому уже с начала двухтысячных годов обсуждалась идея создания Стабилизационного фонда. Не помню, кто первый ее предложил; этот человек сейчас удивится: это был, оказывается, Анатолий Чубайс. (Чубайс в президиуме и вправду сделал удивленное лицо.) Это было в декабре 97-го года, накануне кризисного 98-го. Чубайс говорил, что экономика находится в очень опасном состоянии и нужно срочно создавать Стабилизационный фонд, примерно в размере двух миллиардов долларов, с мировыми инвестиционными банками. В Интернете сохранилось подробное интервью Анатолия Борисовича по этому поводу, список банков, которые он собрал у себя; тогда, накануне 98-го года, они рассматривали это как выгодное вложение. Да, вот такая история.
Потом, в апреле 2001 года, я выступил с этим предложением, хотя в экспертной среде это уже обсуждалось, на эту тему уже писал Илларионов.
В 2002 году законодательство изменилось — и все эти предложения были реализованы. Когда-нибудь я напишу, с кем советовался, кроме Егора Тимуровича Гайдара, кроме Синельникова, Мау, которые здесь присутствуют; это были Гавриленков, Вьюгин, Гурвич, могу кого-то сейчас и не назвать… Все эти люди поддержали нашу идею. Гайдар писал мне в 2002 году, отметил, что Стабилизационный фонд создан правильно, но у России есть свои особенные серьезные риски, связанные с демографией и прежде всего — с пенсионной системой. Эти риски — самые масштабные в российской экономике и финансовой системе, они могут создать главные риски для нашей финансовой устойчивости, поэтому на них нужно обратить серьезное внимание. Егор Тимурович предлагал аккумулировать эти деньги для страховки пенсионной системы; при этом, будет ли это фонд за счет размещения и инвестиционного дохода поддерживать пенсионную систему (и он предлагал здесь еще один вариант, связанный с перечислением накопленных средств на индивидуальные накопительные счета граждан); все равно, осуществляемые в рамках бюджетной процедуры в среднесрочной перспективе, они не приведут к росту денежного предложения, не создадут угроз, связанных с “голландской болезнью”, не станут формировать трудно отменяемые текущие бюджетные обязательства. Речь шла о дополнении собственно Стабилизационного фонда тем, что называют “фондом будущих поколений”.
Мы эту задачу частично потом тоже решали. Решали через то, что ограничили размеры собственно Резервного фонда десятью процентами ВВП, а средства, накапливаемые сверх этого, направлялись в Фонд национального благосостояния. Эту тему с 2002 года мы постоянно обсуждали. Напомню, что мы разделили Резервный фонд и Фонд национального благосостояния уже с 2008 года. Сегодня можно сказать, что российский Стабилизационный фонд существует в двух его видах — Резервного фонда и Фонда национального благосостояния. Тогда мы определили размеры Резервного фонда как 10 % ВВП — и он был наполнен и накануне кризиса составлял 10%. В нашей модели это означало, что при падении цен на нефть примерно с 50 до 30 долларов за баррель у нас будет возможность сохранить уровень всех наших бюджетных обязательств примерно на три года; с тем чтобы, пройдя пик кризиса, иметь возможность заимствовать на рынках, перестраивать бюджетную стратегию, не сбрасывая, не отменяя сразу социальные обязательства. В течение трехлетнего периода использовать средства фонда плавно, через принятие новых моделей бюджетной политики, которые позволяют цивилизованно жить и действовать в условиях кризиса… Эта задача как раз сейчас и осуществляется.
До кризиса вложения в эти оба фонда (на март 2009 года) были эквивалентны 220 миллиардам долларов (в трех разных валютах на счетах Центрального банка). Это составляло примерно 17 процентов ВВП. А сегодня он составляет примерно 119 млрд долларов, около 8,3 % ВВП — то есть фонд еще работает, он еще живет и страхует нас от новых рисков. Бóльшая часть этих средств — это Фонд национального благосостояния, который мы минимально тратили в прошлом году, а в этом году отказались от его трат. В прошлом году мы страховали падение доходов Пенсионного фонда (которые тоже упали), а в этом году он опять должен страховать будущие риски, о которых я еще скажу. В 2009 году, когда надо было осуществлять антикризисную программу, сохранить все взятые обязательства в целом, мы из этого фонда взяли 93 миллиарда. Многие не знают технологию: как это — взять 93 миллиарда в пик кризиса? Надо было продать ценные бумаги, мы их продали; без убытка, без ущерба для этих бумаг, потому что они были размещены в наиболее консервативный портфель бумаг, самых надежных и ликвидных. В тот момент это были краткосрочные (3, 6 месяцев, год) облигации казначейства США; когда все активы падали, эти росли в цене, а мы стояли в этих бумагах. И когда мы их продавали, мы выходили даже с каким-то доходом. В целом мы сохраняли доходность по нашему фонду, мы ее не потеряли. Накануне кризиса мне говорили: доходность низкая, много теряем, Счетная палата бранила меня за это. Надо вкладывать, говорили наши критики, в акции, вот смотрите, как действуют другие фонды — Сингапура, Китая, они менее ликвидны, но доходны; они и нефтяные месторождения покупают, и большие пакеты крупнейших финансовых институтов, а мы так скромно стоим. В правительство даже было послано несколько записок на имя Премьера и Президента: дескать, нужно срочно размещать, не то мы опоздаем… Считалось, что наиболее сбалансированная структура вложений у норвежского фонда. У него 40 процентов в акциях, 60 процентов в государственных облигациях. Но в период кризиса и он “просел”, сейчас, правда, восстанавливается. Я думаю, что мы еще не прошли всех передряг кризиса, еще встретимся с ними; однако в целом фонды восстанавливаются. В пик кризиса акции упали и, соответственно, фонды потеряли — в той части, что была в акциях. Акции просели на 45 процентов, облигации просели, по портфелям, в среднем до 15-20 процентов. Но поскольку мы стояли в очень консервативном пакете, мы ничего не потеряли и нормально работаем. Многие работают не только с самыми надежными государственными бумагами, но и менее надежными, однако более доходными. Норвежский фонд, например, сидел и в государственных бумагах Российской Федерации, и в корпоративных облигациях нескольких крупных российских компаний, связанных (и не связанных) с нефтяным сектором. В пик кризиса мы оказались в очень выгодном портфеле, о чем есть заключения ведущих банков: кризис показал, что Россия собрала оптимальный портфель…
Я считал, что нам нужно иметь определенный запас портфеля в консервативном варианте, на период кризиса, или среднесрочных проблем в пенсионной системе… Если бы мы могли точно сказать, что профиль наших расходов таков, что нам не раньше чем через пять или десять лет придется тратить средства фонда, тогда бы, конечно, я часть портфеля перевел бы в более доходные бумаги. В тот момент мне казалось, что мы накопили не такой уж большой фонд. Сегодня мы говорим,что эта политика состоялась.
Еще один тезис: перед кризисом в мире было более пятидесяти суверенных фондов, из них половина были созданы за последние десять лет, и только 25-27 процентов — до 90-го года. Это явление последних двадцати лет, причем (это отдельная тема) это свидетельство давних дисбалансов в мировой экономике. В то время как одни накапливали и сберегали, другие тратили и потребляли. Этот дисбаланс известен, он складывался и нарастал и ныне отражается в накопленных фондах ряда государств. Есть накопленные фонды — сырьевые и несырьевые; из 56 фондов около 29 нефтяных и газовых, еще 5 связаны с металлами (золото медь и др.). Остальные фонды несырьевые. На первом месте по количеству фондов находится Китай, больше 900 миллиардов долларов накоплено, и они — несырьевого характера. И это не золотовалютные резервы, это именно выделенные фонды с другими средствами и целями инвестирования во всем мире.
Как известно, Китай проводит очень жесткую денежно-кредитную политику (о чем свидетельствует проблема занижения курса юаня) которая в рамках своих инструментов способна стерилизовать весь профицит текущего сальдо, связанного с экспортом…
Китай проводит стерилизацию, чтобы удержать инфляцию и курс — до 15 процентов ВВП ежегодно. Поэтому их фонды растут очень быстро. Мы в некоторые годы проводили до 10-11 процентов, и меня за это ругали, а Китай в денежно-кредитной политике действует более круто, чем учили в Чикаго.
Цели поставили, инструменты знают, заданные параметры строго исполняют. Не исполнил — накажут. У нас более мягкая политика компромиссов, договоренностей… Группы интересов просят на что-то потратить, добавить, учесть… Текущих задач-то много: образование, здравоохранение… Сокращать расходы, перераспределять трудно. Когда деньги рядом, практически неодолим соблазн увеличивать расходы. Поэтому в последние годы расходы бюджета у нас увеличивали на 20, 30 процентов, что по мировым меркам нереально, неестественно; сегодня же мы пытаемся удержать достигнутый уровень.
Важна не только величина фондов (в Китае, хоть у них и больше 900 млрд, это пока около 7-8 процентов ВВП, норвежский фонд — 110 процентов от ВВП, в Объединенных Арабских Эмиратах — 300 процентов ВВП, до кризиса было 344. В Саудовской Аравии 114, в Сингапуре — около 200 процентов ВВП (если брать их два фонда). В Кувейте 206 процентов ВВП, в Катаре 66 процентов, в России сейчас чуть больше 8 процентов, а до начала кризиса было 17 процентов.
Величина фондов тоже всех пугает: зачем откладывается столько денег?
Для разных стран, вообще говоря, существуют разные задачи; например Европейскому Союзу такого фонда не хватает, и он начал создавать его в период кризиса. Вообще роль фондов в связи с этим кризисом существенно переосмысливается. Проблемы их размещения и сохранения тоже увеличились, стали более острыми. Улюкаев недавно справедливо говорил: беда, если долговые обязательства стран выйдут за черту безопасности (60-100 процентов ВВП). Но большинство стран Европы уже вышли за 70 процентов, Италия — за 120, Япония — процентов за 200, США подступают к семидесяти, все смело идут вперед, накапливают долги. Ближайшее десятилетие будет периодом увеличения суверенной задолженности. Долговой рынок суверенных обязательств становится рискованным: одна за другой страны оказываются “слабым звеном”.
На днях мы исключили из списка долговых обязательств Ирландию и Испанию. Конечно, Испания не имеет таких рисков, как Ирландия; мы верим, что она не придет к такой ситуации. Мы ведем себя довольно консервативно, видимо, все большее число ведущих стран будет исключаться из наших портфелей. Тогда возникает вопрос: как сохранить такие большие ресурсы?
На середину июня всех золотовалютных ресурсов в мире было около 8,5 триллиона долларов. Это тоже тот ресурс, который сегодня ищет надежной гавани. Эта проблема имеет свое продолжение. У нас тоже есть многие фонды, фонды правительства на виду. Но есть фонды накопительные, вроде нашего Пенсионного фонда. Сегодня величина этих фондов под 900 миллиардов рублей (под государственным и частным управлением). У нас есть фонды по страхованию вкладов, есть и другие резервы. Это обычная вещь в финансовых системах, и все это требует надежного размещения.
Назвав эти некоторые параметры, хочу вернуться к пенсионной системе. Она остается уязвимой; мы не сможем удерживать уровень пенсий в среднем к заработной плате (то, что мы через коэффициент замещения измеряем) повышать даже до каких-то приемлемых мировых стандартов, если мы не решим проблему долгосрочной стабильности и дефицита пенсионной системы. Одна из тем, которую мы обсуждали с Егором Тимуровичем Гайдаром, — создание достаточно большого фонда (больше 60 процентов к ВВП), за счет ресурсов находящихся в распоряжении правительства и государства. На первом месте это, конечно, средства от цен на нефть (превышение определенного уровня); на втором месте — то, что пока у государства в достаточном количестве. Это государственное имущество, акции крупных компаний. Они, по-видимому, должны быть мобилизованы для специальных целей. Раз мы с ними остались и перед нами стоит наиболее важная и острая задача, которая сопоставима с вызовом для всей экономики и всей финансовой системы, этот ресурс должен быть правильно сработать и не потрачен на какие-то другие, текущие задачи. И, по-видимому, мы стоим на пороге политического обсуждения этой проблемы. Мы стоим на пороге того, чтобы предлагать к реализации похожую модель, крупнейшее решение. Безусловно, эта проблема требует и оптимизации обязательств пенсионной системы, о которой я сейчас подробно говорить не буду. Изменения — когда-то, рано или поздно — пенсионного возраста, уменьшения числа досрочных пенсий… Сегодня, при назначении пенсий, сорок шесть процентов из них приходится на граждан, не достигших пенсионного возраста. То есть почти половина новых назначений — это досрочные пенсии, в соответствии со всякими льготами (за вредность, выслугу лет, неблагоприятный климат, тяжелые условия работы и т. д. по спискам еще 1950–1960-х годов). И в этом направлении придется работать.
Проблема проста: если мы не повышаем налоги и не увеличиваем расходы, то чтобы выйти на нулевой дефицит при цене на нефть примерно 82 доллара за баррель в 2015 году, (82 доллара — это примерно 75 нынешних в текущих ценах на инфляцию в США). 82 — доллара это значит, что нам надо сокращать расходы примерно на ДВАДЦАТЬ ПРОЦЕНТОВ в реальном выражении.
Если у нас не хватит политической воли и возможностей в оптимизации пенсионных обязательств, нам придется обсуждать другие источники. Сохранение дефицита считаю более опасной альтернативой, а если мы собираемся повышать расходы бюджета, у нас уже маячат серьезные проблемы — на более дальнем горизонте, за пределами трех-пяти лет.
Но при этом пенсионная система будет генерировать большой и растущий дефицит; при этом будет происходить снижение коэффициента замещения.
Поэтому я считаю, что в нашей финансовой системе проблема номер один — это устойчивость и сбалансированность пенсионной системы в долгосрочном аспекте, сбалансированность бюджетной системы всех расходов и приоритетов в среднесрочном и долгосрочном
аспектах.
И последнее. Когда бюджет уже внесен, принят, что у нас получится в 2013 году в сравнении с 2009 годом? Что мы проведем за три года, с точки зрения консолидации бюджетной системы? Цифры интересные. В целом примерно с 5,9% дефицита в 2009 году мы снизимся до 2,9%. Три процента — это неплохо. При этом как распределится консолидация между повышением доходов и снижением расходов? (В этом прогнозе мы не хотим, чтобы дефицит перекрывался ростом цен на нефть.) Доходы за этот период не вырастут, а даже снизятся еще на ДВА ПРОЦЕНТА ВВП. Это связано с тем, что у нас доля нефтегазового комплекса уменьшается (в 2009 году он составлял чуть больше 17 процентов ВВП, а в 2020 году его доля будет 13 процентов ВВП). Его доля в экономике сократится, потому что увеличение добычи будет или нулевым, или 1-2 процента. Для наших старых моделей мы брали 2 процента роста, сейчас поняли, что надо брать меньше. Нефтегазовый комплекс свои доходы поддерживать к уровню ВВП не сможет. В 2013 году за счет повышения налогов доход бюджета увеличится на 0,6% к ВВП. Чтобы уменьшить дефицит на три процента и компенсировать падение доходов на 2 процента, нам надо сократить расходы на 5%. В нашем бюджете так и есть. На первый взгляд этого не видно, но если в номинальном выражении расходы не сокращаются, то в реальном они сократятся. Если программы остаются в номинале — это означает снижение финансирования в реальном выражении. Объявленные 20 триллионов на оборону пока не имеют закрепленного источника. Мы пока идем в жестком варианте; мы даже не сохраняем уровень доходов. Очень уверенно растет к ВВП НДС. Нас критикуют, что мы держим НДС, но это налог — труженик, именно он тащит бюджет, а значит и пенсионную систему.
Егор Тимурович говорил о необходимости создания новых “подушек безопасности” для пенсионной системы — как главного вызова финансовой системе страны, и это весьма очень актуально сегодня…
Анатолий Борисович Чубайс
генеральный директор российской корпорации нанотехнологий
ОСМЫСЛИТЬ СДЕЛАННОЕ ГАЙДАРОМ
Здесь сидят профессионалы, которые понимают, что 100-110 миллиардов долларов страна направила на спасение банковской системы и финансовой системы страны. Я думаю, что пятую часть бюджетных расходов этого года дал стабфонд, накопленный в предыдущий период. Раз. Второй источник такого же масштаба — золотовалютные резервы. Это произошло с осени 2008 года до середины 2009 года. Сейчас у нас объем золотовалютных резервов практически вернулcя на докризисный уровень. Теперь подумайте, что означают два эти фактора. А это означает, что именно благодаря тому, что было сделано Егором Гайдаром, страна в 2009 году сохранила банковскую систему, а в 2010 году сохранила бюджетную систему. Представьте на секунду сценарий, что этого бы не было. Что бы происходило на широких просторах родины? Последовательное падение банка за банком, метания вкладчиков, переход в бурное возмущение, дальше — милиция и ОМОН, первая задавленная бабушка, реакция общественности… И что бы происходило в социальной сфере, в оборонке, в этом сравнительно спокойном году, если бы мы потеряли пятую часть расходов бюджета. Если все эти нас миновавшие напасти перевести на простой язык, то получается, что в 2009-10 годах был предотвращен крах социально-политической системы России.
Предотвращен — благодаря мировозрению, предвидению, анализу, политике Егора Тимуровича Гайдара. Не хочу лишнего пафоса, но это наша давняя слабость: мы слишком легко уходим в бесстрастную профессионально-технологическую сферу. Но сегодня, когда приближается год со дня ухода Гайдара, будет правильно на другом языке описать и трезво, спокойно оценить им сделанное. Причем, вообще говоря, заметьте, что события произошли (или, к счастью, не произошли) уже после ухода Гайдара. Я считаю, что наша задача не просто продолжить дело Егора, но и, как ни странно может показаться, по-настоящему осмыслить им сделанное. Причем я даже говорю не о социально-политическом срезе (здесь все более-менее ясно), и даже наши самые непримиримые оппоненты согласны, что Гайдар место в истории завоевал. Мы будем это поддерживать, этим заниматься, и Институт, и Фонд, но я даже не об этом: здесь все понятно.
Я вспоминаю мой уже давний спор с Гайдаром, когда вышла несколько лет назад некая книжка: Россия это Америка или не Америка, потому что изотермы идут не горизонтально, а вертикально… Я требовал от Гайдара, что он должен высказаться, непрофессионализм умноженый на наглость вместе с хамством, надо поставить на место …А Егор как-то отмахивался — да ладно, брось ты.. Я напирал: да как же так, его все читают, от министра обороны до иерархов православной церкви! А Егор морщился, — не стоит внимания… Глядя с сегодняшней позиции, я думаю, что он был прав больше чем я…
Это я к тому, что не надо слишком уж большие силы тратить на спор с идиотами… Надо ли доказывать, что Гайдар изменил ход истории нашей страны? Особенно для собравшихся здесь профессионалов-ученых, задача под названием осмыслить — она не менее важна, а в чем-то даже более важна, чем задачи прикладного пропагандистского свойства…
Я считаю, что мы по-настоящему еще сами не отрефлексировали, не вскрыли глубинные гносеологические корни мировоззрения Гайдара. Здесь есть что самим правильно понять, что самим правильно исследовать, доразобраться. Особенно, когда такие крупные платформы сталкиваются дрвуг с другом как экономика и культура. Известно, что Гайдар был экономическим детерминистом; как ни странно, он в этом был последователем Маркса — он сам говорил. Роль культуры в развитии экономики — труднейшая тема — чрезвычайно привлекала его в последние годы. Он создал мощнейший задел, с которым нам надо разбираться, анализировать. Или: экономика и политика. Известно класcическое выражение Егора, о том, что страна с ВВП на душу населения больше 10 тысяч долларов, не может долго оставаться авторитарной. Хорошо, не может долго, но долго — это сколько? Как мы понимаем, для нас это вопрос совсем не абстрактный, и совсем не только теоретический. Мне кажется, здесь есть предмет для анализа: серьезного, не апологетического, не с задачей доказать величие (это само произойдет), а разобраться для себя, для решения наших практических и прикладных задач, которые всем нам совершенно необходимо решать.
Я читал последнюю статью Егора которая вышла уже после его смерти в “Экономической политике”. В этой статье Егор обозначил два вывода для долгосрочной российской экономической политики. Первый вывод о том, как надо взаимодействовать с российскими кампаниями, а второй — о необходимости сделать важнейшим приоритетом создание в России конкурентноспособного сектора инновационной экономики. Это пишет Гайдар
в разгар кризиса — о главном стратегическом направлении экономической политики нашей страны: необходимо инновационное развитие.
Но если это так, то нужно сделать, или попытаться сделать то, что не успел сделать Гайдар ( жизни не хватило) — попытаться понять, заново осознать то, что им сделано, и дать ответы на те вопросы, которые сегодня перед нами стоят. Я убежден, что здесь есть предмет для более чем серьезной работы, предмет, которой не только не исчерпан, а скорее наоборот: через год после смерти Гайдара эта работа только начинается. Я хотел бы пожелать всем нам, чтобы мы эту работу провели на уровне, достойном Егора. Спасибо за внимание.
Андрей Николаевич Клепач
заместитель министра экономического
развития РФ
Создать модель страны, способной
развиваться
Мы вышли из той группы ученых, которая работала в Институте прогнозирования, Егор Тимурович тоже там работал… Я хочу сказать, что если начинать от истории, то важно то, что наша экономика сейчас тоже находится на некоторой развилке, на которой она находилась и в 91-92 годах.
Тогда общество кардинально изменилось и был дан ответ на то, как России развиваться, какую другую экономику по другим правилам строить. Можно обсуждать, какова цена вопроса, спорить, можно ли было найти более оптимальные пути, но за эти годы очень дорогой, правда, ценой, была построена рыночная экономика, которая базируется на капитале. И уже в 2000-ные годы эта экономика после встряски 98-го года могла продемонстрировать неплохие резулататы; было явлено миру “русское чудо”: если взять с 2003 по 2007 год — экономика росла на 7 с лишним процентов в год. И мы создали, при всех рисках, достаточно надежную финансовую систему, где у нас был и профицит по 5 с лишним процентов в год, и Стабфонд, и Резервный фонд, и фонд Национального достояния. Вся идеология развития эти годы была связана с именем Егора, да и практическая реализация шла при участии Егора Тимуровича и его команды, которая продолжает работать в его Институте и органах власти.
В то же время получается, что через двадцать лет мы опять находимся на развилке. Кризис показал насколько эта модель уязвима. И мы начинаем опять спорить: а не
нужна ли другая модель, другая платформа или формы развития, или нужно что-то лишь подправить. Или, может быть, нужно убрать тот перегрев, котрый кризис и так убрал в части рынка недвижимости, или отыграть назад в части бюджетных расходов, которые действительно динамично росли не только в предкризисные годы, но и в условиях самого кризиса. Хотя здесь, особенно на фоне других стран, мы, казалось бы, неполохо стоим. И США, и Великобритания, у которых мы учились, на которые смотрел институт: с 10-11 процентами дефицита бюджета на фоне России, у которой дефицит пять (а в этом году меньше 4 процнтов), выглядят скорее как антипример.
Тем не менее, одна из проблем, которую нужно будет решать и в среднесрочном и долгосрочном периоде — это формирование новой модели финансовой системы… Но я думаю, что создать такую модель с разросшимся фондом Национального благосостояния будет очень сложно, если не невозможно. Потому что перейти не только к нулевому дефициту, а потом опять и к похвальному профициту бюджета — это не только шок.
Возникает вопрос: а насколько реализация такой модели совместима с задачами развития? Один из предметов постоянной полемики, которая и раньше шла, и сейчас идет, заключатся в том что мы создали рыночную экономику (можно спорить насколько она конкурентная, о ее качестве, называть олигархической, сырьевой, но она все-таки рыночная, она создана на накоплении капитала). Правда, накопление капитала у нас крайне слабое по всем мировым меркам… Но нам так и не удалось в полной мере решить проблему развития. То, с чего начинались все реформы и в 90-м году.
Россия по-прежнему остается развивающейся страной, где развитие не приобрело устойчивости, не приобрело уверенной зрелости. Это проявляется во многих аспектах, начиная от наших постоянно колеблющихся темпах роста (доходили до 7 процентов, сейчас если брать наши базовые прогнозы, рост около 4 процентов в год). Это не случайно. Если очистить рост от случайных составляющих, от колебаний цен на энергоносители и металлы, годовой рост составлял около 4 процентов. Что это означает?
Это означает, что Россия будет отставать; сейчас мы даем около трех процентов мировой экономики. Ее доля даже будет падать. Это означает, что мы не сможем ни за 10, ни за 20 лет сократить разрыв в уровне доходов населения и производительности, который есть между нами и Европой. Примерно через два- три года Казахстан, который развивается динамичнее, перегонит
Россию по уровню доходов на душу населения. Народ начнет перемещаться не только в Штаты и в Англию, но и в Казахстан. Уже многие российские кампании переносят туда свой интерес.
Я полностью согласен с тем выводом, который дал Егор Тимурович. Мы очень много говорим об иновационности, но не решили этой задачи. Сколково, это конечно хорошо, но пока не профинансирвано ни одного проекта.
Или возьмем стандартные показатели инновационной деятельности, самый простой — расходы в процентах на НИОКР к ВВП. У нас один процент, у Китая уже полтора. Я не говорю про Израиль и Финляндию. В среднем по ЕС два процента. Мы отстаем по расходам на науку, в разы по доле частных вложений на исследования. Наш бизнес на науку не тратит. Он инновации импортирует вместе с технологиями. Непjнятно, как нам решить задачу перехода к инновационной экономике. Без этого никак нельзя, но и цена вопроса очень большая, и не только для бюджета. Есть куча расчетов, по которым мы вынуждены увеличивать многие расходы — и государственные, и частные — и на науку, и на образование, и на здравохранение…
Можно спорить в чем главное ядро модернизации; но если оно заключается во вложении в человеческий капитал, то мы в него особенно не инвестируем, у нас образование финансируется на уровне Индии. По здравохранению у нас лучше чем в этих странах, но мы существенно отстаем от Европы. Как решить эти проблемы? Заявленные подходы есть; но мы не знаем бюджетную цену этих преобразований. Если опираться на оценки, мы не сможем выйти на нулевой дефицит бюджета. Дефицит лет 10-20 будет около 2 процентов в год; и получается: либо мы вползаем в долговую экономику и тогда не сможем создать себе резервный фонд, а значит подвержены рискам, либо нужно кардинально менять налоговую систему, повышать налоги, вообще создавать другое общество, другой бизнес, с другой налоговой нагрузкой.
В общем, один из главных вызовов, который стоял перед нами и в 90-м году и стоит сейчас — это как создать модель страны, которая способна развиваться? Развиваться можно по-разному, и разные страны эти примеры демонстрируют. Мое убеждение, как и гайдаровская идеология, основано на том, что развитие должно опираться на свободу. Свободу не в инструментальном понимании: больше конкуренции, меньше андимистративные барьеры, хотя все мы этим занимаемся. Видимо свобода шире всего этого; кроме справедливого суда, остсутвия коррупции и административных барьеров, есть кое-что еще. Нам пока не удалось создать условия, чтобы в России интеллектуальный труд, а не использование ренты ( властной, земельной, природной,) мог приносить высокий доход. Потому что при той модели, какая у нас есть, и учитель, и ученый, и врач будут всегда существенно беднее (в среднем, примерно вдвое), чем те, кто занят в других секторах экономики.
Только когда интеллектуальный труд будет приносить хорошие деньги, мы получим инновационную экономику, а не страну, которая экспортирует нефть, девушек и будущих лауреатов нобелевской премии.
Надеюсь, в результате этих дискуссий появится новая модель преобразований, — мы просто обречены
выиграть.